но, - сказал он. - Это ты верно подметил. Официоз, мать его. - Да, Вася, официоз. Замучил меня этот официоз. - Чем же? - снова включился Отрадный. - Я же с детства за рулем, - с удовольствием, которое звучало в его голосе всегда, стоило только ему выйти на автомобильную тему, ответил Кудрявцев. - Я машины очень люблю. Я их понимаю. И я всегда с машиной общаюсь, как с живым существом. - Ну это уж, пожалуй, слишком, - бросил Леков. - Нет, ничего подобного. Ты, вот, с гитарой... И ты, Сережа - вы, музыканты, вы с инструментом, ведь, тоже, общаетесь как с другом? Да? - Ну, это другое, - начал было Отрадный, а Леков криво усмехнулся и промолчал. - Да нет, я думаю, тоже самое. Кому что. У вас - гитары, у меня - машины. С ними общаться нужно, любить их. Тогда и они не подведут. Я, знаете, парни, на каких развалюхах иногда ездил? И денег не было ни хрена. Так вот, едешь на гробике таком, все трясется, зараза... Девушка Наташа на заднем сиденье вздрогнула и съежилась еще больше. Кудрявцев заметил ее реакцию на мат, усмехнулся и продолжил: - Ну да. Сволочь такая, трясется все, громыхает, чувствую, сейчас встану. Я ей и говорю - милая! Потерпи пожалуйста. чуть-чуть еще, потерпи, доедем, я тебя подлечу, я тебя поправлю, помою, почищу, мастера хорошего позову, доктора твоего... Он тебя на колеса поставит... Иной раз даже скажешь - "на ноги". Так-то вот. - И что же? - спросил Отрадный. - Доезжал до места. Всегда. Доедешь, встанешь - и все. Кранты. Уже машинка не заведется, пока обещание свое не выполнишь. Пока мастера не приедешь, пока не подлечишь, не помоешь... А вы говорите... - Рома, а что ты там про "Волгу"-то начал? - спросил Леков. - Ах, ну да. В общем, действительно, всю жизнь я пьяный ездил. Ну, не то, чтобы слишком, а так, ну, ты знаешь, Василий... Я же за обедом всегда рюмку-другую выпиваю. И ничего. Привык. Без проблем. А с "Волгой" - такая история... Я же говорю - номенклатурная машина. Не везет она пьяного. Не хочет. Отторгает. Садишься за руль - не принимает тебя машина. Не верит тебе. Такое в ней поле... Мощное. - Да уж, - важно кивнул Леков. - Понимаю. - Советское поле, - заметил Отрадный. - Совковое. - Нет, - Леков повернулся к артисту и, невзначай рыгнул в сторону девушки Наташи отчего та еще сильнее уменьшилась в размерах и стала почти потерялась рядом с огромным гитарным кейсом Отрадного. - Нет, - сказал Леков. - Не совковое в ней поле. Он глубоко втянул воздух, демонстративно поводя носом, обнюхивая салон машины. - Не совковое, Нет. Но - имперское. Уважаю. После этого Леков отвернулся от артиста и замолчал. - Василий у нас уважает империю, - сказал Кудрявцев после паузы. - Я знаю... Да, Вася? - Да, - спокойно ответил Леков совершенно трезвым голосом. - Уважаю. *** Водки Кудрявцев купил в магазине, который находился совсем рядом с его домом. В том же магазине Лекова, увязавшегося за Романом стошнило - не очень сильно, но, все же Несколько покупателей, толпившихся возле прилавка начали было поговаривать о том, что не худо бы вызвать милицию. Этого же мнения придерживалась и продавщица, но Кудрявцев быстренько вывел ослабевшего товарища на улицу, сунул в машину, прыгнул за руль и "Волга", в мгновение ока растворилась в темноте арки двора. В лифте Лекову снова стало плохо, он побледнел, на лбу его выступил пот, но до тошноты дело не дошло - питерский гость громко рыгнул, обдав окружающих густым пивным духом и, в очередной раз заставив девушку Наташу скукожиться. Отрадный же, по своему обыкновению делал вид, что все происходящее вокруг его совершенно не касается, а Кудрявцев пристально посмотрел на своего товарища и спросил: - Нехорошо тебе, Василий? - Нехорошо матом ругаться при детях. А мне дурно, - просто ответил Леков. - Но это сейчас пройдет. Вы не бойтесь. Он посмотрел на девушку Наташу. - А я и не боюсь, - ответила та, глядя на Лекова снизу вверх. - И правильно, - согласился Кудрявцев. - Вася - он хороший. - Да я вижу, - кивнула Наташа. - Вижу. - Вот только не надо иронизировать, - строго заметил Леков, утирая пот со лба. - Не надо, девушка. Вы такая красивая, а такие глупости начинаете говорить. Мы ведь с вами совсем незнакомы. Как же можно-с, вот так, незнакомого человека смешивать прилюдно с говном-с? А? Хорошо ли это? - Приехали? - с надеждой спросил Отрадный, когда лифт остановился и двери его со скрипом разъехались в стороны. - Да. - Кудрявцев сделал рукой приглашающий жест. - Прошу на выход. С вещами. *** В квартире Романа Отрадный, наконец, расслабился. Он, явно, чувствовал себя в своей тарелке - даже облик его очень хорошо сочетался со шкафчиками карельской березы, с мягким, старинным кожаном диваном, на резную деревянную спинку