какому-нибудь официальному шагу вроде бы действовали на нее сильнее, чем этические беседы. - На правильные вопросы отвечу. - Как фамилия мужчины? - Я у своих друзей фамилию не спрашиваю. - Ну обрисуй его. Она с готовностью вскочила со стула и начала выделывать руками, лицом и всем телом невероятные штуки, показывая того мужчину: - Рост - во, современный. Глаза вот такие, вылупленные. Волосы вот так, цигейковые. Нос, как баклажан а челюсти вроде утюгов - что нижняя, что верхняя... - Хватит, - перебил он, - ясно. А фамилия? - Не знаю, - успокоилась она и села на стул. - А вот я знаю, - сказал Рябинин. - Ну?! Скажи, хоть теперь узнаю. - Курикин. - Как? - Курикин. - Кукурикин. Первый раз слышу такую дурацкую фамилию. - Не Ку-курикин, а Курикин, - поправил он. - Я и говорию: Ку-ку-ри-кин. Он знал, что она нарочно будет коверкать фамилию. Но ни одна точка не дрогнула на ее лице. Впрочем, она могла не интересоваться фамилией. Фамилия ей ничего не говорила, но теперь она знала, чем располагает следователь - показаниями Курикина о пропавших деньгах. Рябинин думал, о чем еще спрашивать. И как спросить. Есть выражение - потерять свое лицо. С Рябининым иногда такое случалось, когда он попадал в совершенно незнакомую ситуацию. Сейчас у него это лицо тоже пропало, хотя он сидел в своем кабинете и занимался своим кровным делом. - Расскажи, как с ним встретилась, где, когда? - Да не знаю я Кукурикина, гражданин следователь! - А может, у твоего знакомого и была фамилия Курикин, а? Ты же не спрашивала. - Он говорил, да я забыла. Только не Кукурикин. Или Ослов, или Ишаков, а может, даже Индюков. Рябинин решил потянуть цепочку с другого конца: - А зачем жила в чужой квартире? - В какой квартире? - сделала она наивно-распахнутые глаза. - Ну уж тут дурака валять нечего: сотрудник тебя видел, понятые видели... - Верно, - усмехнулась она, - тут железно, надо колоться. Подобрала ключи, да и пожила малость. Просто так, от скуки. Это преступление небольшое. - Небольшое, - согласился Рябинин. - А парики тебе зачем? - Парики не мои. Может, хозяйкины, а может, там кто до меня жил. Сейчас все девки в париках. - Курикин тебя знает, - вроде без связи сообщил он. - Ну и что? Меня любая собака в районе знает. - Курикин был у тебя на этой квартире. - Чем, интересно, он докажет? - Описал комнату. - Вот паразит! - искренне удивилась она. - Ну и как он ее описал? Рябинин достал протокол допроса Курикина, который он составил в жилконторе еще в ту ночь. - Рассказал, какие вещи и где стоят. Например, на стене висит "Даная", - заглянул Рябинин в протокол и для убедительности показал ей строчку. Она перегнулась через стол, обдав его лесным щемящим запахом, внимательно глянула на подпись. - Что за "Даная"? - Картина Рембрандта. - Голая тетка, что ли? - Обнаженная, - уточнил он. - А-а... Так теперь у всех на стенах висят обнаженные. Мода такая, как подсвечники... У кого "Даная", у кого "Данай". - Курикин сказал, - опять заглянул Рябинин в протокол, - что у тебя там жил кот по имени Обормот. Жил? - Врет он, твой Курикин. Наверное, был у бабы, да забыл, у какой. У меня не кот, а кошка. И звать не Обормот, а Бормотуха. - Белая? - спросил он, косясь на протокол. - Зеленая. - "Сзади у нее..." - читал Рябинин. - ...сзади у нее хвост, - радостно перебила она. - ..."черное пятно". Верно? - Вызови и допроси. Иногда Рябинину казалось, что ее не так интересуют результаты следствия и своя судьба, как разговор с ним. Казалось, что она получает наслаждение от допроса, от этих подковырок, грубости, язвительности и наглости - лишь бы его одолеть в разговоре. - Зачем хамить? Смотри, я меры приму. - Какие меры? - насмешливо удивилась она. - Что ты мне сделаешь-то? Стрелять будешь? Да у тебя небось и пистолета нет. - Почему это нет, - буркнул Рябинин. - Брось. По очкам видно, что драться не умеешь. Он вдруг поднялся, быстро вышел из-за стола, шагнул мимо нее к сейфу и резко открыл дверцу. Она не испугалась, только настороженно скосила взгляд в его сторону. Рябинин выдернул из сейфа магнитофон и чуть не бросил на стол перед ее лицом. Она вздрогнула, но не от страха - от грохота. Даже поморщилась. Он включил пленку и стал упорно смотреть в ее лицо, потому что сейчас не мешали никакие вопросы и ответы. Из магнитофона забурчал ночной диалог. Она могла свой голос не узнать: физиологи объяснили, почему говорящим собственный голос воспринимается иначе. Поэтому опознание по голосу пока не проводилось. Но содержание беседы сомнений не вызывало. Рябинин смотрел в ее широковатое лицо и ничего в нем не видел, кроме того, что оно симпатичное. Только к концу ленты он заметил на нем легкое восхищение - это уж деятельностью Петельникова, сумевшего записать разговор. Ему вдруг пришла обидная мысль, что Рукояткина психологически сильней его. Сильней по