осудили, он написал Нане: <Родная, десять лет каторги - вполне разумная мера правительства в его борьбе против нас. Меня не страшит тюрьма, ибо это лучший университет для революционера. Однако я не хочу, чтобы моя судьба - даже косвенно - заставляла тебя быть нечестной по отношению и самой себе, ибо если нечестность по отношению к другим может быть объяснена, то нечестность к самому себе, особенно если на нее вынуждают художника, преступна. Ты одарена и поэтому не принадлежишь себе, и ты должна жить в полную меру таланта и молодости. Талантливость художника обязана быть увлекающейся и неистовой. Я в тюрьме, и ты лишена защиты, и поэтому, оставаясь моей женой, будешь подвержена травле. Будь я рядом, я бы защитил твою честь, ибо любовь только тогда прекрасна, когда она лишена чувства собственничества. Сплетни, необходимость скрывать свое <я> - все это может породить в тебе страх. А страх связан не столько с ложью, поскольку он ее сам и порождает, сколько с жестокостью, ибо жестокими становятся не только те, которые пользуются <инструментом страха>, но и те, которые запуганы, которые вынуждены затаиться, уйти в себя, приспособиться к другим, стать <как все>. Это гибельно для художника, а ты художник, ты замечательный художник, и поэтому, чем честнее ты будешь себя выражать, не страшась и не пачкая себя ложью, тем больше счастья ты принесешь людям, тем больше добра и света отдашь им. Именно поэтому я прошу тебя дать мне развод. Поверь, я в этом нуждаюсь больше, чем ты. Я буду спокоен, если буду знать, что моя борьба не принесла горя тебе, отняв тебя у людей. Я прошу тебя быть свободной во всех помыслах и поступках. Я прошу тебя верить в то, что чистота любви не имеет никакого отношения к тому, что буржуа называют увлечением, а обыватели изменой. Любовь - это счастье, а не гнет. Я благодарен тебе за месяцы, которые мы были вместе. Ты вольна поступить, как сочтешь нужным, когда и если я выйду с каторги. Высшее счастье для меня - знать, что ты счастлива. Отокар>. Нана уехала из Югославии. Когда ее отец, доктор Сречко Шилович, по прошествии многих лет пришел к Кершовани в тюрьму и сказал, что у Наны родилась дочь, Отокар задумчиво улыбнулся. - Если тот, кто ее любит, - сказал он, - не будет возражать, пусть Нана назовет девочку Ириной. - Почему? - Потому что я боюсь женских имен, к которым прилагается эпитет <святая>. Ирина - свободное имя, новое, не библейское, пусть и живется ей не по-святошески, а как бог на душу положит. - А как бог на душу кладет? - тихо спросил Шилович, напряженно ожидая ответа. - Если бы он был, - ответил Кершовани, - он бы разрешил всем жить честно и свободно. И разогнал бы банду святош, которые примазались к нему после его смерти. Или вознесения. Впрочем, это одно и то же... Я, Сречко, боюсь страданий, которые заложены в иных именах. Поскольку страдание рождено желанием, а человек соткан из желаний, рождается и некий силлогизм кругового горя. А я против этого. Желание должно давать счастье, а имя Ирина - <счастливая>. Дающий счастье получает его сторицей. ...Кершовани поднялся, когда Ковалич сказал про Нану. Он поднялся резко, оттолкнув стул икрами, которые напряглись, как перед прыжком. - Я могу идти в камеру? - тихо спросил он. - Это зависит от вас. Если вы напишете ту декларацию, которую продиктовал вам я, можете сразу же уходить домой. - Вы знаете мою жизнь лучше меня самого, Ковалич, - сказал Кершовани. - Неужто вы не понимаете, что если я не написал ничего т о г д а, то сейчас я тем более не напишу ничего такого, о чем мечтаете вы... - Ну и сдохнете! - крикнул Ковалич. - Сдохнете! И вместе с вами уйдут те мысли, которые вы могли бы отдать обществу, о котором так радеете! Вот о чем подумайте! Вам еще многое надо сказать людям! А вы хотите лишить их своего таланта! Вы жалкий трус и эгоист! Вы трус! Трус! - Лучше пусть люди лишатся моего таланта, - ответил Кершовани, - чем я разрешу вам его использовать. Это страшнее смерти, если вы станете хозяином моего таланта. Н а ч а л ь н и к г е н е р а л ь н о г о ш т а б а Г а л ь д е р. <13.00-14.00. Совещание у фюрера относительно общего положения в Югославии. (Вместе со мной присутствовал Хойзингер.) Никаких новых моментов. План создания автономной