цев. - Мебель есть. Он берет. Все в порядке. - Как-то ты безрадостно это говоришь. - Да просто не хочу с ним иметь никаких дел. Неприятно, знаешь ли. - Ладно тебе! Деньги-то платит, и хорошо. - Все, закончили базар. Давай лучше о тебе подумаем. Так что, звонить Ленке? Она сейчас здесь, на Николиной. Прямо и решим вопрос. Покурим, выпьем... А? - Звони. Роман быстро набрал Ленкин номер, она прибыла через час - это время за двумя новыми самокрутками пролетело для Толика незаметно, - а еще через час все было решено. - Вот видишь, - улыбнулся Роман после произнесенного Ленкой "да". - Видишь, как у нас в Москве-матушке? Все просто и по-деловому. Ну да ты здесь, Толик, приживешься, я в этом не сомневаюсь. Свадьба была назначена на девятнадцатое августа. Официальная процедура регистрации особо не интересовала ни Ленку, ни тем более Толика - главное, чтобы расписали, а где и как, не важно. Но все остальное - торжественное застолье, гости, праздник, распланированный Кудрявцевым, который страшно любил устраивать подобные акции, - было подготовлено с величайшим профессионализмом и тщательностью. Местом проведения свадьбы выбрали дачу Кудрявцева: его участок был гораздо более обширен и живописен, нежели владения семьи невесты - Ленки Росс. В день, когда была назначена регистрация и все остальное, жених и невеста проснулись на этой самой даче в одной постели. Хоть брак предполагался фиктивным, но еще до свадьбы Толик и Ленка стали как-то "притираться" друг к другу. Нельзя сказать, что между ними вспыхнула сильная любовь, однако ночевать, по крайней мере, последнюю неделю, предпочитали вместе. "А еще говорят, что браки заключаются на небесах, - усмехался по этому поводу Роман. - Я-то знаю теперь, где они заключаются", - и он хлопал себя ладонью по высокому лбу. Толик вскочил с кровати, погладил спящую Ленку по спине и направился было в ванную комнату, но появившийся в коридоре Роман преградил ему дорогу. - С добрым утром, - сказал он мрачно, слишком мрачно для торжественного дня. - Что-то случилось? - спросил Толик. - Да, черт бы их подрал... Я не уверен, что регистрация сегодня состоится. - А в чем дело? - Путч у них, понимаешь ли, у уродов, случился! - Что-что? Какой еще путч? - А ты телевизор посмотри. После нескольких телефонных звонков и просмотра выпуска новостей, в котором дикторы с советскими лицами сообщали народу об очередном счастливом будущем без бандитов, взяточников, капиталистов и прочей нечисти, а также обещали принудительный выезд части населения на сельскохозяйственные работы, Толик заметно приуныл. - Слушай, Рома. Что теперь будет-то? Пиздец нам пришел, кажется... - Да перестань паниковать. Дня в три все образуется. Ты что, не понимаешь, что это игры? Меня больше волнует вопрос - открыт ЗАГС или нет? И вообще, можно ли в Москву на машине въехать? Кажется, дороги перекрыты. Танки там, всякая такая херня... - Рома, у меня же валюта... - Несмотря на прогноз своего опытного друга, Толик медленно, но верно погружался в пучину паники. - Теперь точно посадят... - Да не ссы ты, никто тебя не посадит. Говорю же - в три дня все кончится. - А ты откуда знаешь? - От верблюда. Ты лучше думай, как тебе жениться сегодня. - Черт, и в Питере у меня дела запущены... - Перестань, Толик. У тебя кто-то есть в Ленинграде? Чтобы тебя прикрыл? - Ну есть. - Кто это? Я его знаю? - Буров такой. Мент. - Буров... Нет, не слышал. Ну тем более, ментов сейчас все одно никто не тронет. Менты при любой власти менты. Ладно, не падай духом, мой юный друг. Прорвемся. Толик пошел в ванную, а Роман принялся названивать по телефону. Когда Боян, посвежевший физически, но еще более опустошенный морально, вышел из ванной, Кудрявцев посмотрел на него без улыбки. - Похоже, у нас сложности. - Что такое? - похолодев спросил Боян. - Да так... Ничего серьезного. Но ехать мне сегодня в столицу не хочется... Могут не впустить в город. Говорят, посты на всех дорогах. Машины тормозят... Ладно, - после короткой паузы сказал Кудрявцев. - Попробую уж... Ради такого дня. Он снова покрутил диск телефона. - Алло! Георгий Георгиевич? Кудрявцев беспокоит... Да, знаю, конечно, а как же! Вы так думаете? Я и не волнуюсь особенно, но все-таки... Да? Роман покосился на Толика и взглядом попросил его выйти из комнаты. - Пожалуйста, - развел руками Боян. - Секреты, я понимаю... Выходя в коридор, Толик, однако, успел услышать слова Кудрявцева, что у его друга свадьба и он очень просит... В долгу, разумеется, не останется... Через три минуты Роман вышел на веранду, где сидел Боян. - Кажется, распишут вас. Давай буди Ленку, пора стол готовить. - Что? - вскинулся Толик. - Будем праздновать? - А ты как думал? Что я, из-за их мозгоебства, буду праздник отменять? Это же ни в какие ворота! Буди невесту! Через полчаса на даче появился не известный Толику, да, кажется, и