типу нервной системы, которую она уж, видимо, получила от природы. По характеру, который она закалила в своей непутевой жизни, по теперешнему положению, когда ей нечего терять. И может быть, сильней по уму, который не был отшлифован образованием, но силу которого она доказала оригинальными преступлениями. Тогда никакого допроса не получится, потому что слабый не может допрашивать сильного, как ученик не может экзаменовать преподавателя. Но обвиняемых себе не выбираешь, и они не выбирают следователей. Выход был только один - оказаться сильней: за счет положения, когда у тебя за спиной государство; за счет материалов дела, когда располагаешь большей, чем у преступника, информацией; за счет волевой вспышки в узковременном промежутке, за счет такого напряжения, после которого обмякал даже скелет... Магнитофон кончил шипеть. Рябинин щелкнул кнопкой и поставил его под стол. - Интересно, кто это трепался? - игриво спросила Рукояткина. - Ты с Курикиным, когда ехали к тебе, - угрюмо сообщил он. - Голос не мой. - И голос твой, и Курикин комнату описал, и тебя там видели - в общем, это доказано. Советую признаться, чтобы освободиться от грехов и с чистой совестью... - ...прямо в рай... общего режима, - добавила она и рассмеялась. Улыбалась она дарственно, как королева, уронившая подвязку перед влюбленным гвардейцем. А вот смеялась несимпатично - громко и мелко, будто ее схватывала частая икота. - Рай не рай, а признание учтут. Рукояткина, ну как ты не понимаешь... - Ладно, - перебила она. - Деньги на бочку. - Какие деньги? - не понял он. - Сколько за признание годиков скинешь? - Не я, а суд скидывает. - А-а-а... В камере рассказывали, как скидывают. Там одна кошелек вытащила, а на суде призналась, что еще квартиру обчистила. Ей два года дополнительно и влепили. - А не призналась бы, получила больше. - А не призналась, - быстро возразила она, - никто бы не знал. Судьи, а мозги с дурью перемешаны. Уж если она решилась как на духу, так к чему срок-то добавлять? Осознала ведь. - По закону за каждое преступление положено наказание, - разъяснил Рябинин. - По закону... А по человечности? - Чего ты слушаешь в камере - там наговорят. - А там люди опытные. - Судимые, а не опытные. Они научат, - сказал он и пошел к сейфу, где отыскал копию приговора по старому делу. - Вот смотри, прямо напечатано: "... учитывая чистосердечное признание, суд приговорил..." Она осторожно прочла раза три эту строчку и глянула в конец приговора: - А все-таки три года схлопотал. - А разве я тебе говорю - признавайся и пойдешь домой?! Я не обманываю. Нет, домой не пойдешь. - Тогда на хрена попу гармонь? - усмехнулась она. - Как на хрена?! - вошел Рябинин в раж. - За срок тебе надо бороться! Чтобы получить поменьше! Рассказать про себя всю подноготную... - Голенькую хочешь посмотреть? - поинтересовалась Рукояткина. - Выражения у тебя, - поморщился он. - Все на секс переводишь. - А ты не переводишь? - певуче спросила она, заиграв глазами, как клоун. - Все на мои коленки поглядываешь. - Ничего не поглядываю, - покраснел он и забегал глазами по кабинету, но они были везде, белея в центре маленького кабинета, как лебеди посреди пруда. Рябинин за свою следственную жизнь опустившихся женщин повидал. На них всегда лежала печать образа жизни - несвежие хитроватые лица, разбитные манеры, вульгарно-штампованный язык, неряшливая одежда... На Рукояткину смотреть было приятно. Позвонил телефон. Рябинину пришлось под ее взглядом говорить о ней с Петельниковым, пользуясь только двумя словами "да" и "нет". Все-таки они сумели обменяться информацией: Вадим сообщил, что обыск ничего не дал - ни денег, ни вещественных доказательств. Сведения Рябинина были еще короче. - Все понятно, - невпопад ответил Рябинин и положил трубку. - Ну как, решилась? - Уговорил, - вздохнула она. - Видать, все на мне сходится. Даже магнитофон. Придется колонуться. Рябинин вскинул голову - не ослышался ли? Она молчала, но лицо стало другим, грустновато-рассеянным, словно ее мысли ушли назад, к началу жизни. Рябинин ждал этого. - Пиши, - грустно очнулась она, - расскажу про каждую стибренную булавку. Спокойно, чтобы не дрогнула рука, развинтил он ручку. Стучать на машинке было неуместно. Он боялся расплескать ее настроение. Не думал, что все кончится так просто. Впрочем, чего ж простого - больше трех часов сидит! - Пиши, - подняла она затуманенные глаза, не большие и не маленькие, а нормальные человеческие глаза, - в прошлом году, в январе, обокрала пивной ларек. Числится такая кража? - Надо узнать в уголовном розыске, - ответил Рябинин, не отрываясь от протокола. - Сколько взяла? - Триста один рубль тридцать копеек. - Тридцать копеек? - переспросил он. - Тридцать копеек. В феврале геолога пьяного грабанула. - Сколько взяла? - поинтересовался он, не поднимая