Хорватии. Генерал Химер получил инструкции. Предложение о создании немецкой комендатуры в Будапеште>. Зонненброк разбудил Штирлица рано утром, через час после того, как тот отправил в Белград Везича. - Бога ради, извините, - сказал он. - Вы спали? - Нет, я плясал рио-риту, - пробурчал Штирлиц. - Что там у вас? Пораньше не могли прийти? Тогда б застали меня бодрствующим, я недавно лег. - Пожалуйста, не свирепейте, никто из наших не знает английского, - ответил Зонненброк, включив приемник; привычка говорить <под музыку> прочно укоренилась в нем. - Зачем вам понадобился английский? - Фохт приказал мне заняться возможными контактами англо-американцев с русскими. - Фохту бы фантастические романы сочинять. - Он здесь ни при чем, это приказ Берлина. - Что там у вас, показывайте. - Вот, - Зонненброк положил перед Штирлицем листок бумаги с английским текстом. - Откуда это? - Работать надо, - горделиво произнес Зонненброк. - Копия репортажа Джеймса Колви из <Дэйли мэйл>. Такой репортаж, видимо, уходит сразу в два адреса: в редакцию и в Интеллидженс сервис. Штирлиц просмотрел текст: <По сведениям из осведомленных источников, здесь стало известно, что Москва горячо приветствовала свержение правительства Цветковича. Когда я встретился в министерстве иностранных дел с ответственным чиновником отдела прессы, он прямо сказал мне, что <вопрос противостояния возможной агрессии увязывается с гарантиями, которые могли бы дать Белграду Даунинг-стрит, Белый дом и Кремль>. Видимо, события ближайших дней покажут, справедливы ли надежды Белграда>. - Здесь нет ссылок на имена, - сказал Штирлиц. - <Один чиновник> - это не информация. - <Один ответственный чиновник>, - уточнил Зонненброк. - Причем известно, что он из отдела печати. Мы установим этого человека, начнем работать с его окружением и подчиним его нашим интересам. Этот Колви намекает на возможность сговора американцев и англичан с русскими, так что Берлин не зря запросил нас. Фохт сказал: <Информация, связанная с этой проблемой, приравнена к высшей степени важности>. Решение пришло сразу, словно некто продиктовал ответ на задачу, над которой Штирлиц бился несколько часов кряду. Раньше он проводил мучительные дни и бессонные ночи, стараясь сразу же понять главное. Однако с годами убедился, что нельзя насиловать мозг требованием немедленного ответа. К истине можно идти разными путями, но от того, каким будет путь, во многом зависят ценность и моральность решения. Материал, который принес Зонненброк, был важен с разных точек зрения. Во-первых, если контакты с англичанами и американцами действительно налаживаются, то, слава богу, это можно только приветствовать: Гитлер верит лишь в силу и ни во что другое. Если таких контактов нет, Центр внимательно изучит, от кого такие сведения поступают - от немцев, организующих тонкую, сложную, через третьих лиц дезинформацию, почему-то им выгодную, или же англичане пускают пробный шар в сложной обстановке сегодняшней Югославии, стараясь понять нашу реакцию. Во-вторых, то, что этот вопрос рассматривался в Берлине как <особо важный>, лишний раз подтверждает уверенность Штирлица в подготовке войны против его родины, и если так, то надо найти возможность всячески помочь налаживанию контактов между Москвой, Лондоном и Вашингтоном. В-третьих, эти данные Зонненброка помогут ему, Штирлицу, в его конкретной работе. Веезенмайер задал ему трудную задачу с Везичем. Штирлиц, впрочем, сам шел на это. Он проиграл для себя несколько возможностей. Он принял решение, ответ неожиданно подсказал Зонненброк своим разговором с Фохтом о русско-английских контактах. Штирлиц залез под холодный душ, оделся, выпил стакан апельсинового сока и спустился в пустой ресторан. Теперь, по его замыслу, Везич, возвратясь из Белграда, должен передать ему <особо важные материалы, касающиеся русско-британских контактов>. Надо только обговорить детали и подобрать <кандидатов>, на которых можно сослаться в рапорте Шелленбергу. Информаторы должны быть людьми серьезными, желательно связанными с дипломатическими кругами или с высшими офицерами генерального штаба. Везич, таким образом, станет особо ценным осведомителем Штирлица. Он будет прикрыт всей мощью аппарата Шелленберга: людей, которые много знают и готовы к сотрудничеству с рейхом, надо уважать и беречь. И, полагал Штирлиц, быть может, это сообщение в какой-то мере насторожит Берлин, ибо война на два фронта - безумие, и на это, как он считал, не рискнет даже такой маньяк, как Гитлер. Второе соображение, казалось ему, может оказаться значительно важнее, чем история с Везичем. Он ощущал постоянную мучительную беспомощность, не зная, как и чем реально помочь родине, над которой занесен меч. Штирлиц, естественно, не мог предположить, что его рапорт, отправленный через полтора часа Шелленбергу - с припиской, в которой содержалась просьба указать Веезенмайеру на целесообразность его, Штирлица, работы с югославским агентом, - сыграет роль в судьбе самого близкого Гитлеру человека. Рудольф Гесс в 1920 году ввел застенчивого ефрейтора Шикльгрубера, ставшего потом Гитлером, <великим фюрером германского народа>, в таинственное общество <Туле>. Одним из семи создателей этого общества (<семь> - мистическая цифра и приносит удачу всем начинаниям) был Дитрих Эскардт. Умирая, он говорил: <Следуйте за Гитлером. Он будет плясать, но я тот, кто написал ему музыку. Не жалейте обо мне. Я окажу большее влияние на судьбу истории, чем любой другой немец. Моя идея не умрет со мной: немцы, ставшие нацией человеческих мутантов, поведут за собой людей к великим целям, которые были известны п о с в я щ е н н ы м арийской древности, обитавшим в Тибете>. Гитлер до конца подчинил себе движение национал-социализма после расстрела своих ближайших соратников Рема и Штрассера, когда Эскардт был уже мертв, а все другие основатели <Туле> добровольно умертвили свою память, согласившись считать фюрера тем человеком, каким представляла его пропагандистская машина Геббельса, то есть великим борцом и гениальным мыслителем. Гитлер говорил Раушнингу: <Вы не знаете обо мне ничего. Мои товарищи по партии не имеют ни малейшего представления о целях, которые я преследую, о том грандиозном здании, основа которого по крайней мере будет заложена после моей смерти. На планете произойдет такой переворот, которого вы, н е п о с в я щ е н н ы е, понять не сможете>. Гесс несколько раз встречался с теми, кто был с Гитлером в начале двадцатых годов. Личный секретарь фюрера вел странные разговоры о том, что Гитлер близок к перерождению, он забывает старых друзей и самое н а ч а л о. Собеседники Гесса доверчиво советовались с <ветераном партии>, что сделать, чтобы <помочь Адольфу> вновь обрести самого себя. После таких разговоров эти люди исчезали странным образом и при непонятных обстоятельствах: внезапный сердечный приступ, отравление газом, автомобильная катастрофа. Лишь профессор Гаусхофер, теоретик <Туле>, блестящий японист, профессор санскрита, принявший в Азии таинственный обет <красной свастики>, внимательно выслушал Гесса, а потом сказал ему: - Рудольф, вы погибнете, если я исчезну, как и все те <старые борцы>, с которыми вы встречались. И вы, и Гитлер развиваете идеи, которые я и Эскардт подсказывали вам. Вы останетесь голыми, когда придет время рождения новых мыслей. Хотите, я напишу фюреру донос на вас? Хотите, я расскажу, как вы пытались провоцировать меня, говоря о том, что не фюрер Создал идею национал-социализма, а я? Вам будет легче спасти мне жизнь, если такой донос ляжет в ваши архивы? - Вы сошли с ума, Карл. - За три дня перед тем, как Гитлер стал рейхсканцлером, я был у тибетского ламы Джоржидона. Вы знаете, что он хранит ключи, которые открывают ворота в царство <Агартхи>. Он сказал мне тогда: <Придет тот, кто должен прийти. Берет лишь тот, кому дано взять. Забудьте себя во имя его силы, вы останетесь навечно в той памяти, которую создаст он>. Я следую этому, Рудольф. <Агартхи> свято для меня, я п о с в я щ е н, и если я уйду, кто укажет вам путь туда? Слово <Агартхи> было таинственным и священным для фюреров национал-социализма. Они жили двумя правдами и оперировали двумя идеями: первая - для толпы, вторая - для себя, для и з б р а н н ы х. Мистическая идея сводилась к тому, что в Тибете четыре тысячи лет назад исчезла самая великая цивилизация из тех, что когда-либо были на земле. Тот, кто погиб, погиб, а кто спасся, ушел из Тибета. Первый поток эмигрантов отправился