Роману, молодой человек в дешевом сереньком костюмчике. Он пошептался с Кудрявцевым на кухне, после чего Роман вызвал Толика и, не представив его гостю, попросил принести паспорта жениха и невесты. Толик отдал документы Кудрявцеву. Роман вручил их серенькому гражданину, тот сунул паспорта во внутренний карман пиджака и, не прощаясь, вышел. - Что это значит? - спросил Толик. - Все нормально. Нам помогут. Вернее, вам. Два часа Боян, Кудрявцев, Ленка и Света - домработница, которую Роман специально вызвал из Москвы, - хлопотали вокруг праздничного стола. Когда хозяин, окинув взглядом веранду, где предполагалось устроить пиршество, заявил, что в общих чертах все готово, серенький гражданин снова возник на даче. Ни на кого не глядя, он подошел к Роману, сунул ему паспорта Толика и Ленки и, неловко потоптавшись, вытащил из кармана маленькую коробочку. - Это Георгий Георгиевич просил передать новобрачным. Отдав коробочку, серенький мужичок исчез так же, как и в первый раз, - тихо, ни с кем не попрощавшись, только шаркнули подошвы его дешевых ботинок. Через минуту фыркнул двигатель невидимой машины, и все - таинственного гостя как и не было. - Что это? - спросил Боян. - Держи, - Кудрявцев протянул ему паспорта со штампами о регистрации и свидетельство о браке. - Ни фига себе... Они что, на танке, что ли, в Москву прорвались? Кудрявцев посмотрел в окно и тихо ответил: - Все может быть... Толик взглянул на коробочку. - Бери, бери, - сказал Роман, продолжая смотреть в окно. Кажется, его совершенно не интересовал подарок Георгия Георгиевича, переданный сереньким посыльным. Боян открыл сафьяновую тяжелую крышечку и увидел в углублениях бархатного нутра два тонких золотых кольца с блестящими белыми камешками. - Ух ты!.. Смотри, Рома... - А? Кудрявцев взял одно из колец, повертел перед глазами, потом, печально вздохнув, протянул Толику: - Примерь. - Думаешь, подойдет? - Подойдет, - уверенно сказал Кудрявцев. - Точно говорю, подойдет. И Ленке подойдет. - С чего бы это такие подарки? - восторженно спросил Толик, надев на палец кольцо. Оно, как и говорил Роман, пришлось впору. - Не знаю... Не знаю, Толя. - Да? И Ленке, говоришь, подойдет? Он, что, этот Георгий Георгиевич, ясновидящий? - Почти, - кивнул Роман. - А почему он расщедрился-то? Он же меня совсем не знает. - Зато меня знает, - сказал Роман. - А ты мой друг. Вот, таким образом выказывает мне свое уважение. Он человек восточный. Как там у них? "Друг моего друга - мой друг"... - Нет, там вроде "друг моего врага - мой враг"... Или "враг моего врага - мой друг"... Не помню. - Не важно. Ладно, давайте глянем, что тут еще нужно сделать. Роман снова принялся осматривать стол, явно желая перевести беседу в другое русло. Свадьба удалась на славу и продолжалась вместо запланированных двух все четыре дня. Толик выплатил Ленке причитавшийся ей гонорар, но воспринимал эти деньги уже не как плату за прописку, а как свой личный свадебный подарок. Действительно, Ленка пришлась ему по сердцу, да и он ей, кажется, тоже. Во всяком случае, они стали жить одним домом, и все бы хорошо, да только деньги Бояна, оставшиеся от последних художественных акций, устроенных Алжиром вскоре после свадебных торжеств, закончились подчистую. Когда Толик понял, что через неделю у него не останется денег не то что на посещение ночных клубов и поездки на такси, но даже на колбасу и сахар для утреннего кофе, не говоря уже о самом кофе, его, как уже часто бывало в последние годы, озарила новая мысль. Идея была до смешного проста, лежала на поверхности и вместе с тем сулила хорошие дивиденды. А главное, в том, что он задумал, Толик обходил Алжира, который еще не приступал к разработке этого направления. После провала путча, когда друзья-авангардисты нежились в лучах победившей демократии и тешили себя надеждой о скором пришествии капитализма в России, Толик решил в очередной раз разыграть карту диссидента и в результате добиться того, чего многие из диссидентов успешно добивались. То есть, изобразить сокрушенного несчастьями и гонимого художника и попросить у богатых западных партнеров денег. Да побольше. Времена уже не те, чтобы пара сотен долларов могла спасти несчастного талантливого художника. Какая там пара сотен, какая там даже пара тысяч - у него ведь глобальные проекты, у него нешуточная известность, его парой тысяч не спасешь. Тут разговор должен идти о гораздо более серьезных вещах. О перспективном сотрудничестве. Под перспективным сотрудничеством Толик понимал долговременное и постоянное обеспечение западной стороной себя и своей жены. Что-то вроде стипендии, нечто типа меценатской помощи, чтобы он мог нормально работать и жить в России. А произведения его - пожалуйста, забирайте, уважаемые господа спонсоры, пользуйтесь, выставляйте у себя в галереях, продавайте, дарите любовницам или