головы. - А нисколько. Он уже у супруги побывал, чистенький, как после шмона. Одна расческа в кармане, да и та без зубьев. Рябинин поднял голову и задумался: мелочиться не хотелось, тем более что впереди речь пойдет о крупном. - Ну, это, пожалуй, не считается. - Пиши-пиши, - тихо, но твердо потребовала она. - Сам говорил, чтобы стала чистенькой. А это покушение на кражу. Рябинин начал писать - это действительно покушение на кражу. - Так, - вздохнула она, - не упустить бы чего... Квартиру в марте грабанула... Могу показать дом. Хорошая квартира, кооперативная, санузел на две персоны. - Что взяла? - задал свой стандартный вопрос Рябинин. - Пустяки. Бриллиантовое колье и сиамского котенка. Он усмехнулся, записал про колье, но про котенка вносить в протокол не стал. Вся злость к ней уже пропала. - Где колье? - Сменяла на бутылку "Солнцедара" у неизвестного типа. - Выходит, колье ненатуральное? - Колье не знаю, а "Солнцедар" был натуральный: градусов девятнадцать. Он не удивился, если бы она и бриллианты променяла, - ее широкая натура видна сразу. - А кошка... это Бормотуха? - Н-е-ет. Бормотуха - простая дворняжка. Гулящая - ужас. Никакого морального кодекса. Так, что дальше было, сейчас вспомню до копеечки... Рябинин опять не мог справиться с ногой - теперь от радости. К такому саморазоблачению он не был готов. Поэтому слова ложились на бумагу неровно - то сжато до гармошки, то растянутой цепочкой. - Вот, вспомнила, пиши. На Заречной улице старуха жила. Муж у нее не то академиком работал, не то в мясном магазине рыбу свежую продавал. И вдруг старуха сыграла в ящик. Так это моя работа. - Как... твоя? - Так, - печально подтвердила она. - Сто вторая статья, пункт "а", умышленное убийство из корыстных побуждений. - Поподробнее, - ничего не понимал он. Она снизила голос и заговорила таинственно, тем полушепотом, которым рассказывала жизненные истории: - Забрела она в столовую, заказала от жадности комплексный обед, пошла за ложками, а я ей в супешник полпачки снотворного и бухнула. Старушке много ли надо. Да еще сердечница - сразу за столом и скончалась, даже компот не допила. - А зачем? - Зачем?.. - повторила она и хищно ухмыльнулась. - На ней четыре золотых кольца с каменьями, кулон, медальон, серьги - и все караты да пробы. Похоронили ее, а ночью я с лицами, которых не желаю называть, могилку и грабанула. Только это не в вашем районе. На новом кладбище, могилку могу показать. Рябинин вспомнил, что как-то читал в оперативной сводке о разрытой могиле. И наконец появилось снотворное. - Вот не знаю, это надо говорить? - вопросительно посмотрела она. - Может, тут ничего и не будет. Поезд я угнала... - Как поезд? - опешил он. - Обыкновенно, электричку. - Зачем же? - А просто так. Машинисты пошли выпить по кружечке пива. Я забралась в электровоз, крутанула всякие ручки и понеслась. Страху натерпелась. Не знаю, как он, проклятый, и остановился. На элеватор прикатила. У пассажиров глаза квадратные. Такой ведь статьи нет - угон поездов. - Но есть другая: дерзкое хулиганство. Слушай, а ты не фантазируешь? - Слово-то какое, - обидчиво усмехнулась она, - фан-та-зи-ру-ешь. Как на фор-тепь-янах играешь. Где бы спросил - не брешешь? Колюсь-то как - как орешек в зубах у черта. Чувствую, как крылышки на спине набухают. В конце концов, чем его удивил этот угон? Только тем, что поезд здоровый. Угони она мотоцикл, он бы внимания не обратил. Но ведь она осуществляла преступления куда остроумнее и тоньше, чем угон электрички. - Да, - вспомнила она, - в июне забралась в зоопарк и украла белую гориллу. Альбинос. Загнать хотела, да никто не взял. Студень из нее не сваришь, дубленки не сошьешь, в сервант не посадишь. Выпустила. Потом эта горилла лотерейные билеты продавала. А потом она хоккеистом устроилась. Центральным нападающим по фамилии Гаврилов. Встречала его. Оно говорило, что как только читать научится, будет диссертацию защищать... Он вскочил, словно под ним сработала катапульта. Под столом глухо упал набок магнитофон. Рябинин отбросил стул и вырвался на трехметровый прямоугольник кабинета. Хотелось выбежать в коридор и ходить там на просторе, а лучше на улицу, на проспект, длинный, как меридиан. Надо бы усидеть, не показывать ей свои нервы, но он не смог: челночил мимо нее, косясь на ставшее ненавистным лицо. Она схватилась за край стола и засмеялась - задрожала телом, зашлась мелодичной икотой. - А ты думал, я и правда колюсь? - передохнула Рукояткина. - Какой же ты следователь? Ты должен меня вглубь видеть. А ты обрадовался. Смотрю на твое лицо - пишешь ты по-животному. Тебе человек в таком признается, а у тебя даже очки не вспотеют. Рябинин не нашел ничего подходящего, как снять очки и тщательно их протереть. - Видать же тебя насквозь, - продолжала она. - Запишешь в протокольчик и скорей домой, к