которого Отрадный небрежно закинул руку, с тяжелыми бархатными портьерами, закрывающими окна, с иконами и картинами, висящими на стенах. Отрадный, пожалуй, единственный из всей компании выглядел в апартаментах Кудрявцева на своем месте - даже хозяин в своих потертых джинсах и кожаном пиджачке казался гостем в собственном доме, не говоря уже о покачивающемся Лекове и окончательно потерявшейся девушке Наташе, которая, войдя в квартиру юркнула в массивной кресло и затихла, снова сосредоточив все свое внимание на Отрадном. Артист сидел, закинув ногу на ногу и курил дорогую, длинную сигарету. Поблескивал очками, поглядывал по сторонам. - Хорошо у тебя, Рома, - наконец, молвил артист. - Я, знаешь, редко в гости хожу... Все работаю, работаю... А у тебя - просто прелесть, что за дом. Можно посидеть по-человечески... - Сейчас, сейчас, все будет по-человечески, - пробормотал Леков, срывая винтовые пробки с водочных бутылок. Когда Кудрявцев, гремевший на кухне тарелками и хлопающий дверцей холодильника появился в комнате с подносом, на котором лежали закуски - копченая колбаса, буженина, хлеб, зелень, тонко нарезанный, ароматный сыр, Леков уже выпил свои первые двести грамм. - Не гони, Василий, - строго сказал Роман. - А то вырубишься раньше времени. - А когда, позволь спросить, это время, до которого мне нельзя вырубаться? Лекову, очевидно, стало лучше. Пот на лбу высох, лицо порозовело, в глазах заиграли злые, веселые искорки. - Я хотел тебя попросить спеть последние твои песни. Из нового альбома. И Сережа бы послушал. Хочешь, Сережа? Кудрявцев посмотрел на артиста. Тот пожал широкими плечами и как-кто странно сморщил лицо. При желании, конечно, выражение, которое приобрела физиономия Отрадного можно было назвать заинтересованностью, но, с тем же успехом, к нему подходило и определение "отвращение". Он провел ладонью по длинным, густым, холеным волосам, зачесывая их со лба на затылок и прромычал что-то неопределенное. - Ну да, Сережа у нас только свои песни любит слушать, - ехидно заметил Кудрявцев. - Ну, отчего же, - прикрыл глаза артист. - "Битлз" я слушаю с удовольствием... Вы как, - нарочито-официально обратился он к Лекову. - Как насчет "Битлз"? - Нормально, - ответил Леков, странно глядя на статного артиста. - Нормально насчет "Битлз". - "Нормально", - вздохнул Отрадный. - Эх, молодость, молодость... Это гениальные композиторы. Сказавши это артист снова прикрыл распахнутые было глаза и погрузился в самосозерцание. - Глубоко, - констатировал Леков. - Глубоко. Гениальные, значит. Ну, ладно. Раз в консерватории так считают, я, что же, я ничего... Артист не реагировал. - Ладно, Рома, давай еще по двести и споем. - Не много будет тебе? - Ты чего, Рома? Я свою дозу знаю. Гитарку вашу можно взять, Сергей... по отчеству, извините, не помню?... А? - Не надо, не надо, - Кудрявцев быстро погасил пожар, - заметавшийся в мгновенно открывшихся глазах Отрадного, пожар, который, кажется, вот-вот готов был расплавить дорогую золоченую оправу его очков. - Не надо. У меня есть гитара. Он метнулся в кухню и, через секунду, вручил Лекову двенадцатиструнный инструмент. - Специально купил, - сказал Роман. - Как, ничего? - Говно, - коротко ответил Леков. Отрадный усмехнулся. - Говно, - повторил Леков. - У нас хороших гитар на заводах не делают. Не умеют. - Ну, ладно, - пожал плечами Роман. - Как-нибудь с тобой походим по Москве. Поможешь выбрать... - Если только по комиссионкам - сказал Леков. - Ладно, сыграем пока и на этой... С дивана, на которым восседал артист донеслось какое-то сдавленное шипение. - Последняя песня, - объявил Леков и быстро налил себе полстакана водки. - Называется "Время Богов". - Можно водки выпить? - глухо спросил Отрадный. - Конечно, - Кудрявцев быстро поднес артисту требуемое. - И огурчик возьми, Сережа, огурчик. - Спасибо. Отрадный залпом выпил водку. Леков, наблюдавший за ним с гитарой в руках, одобрительно кивнул. - Ну, понеслась, - сказал он, когда артист прожевал и проглотил крохотный, крепенький соленый огурчик. *** Отрадный потянулся за сигаретой, его качнуло и он вляпался растопыренной ладонью в блюдце с крупно нарезанными помидорами. Очень серьезно рассмотрев свои, вымазанные в розовой помидорной кашице пальцы, артист, не найдя салфетки, потащил из кармана брюк носовой платок, попутно заляпав и черную рубашку и, собственно, брюки, умудрился окропить скатерть и накапать на пол. - У тебя гитара... Язык артиста заплетался, лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Кудрявцев наблюдал за именитым гостем с видимым удивлением. Прежде он не видел Отрадного в подобном состоянии. Артист, конечно, выпивал. Но никогда - по крайней мере