наспинную роспись новенькой спецовкой, все сгрудились вокруг этой странной пары и выслушали предельно короткий инструктаж: день - на благоустройство, а потом - пахать, пахать и пахать. Андрей был весьма обескуражен подобной встречей. - От них обоих за версту несет зоной, - шепнул он мне на ухо. Но рассуждать было некогда. Сложив монатки в одну кучу и распределив роли, все принялись за работу. Застучал движок электростанции, в лесу взревела бензопила, с треском и грохотом падали деревья, истерично взвизгивала циркулярка, превращая эти же деревья в доски, а три умелых плотника быстро соорудили длинный обеденный стол, скамейки, навес, предохраняющий от дождя. Обеденный стол не зря соорудили в первую очередь. Молодой улыбчивый парнишка по фамилии Чигра сразу принялся хлопотать у железной печи и вскоре доказал, что в самом деле является дипломированным поваром, накормив нас отменной гречневой кашей с мясом. Ну, конечно, не обошлось и без известного заведения на четыре посадочных места, очень необходимого при столь сытной кормежке. До темноты успели соорудить в вагончиках и двухъярусные нары, где с некоторым трудом, но разместились все семнадцать человек. Первая ночь далась мне трудно. Почти два десятка мужиков храпели столь густо и дышали столь часто, что я никак не мог уснуть и отключился, лишь чуть приоткрыв дверь, благо лежал возле нее, а комаров в тайге еще не было. Но это оказалась моя единственная бессонная ночь в артеле. Все остальные я спал как убитый. ПЕРВОЕ ЗОЛОТО Лишь здесь я понял, что все, о чем рассказывали в поезде, не содержало ни капли преувеличения. Действительно, все пахали от зари до зари. Быстро завтракали и работали до обеда, время которого возвещали ударами в подвешенный обод от "КамАЗ". Передохнув с полчасика после приема пищи, вся бригада с кряхтеньем и руганью, но без всякой команды поднималась и шла трудиться дальше, до самого заката, а значит и ужина. А работы было много. Бульдозеристы с помощью своих мощных "Т-100" перегородили речку и, отведя воду в другое русло, обнаружили с полкилометра каменистого речного дна. Затем плотники соорудили длинный деревянный желоб-проходнушку. С помощью бульдозеров и погрузчиков к нему подгребали породу, размывали ее мощной водяной пушкой и пускали эту грязную пульпу по желобу. Для улавливания золота дно проходнушки было выложено ребристыми резиновыми ковриками. Несмотря на все усилия, эти коврики постоянно забивались грязью, и несколько человек, в том числе и я, сапогами прочищали их от излишней грязи. По сути, мы делали то же самое, что и река, только убыстряли процесс в сотни, а может, и тысячи раз. Сначала я как-то не верил, что столь простой технологический процесс может принести хоть какие-то плоды, но в конце первого рабочего дня сам Иванович лично промыл коврики и высыпал в самое обычное оцинкованное ведро желтоватую сыпучую массу, примерил ношу рукой и довольно крякнул: - Килограмма три будет. Первое золото рассматривали всей бригадой. Из девятнадцати человек, сидевших за столом, лишь пятеро ранее работали на золоте, в том числе мастер и странный кладовщик Федя. Высыпав золото на подстеленный полиэтилен, Иванович, добродушно улыбаясь, заявил: - Ну, сосунки, любуйтесь. Где вы еще такое увидите? Я лично за свою жизнь даже золотого обручального кольца в руках не держал, так что накинулся на эту россыпь, как любопытный галчонок на зеркало. При ближайшем рассмотрении золото меня слегка разочаровало. Матово-тусклое, оно больше походило на обыкновенную гальку, только желтоватого цвета. Форма этих камней была самая разнообразная, от классических голышей, коими впору "печь блины" в тихой речной заводи, до ноздреватых корявых уродцев, обточенный речной водой, песком и временем. Что в золоте поражало - это необычно тяжелый вес. - Три килограмма четыреста пятьдесят шесть граммов, - провозгласил мастер, взвесив золото на самых обычных торговых весах. В тот день это были, как говорят, "показательные выступления". Потом вся эта процедура неизменно проходила в вагончике Чапая, так мы звали мастера. Вагончик этот служил и конторой, и радиостанцией, и спальней для нашего руководства. Взвешенное и уже заактированное золото они уносили во вторую половину домика, снабенную солидной железной дверью и наглухо заваренными окнами. Что они делали дальше с нашим золотом, не знал никто. Казалось, что и мастер, и кладовщик опасаются, что мы можем сглазить драгоценный металл, и работяг даже на порог не пускали. Порой все это доходило до смешного. Как-то раз порвался толстенный шланг, под высоким давлением подающий воду на гидронасос. Один из концов шланга саданул стоящего за насосом Сенюхина по голове и тот упал так живописно, что все подумали, что ему хана. Я сразу рванул в контору к Ивановичу. В своей половине его не оказалось, зато за дверью кладовой слышались приглушенные голоса. Я