супруге. У вас ведь не жены, а супруги. У нас сожители, а у вас супруги. А если тебе всю жизнь рассказать? Пустое дело. Проверила я тебя, голубчика. Рябинин был несовременно застенчив: никто бы не подумал, что этот человек расследует убийства, изнасилования и грабежи. В быту его легко можно было обмануть, потому что он как в работе исходил из презумпции невиновности, так и в жизни исходил из презумпции порядочности. В повседневной жизни он был рассеян, незорок и растяпист. Часто терял деньги, утешая себя тем, что, значит, они кому-то нужней. Если покупал молоко, то проливал. Мясо ему рубили такое, что ни один бы специалист не определил, какому животному принадлежат эти пепельно-фиолетовые пленки на костях. В бане оставлял носки и мочалки, а однажды вообще принес не свое белье. Стеснялся женщин, особенно красивых, и презирал себя нещадно - не за то, что стеснялся женщин, а за то, что красивых стеснялся больше. Получая в кассе зарплату, всегда испытывал легкое неудобство, будто не наработал на эту сумму. Он и сам не понимал, перед кем неудобно - перед рабочим у станка и крестьянином у земли? Но когда Рябинин входил в свой кабинет, то словно кто-то быстро и ловко менял ему мозговые полушария. На работе он ничего не забывал, не терял и не упускал. Здесь он был собран и настойчив; видел близорукими глазами то, что и зоркими не рассмотришь; понимал непростые истины - потом сам удивлялся, как смог понять; чувствовал тайные движения души человека, как влюбленная женщина... Но иногда случалось, что во время работы он вдруг почему-то переключался на домашнее состояние, будто оказывался в шлепанцах, как сегодня - наивно поверил в ее трепотню. Зазвонил телефон. Рябинин сел за стол и взял трубку. Лида хотела узнать, когда он придет домой. Рябинин коротко, как морзянкой, посоветовал не ждать. Лида по высушенному голосу всегда угадывала, что он в кабинете не один. - Из-за меня подзадержишься? - спросила Рукояткина, когда он положил трубку. - Дала я тебе работенку. Небось супруга. Тогда пиши - я любовь уважаю. Пиши: познакомилась я с Курикиным в ресторане "Молодежный" и привела к себе. Пиши. Рябинин замертвел на своем месте, уже ничего не понимая. - Тогда я запишу твои показания на магнитофон, - предложил он. - На магнитофон говорить не буду, - отрезала она. Тайно применять его он не имел права. Следователь прокуратуры вообще ничего не делает тайно: протоколы, осмотры, обыски - все на глазах людей. Уголовное дело должно отражать документом каждое действие следователя. Рябинин взял ручку и глянул на Рукояткину. - Пиши, - миролюбиво разрешила она. - Поподробнее, пожалуйста. Где и при каких обстоятельствах познакомились? - С кем? - С Курикиным. - С каким Кукурикиным? - Ну, с которым познакомилась в ресторане. - С кем это я познакомилась в ресторане? - С Курикиным... Сейчас ведь говорила. - Я?! Первый раз слышу, - удивилась она. - Дрянь! - сорвался Рябинин и швырнул ручку на стол, брызнув чернилами на бумагу. Затем схватил протокол, разорвал его на четыре части и бросил в корзинку, хотя уничтожать протоколы, даже такие, нельзя. Руки, которые слегка дрожали, он убрал на колени. - У-у-у, да у тебя нервы бабьи, - заключила она. - Трусцой бегать умеешь? Или вот хорошо: надень на голое тело шерстяной свитер, день почешешься и про нервы забудешь. Теперь мы в расчете. Это тебе за гостиницу, за обман. - Какая дрянь... - сказал Рябинин, как ему показалось, про себя. - Разные были обвиняемые, но такая... - А что? - расслышала она. - Я способная. В школе любую задачку в пять минут решала, на один зуб. - Видел рецидивистов, совершенно падших людей,.. - Неужели я хуже? - весело перебила она. - Под всякой накипью в них все-таки прощупывалось что-то здоровое, человеческое... - Плохо ты меня щупаешь, следователь, - расхохоталась она. - Работать ваши органы не умеют. Колоть-то надо до ареста. Вызвать повесточкой и поколоть. Тогда бы у меня надежда была, что отпустят. А сейчас что? Сижу уж. Чем ты меня взять можешь? Сопли передо мной будешь размазывать. - За свою работу я знаешь что заметил? - спросил Рябинин, начиная успокаиваться. - Труднее всего допрашивать дурака. - А я знаешь что заметила? - в тон ответила она. - Что от дурака слышу. - Умный человек понимает свое положение, а дураку море по колено, - сказал он уже без всяких теорий и планов. - Расскажи своей бабушке, - отпарировала она. - Я кто угодно, только не дура. Тебя бесит, что не получается все круглым. Заявление есть, а доказательств нет. Деньги не найдены, свидетелей нет, а мой образ жизни не доказательство. - Грамотная в чем не надо, - вздохнул он. - А копни: обыкновенная дрянь. - А тебя и копать не надо, на лбу написано. Хочешь про твою жизнь расскажу? Утром встанешь, зубы небось чистишь. Потом кофе черный пьешь, сейчас с молоком не модно. Портфельчик