любовникам... Новизна заключалась в качественно ином подходе к поиску спонсоров. Алжир искал просто богатых людей, не обращая внимания ни на их социальную принадлежность, ни на круг интересов, ни на положение в обществе. Толик решил проблему по-другому. Сделав множество телефонных звонков в Штаты, поболтавшись по московским ночным клубам так называемой нетрадиционной ориентации, он жестко определил для себя направление следующего удара по валютным резервам иностранных богатеев. Будучи свободным от разного рода предрассудков, он решил выдать себя за гея, страдающего, несмотря на все достижения победившей демократии, от гонений государства и суда общественного мнения, за преследуемого гомосексуалиста, которому не дают полноценно работать в России и которого стараются всеми силами уничтожить не просто как художника, а, чего уж там мелочиться, в самом что ни на есть физическом смысле. Толик диву давался тому, как это никто из его дружков-художников не вышел на эту идею раньше - стеснялись они, что ли? Боялись косых взглядов на родине? Стоило ему забросить в Нью-Йорк информацию о себе как о страдающем гее, как в дом Ленки Росс посыпались письма, затрещали телефонные звонки с приглашениями в нью-йоркскую "коммьюнити", рекой полились обещания, что вся Кристофер-стрит ждет не дождется гонимого и талантливого русского педераста и что лучшие галереи Гринвич-виллидж будут рады принять его работы. Толик быстро оформил выездные документы, получил визы, съездил на день в Петербург для консультаций с Буровым, вернулся в Москву и тут же вылетел вместе с молодой женой в Нью-Йорк, взяв с собой несколько картин, которые состряпал на даче Романа за две недели "медового месяца". Однако события в Нью-Йорке начали развиваться совершенно непредвиденным образом. "Голубые" с Кристофер-стрит встретили Бояна и его супругу настороженно - обвести их вокруг пальца оказалось совсем не так просто, как молодому авантюристу виделось из Москвы. По правде говоря, обвести их вокруг пальца оказалось просто невозможно. Нужно было доказать свою принадлежность к этому веселому, пестрому и очень изолированному "сексуальному меньшинству" на деле, а не на словах. Громких заявлений в американских газетах было явно недостаточно. Особенную неприязнь делегации нью-йоркских геев, встречавших Бояна в аэропорту, вызвало появление его жены. Как Толик ни пытался на ломаном английском объяснить господам в кольцах, серьгах и браслетах, что Ленка - тоже представитель московского сексуального меньшинства, известнейшая в Москве лесбиянка, и что брак их - чистая фикция, лица американских геев не расцветали обязательными улыбками. В первый же вечер Толику был устроен импровизированный экзамен на прочность - вечеринка, организованная в одном из ночных клубов Гринвич-виллидж, плавно перетекла в двухэтажную квартиру на Бликер-стрит, принадлежавшую хозяину клуба, и там общее веселье грозило закончиться непринужденной групповухой совершенно конкретной направленности - кроме Ленки, ни одной женщины в распоясавшейся в прямом и переносном смысле слова компании не было. После короткого выяснения отношений Ленка со скандалом покинула помещение, а Толик всю ночь пытался свести активные действия своих новых друзей к светской беседе, чем вызвал их глубочайшее разочарование. Кончилось все тем, что, закусив губу, он таки оказался в одной постели с директором ночного клуба, но разочаровал и его - в какой-то степени американскому профессионалу однополой любви удалось реализовать свои желания в отношении московского гостя, но, к его удивлению и разочарованию, гонимый художник оказался девственником, пугливым, неумелым и, кажется, более ориентированным на платонические отношения. После неудачной вечеринки "голубые" мгновенно охладели к Толику. Они перестали отвечать на его телефонные звонки и демонстрировали полное отсутствие желания не то что финансировать его творчество, но даже просто встретиться и выпить кофе. Реакция Ленки была еще более неожиданной и тяжелой. Когда Толик, измученный ночными атаками директора гей-клуба, явился в гостиницу, где для Бояна и его "фиктивной супруги" был снят номер, Ленки там не оказалось. Ее вещи исчезли тоже. В ванной - видимо, Ленка спешила или просто очень нервничала и не потрудилась найти для своего послания более подходящего места - Толик обнаружил записку, в которой Ленка сообщала, что с таким уродом, а в особенности с его дружками-пидорами, она не хочет иметь никакого дела и улетает в Сан-Франциско к своему старому другу эмигранту Коле Бортко, который уже десять лет живет там и прекрасно себя чувствует, занимаясь компьютерным бизнесом. Толик проболтался в Нью-Йорке месяц, ночевал у знакомого звукооператора Генки, сбежавшего из Москвы три года назад, вечерами торчал в клубе, где Генка сидел за диск-жокейским пультом, и настроение его, упавшее еще в