постучал кулаком в дверь и крикнул: - Иваныч, Сенюхина шлангом убило! Голоса сразу стихли, послышался какой-то грохот, металлический лязг, шум передвигаемых предметов, и только потом приоткрылась дверь и в нее боком протиснулся мастер. Захлопнув дверь, он обратился ко мне: - Что ты там говоришь, с Сенюхиным? - Убило его! - возбужденно ответил я, за руку таща мастера на крыльцо. - Шланг порвался и как даст ему по голове... Мы вышли на крыльцо, и я осекся. Навстречу нам шел сам Сенюхин, прикрывая голову снятой спецовкой. Его с двух сторон поддерживали Андрей и еще один парень из промывальщиков. То, что он в достаточной мере жив, несостоявшийся труп подтверждал сочным матом, изрядно рассыпаемым направо и налево. Оказывается, он просто побывал в нокауте. Иваныч не менее цветисто прикрыл и меня многоэтажными словами, затем выстриг волосы на голове промывальщика и щедро залил кровоточащую рану йодом, на том и закончив курс лечения. Уже на следующий день Сенюхин как ни в чем не бывало стоял за рукоятками насоса, работая наравне со всеми. С виду это довольно просто, но попробуй поворочай этим многопудовым агрегатом целый день, а он еще бьется в руках как живой, норовя вырваться всей дурной мощью бьющей из него струи. К тому же все это надо делать так, чтобы размываемая порода направлялась в желоб проходнушки. Уже через полчаса такой работы руки просто отваливались. Мы по очереди сменяли друг друга. Все это время бульдозеры и погрузчики непрерывно подгребали к гидропушке огромные массы породы. На одном из бульдозеров работал Андрей, ему тоже приходилось несладко, это я видел по его исхудавшему лицу. Выматывались все. Считанные дни проходили без поломок техники, так что все три механика не успевали отмывать с рук мазут. Но мне как-то особенно жалко было повара, Олега Чигру, черноглазого веселого парня. Он вставал первым и ложился последним. Когда он спал было совершенно непонятно. К подъему завтрак был уже готов, после ужина он мыл посуду. И не было случая, чтобы Олег что-то пересолил или не доварил, а готовил он просто здорово. Через месяц такой работы он перестал шутить, лишь слабо улыбался. Сдал даже мастер, Иванович. Вопреки опасениям Андрея, он оказался неплохим руководителем, как заводной носился по все разрастающейся площадке прииска и старался вникнуть во все возникающие проблемы. При этом он никогда не давил на подчиненных, не понукал, не стоял попусту над душой, наблюдая, как работает тот или иной артельщик. За глаза его все таки прозвали Чапаем: за рубленые, чеканные фразы, армейский юмор и соленый слог. Из каждых трех слов, произнесенных им, два с половиной были матерными. Угадал Андрей и с судимостью. На зоне Иванович побывал дважды. Первый раз в малолетках, по глупости угнав у соседа мотоцикл, а второй раз совсем недавно, в пьяной драке чуть не отправив на тот свет какого-то мужика. Насколько мы поняли, сидел он вместе с Федькой, и освободились они одновременно, зимой. А до этого вся жизнь нашего мастера была сплошным изучением географии. Казалось, он побывал везде: в Заполярье, на Камчатке ловил рыбу, в Воркуте рубал уголек, строил БАМ, дважды побывал на золоте. Словом, он отметился везде, где только рубль хоть на чуть-чуть был подлиннее обычного. Но был человек, который раздражал всех. Это был наш кладовщик, Федя, он же Гарик. СТЫЧКА Вот уж действительно кому было "все по барабану", так это нашему кладовщику. Гарик нежился целыми днями под лучами нежаркого сибирского солнца, словно пытаясь прогреть свои синие картины. Когда шел дождь или стояла пасмурная погода, он безмятежно дрых под навесом столовой, предпочитая свежий воздух тайги затхлому воздуху своего командирского вагончика. Лопал он больше любого работяги, даже двухметрового бульдозериста Потапова. Если у повара оставалась лишняя жратва и ее было жаль выбрасывать, он всегда звал Федю, и вся еда, хоть ведро, медленно, но верно исчезала в его желудке. Любой другой в таких курортных условиях разъелся бы до невероятных размеров, а этот не прибавил ни грамма, так и остался в комплекции глиста-тяжеловоза. - Про запас, что ли, кидаешь? - пошутил как-то раз один из артельщиков, наблюдая, как Гарик уговаривает третью миску каши. Тот медленно, а он все делал подчеркнуто медленно, обернулся, ощерил в улыбке свои редкие зубы, и ответил: - Угадал. На зоне такой хавки не будет, а мне еще сидеть - как тебе в гробу лежать. Особенно возмущались откровенным бездельем Гарика старички, тот же Потапов и невысокий, но шустрый дедок по фамилии Цибуля, один из мотористов. - Скоко в тайге працал, такого ищо не видал. Шо это за должность такая - кладовщик? Отродясь такой не было. Працали вси как один, а этот лежит, як пень. Во, побачь! - Да вижу я, - басил Потапов, сплевывал в сторону и обходил развалившегося на бережке безмятежного Гарика. - А ведь получит наравне со всеми. - Если не больше,- поддерживали остальные, но дальше разговоров дело не шло. На совесть уркагана надежды не было, а Иванович в ответ на наши недоуменные вопросы только разводил руками: - Ну, не я же придумал эту должность, где-то наверху. А работать его все равно не заставишь, бесполезно, я-то его знаю. Где сядешь, там и слезешь. После этого он оглядывался по сторонам, понижал голос и полушепотом говорил: - Да и небезопасно. Ему ножом пырнуть, что тебе два пальца..