возьмешь, галстучек нацепишь - и на службу пешочком, для продления жизни. Прикандехаешь сюда, сядешь за столик, очки протрешь и допрашиваешь, потеешь. Расколешь, бежишь к прокурору докладывать. Сидишь и думаешь, как бы его местечко занять. Чего жмуришься-то? А вечером к супруге. Бульону покушаешь, у телевизора покемаришь, супруге расскажешь, как ты ловко нашего брата колол, - и дрыхать. Вот твоя жизнь. А моей тебе никогда не узнать, - башка у тебя не с того боку затесана. - Каждый преступник окутывает себя ореолом романтичности. Ну что в тебе интересного? - спросил Рябинин, зная, что это неправда: он с ней сидел несколько часов, а она была так же загадочна, как какая-нибудь далекая Андромеда. Оттого, что ее задержали и посадили напротив, ясней она не стала. - Поэтому и не колюсь, что ты во мне ничего интересного не находишь, - вдруг отрубила она. Он замолчал, словно подавился ее ответом. Даже смысл дошел не сразу, хотя он чувствовал его мгновенно: человек открывается тогда, когда в нем ищут интересное, как алмазинку в серой породе. Если не находят, значит, не ищут, а уж если не ищут, то не стоит и открываться. Не в этом ли суть любого допроса? Не в этом ли суть человеческих отношений - искать алмазинку, которая есть в каждом? Рябинин смотрел на нее - столько ли она вложила, сколько он понял? Брякнула где-то слышанное, читанное - или осенило ее... Рукояткина поправила прическу, кокетливо выставив локоток. - А копни тебя, - повторил Рябинин, чтобы задеть ее и дождаться еще сентенции, - безделье, распущенность, выпивки, учиться не хочешь, работать не хочешь... - Знаешь, почему я тебе никогда не признаюсь? - перебила она. - На все у тебя ответ в кармане лежит. Опять неплохо. Рябинин сам не любил людей, у которых ответы лежали в кармане вместе с сигаретами. - У тебя тоже, кажется, есть на все ответы, - усмехнулся он. - У меня от жизни да от сердца, - мгновенно подтвердила она. - А твои от должности. Хочешь, всю вашу болтологию по полочкам разложу? Это только в кино красиво показывают для маменькиных девиц, которые на жизнь через телевизор смотрят. Вот ты соседей по площадке наверняка допросил. Этого дурацкого Курикина никто не видел - верно? А ведь одна видела. И не скажет. - Запугала свидетеля? - Я?! Да что, по уши деревянная, что ли? - Почему ж не скажет? - А она вам не шестерка, - отрезала она и начала загибать пальцы: - В уголовный розыск вызовут, к следователю вызовут, в прокуратуру вызовут, да не раз. Потом в суд потащат, а там еще отложат: судья на совещании или у меня будет вирусный грипп. И так раз десять, и все по полдня. Кому охота? - Честный человек и двадцать раз придет. - Много ли у вас честных-то? - Больше, чем ты думаешь. У нас все следствие держится на честных. - Чего ж тогда и поворовывают, и морды бьют, и хапают? Иль честных не хватает? - Причина преступности - это сложный вопрос. - А-а-а, сложный, - вроде бы обрадовалась она. Допрос свернул на новую колею, но теперь дороги выбирал не он. Разговор вроде бы получался не пустяшный. Обычно серьезный настрой помогал перейти от жизни вообще к жизни своей, а там недалеко и до преступления... Но к Рукояткиной нормальные законы подходили, как расчеты земного тяготения к лунному. - А хочешь, я тебе весь этот сложный вопрос на пальцах объясню, как обыкновенную фигу? - предложила она и, не дожидаясь никакого согласия, которое ей было не нужно, начала: - Пусть нашему брату это невыгодно, да ладно, я хоть с ошибками, но человек советский. А то вам никто и не подскажет. Знаешь, почему есть преступники? Рябинин знал, но рассказывать было долго - работали целые институты, изучая причины преступности. Ей оказалось недолго: - Я тебе сейчас на кубиках сложу, как ясельному, что воровать можно не бояться. Допустим, грабанула я магазин. Поймаете? - Поймаем, - заверил он. - Всех-всех ловите? Только честно дыши. - Девяносто процентов ловим, - честно признался Рябинин, потому что теперь пошел такой разговор. - Выходит, что десять процентов за то, что меня не поймают, девяносто риску остается. Поймали... Надо доказать, что это я грабанула. Положим, вы девяносто процентов доказываете, а не закрываете дела. Это еще хорошо, дам тебе фору... Действительно, она давала фору, потому что Юрков прекращал каждое сомнительное дело. - Значит, у меня еще десять процентов, - продолжала Рукояткина. - Теперь восемьдесят процентов, что тюрьмы не миновать. Десять процентов из ста, что возьмут на поруки. Десять процентов, что адвокат все перекрутит и вытащит. Десять процентов, что суд сам оправдает или даст для испугу. Десять процентов, что пошлют не в колонию, а на стройки, перевоспитываться. Десять процентов, что будет амнистия. Десять процентов, что срок скостят за хорошее поведение. Сколько там у меня шансов набралось по десять процентов-то, а?! Небось