на север Европы, ведомый живым богом, имя которому было Тор. Второй поток осел на Кавказе. После того как Тибет опустел, там возникли два таинственных центра: <путь правой руки> и <путь левой руки>. Столица центра <правой руки> - <Агартхи>; храм неприятия этого мира, сокрытый в недрах Гималаев. Центром <левой руки> стала <Шимбала>, чьи силы могут повелевать массой и ускорять движение человечества к <полноте всех времен>. Маги других народов могут заключать соглашения - с благословения <Агартхи> - с великой <Шимбалой> и, таким образом, становиться проводниками ее воли. Однако соглашение возможно, если п о с в я щ е н н ы й будет посредником в этом союзе. Гаусхофер был таким <посвященным>. Гитлер в своих поступках руководствовался не анализом исторических побудителей и первопричин, не изучением экономики и политики, а лишь подсказкой <провидения>, советом полусумасшедших п о с в я щ е н н ы х. <Великий мыслитель и стратег>, <теоретик национал-социализма> не имел сколько-нибудь серьезного образования, но он был рожден в местности, которая славилась медиумами и колдунами, разъезжавшими по Европе с сеансами <чудес>. Поверив в свое таинственное второе <я>, Гитлер решил <рискнуть> и вместо шаманских гастролей по Европе задумал ее покорение. Уже потом, став канцлером, он сказал Раушнингу: <Я открою вам величайшую тайну. Я создал орден. Человек, получивший из моих рук даже вторую ступень, станет мерилом мира, человеком-богом. Это прекрасный объект бытия - <человеко-бог арийской расы>. Он станет центром вселенной, предметом культовых песнопений и всеобщего преклонения. Но существует еще одна ступень ордена, о которой я не могу говорить>. Когда-то он дал обет молчания Эскардту и Гаусхоферу. Один умер, второй признал его, Гитлера, власть над собой. Гитлера это устроило, но только в определенной мере. Разговор, о котором ему сообщил Гесс, успокоил Гитлера лишь наполовину. Слово дают для того, чтобы нарушать его. Гаусхофер должен быть изолирован - почетно и широковещательно. Лучшая изоляция - это ореол секретности, которым должны быть окружены он и его работа. Гиммлеру было поручено создать общество <Амерде>. Рейхсфюрер объявил на первом организационном съезде: - Наша главная цель - вести исследования в местах распространения арийского духа! Нашего духа! (Овация.) Духа германцев! Наша главная цель - исследовать места действий и наследование германской расы! (Овация.) Все пятьдесят институтов, которые находятся в ведении СС, будут проводить эту благородную работу на благо нашей нации, на благо наших детей и внуков, которым суждено жить в век чудесной и благородной расовой гармонии! (Овация.) Главой <Амерде> стал профессор Мюнхенского университета Верст; Гаусхофер - научным руководителем. Ему вменялось в обязанность курировать <изыскания таинственного в области оккультной практики>. Он также получил личное задание фюрера: привлечь Отто Скорцени для организации экспедиции по похищению <Чаши святого Грааля>, в которой собрана кровь Христова и которая, по преданию, приносит успех всем начинаниям ее обладателя. Вызвав Гаусхофера для беседы, фюрер начал говорить так, как он привык - вещая, слушая лишь самого себя: - Провидение подсказало мне путь, который обеспечит нам наименьший риск и даст наибольшее благоприятствие на первых шагах. Не отрицая мистического могущества <Чаши Грааля>, я слышу Великие Слова о том, что решение главного может прийти к нам только через <Шимбалу>, через дух Тибета. Умение отделять главное от второстепенного, громадное от большого, гениальное от мудрого позволит мне и тому народу, который призвал меня, дать миру то, что не в состоянии ему дать ни один человек и ни одна другая доктрина, кроме доктрины национал-социализма. Национальное - всем немцам, социальное - неимущим немцам; остальное - п о с в я щ е н н ы м! И вдруг Гитлер заметил взгляд Гаусхофера. Это был усталый взгляд умного человека, который все помнит и никогда не сможет забыть. Гитлер ощутил в себе гнев и одновременно сладостное ощущение высшей силы, когда он вправе приказать убить учителя и его, Гитлера, ученики сделают это, испытывая счастье оттого, что могут служить ему. Но он сразу же подумал, что этот п о с в я щ е н н ы й - последний, кто