первый нью-йоркский день, так и не становилось лучше. Бояну удалось продать две свои работы - за мизерные деньги. Кажется, их купили просто из жалости к молодому и совершенно потерявшему вид русскому художнику. Спустя месяц Генка мягко намекнул, что дружба - дружбой, но на халяву жить в Америке не принято. Толик правильно понял товарища, не обиделся, пожал ему руку, поблагодарил за приют и через три дня улетел в Москву... Толик вошел в офис студии и первым, кого он увидел на кожаном диване, предназначенном для отдыха музыкантов, оказался не кто иной, как Кудрявцев собственной персоной. Роман был сильно пьян. Давно не мытые волосы слипшимися прядями падали на лоб. Небритые щеки и подбородок, мятый костюм и красные глаза делали респектабельного, светского Кудрявцева похожим на обыкновенного московского бомжа. - Здорово, Рома, - удивленно сказал Толик. - Ты что это такой... - Какой? - икнув, спросил Роман. - Помятый. - А-а... надоело все, - ответил Кудрявцев, махнув рукой. - Ты что здесь делаешь-то? - Что делаю? Новый проект, мать его так, запускаю. - Какой проект? - Да заказал мне Вавилов, понимаешь... - Вавилов? Я вчера у него был... - Знаю, сообщили уже... Ты там контракт с ним заключил? - Заключил. - Отлично. Может, долг мне отдашь? Толик удивился. Он был должен Роману уже несколько лет, но тот никогда не напоминал Бояну о деньгах, зная, что Толик очень дорожит хорошими отношениями между ними и отдаст деньги при первой возможности. Знал он и про все несчастья, случившиеся с Бояном с тех пор, как он переехал в столицу. - А ты чего прискакал-то? - спросил Кудрявцев, прищурившись и почесывая давно не мытую шею. - Да ведь я тебя и ищу! Ты мне нужен, Рома, дело на сто тыщ... - Сейчас вот поедем в одно место, все мне по дороге и расскажешь. - Хорошо. А в какое место? - В хорошее. Кудрявцев поднялся с дивана, его качнуло в сторону. Толик подумал, что никогда еще не видел своего товарища в таком разобранном состоянии. - Рома, что это с тобой? - В каком смысле? - Ты в запое, что ли? Тебя весь город разыскивает. Несколько дней уже. - Да? Весь город, говоришь? И что же? Не нашли? Толик только пожал плечами. - Кому надо, как видишь, находят. И ты нашел. И менты запросто вычисляют, суки. Так что нет проблем, Толик. Все твои заморочки - это так, наносное... Боян понимал, что сейчас Кудрявцева понесет, пойдет обычный похмельно-пьяный бред и "местечко", куда он собирается ехать, наверняка не более чем очередная точка для продолжения затянувшейся пьянки. - Рома, у меня правда серьезное дело... Кудрявцев вдруг посмотрел на Бояна совершенно ясным, трезвым взглядом. - Ты что, Толенька, думаешь, я совсем голову потерял? У меня тоже, дружище, серьезное дело. Вот поедем со мной, обо всех наших делах и потолкуем. И о твоих, и о моих. Эти мои дела тебя тоже могут коснуться, кстати. Понял? - Не понял, - честно ответил Толик. - Сейчас поймешь. Поехали. Ты на машине? - Нет. - Ладно. Такси возьмем. Я сейчас за рулем вряд ли выдюжу... Даже по Москве... Поехали, дружище. Дела на самом деле серьезные. Есть нам с тобой о чем поговорить. Роман еще раз внимательно посмотрел в лицо Толика, заметил в его глазах испуг, усмехнулся и потеплевшим голосом произнес: - Успокойся, Толик! Ничего страшного не случилось. Если не считать, конечно, пожара с Лековым... Но дело не в этом. Просто я отваливаю. - В каком смысле? - В прямом. Уезжаю за кордон. Хватит, нагулялся. Так что сейчас, можно сказать, прощальный полет. Ты не волнуйся, дела тут у меня еще остались, их надо будет доделать... Может, подключишься? Тогда и с долгами разберемся. Впрочем, все это мура. Главное - свобода. На свободу хочу... От этого... От всего этого дерьма... Да. Так что поехали, Толик. И разговоры поразговариваем, и отдых поотдыхаем. - Ты что, серьезно за границу сваливаешь? Навсегда? Кудрявцев поднес палец к мокрым губам. - Тс-с-с! Я тебе первому сказал. Понял? Никто еще не знает. Думают, что меня смерть Лекова так с нарезки сбила. А ни фига! Не в этом дело! - Тогда в чем? - Узнаешь. Узнаешь, Толя. Всему свое время. Все узнаешь... 3 - Пить что будете? - спросил Шурик, усаживаясь напротив Бурова за маленький столик, расположенный в самом конце полутемного узкого зала ресторанчика "Гора". Это была уже не первая встреча Шурика с Буровым. Собственно, после первого знакомства на пожарище возле трупа погибшего Лекова они виделись почти каждую неделю. Встречи эти носили приятельский характер, о делах говорили поверхностно, беседы вели необязательные, словно отдыхая от напряженной работы, когда нужно контролировать каждое слово, каждое действие и внимательно следить за собеседником, ища в его ответах подтекст, скрытый смысл или пытаясь поймать на откровенной лжи. Они пока не были ничем обязаны друг другу, и для каждого из них подобные отношения представлялись большой