больше ста. Так что же вас бояться! Рябинина удивил ее подход, наивный и формальный, но хватающий суть важной проблемы - неотвратимость наказания. Он всегда считал, что лучше дать год заключения, но чтобы человек его отбыл полностью, чем давать три и через год выпускать. Это порождало неуважение к приговору, да и у следователя опускались руки, когда через годик-второй к нему попадал старый знакомый, досрочно освобожденный. - Тебе бы социологом где-нибудь в Академии наук сидеть, а не в следственном изоляторе, - усмехнулся Рябинин. - Ты меня с этими типами не сравнивай, - даже обиделась она. - Читала я про них в газетах... - Почему не сравнивать? - удивился он. - Открыли мы с девками раз газетку. Пишет какой-то ученый, - сказала она нормально, но потом изменила тембр и забубнила замогильным голосом, изображая того самого ученого: - "Наш институт установил, что причиной преступности является незнание преступниками наших законов". Ей-богу, так и написано. Мы с девками хохотали, все животы отвалились. Ну скажи, вот ты тут сидишь... Хоть один блатяга тебе сказал - законов не знаю, поэтому гражданам морду бью? Не знал, что нельзя из квартиры телевизор спереть? Или с фабрики ботинки? А ведь целый институт вкалывает. Я бы их всех на завод. Взяла бы одного умного мужика - пусть разбирается. Может этот ученый бороться с преступностью, ежели он ни хрена в ней не понимает? Да ни в жисть! Теперь у них шел такой разговор: она говорила, а он думал. И удивился, почему это он, следователь прокуратуры, юрист первого класса, человек с высшим образованием, в общем-то не дурак, сидит, слушает воровку, или, как она себя называла, "воровайку", опустившуюся девку, - и ему интересно. Рябинин тоже относился к социологам с подозрением. Как-то он прочел у социальных психологов о лице человека. В работе научно обосновывалось, что, образно говоря, зеркалом души являются не глаза, а губы. Рябинин удивился. На допросах, когда не хотел выдать настроения или мелькнувшей мысли, он закрывал рот ладонью, хорошо зная, что первыми на лице дрогнут губы. Потом нашел эту же мысль у Вересаева. Стоило ли работать научному коллективу над тем, что один человек мог подметить зорким глазом? А недавно он прочел такое начало статьи: "Как установили социологи, наибольшим спросом у читателей пользуется детективная литература..." Она вытащила расческу и начала взбивать свою ровную челку, смотрясь в полированный стол. Рябинин подумал, что в ресторане с Капличниковым и Торбой она была без парика. Он не знал, мир ли у них, перемирие. Ее покладистое настроение объяснялось чувством победителя. Она довела его до белого каления и успокоилась - теперь можно поговорить о жизни. - А ты, пожалуй, не дура, - решил вслух Рябинин. - Я знаю, - просто согласилась она. - Рукояткина, - начал он, не выходя из тона, каким беседовали о проблемах, - вот ты, неглупый человек, изучила кодекс... Знаешь, что эпизод с Курикиным доказан: в ресторане тебя с ним видели, на магнитофон ты записана, он показания дал, в квартире тебя засекли, даже халат твой забрали... Какой же смысл запираться? Ну, ладно, что не доказано, ты можешь не признавать... Но если доказано-то?! Она посмотрела на потолок, как ученик у доски, и тут же ответила, потому что испокон веков на потолках бывали ответы: - Верно, только о себе плохое мнение создаю. Но ни про какие деньги не знаю: не видела и не слышала. Пиши. Рябинин взял ручку - он знал, что сейчас она расскажет. Если признается, что Курикин у нее был, то кража почти доказана: человек вошел с деньгами, а вышел без денег. - Рисуй смело, - вздохнула она и начала диктовать протокольным голосом. Рябинин под диктовку показания никогда не фиксировал, а писал в форме свободного рассказа. Но тут решил пойти на поводу, только выбрасывая лишние подробности да жаргонные слова. - Второго июля, - принялась наговаривать она, как на магнитофон, - в двадцать часов я познакомилась в ресторане "Молодежный" с гражданином Курикиным, который на первый взгляд кажется порядочным человеком. Угостив меня салатом "ассорти", в котором было черт-те что намешано, включая идиотские маслины, которые я не уважаю, Курикин заказал шашлыки по-карски, а также бутылку коньяка "четыре звездочки". Через часа полтора он заказал цыплят табака, которые в детстве болели рахитом - одни сухожилия да перепонки. Ну и еще бутылку коньяка, что само собой разумеется. Затем отбацали четыре твиста. Гражданин Курикин танцует, как овцебык. В двадцать три ноль-ноль мы пошлепали на хату, где гражданин Курикин пробыл до ночи. На мой вопрос, куда он прется в такую позднь, гражданин Курикин ответил, что, мол, надо, а то жена обидится. И ушел. Никаких денег я у него не брала и не видела. Все! Рябинин разлепил пальцы и положил ручку - он писал одним духом, не отрывая пера. - У