об асфальт, психопат! Признаться, я побаивался Федьку. Очень неприятное впечатление оставлял взгляд его почти не мигающих желтых глаз и циничная ухмылка на тонких губах. Тем более встревожился я, когда у Гарика произошел конфликт с Андреем. Случилось это еще в самом начале сезона. Кладовщик как-то сразу невзлюбил Андрея, а узнав, что тот бывший офицер, Гарик почему-то произвел его в вертухаи, и доказать ему, что Андрей никогда не охранял зону, так и не удалось. Он сразу попытался приклеить к Андрею эту кличку -"Вертухай". Произошло это за обедом, когда вся бригада уже кончала есть. Гарик подошел попозже, до последнего нежился на солнышке и соизволил подняться, лишь когда тучка надолго скрыла светило. Увидев рядом с Андреем нарезанное кусочками сало, он, нагло улыбаясь, сказал: - Эй, Вертухай, подвинь рассыпуху. Андрей, уже начавший пить чай, поперхнулся. Чуть отдышавшись, он спросил, приподняв недоуменно брови и лишь чуть-чуть сгустив голос: - Что ты сказал? - А ты, оказывается, еще и глухой, - блеснув в ехидной улыбке единственной коронкой на коренном зубе, поддел собеседника Гарик. - Вертухай, ты и есть вертухай, я вашего брата за версту вижу! Вон, сидишь, как кол проглотил... Ответ на замечание об осанке Андрея оказался стремительным и неожиданным. Лейтенант вскочил, схватил уголовника за лацканы спецовки и выдернул из-за стола как редиску из грядки, только посуда с грохотом брызнула во все стороны. Андрей приподнял Гарика над землей и дрожащим от злости голосом начал поучать: - Ты, вонючка, запомни раз и навсегда! Я тебе не вертухай, а старший лейтенант Советской Армии в запасе, командир танковой роты Андрей Александрович Новиков, понял?! Федька болтался у него в руках как замученный червяк на крючке после неудачной рыбалки. Решив, что он разъяснил этой гниде различие между родами войск, Андрей отшвырнул Федьку в сторону, да так, что тот загремел в кусты, с треском ломая таежную поросль. Тяжело переводя двух Андрей уселся на свое место. Олег поставил перед ним кружку с горячим чаем взамен опрокинутой. Но тут кто-то крикнул: - Андрюха, сзади! Все вскочили на ноги. Федька, уже без спецовки, сияя всеми татуировками, с перекошенной ненавистью рожей летел на Андрея с куском заостреного электрода в руке. Между ними оставались какие-то два метра, и судя по безумному взгляду зэка, он не собирался отступать. Когда Федька заорал что-то бессмысленное, готовясь к удару, Андрей плеснул ему в лицо еще дымящийся чай. Выронив электрод, Федька ухватился синими руками за лицо, упал и начал орать что-то бессмысленно-жуткое, катаясь по земле. На этот дикий вопль из своего вагончика выскочил Иванович. У него был как раз сеанс связи с конторой, вынуждено прервавшийся на самой середине. С жуткими матюгами врубившись в толпу, Чапай быстро разобрался в ситуации, прикрыл вся и всех как можно ласковей, и увел подвывающего кладовщика в вагончик, где долго мазал его лицо облепиховым маслом. Все это сопровождалось приглушенными матерщинными наставлениями, смысл которых до нас не доходил, ибо Чапай не забыл прикрыть за собой дверь. Разбирательство и наставления продолжались и за ужином. Глаза Федька все-таки успел прикрыть, но лицо, несмотря на все ухищрения мастера, пострадало здорово. Сначала оно смотрелось как поспевающий помидор, а потом недели две лохматилось и облазило. - И чтоб больше никаких мне драк! - грозно завершил свои наставления Иванович, а потом, сбавив тон, неожиданно сообщил. - Селиванов умер. - Когда? - в один голос воскликнули Цибуля и Потапов. Оба они успели поработать под руководством Бати и почти боготворили его. - Сегодня ночью. Уснул и не проснулся. Мы с Андреем переглянулись. Из "молодняка" только мы видели легендарного основателя артели, и у меня возник естественный вопрос: успел ли грозный старик вставить "фитиль" Мациевичу и компании? Весь вечер Цыбуля и Потапов рассказывали байки и легенды про Селиванова, а потом я долго не мог заснуть, мне казалось, что эта сволочь Федька непременно прийдет, чтобы зарезать безмятежно храпевшего Андрея. Забылся я лишь под утро и весь день чувствовал себя вареным и несъеденным под пиво раком. Разборку с Андреем Федька-Гарик все-таки устроил, но дня через три. Я случайно заметил, как они перед обедом отошли за ближайшие кусты, и потихоньку последовал за ними. Остановились они на небольшой полянке метрах в пятидесяти от столовой. Андрей