редкостью. Буров, кажется, получал от этих встреч такое же удовольствие, как и Рябой. Заведению, в котором состоялась их первая встреча и которое стало местом еженедельных совместных ужинов, более подошло бы название "Пещера" - полуподвальное помещение с узенькими бойницами окон под самым потолком, круглые сутки затянутыми плотными шторками, ни одной деталью интерьера не подтверждало и не объясняло собственное название. Кстати, в "Горе" частенько собирались московские диггеры, сделавшие заведение чем-то вроде своего клуба. О диггерах ходило много слухов, но толком о них не знал никто, в том числе и дирекция "Горы". Однако благодаря зримому и незримому присутствию диггеров ресторан уже много лет обходился без бандитской "крыши". "Наезды" на первых порах, конечно, случались, но это было на самой заре перестройки, и права на новую "точку" предъявляли обыкновенные отморозки в широких клетчатых штанах. Через три дня после первой попытки, когда старшему менеджеру заведения были нанесены легкие побои, двое из клетчатоштанных были найдены в центре Москвы... точнее, под центром, в одном из канализационных стоков. Оба любителя легкой наживы уже не представляли собой никакой угрозы ни для администрации "Горы", ни для кого бы то ни было на земле русской. Даже худым словом не могли они больше нарушить общественный порядок или смутить души сограждан, ибо глотки их были плотно забиты фекалиями до самых легких. С остальными представителями "ракетчиков", как по тогдашней раннеперестроечной терминологии именовали молодых и глупых бандитов, скорее всего, были проведены профилактические беседы, либо же они сами решили не лезть на рожон. Так или иначе, но "Гору" оставили в покое. Даже несколько лет спустя, когда на смену грубым "ракетчикам" пришли вежливые бандиты с пистолетами и гранатометами, на заведение никто не предъявил никаких прав. Видимо, диггеры, хозяева подземной Москвы, являли собой достаточно мощную силу, и на тихое местечко, которое они застолбили за собой, никто не решился покушаться. Буров осмотрелся. Кроме них с Шуриком, в ресторане было всего несколько посетителей, с виду вполне обычных и ничем не примечательных. Двое мужиков в костюмах, заскочивших явно на чашечку кофе, семейная пара - скорее всего, праздношатающиеся туристы, молодой парень с девчонкой, явно выбравшие "Гору" местом свидания и, судя по количеству блюд на их столе, не собиравшиеся засиживаться в полутемном зале ресторана. - Пить? - переспросил Буров. - Если бы вина хорошего... - Я тоже, знаете, вина выпью, - кивнул Шурик, закрывая папку с картой вин. - А за рулем - ничего? - Буров улыбнулся. - А вам - ничего? - задал встречный вопрос Шурик. - Знаете, как у американцев? - Как? - Буров продолжал улыбаться. - Это - моя проблема. А это - твоя проблема. Так что будем каждый решать свою проблему с ГАИ. Если она, конечно, возникнет. Бокал хорошего вина еще никого до беды не доводил. - Верно, верно... Это вы, Александр Михайлович, совсем по-питерски говорите. - Ну, конечно. А как же я еще могу говорить? - Странно, - покачал головой Буров. - Странно все-таки, что мы с вами там не встречались, Александр Михайлович. - Что тут странного? Я ведь в киношной тусовке крутился. А вы, Андрей Петрович, с ней, кажется, не пересекались. - Почему же? Кое-кого знал. Но, конечно, знакомых там у меня очень мало. И всех помню. Буров имел отличную память. Он помнил лица и имена всех своих одноклассников, всех сокурсников по Ленинградскому университету, где учился на юридическом, всех товарищей по комсомольской дружине, по МКЦ - Молодежно-культурному центру досуга, который он возглавлял в свое время в городе на Неве. Впрочем, не только лица, не только имена. Буров мог и сейчас дать краткие биографические справки о каждом из этих людей, справки, которые имели бы странный крен в сторону того или иного компромата - кто-то занимался в юношеские годы фарцовкой, кто-то баловался наркотой, один имел слабость к женскому полу, другой - к выпивке, третий просто болтал слишком много и не с теми, с кем следовало. За каждым что-то было. И чем взрослее становились знакомые Бурова, тем больше накапливалось о них информации в голове Андрюши, их товарища, друга и коллеги по разного рода работам. Конечно, далеко не все товарищи дорогие были простачками, и Буров был уверен, знал наверняка, что многие из его собутыльников и сотрудников, друзей и знакомых имеют кое-что на него самого и могут этой информацией в нужном случае воспользоваться совершенно однозначно. То есть, в зависимости от ситуации и собственных интересов либо шантажировать своего дружка Бурова, либо просто сдать его начальству. Так было принято в том кругу, в котором рос и мужал нынешний старший следователь Московской городской прокуратуры Андрей Петрович Буров, переехавший в столицу в чине капитана милиции и взятый в прокуратуру по