меня есть вопросы, - предупредил он. - Прошу, не стесняйся, - кивнула она челкой, которая шевельнулась, как мох под ветром. - Коньяк пили поровну? - Я что - лошадь? Рюмочки две, для кайфа. - А он? - Выжрал все остальное. - Опьянел сильно? - В драбадан. Но ходули переставлял. Она сгущала: и коньяк остался на столе, и Курикин сильно пьяным не был. Но она представляла его перепившим, потому что такие ничего не помнят, все путают, да и деньги теряют. - Расплачивался он при тебе? - При мне. Хочешь узнать, видела я деньги или нет? - догадалась она. - Не, не видела. Когда мужчина расплачивается, я отворачиваюсь. Чтобы не смущать. Бывают такие жмоты: тащит десятку из кармана, аж лоб потеет. - Что делали дома? Она расхохоталась ему прямо в лицо, зайдясь в своей икоте, как в веселом припадке. Только сейчас он заметил, что во время смеха ее серые глаза не уменьшались, не сужались, как обычно у людей. Это выглядело бы неприятно, но губы, все те же губы, сглаживали впечатление. - О чем говорили, может быть еще выпивали? - уточнил Рябинин. - Не выпивали и не говорили. Я с вашим пьяным братом не разговариваю. С вами и трезвыми-то не о чем говорить. - Курикин говорил, что у него есть пятьсот рублей? Рябинин все надеялся на какую-нибудь ее оплошность или оговорку. - У твоего Курикина язык в глотку провалился. Он не только говорить, мычать-то не мог. - Больше ничего не добавишь? - значительно спросил он, голосом намекая, что сейчас самое время добавить что-нибудь важное. - Вот уж верно; дай палец - норовит всю руку отхватить. А от тебя палец спрячешь, так ты все равно найдешь и откусишь. - Про деньги-то придется говорить. - Пошел ты в баню, мыло есть, - беззлобно ответила она. - Ну ладно, - тоже мягко сказал он, сохраняя мир, который ему сейчас был важнее признания о деньгах. Он дополнил протокол. Записал все ее слова и теперь вертел ручку, будто осталось что-то еще не записанным. Такое чувство на допросах возникало не раз. Рябинин долго не понимал его, думал, что пропустил какое-нибудь обстоятельство или не так записал. Но потом догадался. И ему захотелось привести в кабинет тех людей, которые брюзжат, что нет теперь совести, - пусть послушают допрос. Он никогда не запугивал. Даже свидетеля об ответственности за ложные показания не всегда предупреждал, как это полагалось по закону, - было неудобно. Ему казалось, что честного человека это заденет, - как пригласить гостя и предупредить, чтобы ничего не крал. И все-таки люди говорили правду. Тогда Рябинин сделал вывод, необходимый каждому следователю, как скальпель хирургу: следствие держится на совести. Но есть обвиняемые, которые не признаются. Вот молчала и Рукояткина. Совесть в преступнике существует необязательно в виде признания. Она глубоко, ох как глубоко бывает запрятана под глупостью, предрассудками, страхом, условностями... Это неясное неосязаемое чувство могуче и неистребимо. Как залежи урана в земле пробивают лучами толщи пород и заставляют бегать стрелку радиометра, так и совесть прошибает все наслоения, все волевые запреты и вырывается наружу. Следователь всегда ее чувствует. Есть доказательства или нет, признается преступник или не признается, следователь всегда знает о его вине, но никогда не сможет объяснить, как узнал. И обвиняемый это понимает, и не закрыться ему никаким разглядыванием полов - гнись хоть в четыре погибели. Тогда на допросе возникает то молчаливое согласие, когда они оба пишут в протоколе одно, а знают другое. Обвиняемый говорит "нет", следователь слышит "да". Такой допрос похож на разговор влюбленных, которые, о чем бы ни говорили, все говорят об одном. - Подпиши, - предложил Рябинин, двигая к ней листок. Она взяла протокол и начала читать вслух: - Второго июля я познакомилась в ресторане "Молодежный" с гражданином Курикиным в двенадцать часов". А где - "который с виду показался порядочным человеком"? Я же говорила. - Необязательно писать в протокол твою оценку, - осторожно возразил он. - Мои показания. Ясно? Что хочу, то и пишу. - Ладно, добавлю, - согласился он, потому что показания были действительно ее. - "Курикин заказал салат "ассорти", шашлык, цыплят табака и две бутылки коньяка". А почему не записал - в салат было намешано черт-те что? И про маслины не записал. Что цыплята чахоточные не записал. - Зачем писать о всяких пустяках? - В вашем деле нет пустяков. Сами говорите. - Ну какое имеет значение - чахлые цыплята или нет? - Имеет, - убежденно заявила она. - Там индейка была. Я намекала. Так не взял, дохлые цыплята дешевле. Судьи прочтут протокол и сразу увидят, что он за тип. - Ну ладно, добавлю, - согласился Рябинин, удивившись ее наивности. - "Я выпила две рюмки коньяка, а остальное выпил Курикин, в результате оказался в состоянии сильного алкогольного опьянения". Ничего завернул! - искренне удивилась