последние несколько лет - никогда и никто не видел его пьяным. Может быть, только родные и близкие, дома, ночью... В общественных же местах артист старался (и у него это получалось) выглядеть образцом трезвости. Живым символом здорового образа жизни. Раньше, в молодости, конечно, всякое бывало. Но за те несколько лет, которые сделали артиста популярным, и не просто популярным, но по-настоящему знаменитым, едва ли не символом поколения, которое он перерос давным-давно - за эти годы артист успел так мощно "засветиться", дать такое количество журнальных, газетных, а, главное, теле-интервью, такое количество концертов, выпустить столько пластинок, что иначе, как трезвенником и борцом за нравственность и чистоту искусства его уже никто и не воспринимал. Он пел романсы на стихи русских поэтов, записывал народные песни, арии из итальянских опер, сам писал - и очень много - концерты артиста длились иной раз часа по три. Он добился того, что в консерватории ему разрешили вести, правда, факультативно, уроки рок-вокала. Он считался первым и главным советским рокером, его, несмотря на сравнительную молодость, называли "дедушкой русского рока". Он застолбил этот участок и надеялся разрабатывать его до конца дней своих. При этом он не являлся циничным хапугой, а во всех своих убеждениях был искренен. Но то, что он услышал сейчас - от пьяного, грязноватого и грубого ленинградского парня, совершенно неизвестного самоучки с немытыми руками и обломанными ногтями на пальцах, матерщинника и, бездельника - повергло артиста в глубочайшее смущение. Он старался не терять лицо и не впадать в видимый посторонним восторг, но он, все-таки, был профессиональным музыкантом. И он был потрясен. - Слушай, это... Вася, - вспомнил артист имя гениального самородка. - Вася... У тебя гитара... Как-то странно строит... Точнее, не строит... Отрадный икнул и задел рукой бокал с водкой. Бокал упал и замочил брюки артиста. - Я на тон опускаю, - сказал Леков, шаря рукой за воротом свитера девушки Наташи, которая после прослушивания пяти песен в исполнении пьяного хулигана впала в совершенно зомбическое состояние и когда Леков, отложив гитару, поманил ее пальцем она подошла и молча устроилась на его коленях. - На тон опускаю, - повторил Леков, найдя, наконец, пальцами соски девушки Наташи. Она, впрочем, даже не дрогнула. - Струны легче... - Он крутанул правый сосок. Девушка Наташа тихонько завыла. - Струны легче прижимать. - Ну... Отрадный решил качнуться на стуле и едва не завалился на спину - Кудрявцев придержал начавшего падать назад артиста за плечи и вернул в исходное положение. - Ну, по-моему, не совсем на тон... У меня абсолютный слух. - А кто его знает, - рассеяно сказал Леков, начиная шарить второй рукой между ног девушки Наташи. - Может и не на тон. У меня - не абсолютный. Может, промахнулся... Какая разница? - Не скажи... Не скажи... Василий, тебе бы поучиться... Цены бы тебе не было. Ты отличный музыкант.. Вернее, можешь стать отличным... У тебя школы нет. Школы не хватает.. - Да брось ты, - сказал Кудрявцев и снова придержал за спинку стул Отрадного, который сделал еще одну попытку качнуться. - Брось. Всего ему хватает. Самобытное такое исполнение... Это же чистая энергия... Леков поморщился. Девушка Наташа взвизгнула - пальцы Лекова расстегнули молнию на ее джинсах и теперь блуждали по резинке трусиков. - Ненавижу это слово, - сказал Леков, быстро укусив девушку Наташу за ухо. - Энергия... Бред собачий. Никакой нет энергии... Из уха девушки Наташи потекла кровь. - Бред, говорю, - повторил Леков, укусив девушку Наташу за другое ухо, которое она с удовольствием ему подставила. Девушка Наташа закатила глаза. Отрадный, не услышав его замечания, продолжал: - Школа...Это - главное. Это - выход на мировой уровень. Скоро все изменится. - Уже меняется, - убежденно сказал Кудрявцев. - Горбачев пришел - теперь все будет круто меняться. Мне сказали люди, ну, ты Сережа, в курсе... - Да, да, - важно кивнул Отрадный. - Ну вот, мне сказали, что Горбачев еще себя так покажет - мало не будет. Никому мало не будет. Все перевернет. Там, в ЦК готовятся уже. Интриги плетут. Он не так прост, как кажется, Горбачев. Ему палец в рот не клади. - Да, ты что, Рома?! Леков выдернул руку из джинсов обливающейся кровью девушки Наташи, поковырял пальцем в носу и снова запустил ладонь в расстегнутую ширинку своей пассии. - Какая, разница - Горбачев - не Горбачев? - Ну, Василий, твои политические пристрастия нам известны. - Не известны они вам! Девушка Наташа начала медленно сползать с колен. Лекова, когда его пальцы вонзились туда, где находилось самое святое, самое заветное. Девушка Наташа была девственницей. - Да