рекомендации своих давних знакомых. Эти знакомые имели очень мощные связи с ФСБ, где Буров имел репутацию исключительно полезного сотрудника. Впрочем, не все, не все шло гладко в жизни Андрея Петровича. Например, сам переезд, к которому Буров, в общем-то, никогда не стремился, ибо в Питере у него было "все схвачено", выражаясь языком его подследственных, произошел по причине чрезвычайно неприятных событий. В начале девяностых, когда для следователя Бурова наступил звездный час и деньги потекли к нему с такой скоростью, что он не успевал их пристраивать, когда ему казалось, что он защищен со всех сторон и никакая опасность ему просто не может грозить, случилась беда. Как это часто бывает, она грянула с той стороны, откуда Буров ее никак не ждал. До этого жизнь Андрея летела стремительно, и работа его приносила такие плоды, о которых он и мечтать не мог, когда, окончив в 1977 году школу, решил пойти на юридический. Против этого выбора сильно возражали его родители, считавшие, что для мужчины важно иметь хорошую, настоящую профессию, вроде строителя, плотника или фрезеровщика. Отец Андрея, потомственный рабочий Невского завода, откровенно презирал юрфак. - Куда ты, Андрюха, лезешь? - говорил он сыну вечерами, сидя на кухне за бутылкой пива. - Там ведь одни жиды. - Ты чего, па? - Буров-младший не хотел спорить с отцом, понимая бесперспективность любой дискуссии, какую бы тему она ни затрагивала. Буров-старший, которому в подсознание хорошо вбили азы марксистско-ленинской философии с ее специальными приемами бездоказательного убеждения, считал свое мнение по всем вопросам единственно верным и не подлежащим обсуждению. - Ты чего? - говорил сын отцу просто для проформы, зная, что его молчание может быть расценено родителем как затаенное сомнение или, что еще хуже, несогласие. - Не только жиды. Много разных людей. Ты вот "Знатоков" по телеку смотришь? - Так там и следак - жид. В чистом виде. И тетка эта, Кибрит, - что, не жидовка, скажешь? - Да ладно тебе, па, у нас всякий труд почетен. Кто-то ведь должен с жульем бороться. Да или нет? - Бороться... Бороться с жульем не так надо. Они, адвокаты эти чертовы, они сами - первое жулье и есть. И судьи тоже. Буров-старший в пятидесятые годы отсидел три года за хулиганство и разговаривал о судопроизводстве со знанием дела. - Адвокаты - первое жулье, сын, ты меня слушай, я знаю, о чем говорю. Они простого человека так и норовят засадить. План у них, сук. - Тише, тише, - хлопотливо вступала мать. - Не ругайся ты... - Да ладно... А то он не слышал, - отвечал Буров-старший, отмахиваясь от жены широченной ладонью, черной от металлической пыли. - Что я сказал-то? - Не-е, - снова начинал он, после того как жена, покачав головой, выходила из кухни. - Не-е, Андрюха, у мужика должна быть профессия. Про-фес-си-я! В руках должно быть дело, в руках. Иначе это не мужик, а так... Буров-старший наклонял свою голову к уху сына. - Иначе это не мужик, а так - насрано! - говорил он шепотом и улыбался. - Понял, нет? - Да все я понял, па, чего ты... - И в армии должен мужик отслужить. Обязательно! А то - ишь, моду взяли. Студентов не берут! Плодят каких-то недоношенных... - Ну хватит, отец, я все понял! У меня завтра экзамен... - Ладно, иди, учи, - отпускал сына Буров-старший. - Иди, учи уж... Не позорь нас с матерью... В принципе, Андрей понимал, что его отношения с родителями можно было назвать идеальными. Да и "предки", как принято было называть родителей среди одноклассников, ему достались совсем неплохие. Андрей не ссорился с отцом, а тот, хотя и был до мозга костей работягой, тем не менее, противореча традиционному образу заводского мужика, не пил, если не считать ежевечерней бутылки "Жигулевского", не курил и почти не ругался матом. Только иногда, вспоминая свою давнюю отсидку, позволял себе крепкое словцо, да и то, ругнувшись, бросал на сына быстрый взгляд и нравоучительно втолковывал, что даже в тюрьме ругаться матом не принято и настоящий, серьезный преступник никогда не позволит себе лишних слов. - Знаешь, как там говорят? "За базар ответишь..." - Отец качал тяжелой, начинающей лысеть головой. - Там на самом деле многому можно научиться. Но упаси тебя бог туда попасть. Лучше уж меня слушай. Это тебе не там... "Здесь вам не тут", - ехидно думал Андрей, но послушно кивал, не желая сердить отца. Учился Андрюша хорошо, в отличники не лез, но и в отстающих не ходил, не курил, не болтался по подъездам, вступил в комсомол и тут же стал комсоргом класса, а затем и всей школы. Готовясь в университет и окончательно сделав свой выбор, он решил не посвящать отца в перипетии вступительных экзаменов, и это оказалось для него чрезвычайно простым делом. Обладая отличной памятью, Андрей быстро понял, что все сложности школьной программы сильно преувеличены, а экзамены, даже университетские, - лишь