стоял ко мне спиной и, судя по позе, молчал. Зато его визави, как всегда, полуголый, возбужденно махал руками и что-то яростно говорил Андрею, тыча себя в грудь большим пальцем и частенько проводя им же по-своему горлу. Кончился этот недолгий разговор вполне логично. Федька замахнулся, но Андрей подставил свою левую руку, перехватил его удар и врезал прямой правой в лоб уголовнику. Мгновенно скопытившись, кладовщик даже не сделал попыток подняться. Я встретил Андрея на краю поляны. - А, Юра... Пошли обедать, - сказал он, обнимая меня за плечи. В этот раз он был предельно спокоен, даже весел. Я оглянулся через плечо. Федька пытался встать, но его откидывало назад, словно кто-то невидимый опять толкал его на землю. - Что это с ним? - спросил я, кивая в сторону кладовщика. - Да, фраер дешевый. Доходяга, а туда же: "Отойдем, ты из тайги живым не выйдешь, клык даю", - Андрей гнусаво передразнил Федьку и по блатному растопырил пальцы. Я невольно рассмеялся. - Хорошо ты ему влепил. - Я же семь лет боксом занимался, еще с суворовского. Первый взрослый. Чуть-чуть до кандидата не дотянул. После этого Федька немного успокоился, только волком смотрел на всех, да порой по лицу его пробегала истерическая судорога. Артельщики перестали его бояться и начали допекать за безделье. Гарик начал от них прятаться. Сначала он уходил принимать свои солнечные ванны в лес, а когда оттуда выжили комары, просто стал дрыхнуть в вагончике. А к Андрею пристала кличка "Лейтенант", и она даже как-то льстила его самолюбию. Это произошло еще в первую неделю, потом все притерпелись, и осталась одна только работа, работа и работа. ТАЕЖНЫЙ БЫТ Время за работой текло однообразно. Каждый день казался бесконечно длинным, а тем более что он шел на прибыль и ночь становилась все короче и короче. Зато недели мелькали с необыкновенной быстротой. Запоминались они не выходными, их у нас просто не было, а банями по субботам. В честь этого даже отряжали одного из промывальщиков в банщики. Пару раз приходилось и мне быть в этой роли. Ничего сложного там не было. Баню плотники соорудили около реки, на самом обрыве. Небольшой такой сруб с покатой крышей и низенькой дверцей. Топилась она по-черному. Прямо в земляном полу вырыли яму, выложили ее крупными булыжниками и среди них разводили костер. Над ним на треноге ставили большой чан с водой. Дым от костра уходил в дверь, и в первую же субботу я понял, почему эта баня называется черной, вляпавшись ладонью в сажу на стене. Обязанности банщика состояли в том, чтобы натаскать воды в чан и бочку рядом с баней, нарубить дров, притащить из тайги сосновых лап на пол, для чистоты и запаха, развести костер и раскочегарить его до такого состояния, когда раскаленный до красноты камень превращал пролитую на него воду в небольшой атомный взрыв. При этом надо было опасаться угарного газа. В первый раз я с непривычки хватанул его сполна, и голова у меня трещала еще и на следующий день. Да, чуть не забыл! Веников приходилось заготавливать штук тридцать, это на двадцать-то человек! Еще бы, заядлых парильщиков в бригаде хватало. В первую очередь шли самые остервенелые: Иванович, Потапов, Андрей. Всего в бане помещалось шесть человек. Остальные ждали на улице, в самом большом в этом мире предбаннике: от Урала до Камчатки. Все они с завистью прислушивались к взрывам пара и реву довольных артельщиков. Неизменно кто-то из второй очереди поднимал крик: - Эй, хватит поддавать, нам-то жар оставьте! Кончалось все тем, что дверь распахивалась, и малиновые парильщики с пятнышками прилипших листьев с уханьем и стонами бежали к реке, с ревом погружаясь в ледяную даже летом воду Катуги. И все это было не просто так. Первый, кто выскакивал из бани не выдержав пара, автоматически переводился во вторую шестерку, а оттуда один поднимался к ним, в "высшую лигу". Кандидатуру счастливчика обсуждали чуть ли не всей бригадой, с жуткими матюгами и до хрипоты. Вернуться обратно в парилку первой шестерке было уже не суждено, после речки домывались в "предбаннике", тут же стирали и нехитрое белье. А тем временем следующая шестерка с завистью кричала: - Эй, хорош борзеть, оставьте нам парку! Замыкал помывку Федька, на удивление не жаловавший баню. Посидев минут пять в бане, он опрокидывал себе на башку таз с водой и на этом кончал все гигиенические процедуры. Я никогда вперед не лез. Что делать, в детдоме мы обходились простым душем, так же было и в нашем затрапезном гарнизоне в армии, а привычка - штука страшная. Но как-то раз пришлось и мне попариться в первой шестерке. Холодная вода Катуги, в которой приходилось бродить целыми днями в резиновых сапогах, отомстила сполна. У меня на мягком месте вскочил здоровенный фурункул. Это было и глупо, и больно, и обидно, и смешно. Сначала не мог сидеть, потом с трудом уже и ходил, еле передвигая ноги. Народ, конечно, потешался