она. - Я тебе как сказала?! Напился в драбадан. - Не могу же я писать протокол жаргоном, - начал опять тихо злиться Рябинин, забыв, что ему все можно, кроме злости. - Ну что такое драбадан? - Откуда я знаю - драбадан и драбадан. - Вот я и написал: сильное алкогольное опьянение. - Не пойдет. Драбадан сильней, чем сильное алкогольное опьянение. Ты напиши, люди поймут. В стельку, в сосиску понимают и в драбадан поймут. - Хорошо, - устало согласился он. - "Раздевшись, мы легли спать", - прочла она и даже подпрыгнула: - Я тебе это говорила?! - А чего же вы делали? - удивился в свою очередь Рябинин, полагая, что это разумелось само собой. - Я тебе говорила, что мы завалились спать?! А может, мы сели играть в шахматы! А может, мы романс начали петь: "Я встретил вас, несли вы унитаз"? И подписывать не буду. Она швырнула на стол протокол, который почему-то взмыл в воздух и чуть не опустился ему на голову, не поймай он его у самых очков. - Ну я добавлю, уточню, - осторожно предложил Рябинин, зная, что злость опять копится в нем, как двухкопеечные монеты в таксофоне. - Чего добавлять, все не так нашкрябал. Как тебе выгодно, так и рисуешь. Это не протокол, а фуфло. - Значит, не будешь подписывать? - спросил он, уже зная, что допрос опять соскочил со своих колесиков, которые начали было вертеться. - Теперь, Рукояткина, уже нет смысла не подписывать! Я ведь узнал. - А протокола нет - не считается. Это точно: протокола нет - не считалось. - Сейчас в твоей квартире идет обыск, деньги найдут, - заверил ее Рябинин. - Деньги не петух, кричать не будут. Затрещал телефон - это звонил прокурор. Рябинин не мог объяснить, в чем тут дело, но он всегда узнавал его звонок. В нем слышалось больше металла, словно аппарату добавляли лишнюю чашечку. - Ну как? - спросил прокурор. Рябинин быстро глянул на Рукояткину и ответил: - Пока никак. - Вы, наверное, Сергей Георгиевич, разводите там психологию, - предположил прокурор. - Нет, не развожу, - сдержанно ответил Рябинин. - Не колюсь я! - вдруг крикнула она на весь кабинет, догадавшись, что говорят о ней. - Это она кричит? - поинтересовался прокурор. - Да, Семен Семенович, - ответил Рябинин и повернулся к ней почти спиной. - Прокурор, прочел газету?! - грохнула она так, что он прикрыл мембрану ладонью. - Распустили, - сказал прокурор, все-таки услышав ее. - Вы с ней построже, не деликатничайте. Где надо, там и по столу стукните. Я буду ждать конца допроса. Вам же санкция на арест потребуется. Голос у прокурора был злой, непохожий. Рябинин положил трубку и с неприязнью взглянул на последственную. - Накачал тебя прокурор? Теперь что применишь: ультразвук, рукоприкладство или палача крикнешь? - Ты и так у меня все выложишь, - сказал Рябинин, затвердевая, как бетон в плотине, которая сдерживала злость. - Ага, выложу, только шире варежку разевай. Изучила твои приемчики, больше не куплюсь. - Ничего, голубушка, я и без приемчиков обойдусь. Главный разговор у нас еще впереди. - Не пугай, милый, я ведь тоже кое-что в запасе имею. - Она вздохнула и добавила: - Да что с тебя, с дурака, возьмешь, кроме анализов. Слушай, мне выйти надо. - Куда? - не понял он. - На кудыкину гору. - А-а, - догадался Рябинин, пошел к двери и выглянул в коридор. Сержант находился в полудремотном состоянии и довольно вскочил, надеясь, что допрос окончен. - Проведите задержанную, - попросил Рябинин. Сержант весело шагнул к ней и взял за локоть, деликатно, но взял. - Во! Как королева - в туалет под охраной хожу. Скоро в кресле на колесиках будут возить. Или на носилках таскать. Они пошли. И тут же из коридора на всю прокуратуру раздался ее грудной, с надрывинкой, голос, для которого не существовало стен и дверей: "Опять подталкиваешь, хрыч лопоногий?! У тебя не руки, а вилы. Из деревни-то давно, парень?! Ну-ну, не хватай, не для тебя мои формы..." Голос затих в конце длинного коридора. Рябинин посмотрел на часы - ровно три. Он вздохнул, закрыл глаза, расслабил каждую мускулинку, даже кости как-то размягчил - и безвольно упал на спинку стула, как пустой мешок. Часть четвертая Однажды на совещании следователей Рябинин заявил, что в день должен быть только один допрос, потому что изматываешься и на второй тебя уже не хватает. Все посмеялись, он тоже улыбнулся, - допросы бывают разные. Сейчас он думал о допросе, которого и одного на день много. Он с удовольствием перенес бы встречу с Рукояткиной на завтра. Не было у него сил допрашивать. Кончились они. Навалилась усталость, но не та, от физической работы, когда мускулы болят здоровьем. А усталость бессилия, утомленности и отчаяния, от которых болезненно шумело в голове. В детективах частенько писалось, как следователь выматывал преступника. Но мало кто знал, что следователь выматывался намного больше. Потому что обороняться легче, чем нападать