ладно, ладно... Кудрявцев, наблюдая за манипуляциями Лекова, криво усмехнулся. - Ты ведь на империи тащишься... - Да? - встрепенулся Отрадный. - В самом деле? Леков встал, при этом девушка Наташа рухнула на пол и осталась лежать под столом, судорожно подергивая ногами и жалобно скуля. - Пошли гулять, - сказал Леков. - А, товарищи мои? Пойдемте на улицу! Такая ночь клевая. Он посмотрел на пустые водочные бутылки. - Все равно еще бежать. Пробздимся вместе... Я люблю Москву ночью. Особенно летом. Красота... - А мне очень нравится Петербург, - начал Отрадный. Язык его заплетался, глаза за стеклами очков смотрели в разные стороны. - Вы, питерцы, вы не цените того, что имеете. Москва... Москва - это с-с-су-у-масшедший дом, - с видимым усилием закончил он фразу. - Да ладно тебе, Сережа, - махнул рукой Леков и наклонился к копошащемуся под столом телу. - Слышь, девушка! Подъем! На прогулку! Девушка Наташа вылезла из-под стола, провела обеими руками по длинным густым волосам и, краснея, оглядываясь на Кудрявцева и Отрадного, послушно побрела в прихожую. - Как ты ее, однако... Кудрявцев плотоядно улыбнулся. - Как ты ее окрутил. Без единого слова. Гипнотизер ты, Василий. Экстрасенс. - Да перестань, Рома. Чего ты, в самом деле? Девчонка - что с нее возьмешь?.. Отрадный встал со стула, его качнуло вперед и, если бы Кудрявцев в очередной раз не придержал его - на этот раз, за талию - рухнул бы прямо на стол. - Слушай, Сережа, может быть, тебе отдохнуть? - спросил артиста Кудрявцев. - Не-е! Отрадный поводил перед носом Кудрявцева длинным пальцем. - Не-е... Я пойду гулять. Мне нужно поговорить с Васей. Я хочу его учить. - Пошли, пошли. - Леков шагнул к прихожей. - Пошли, Рома. Меня сейчас учить будут. Пошли. Учиться, как это?.. Никогда не поздно. И никогда не рано. Пошли. *** - Смотрите, какие дома! Какая мощь! - говорил Леков идучи по ночному Кутузовскому проспекту. - А ты говоришь - "Горбачев"! Он остановился и взял Кудрявцева за рукав. - Вот это - настоящее. Ужасное, отвратительное. Но - настоящее. Я все это ненавижу и, одновременно, люблю. Восхищаюсь! Вот она, советская музыка! Русская музыка! Леков покрутил по сторонам головой и широкими шагами двинулся дальше по проспекту. - Кстати, - вмешался Отрадный, слегка протрезвевший от погожего, свежего ветерка, гуляющего по июльской Москве. - Кстати, вот о чем я хотел поговорить... - Ну? - очень невежливо бросил Леков. В отличие от артиста, Леков не то, чтобы опьянел еще больше, но странно напрягся, озлобился и тащил девушку Наташу, вцепившуюся в его локоть, не обращая внимания на то, что она семенит за ним спотыкаясь и, едва ли, не падая. - В твоих песнях, Вася, совсем нет русских интонаций... - А какие есть? - Да, я не понял, честно говоря... Очень эклектичная музыка... Вот, я поэтому и говорю, что тебе нужно заняться теорией... Русская песня - это же такой кладезь... Тебе нужно изучать историю музыки, чем больше будет багаж... - Не нужен мне никакой багаж, - отрезал Леков. - Нет, ты не прав... Ты сможешь использовать приемы, которые уже давным-давно открыты... Это не значит - копировать... Просто ты изобретаешь велосипед... Ты очень способный парень... Леков мерзко захихикал. - Нашел себе парня... Какой я тебе парень? Леков снова остановился, причем девушку Наташу занесло вперед и, если бы ответственный Кудрявцев не подхватил ее под руки, она бы наверняка упала на асфальт и, вполне вероятно, серьезно пострадала. - Что ты мне вешаешь про этот вонючий русский дух? Все уже пропахло портяночной вонью... И это, - Леков схватил артиста за ворот. - Это только начало. И ты, ты, композитор, ты, лауреат премии Ленинского комсомола, ты эту заразу тащишь на сцену. Ты ее разносишь по стране! - Что такое? - возмутился Отрадный. Он был на голову выше Лекова и тяжелее килограмм, как минимум, на двадцать, поэтому легко отпихнул обнаглевшего самодеятельного музыканта. Леков отлетел в сторону, но Кудрявцев, с проворством хорошего футбольного вратаря, фиксируя правой рукой девушку Наташу, левой поймал своего товарища и удержал в вертикальном положении. - Все эти ваши "Песняры", все эти "Ариэли"... Все это... Леков сморщился и плюнул на асфальт. - Это не русская музыка. Это развесистый, разлюли-малинистый блатняк. И ты, артист, ты свои заунывные рулады валишь со сцены, называешь это "корнями", как и все вы... Ты, мать твою, дедушка русского рока... Какой, там рок? Рок - это свобода, это, как ты говоришь, искусство. А знаешь ты, композитор, главное правило любого искусства? А? Отрадный молчал, тяжело дыша. - Знаешь? Главное правило искусства - отсутствие каких бы то ни было правил. Понял? - Козел ты, - переведя дыхание сказал