от души. Иной приходил с поленом и на полном серьезе говорил: - Врача вызывали? "Скорая" прибыла. Подставляйте свою нижнюю часть головы. Особо изощренно шутил Олежка Чигра, к этому времени уже прочно ходивший у меня в друзьях. Раз заметив как я со скоростью черепахи приближаюсь к обеденному столу Олежка замогильным голосом телеведущего объявил: - В эфире передача "В мире животных". Сейчас мы находимся в Антарктиде, слева от вас большой императорский пингвин несет свое яйцо, ой, извините, целых два. Походка его очень осторожна, еще бы, он так боится остаться без наследства. Вся бригада просто подыхала со смеху. Смешливый Цибуля, тот просто вывалился из-за стола и начал кататься по земле. Сначала мне было обидно до слез, я чуть было не причислил повара к исчадиям мирового зла, но потом представил, как все это выглядит со стороны, и мне тоже стало смешно. Иванович так же вносил свою лепту в неожиданно подвернувшуюся веселуху. Каждый день именно в обед он заставлял меня при всех оголять собственный зад, осматривал мое жуткое увечье и неизмененно выносил один и тот же загадочный диагноз: - Еще не готов, но скоро будет. Раз он как-то сжалился и подбодрил меня: - Сколько я на золоте ни работал, все время кто-то чирьями да мучился. Холод, сырость, вода. У тебя чиряк-то хоть на задницу вылез, а у Федьки Маркелова они все на морду вылазили, потом у него харя была как после бомбежки. А один парень, фамилию уже не помню, тоттак и помер, гной у него вовнутрь пошел. Сначала ногу по колено отняли, потом по бедро, и все-таки крякнул. Так что не робей, хлопче! Я был очень благодарен ему за подобную поддержку! Но и в таком состоянии меня отрядили в помощь к повару. Что ж делать, в артели каждый живой человек на вес золота. Помощь моя состояла в том, что, лежа пузом на самом краю скамейки, я скоблил картошку, морковку и развлекал разговорами Чигру. Раз он доверил мне чистить лук и сам был этому не рад. Так как ходить я не мог, то Олежке пришлось поработать в роли няньки, вытирая мои заплаканные глаза. - Ну вот, прямо-таки нянька Татьяны Лариной. Как там у Пушкина? "Ах, няня, няня..." - он наморщил лоб, припоминая. - Мне не спиться... Я с ходу продолжил Пушкинскую цитату и дочитал строфу до конца. Олег вытаращил глаза. Ну он-то, понятное дело, интеллигент в третьем поколении, недоучившийся студент МИФИ, случайно, во время службы в морфлоте овладевший поварским искусством и приехавший в тайгу больше за впечатлениями, чем за золотом. А я, детдомовский подкидыш. - Ты это откуда знаешь? - удивился он. - Да на спор как-то в армии выучил. - И на что спорил? - На пять подзатыльников. - Большой выигрыш. Я усмехнулся. Да, здорово я тогда наколол Ваську Фокина. Откуда ему было знать, что я текст любого размера запоминаю, прочитав его максимум два раза? Я даже есть приспособился в таком же собачьем положении, чем изрядно веселил публику. По-моему, это были самые веселые времена в артели. Еще бы, бесплатный комик на общественных началах. Но самая веселуха наступила в субботу, как раз в банный день. Иванович велел мне идти в первой шестерке, этаким довеском. Когда полыхнул первый взрыв пара, я, оказался ближе всех к очагу и не прикрыл, как все, веником или рукой причинное место. А пар тут распространялся совершенно по-другому, чем в обычной бане, не в сторону и вверх, а снизу и во все стороны. С воплем и матом я подпрыгнул, зажимая самое дорогое, а Иванович под общий хохот еще и поддел: - Вот-вот, держи хозяйство, а то на кой черт ты бабе нужен будешь с вареными-то? Когда ни дышать, ни стоять стало невозможно, было полное впечатление, что меня жарят как курицу в огромной духовке, Чапай с Андреем принялись охаживать меня вениками, норовя получше приложиться к моей больной части тела. Сердце так и норовило выскочить через горло, пот заливал выпученные глаза, я орал что-то бессмысленное, а потом рванул, как мне показалось, к выходу. Хорошо, Потапов успел перехватить меня в шаге от очага, а иначе вместо курицы из меня получился бы хороший шашлык. - Куда!? Стоять! Мы еще не парились! Я присел на корточки и приник к щелке в двери, откуда чуть сифонило сквознячком. Остро пахло березовым веником и сосновым духом от лежащего на полу лапника. Надо ли говорить, что первым, позабыв про чирьяк, в тот раз выскочил я. То, что чирей у меня прорвало, я обнаружил лишь когда стал одеваться. Иванович для профилактики приляпал пластырем к ране лист подорожника, на том мое лечение и кончилось. Но это все были временные трудности. Что бесило и угнетало больше всего так это гнус и комары. Они появились в тайге с наступлением настоящего тепла. Ну, комары как комары, может, чуть побольше обычных и размером и количеством. На работе, днем еще ничего. По руслу реки постоянно тянул ветер, и донимали они только в безветренную и пасмурную погоду. А вот вечером наступал