формальность для того, кто усвоил материал, которым оперировали учителя средней школы. Кроме знаний, которыми Андрей действительно обладал, сыграла свою роль и его комсомольская работа. Он предусмотрительно завел знакомства в верхушке университетской комсомольской организации, и при поступлении это помогло ему гораздо больше, чем умение оперировать великим множеством дат, цифр и фактов из области истории и литературы, чем доскональное знание длинных и подробных биографий советских и партийных руководителей. С момента поступления в университет и началась настоящая карьера Андрея Бурова. Уже на первом курсе Андрей самым активнейшим образом занялся общественной работой, зная, что именно эта деятельность для него главная. Лекции, семинары, коллоквиумы - все это преходящее, а вот общественная работа в условиях советской власти - штука вечная. Только она может открыть дорогу к вершинам, обеспечить возможность роста и дать хорошие шансы на безбедную, спокойную жизнь. Впрочем, как раз к покою Андрей и не стремился. Не забывая об учебе, он с удовольствием включился в работу добровольной комсомольской дружины и, постоянно выдвигая на собраниях различные и довольно неожиданные предложения, значительно реформировал ее деятельность, а потом, заведя хорошие связи в милиции, сделал так, что отряды университетских бойцов принялись контролировать не только Васильевский остров, но и самые важные, самые ответственные участки города - Невский проспект, Исаакиевскую площадь, гостиницу "Европа". В конце концов отряд Бурова, благодаря знанию территории и еще школьным связям Андрея в среде молодых фарцовщиков мелкого калибра, получил возможность опекать самые "хлебные" места Ленинграда. Конечно, Буров точил зуб и на Московский проспект. Там имелись три отличных местечка - кафе "Роза Ветров", гостиница "Мир" и, конечно же, знаменитая "Пуля", то есть самая, пожалуй, стильная по тем временам гостиница "Пулковская". О Московском проспекте Андрей думал постоянно - удаленность от центра и обилие мелких "мажоров", не сплоченных в организованные группы, делали "Мир" и "Розу" очень заманчивыми. Но в то же время Буров знал, что "Пулю" контролировала мощная, известная всему городу, легендарная группировка Феоктистова, а связываться с Фекой девятнадцатилетнему оперотрядовцу было не по зубам. Андрей прекрасно представлял себе, что это за фигура, и, в отличие от своих довольно наивных товарищей по дружине, знал: стоит перейти ребятам Феки дорогу - убьют и не поморщатся. Причем убьют, скорее всего, не сами - просто наймут каких-нибудь гопников. В том, что эта команда мало чем уступает западной мафии, о которой в Советском Союзе знали пока только понаслышке, Буров не сомневался ни минуты. В центре, конечно, имелись свои сложности: тот же Фека сотоварищи сиживал и в "Севере", и в "Европе", - но здесь было проще. Милиция хорошо знала университетских ребят, и в случае чего Андрею было куда бежать за подмогой, да и в среде "бомбил-мажоров" имелись определенные связи. Уже тогда Буров взял на вооружение простой прием, который впоследствии стал общеупотребительным как среди бандитов, так и среди простых граждан. Андрей хорошо знал, что с любым человеком можно договориться. А наручники, отделение милиции, сапогами по почкам - это только в самом крайнем случае либо же демонстрации ради, для острастки, чтобы поучить особенно тупых и нерадивых. Тех, кто еще не научился договариваться. За полгода активной работы Андрей Буров крепчайшими узами коррупции повязал всех своих подчиненных - бойцов оперотряда. В паутине, которую Андрей раскинул по городу, помимо студентов-энтузиастов оказалось немало профессионалов - несколько оперуполномоченных, десяток постовых милиционеров, два-три участковых и даже начальник одного из отделений милиции Куйбышевского района. Суть операций Бурова была примитивна, но действенна. Он просто обкладывал данью наиболее "надежных" знакомых ему фарцовщиков. Мелких и безопасных обирал сам или отдавал на расправу своим же оперотрядовцам, а крупных дельцов сдавал милиции, пользуясь информацией, которую поставляли ему знакомые "бомбилы". Он наводил оперативников на квартиры, в которых хранилось большое количество импортной радиоаппаратуры, тюки с джинсами и прочими дефицитными тряпками, часы, жевательная резинка, пластинки, да и все остальное, на чем делали свой маленький бизнес первые советские ласточки свободной торговли. Благодаря действиям удалого вожака комсомольской дружины среди ленинградских фарцовщиков на некоторое время заметно убавилось количество "кидков", обманов и задержек с выплатами долгов. Нельзя сказать, что Буров старался угодить и вашим и нашим. Просто он не хотел портить отношения с основной массой фарцовщиков и, как правило, закладывал тех, кто нарушал неписаные, но очень жесткие правила подпольной торговли и незаконных