Отрадный. - Рома, я не знал, что твои друзья такие мудаки. Я его хотел, урода, завтра в студию отвести. Хотел его продвинуть... А теперь - пошел он в жопу. Пусть сидит в своих подвалах. Со своей сраной самодеятельностью. Я хотел ему, - он посмотрел на Кудрявцева. - Я хотел ему открыть Москву. Хотел вывести в люди. Подумаешь, блядь, спел три песни... Кроме этого надо еще столько всего... Одними песнями ты себе, идиот, дорогу не проложишь... - Дорогу куда? - ехидно спросил Леков. Он уже успокоился и стоял, посмеиваясь, чиркая зажигалкой, прикуривая сигаретку и косясь на девушку Наташу, безвольно висящую в руках Кудрявцева. - Дорогу куда? - переспросил Отрадный. - Дорогу на большую сцену. Познакомить хотел с Лукашиной... - Вот, счастье-то! - хмыкнул Леков. - Еще мне только не хватало с Лукашиной дружбу водить. - Ладно, кончайте вы. Пошли в магазин, - Кудрявцев попытался остановить перепалку. - Покричали, и будет. - Действительно. Леков шагнул к Роману и принял у него девушку Наташу. - Наталья! - обратился он к девушке. - Пойдем в магазин? - Да, - пролепетала девушка Наташа. - А потом? - спросил Леков. - Потом куда? - Не знаю, - ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам. - Молодец! Вот верный ответ. А этот - "на большую сцену"!.. В гробу я видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей "большой сценой" будет... - Ну и что же ты знаешь, пацан? - крикнул Отрадный. - Что ты можешь знать? Ты просираешь свою жизнь, не скажу - "талант", потому что у тебя его нет. - Где уж нам, - со скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по направлению к магазину и Кудрявцеву с Отрадным не оставалось ничего, .кроме как присоединиться к молодым людям. - Да, потому что талант подразумевает под собой не только владение инструментом... Не только умение писать... Это, прежде всего, огромная ответственность. И умение существовать в социуме... Ты можешь всю жизнь просидеть в полной заднице со своими способностями... Талант - это реализованные способности... А ты, вы все - вы не в состоянии реализоваться. Не в состоянии донести до слушателя то, что у вас есть... Если, вообще, есть. - Ты зато в состоянии, - не оборачиваясь сказал Леков. - Да, - начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе девушку Наташу. - Да брось ты... Ты все что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая певица земли русской... Все, теперь по инерции покатиться. - Что покатиться? - Ваше говнище... - Да я тебя сейчас, щенок.. - Брек, - сказал Кудрявцев. - Василий, ты чего заводишься? Давай, кончай. А то водки больше не дам. - Дашь, - строго вымолвил Леков. - Ты хороший человек, Рома. Ты не можешь не дать мне водки. А ваше говнище, - он снова посмотрел на Отрадного. - Ваше дерьмо покатиться по стране и все в нем утонет. Ты не смотри на меня так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я, ведь правду говорю. А на правду - чего на нее обижаться? Правда - она и есть правда. Против правды не попрешь. Точно, Рома? - Ты о чем? - Кудрявцев пожал плечами. - Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. - Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно, так ведь, господин артист? - Пошел ты, - огрызнулся Отрадный. - Тебе этот прогресс не грозит. О-о! какая жалость! - воскликнул Леков. - Какая, блядь, жалость! Не попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города! Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие. - Только... Леков понизил голос. - Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом. Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта. - Была... А скоро ничего от этого всего не останется. - Это почему же? Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить в дискуссию. - Подожди, Сережа. Так почему же, Василий? - Потому что - ты говоришь - Горбачев... Не в нем дело. Дело в том. что империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок. И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится. Но - этого самого искусства, о котором так долго говорили господа прогрессивные композиторы - его не будет. Вы, композиторы хреновы, - он снова обращался к Отрадному. - Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими стенаниями. Своими проститутскими песнями. Леков перевел дыхание. Девушка Наташа внимала его словам с благоговением, сходным с религиозным экстазом. - Вы все - шлюхи... - Слушай, ты! - начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил: - Шлюхи, я сказал! Играете на власть... Все вы, вся ваша кодла - прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат - выставляете как свою заслугу. "Мы пробили"... "Мы протолкнули"... Лукашина эта ваша, мама, понимаешь... Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк трехаккордный... Рома! Ты, вот, меня поймешь... - Я понимаю, Василий, - начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не дал ему договорить. - Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это, вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены - все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки... Деньги станут главным и единственным законом. Ну, это, конечно, простительно. Несколько поколений нищих - изголодались, соскучились по денежке...Тем более, что вообще никто, почти никто не знает, что такое деньги...И вы, вы, проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет. Народ будет просить калинку-малинку, а вам-то, с вашей школой - чего не сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока... Будешь "Мурку" петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое светлое будущее тебя ждет? А Москва - Москва станет отстойником. Это судьба всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник Российской Империи. А Москва станет помойкой Советской Империи. Это наверняка, это я точно знаю. - Откуда же ты это знаешь? Видение было? - спросил Кудрявцев. - Да, - серьезно ответил Леков. - Не веришь? - Ну, почему... Всякое в жизни случается. - Это точно. Так что, огнями этого, - Леков показал подбородком на Триумфальную арку, - огнями этого небольшого города меня не соблазнишь. - Да кому ты нужен, - снова начал Отрадный и осекся. Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то, что выступил, а полился ручьями. Девушка Наташа отшатнулась - кавалер сделал какое-то неловкое движение рукой. Почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза, повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от дневного жара асфальт. - Что такое? - крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения товарищу. - Василий! Что случилось? Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой стал искать пульс на шее. - Мать вашу! - крикнул он через несколько секунд. - Пульса нет! Сережа! Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей! Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места. Глава 5. СИЛА И СЛАВА Нам с тобою повезло в отношении всего. (Панов) Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем - не залупайся. (Панов) - Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А, особенно, - восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики... Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да, какими, там, лицами - с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами... Это такая пошлость, я сказал - "тошнит" - соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое - а, вот, седьмое - предпраздничный день... "Короткий день". На работе начинают бухать - причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше - и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту вообще ходить, если главное желание - слинять? Я не понимаю... Я, вот, не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых. - Странно, Саша. - Что - "странно"? - Странно видеть, как люди меняются. - А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня? - А кого же? Ты, как закодировался, таким стал... - Каким? - Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно. - Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала. Не меняются только олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже... - И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя другие теперь приоритеты? Познакомишь? - Познакомлю. Обязательно познакомлю. - Ага. И я тебя со своими познакомлю. У меня тоже теперь есть новые приоритеты. - А то я не знаю! Иди, катись к своим мужикам. Веселись. А я пока пахать буду. Денежку зарабатывать. Огурцов резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую тарелку из-под только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась, но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и затихла, напоследок обиженно булькнув, захлебываясь тонкой струей воды, льющейся из неплотно закрученного крана. - Бей, бей посуду. Бей. И меня можешь побить. Пожалуйста. Ты же у нас в доме хозяин. - А что? Может быть, ты? - Да что ты, милый. Конечно, ты у нас знаменитость. Ты у нас сильный. Ты у нас... - Да, да, да. Я не жру водку каждый день. Посмотри, сколько я всего сделал за последние годы! Да, я меняюсь! А что с теми стало, кто не меняется? Во что Леков превратился? Бомж натуральный! Ты этого хочешь? Конечно, зато он не зануда! С ним весело! Нажраться пивом с утра, потом водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье! - Дурак ты. - Слушай, Таня... Огурцов, уже собравшийся, было выйти из кухни, повернулся