просто судный час. Мужиков они доводили до исступления. Ужинали лишь под прикрытием дымокуров - двух головешек, тлеющих в дырявой чашке. Ту же самую процедуру приходилось совершать и в домике. Кроме того, перед сном окна и двери обрабатывали вонючим репеллентом, но он помогал часа на три-четыре, и к утру кровососущее племя стабильно будило нас, проникая в какие-то невидимые глазу щели. А позже к комарам прибавился еще и гнус. То, что это нечто совершенно другое, я понял буквально в первый же день, попав к этим тварям на обед. В тот день, растопив баню, я напросился в поход с Олежкой Чигрой. Время от времени он совершал небольшие вылазки в тайгу за диким луком и некоторыми травками, добавляемыми им в чай. Этот дитя Москвы настолько полюбил тайгу, что уже третий год после армии вербовался поваром в разного рода экспедиции, совсем забросив столичную жизнь. Федьке было лень до смерти таскаться битый час по сопкам за поваром с тяжелым карабином наперевес, и он милостиво переложил эту обязанность на меня, пообещав даже присмотреть за баней. Пока шли по вырубленной нашими рьяными плотниками пустоши, все было хорошо, солнце припекало, ветерок обдувал. Мною двигало в основном любопытство, еще бы, столько времени в тайге, а ничего не видел, кроме сумрачного пейзажа Катуги да ее грязной воды под ногами. Чем выше поднимались в гору, тем больше у меня возникало ощущение, что вот сейчас мы отойдем подальше и заблудимся. Трава становилась все выше, исчезли протоптанные тропинки, и лишь далеко разносящееся по округе тарахтение дизельной электростанции еще как-то подсказывало обратную дорогу. Я покосился на Олега, но его лицо оставалось невозмутимым. - Ты дорогу-то обратно найдешь? - поинтересовался я. - Конечно, - удивился тот.- А ты что, совсем не ориентируешься? - Не-а, - признался я. - Я за свою жизнь в лесу-то был всего пару раз. - Ну, а твоя хваленая память? Неужто не помнишь ничего? Я пожал плечами. Стыдно было признаться, но у меня уже несколько минут странно кружится голова. То ли от этого чересчур чистого воздуха и переизбытка кислорода, а может, и от завораживающего покачивания верхушек деревьев. Не поспевая за поваром, я почти бежал за ним, истекая потом. А тот шел легко, и меня спасало только то, что он часто останавливался, раздвигал траву и рвал какие-то цветы, показывал их мне, говорил названия. Я как ученый слон послушно кивал головой, тут же забывая, как они выглядят. Лишь названия застревали в дурной башке: солодка, белоголовник, бадун, аир. Еще этот дурацкий карабин неимоверно оттягивал шею. Пришлось перестать рисоваться, изображая из себя рейнджера в дебрях Амазонки, и перевесить его на плечо. Перевалив через сопку, мы спустились вниз, где в распадке шумел резвый ручей. - Пойдем-ка туда сходим, может дикий лук найдем, - сказал Олег, решительно ступая в прозрачную воду. Я не слишком охотно двинулся за ним. Воды здесь было максимум до колен, но сшибить с ног течение могло запросто. За ручьем тайга оказалась гораздо гуще, темная, еловая. Да и ветра тут не было, сопка прикрывала нас с наветренной стороны. Я вошел под густые тени деревьев даже с облегчением - изрядно запарился, шатаясь на солнцепеке. Машинально отгоняя сразу прицепившихся комаров, я прошел метров десять, мало обращая внимание на роящуюся рядом мошкару. Резко втянув ртом воздух, закашлялся и долго потом отплевывался, чувствуя на языке противный кисловатый вкус крылатой "лесной гвардии". Мы прошли еще метров двадцать, прежде чем я понял, что кусаются как раз не комары, а проклятая мошкара. Как она умудрялась это делать при таких ничтожных размерах, я не мог понять. Но через какие-то пять минут наше положение стало совсем нестерпимым. Лицо и руки чесались просто нестерпимо. Олег начал материться, хотя обычно воздерживался от грубых словоизъявлений, предпочитая что-нибудь позаковырестей, вроде "жертва аборта" или "сын осла". - Пошли назад, - прокричал он, ожесточенно отмахиваясь руками от почти невидимого врага. - Пусть этот лук олени едят, чтоб они сдохли! Последние слова относились, конечно, не к оленям, ничуть не повинным в наших мучениях, а к злобным кровопийцам. Чтобы хоть чуть-чуть избавиться от их атак, Олег закурил сигарету, предложив мне сделать то же самое, но я отказался. С сигаретой в зубах я бы совсем сдох, и так дыхалка отказывала. Вынырнув из темного хвойного леса, мы перешли ручей и испытали громадное разочарование. На солнце наползла громадная туча, а ветер, наоборот, стих, как перед грозой, и эскорт заунывно поющего гнуса с басовитыми нотками оживившихся комаров преследовал нас до самого лагеря. Лицо, руки, шея - все у меня просто горело. Около реки комариный конвой, слава Богу, отстал, по течению Катуги ветер тянул как по трубе, и встретивший нас Чапай с изумлением вытаращил глаза, а потом догадался, в чем дело, и засмеялся. - А я думаю, куда