валютных операций. Получив координаты и краткое описание проступка того или иного барыги, фарцовщика или чистого валютчика, Андрей по своему усмотрению назначал ему наказание. Например, провинившегося Андрей мог просто схватить на улице - с пятью-шестью друзьями-комсомольцами и двумя милиционерами в форме сделать это было совсем несложно, - а мог сообщить милиции адрес подпольного склада дефицита; или же мог оставить склад в целости и сохранности, но подловить на товарообмене с иностранцами, - шкала карательных действий была довольно большой. Таким образом, Буров отлично выполнял свою работу, получал неизменные благодарности от начальства как милицейского, так и университетского, и в тоже время укреплял свой авторитет среди фарцовщиков, большинство которых считали Андрея чуть ли не своим и легко платили привычную дань, не подозревая, что через два десятка лет неупотребляемое еще на "Галере" словечко "рэкет" войдет в повседневный обиход жителей бывшего СССР. Шли годы. Андрей блестяще сдавал сессии, ездил в стройотряды. Учеба подходила к концу. Перейдя на пятый курс, Буров понял, что возможности его "оперативной" работы все-таки весьма ограничены. Он дошел до предела, за которым начинались уже большие дела и находились большие люди. Такие, которые не потели при виде комсомольцев с красными повязками и на просьбу участкового предъявить документы отвечали легкой улыбкой. Впрочем, такие просьбы возникали крайне редко. Люди эти занимали совсем другое положение, и угрожать им было не просто опасно, а смертельно опасно. Однажды поздним вечером, когда Буров, погруженный в мысли о развитии своего бизнеса, возвращался домой, рядом с ним тихо притормозила серая "Волга". Андрей даже не заметил, как из остановившейся машины вышли двое мужчин и мгновенно оказались рядом. - Буров? Андрей Петрович? - Да, - растерянно ответил он. - Прошу в машину, - сказал тот, что стоял слева, слегка придерживая Андрея под локоть. У Бурова даже мысли не возникло попросить их представиться, предъявить документы, как-то объяснить происходящее. Он послушно сделал несколько шагов и следом за одним из конвоиров влез на заднее сиденье машины. Второго мужчину Андрей смог разглядеть получше - лет сорока, с густыми усами, короткой стрижкой и пристальным взглядом странно блестящих, черных глаз. Машина тронулась одновременно с хлопком дверцы. - Ну что? - раздался голос с переднего сиденья. Андрей поднял глаза и увидел, что рядом с шофером сидит еще один незнакомец - широкоплечий, осанистый, постарше тех, что стискивали его справа и слева. - Как прикажете с вами поступать, гражданин Буров? - А что? - нелепо спросил Андрей. - Я... - Ты понимаешь, с кем разговариваешь? - Да... "Гэбэшники, - подумал он. - Что им надо? Что они знают?.." - Мы все про тебя знаем, - сказал тот, что сидел впереди, судя по всему, телепат. Он не поворачивался, говорил тихо, но Буров слышал каждое его слово. - Все. Так что советую не тратить наше и свое время. - А что я... - Вот сейчас и расскажешь, что да как. Мужчина на переднем сиденье замолчал, а Буров начал коситься по сторонам, пытаясь понять, куда его везут. "На Литейный, как пить дать... В Большой Дом..." Однако "Волга" пронеслась по Загородному до Пяти Углов, свернула на Рубинштейна, чуть не доехав до Невского, свернула налево, попетляла во дворах и встала. Сидящий по правую руку от Андрея молча открыл дверцу и вышел. Тот, что находился слева, подтолкнул Бурова локтем и Андрей, все правильно поняв, вылез на свет божий, точнее, во мрак питерской осенней ночи. - Сюда, - сказал старший, тот, что сидел впереди. Гэбэшников, включая водителя, было четверо. Это почему-то особенно не понравилось Андрею. Слишком много для него одного. Или его считают такой уж важной птицей, что явились арестовывать целой бригадой? Андрея ввели в подъезд старого дома. Группа поднялась на второй этаж и, миновав дверь обыкновенной квартиры, оказалась в начале длинного коридора, освещенного лампами дневного света. Судя по всему, дом был перепланирован, и вместо предполагаемой квартиры за неказистой дверью находилось огромное учреждение - Буров увидел десятки дверей. Впрочем, возможно, их было не так уж и много - просто страх, овладевший Андреем, увеличил их количество. - Вперед, - скомандовали сзади, и Буров пошел по коридору. - Сюда. - На этот раз команду произнес старший. Один из провожатых скользнул вперед, молниеносно сунул в замочную скважину ключ, повернул его, распахнул дверь и посторонился, пропуская начальника. - Свободны, - хмуро бросил старший и, войдя в темноту кабинета, поманил Андрея пальцем. - Входи, входи. Не бойся. - А я и не... Один из провожатых толкнул его в спину, не дав закончить фразу. - Садись, - произнес хозяин кабинета. В ту же секунду вспыхнула настольная лампа, и Буров увидел картину, знакомую ему по художественны