к жене. - Таня, я не пойму тебя... Не было у нас денег - плохо. Я виноват. Я - лентяй. Я - бездельник. Теперь - хочешь квартиру - на тебе квартиру. Хочешь машину - вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое - получи и пятое и десятое и, в довесок - двадцатое и двадцать пятое. Бонусом. Опять плохо. Когда тебе хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить? - Дурак. Огурцов молча повернулся и направился в прихожую. Таня появилась в коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы подрал эти шнурки круглого сечения. Вечно так - наденешь обувь, завяжешь узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь - и снова наклоняться приходится, уже при полном параде. И контрольные узелки вязать. Кто только эту мерзость изобрел? - Ты куда собрался? Огурцов молча возился со шнурками. - Далеко, я тебя спрашиваю? - А что? Это принципиально? Огурцов выпрямился и отодвинул засов на двери. Засов противно взвизгнул, царапая металлом по металлу. - Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно. - Пошла ты, - сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за собой тяжелой железной дверью. Спустившись двумя этажами ниже он понял, что оставил дома ключи от машины. И от квартиры, собственно. И черт с ними. Бумажник на месте, паспорт всегда при нем - в пиджаке. Как-нибудь и без ключей проживем. Куда пойти? Ночь на дворе. Так это еще и лучше, что ночь. Днем шастать по невскому пешком - мука смертная. А на машине - так еще хуже. Пешком - можно, хотя бы, в "Катькин садик" свернуть", на лавочке посидеть. К нему, к Огурцову, отчего-то пидоры, что в садике болтаются круглые сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А то бывает, что Огурцов в таком настроении в садик всему городу известный заходит на лавочке посидеть, что может и морду дать пидору наглому. А среди них много ребят крепких, вполне за себя постоять способных, вообще, пидор нынче не тот пошел, что прежде. Прежде-то они запуганные были, по туалетам вокзальным прятались, чуть что - в бега, ищи, милиция, свищи его, пидора, пока головой будешь крутить, милиция, да меня в толпе приезжающих и провожающих высматривать - его, пидора, уже и след простыл. Отсидится потом пидор, в гостях милых, у людей приятных во всех отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий тогда был люд, представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный. А сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно китайцы или индийцы, ходят толпами по проспекту, глазами алчными до плотских утех косят по сторонам. Обнимаются, целуются. И парни все накачанные, с мордами наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего. Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу не лезли. Было в нем, наверное, что то ущербное, какая-то патология скрытая. Или запах неправильный он выделял, на который пористые пидорские носы не реагировали. Поэтому и любил он в "Катькином садике" посидеть, носком ботинка по гравию повозить, сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить. Потом встать, плюнуть в сторону запруженного народом Невского и по переулку Крылова, мимо ОВИРа, в котором свой первый заграничный паспорт получал - какое волнение было, какой трепет душевный он испытывал, сколько адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою организмом, пока битых два часа слушал Огурцов истории, рассказываемые соседями по очереди. Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в огромный и прекрасный мир. Теперь половина его знакомых и друзей живет в этом Огромном и Прекрасном, и сам он там, в этом Прекрасном и Огромном побывал. Поездил, водки с пивом попил, марихуаны покурил, поглазел на достопримечательности Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там, далеко, по ту сторону океана. Европа сразу отпала - слишком близко. Ощутимо близко, а хотелось оторваться, хотелось преграду выстроить между осточертевшим "совком" и собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать. Амбиции, будь они неладны. А другие, ведь - живут по сю пору - и ничего. Вполне довольны. Кто поваром на Манхэттене, кто маляром, деньги друг у друга занимают, что, вообще-то, там не принято. Но - довольны. И Дюк доволен. В лесу живет, на отшибе, говорит, что никакой у него тут Америки нет в радиусе двадцати миль. И вообще никакой страны - есть только владения сорокапятилетнего хиппи Марка, который наследство получил да и прикупил участок в глухом лесу. Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку - тоже люди все не бедные. Дети - цветы. Уходили в свое время, в конце шестидесятых из домов своих обеспеченных родителей, мотались по миру - от Индии до Австралии и от Тибета до России с заездамим в Европу. Многие не выдержали тягот и лишений общинной жизни, вернулись в офисы и университеты, кое-кто помер от передозы или экзотических европейских болезней, а часть - вот такие, как Марк и его товарищи дождались благополучной кончины престарелых родичей и оказались владельцами состояний, что сколачивались долгие годы трудолюбивыми, патриотичными и набожными отцами. Марк и его соседи жили исключительно своим трудом. Так, по крайней мере, считалось. Возились в земле, сажали огороды, пахали, сеяли, били зверя в глухом лесу - от вегетарианства уже давно отошли древние хиппи, баловались ружьишками. Возводили теплицы, цветы сажали, торговали этими цветами через Интернет. Если ломался у Марка, к примеру, трактор, то он просто снимал со своего наследного счета деньги и через тот же Интернет спокойно покупал новый. Понятно, что трактор доставляли поставщики - Марку даже в городе ездить не приходилось, хотя пара машин у него были - старенький, но мощный джип и форд для деловых поездок, которые, с появлением в его доме хорошего компьютера случались не часто. Дюк снимал Марка домишко о двух этажах, на отшибе участка, вырубленного в лесу. Огурец гостил у старого приятеля, выходил перед сном на улицу и часами глазел в бархатную тьму леса. Такой тишины он не слышал никогда и нигде. Ни на подмосковных дачах, ни на Карельском перешейке, ни в Сибири, ни, уж, тем более, в Крыму или на Кавказе. Тишина медленно текла из невидимого леса, заполняла лощинку, в которой стояла ферма старого хиппи Марка - заполняла с верхом. Огурцов физически чувствовал, что стоит на дне глубокого черного пруда, даже движения его рук в тот момент, когда он решал прикурить очередную сигарету были замедленны, затруднены, словно он проделывал свои манипуляции под водой. Ни звука не раздавалось из-за стены деревьев, вплотную подходящих к дому Полянского. Но он уже знал, что тишина эта обманчива. В черном безмолвии бродили олени, еноты, какие-то граундхоги, живущие только в этом полушарии, иногда, рассказывал Полянский, и медведи захаживали. Как это они умудрялись передвигаться совершенно бесшумно, было Огурцову решительно непонятно. Ни веточка не треснет, ни трава не зашуршит. Да еще - медведи. Сказки какие-то. Тут город недалеко - двадцать миль... И вообще - Америка. Цивилизация. Хоть и глухомань, конечно, жуткая, но, все-таки. Когда в словах гостя появлялась ирония, Полянский спрашивал его, мол, как ты думаешь, зачем мне собачка? Ну как это, пожимал плечами Огурцов. Дом охранять. А от кого здесь мне дом охранять, снова задавал вопрос Полянский. Здесь частная территория. Сюда никто не сунется. Опасно для жизни. Марк и выстрелить может, несмотря на то, что хиппи. У него оружия - полон дом. А собачка у меня на пороге ночами спит, если медведя учует - сразу вой подымет. Или там - лай. А это видел, - спрашивал Полянский и показывал новенький "Винчестер". Что ты думаешь, говорил, я карабин боевой купил, чтобы по банкам консервным стрелять? Мало ли - мохнатый забредет, так выбора не будет. Либо я его шугану, либо он меня. Впрочем, мы с Марком, да с его арсеналом, да с этой игрушкой - он взвешивал "Винчестер" в руках, как-нибудь отобъемся. Медведь - это, ведь, не КГБ, против которого и вправду ни карабин, ни лом, ни топор, что бы там Солженицын не писал - никакое оружие не работает. Не получается. А медведь - это для меня после "совка" - так, легкое приключение. Вечерами, когда было еще не совсем темно, Огурцов, сидя на завалинке наблюдал, как на ближайшие деревья карабкались, срываясь иногда на нижние ветки, тяжело взмахивая крыльями и неуклюже лавируя пышными длинными хвостами павлины. Это было настоящим откровением - узнать, что павлины ночуют на деревьях. Застывают на такой высоте, где ветви еще могут, хоть и опасно прогнувшись, удержать вес их массивных тушек и висят там всю ночь неподвижными черными сгустками. Павлинов, в приступе сентиментальности купил Марк. Когда Полянский спросил его - зачем? - Марк ответил - чтобы больше было похоже на рай. За день до отъезда на родину Огурцов и Полянский гуляли по этому раю, остановились возле водопада - ровная стальная полоска лесной речки резко обламывалась под прямым углом и, дробясь на бесчисленное множество осколков, летела вниз, на огромные серые камни, взлетала блестящим бисером брызг, и продолжала свой путь уже в другом качестве - бурля и пенясь, шипя, извиваясь, стремилась вниз туда, где в низине развалился лениво небольшой, уютный и стандартный, как дешевый диван, обыкновенный американский городок. Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет и заметил усмешку на лице Полянского. - Ты чего?