это повар с банщиком слиняли? Костер потух, Федька дрыхнет... А они гнус решили подкормить. Нет, братцы, сейчас без накомарника ни шагу. Я метнулся было к бане, проклиная про себя ленивого Гарика, но бригадир остановил меня. - Подкинул я дров, не гоношись. Лучше на рожи свои посмотрите. Я глянул на Олега и присвистнул. Его лицо напоминало боевую маску индейца: щеки опухли от укусов и испачканы кровью. Взглянув на себя в зеркало рядом с умывальником, я убедился, что выгляжу ничуть не лучше Олега. Позже к мириадам кровососущей мелкоты прибавились еще и пауты, здоровые мухи вроде наших оводов, только крупней. Ну, эти кусались совсем по-зверски, словно подкравшаяся медсестра-садистка с размаху всаживала шприц с толстой, тупой иглой. От паутов страдали не только мы. В один из обеденных перерывов, когда смолкли бульдозеры и затихла наша электростанция, совсем рядом со столовой, метрах в пятидесяти от нас, раздался громкий треск сучьев, и на речную отмель выскочил огромный рыжий олень-сокжой. С ревом и громким плеском он погрузился в воду по самые рога. Но и здесь его не оставляли кусачие твари. Олень тряс головой и совсем по-человечески стонал. - Федька, ружье! - приглушенным голосом прохрипел Иванович, выскакивая из-за стола. Громче крикнуть он не мог, боялся спугнуть рогача, а до вагончика, где дрых, как обычно, Федька, было метров двадцать. Не дождавшись оружия, Чапай крупным галопом рванул к штаб-квартире, но пока возился с бронированной дверью, олень уже пришел в себя и, увидев совсем рядом с собой вонючие бульдозеры, а на берегу людей, ломанулся через реку. Я, признаться, был этим искренне доволен. Конечно, хотелось бы поесть свежего мяса, но я от всей души сочувствовал рогачу, как товарищу по несчастью. У него ведь даже рук не было, чтобы отгонять эту вампирообразную сволочь. Этот забавный случай сыграл в дальнейшем неожиданную роль. В суматохе Федька потерял ключ от "золотой" кладовки. Ключ представлял из себя десятисантиметровую стальную пластину с нарезанными по диагонали зубцами и большим кольцом на конце. Хватился пропажи он быстро, минут через пять. Сначала они вдвоем с Ивановичем ползали по всей площадке перед домиком, награждая друг друга нелестными эпитетами, затем поставили кверху задом всю бригаду. Но даже расширив зону поисков чуть ли не до Тихого океана, ключа не нашли. Еще бы! Он давно уже лежал у меня в кармане. Что делать, если эта железяка, вывалившись из кармана пробегавшего мимо Федьки, упала к самым моим ногам. Будь это ключ Ивановича или любого другого члена бригады, я вернул бы его тут же. Но только ни Гарику. Не мог простить ему тот инцидент с Андреем, угрозы в адрес Лейтенанта... Да и сам по себе нахальный уголовник был мне неприятен, а у Ивановича к тому же еще был дубликат ключа. Примерно через месяц после начала работ прилетел вертолет, привез продукты, нужные запчасти и забрал добытое золото. Побывало у нас с инспекцией и начальство, сам Мациевич и седой мужчина с обветренным, изрезанным морщинами лицом. Это был Веприн, главный специалист по золоту, геолог. К золоту были приставлены два охранника с автоматами. Хотя золото увезли, мы точно знали, сколько его добыто нашей бригадой. Каждый вечер Чапай торжественно объявлял цифру дневной добычи. Минимум добыли в первый день, а рекорд установили уже в августе - почти семь килограммов. Точными подсчетами занимался невысокий мужичок по фамилии Плаксин, по профессии плотник-механик-электрик. Мы ни разу не видели, чтобы он плакал, но зато с тошнотворной скрупулезностью суммировал ежедневную добычу к ранее добытому весу золота. Мужиков неизменно поражало то, что при этом он ни разу не забыл и не перепутал пятизначные цифры. Пробовали проверять его по записям Ивановича, но все сходилось до грамма. Происходило это или за ужином, или ночью, после отбоя, в темноте. - У нас было пятьдесят два килограмма шестьсот двадцать пять граммов... - начинал напевно, как молитву, он. - Не двадцать пять, а двадцать шесть, - пробовали сбить его. Не огрызнувшись и даже не повысив голоса, Плаксин продолжал свой "отходной молебен": - ... двадцать пять граммов плюс еще четыре килограмма и сто сорок четыре грамма. Итого у нас получается... - он на секунду задумывался, а потом торжественно объявлял. - Пятьдесят шесть килограммов семьсот шестьдесят девять граммов. Потом он неизменно затягивал одну и ту же песню. - Эх, мне бы это все, я бы до конца дней своих больше палец о палец не ударил. Купил бы домик где-нибудь в Краснодаре и лежал бы целыми днями в саду, рядом кувшинчик с домашним вином... На этом месте его обычно прерывали, причем не очень вежливо. Затем начали обрывать уже в самом начале. Было темно, но мне казалось, что у добровольного бухгалтера при словах о домике в Краснодаре начинает по подбородку течь слюна. Часто так же по ночам перед сном вспыхивали дискуссии о том, сколько отвалят за проделанную работу и какой будет вес у обещанных десяти процентов золота. - Килограмм, - безапелляционно заявлял Плаксин. - Ты что, дурак, что ли? - подпрыгивал кто-нибудь из старичков. - Нас только шестьдесят человек, а контора, а база, а налоги? Хорошо бы грамм сто дали, и то дело. - Дадут вам сто грамм и огурчик в придачу, - ехидничали скептики. - Где это видано, чтобы золото таким лопухам, как вы, давали? Отродясь такого не было. В рублях бы свое получить. - Да нет, - возмущались старожилы. - Двадцать лет артели, и ни разу еще никого не обманывали. Золотом, правда, не платили, но на то и перестройка. Зря, что ли, они ее затеяли? Голоса постепенно затихали, накопившаяся за день усталость мирила спорщиков, и все погружались в благодатную нирвану сна. ЭХО ВЫСТРЕЛОВ Незаметно отошел и июль, освобождая место последнему месяцу лета, заметно укоротился день, давая нам больше времени для отдыха и сна. В самом начале августа произошло несколько событий, сыгравших большую роль в нашей жизни. Как-то за ужином, объявив очередную цифру дневной добычи, Иванович подсел к столу и, обведя нас загадочным взглядом, заявил: - А первая бригада уже домой собирается. - Как это? Почему? - посыпались со всех сторон вопросы. - А вот так. Золото у них кончилось. Месяц нормально гребли, вровень с нами шли. А с неделю назад как обрезало. Сто, двести грамм, и не больше. Они туда, сюда, в другую сторону разработку повели - бесполезно! Вызвали геологов, Веприна, те пошарашились, пробы сняли. Извините, говорят, но это все. Чуть-чуть мы ошиблись в расчетах, золотишка тут оказалось меньше чем мы думали. -Бывает, - подтвердил Потапов. - Река, она же как проходнушка работает. Где галечные отмели, там золото задерживается, а рядом пусто, голяк. -Что ж они теперь делать будут? - поинтересовался кто-то. -А что им делать? Рекультивацией займутся. Все, что наворочали, обратно распихают, - хохотнул Иванович. Несмотря на эту искусственную веселость, Чапай выглядел озабоченным. Я еще удивился, что это он так за чужую бригаду переживает. А дня через три пошли дожди. Сутки сыпал мелкий, надоедливый дождь, потом ливануло всерьез, так что работать стало невозможно, а Иванович сказал, что это еще цветочки, в верховьях прошел просто тропический ливень. Вода в Катуге начала медленно подниматься, просидев битый час за рацией, расспросив метеорологов и начальство, мастер велел выводить с площадки технику. К ночи вся она стояла на высоком материковом берегу, а утром вода плескалась у самого порога нашего вагончика. Размыло все наши плотины, выкорчевало и унесло водой проходнушку. Мутная, крутящаяся вода тащила вниз по течению стволы вековых деревьев, там, где мы недавно ходили, колыхалась двухметровая толща воды. Мы опасались, что затопит и вагончики, но стихия, припугнув нас, на этом успокоилась, пришедший антициклон угнал порожние тучи опять к океану. Солнце, словно наверстывая дни наших прогулов, палило нещадно, и река постепенно начала входить в берега. Расслабиться Иванович нам не давал. Часть бригады валила деревья, плотники пилили доски для восстановления проходнушки, но это уже было что-то вроде субботника. И мы с Андреем отпросились у начальства сходить в тайгу поохотиться. Лейтенант взял карабин, а я шел налегке. Увидев нас в таком воинственном виде, Олежка Чигра крикнул Андрею: - А этого-то куда ведешь? Вместо приманки? - Угадал, - засмеялся Андрей. - Не, медведь не клюнет. Это разве мясо, одни мослы. Даже на холодец не хватит. Я демонстративно показал смешливому повару свой "могучий" кулак, и у того от "страха" задрожали колени. Таскаться по сопкам в накомарнике - радость небольшая. Я бы, конечно, мирно подремал где-нибудь на солнышке, но хотелось составить компанию Андрею. И я, задыхаясь, ломился за ним сквозь густую таежную поросль мокрый как мышь. К счастью, Лейтенант часто останавливался, осматривая окрестности в бинокль, частную собственность мастера. К моему удивлению Андрей и в самом деле всерьез надеялся что-нибудь подстрелить. В отличие от меня, он шел легко, ни капли не задыхаясь. Битый час мы карабкались с сопки на сопку, но кроме двух громадных орлов, круживших высоко в небе, да глупой белки, стрельнувшей вверх по кедрачу завидя нас, мы не видели ничего достойного. На вершине очередной сопки Андрей резко остановился, откинул накомарник и прислушался. Не успев остановиться, я врезался ему в спину. Андрей поднял руку и шепотом спросил: - Слышишь? Я напряг слух и сквозь хрипы собственного дыхания расслышал отдаленный треск, словно кто-то далеко ломает пересохший веник. - Что это? - спросил я. -Похоже на автоматные очереди, - пробормотал Лейтенант, поворачивая голову из стороны в сторону, стараясь точнее определить, откуда раздаются странные звуки. - Откуда тут автоматы? - удивился я, и, словно подтверждая мои сомнения, тре