владеет тайной <Агартхи> и <Шимбалы>. И он, этот последний, всюду выступает со словами, которые возвеличивают его, Гитлера, того, который смиренно внимал Гаусхоферу двадцать лет назад, и краснел под его взглядами, и смущался своего яростного красноречия, в котором - он это чувствовал - было много провинциального. Гитлер - как это часто бывало с ним - увидел себя со стороны, и ему показалось, что самое разумное молча улыбнуться Гаусхоферу, положив ему руку на плечо. Надо только пристально смотреть в глаза - глаза не лгут. Он поступит так, как ему подскажут глаза учителя. И он положил руку на плечо Гаусхофера и ощутил вдруг, как тяжела его рука. ...Нельзя верить глазам побежденных учителей. Нельзя верить тем, считал Гитлер, кто был у твоего начала и видел тебя маленьким и робким. Таких надо уничтожать и устраивать им торжественные похороны. Гитлер ничего не увидел в глазах Гаусхофера, кроме силы. Магическая, ощутимая сила застыла во взгляде профессора. Но так Гитлеру казалось лишь мгновение. Потом он подчинился этой силе и уже не понимал сам, что именно эта чужая сила повелела ему увидеть в глазах Гаусхофера любовь и преданность. ...Именно с этой минуты Гаусхофер стал мстить. Он знал, как армия не любит Гитлера. Он знал, что фюрер окружен преданными ему фанатиками: Гессом, Герингом, Гиммлером, Геббельсом. Именно на Гесса он нацелил свой первый удар. Он лишит фюрера того, кто вместе с ним начинал движение национал-социализма. Потом сделает так, чтобы ушли в тень Геринг и Геббельс. Пусть рядом останется Гиммлер - это ненадолго. И, когда Гитлер будет один, совсем один, вот тогда он снова придет к нему, к Гаусхоферу, придет тайно, тихо и смиренно, как блудный сын приходит к отцу. Библейский отец простил; он, Гаусхофер, не простит. Просто так он простить не сможет. Именно Гессу он подсказал мысль о том, что Англию перед началом войны на Востоке можно склонить к переговорам и не вовлекать, таким образом, рейх в сражение на два фронта. Он, Гаусхофер, знает, как надо влиять на своих учеников. Он внушит Гессу идею, подчинив его своей воле. Пусть уйдет Гесс - это, пожалуй, единственный человек, готовый отдать за Гитлера жизнь. И Гесс начал готовиться к переговорам с Лондоном, игнорируя тот факт, что Черчилль, хотя и заявил о своей давней неприязни к большевизму, все же пришел к власти под лозунгом: <Враг номер один - Гитлер. Всякий, кто вступит с ним в борьбу, автоматически станет нашим союзником!> Сочинив шифровку Шелленбергу о том, что в Белграде, <по сведениям от завербованного мною Везича>, имеют место <постоянные русско-английские контакты>, Штирлиц попросил санкцию на <продолжение работы с югославским полковником>, пользующимся большим авторитетом и имеющим широкие связи на Балканах. Шифровка эта была немедленно доложена Шелленбергом Гейдриху. Тот за своей, естественно, подписью, без ссылок на фамилию Штирлица, а уж тем более его агента, переслал сообщение Гиммлеру. Рейхсфюрер ознакомил с этим донесением Гесса. Гесс собирал по крупицам все материалы, связанные с русско-английскими отношениями. Он лелеял мечту помирить фюрера с англичанами. Шифровка Штирлица подвигла его на еще более активные действия. Гесс поручил Гейдриху запросить возможно больше подробностей из Югославии. Шелленберг сразу же отправил шифровку Штирлицу. Тот в ответ попросил шефа дать указание Веезенмайеру оказывать ему, Штирлицу, максимальную помощь в этой его работе. Такое указание было передано часом позже. - Вот что, милый Штирлиц, - сказал Веезенмайер, - пригласите-ка сегодня на ужин господина Везича. Что вы все один да один, надо бы и о своих товарищах помнить. - Слушаюсь... - Я не отдаю приказа. Приказ продолжать с ним работу я вам отдал ночью. Сейчас это дружеская просьба. - Я рад, что вы считаете меня своим другом, штандартенфюрер. Я горжусь этим. Я умею ценить дружбу таких выдающихся людей, как вы... - Он заметил в глазах Веезенмайера искорки смеха и нахмурился. - Я не умею льстить, штандартенфюрер. Наверно, поэтому я до сих пор не получил повышения в звании. - Получите, - улыбнулся тот своей открытой улыбкой. - Это я вам обещаю, Штирлиц. Дней через десять получите... - Когда вернемся домой? - Через десять дней Загреб станет нашим домом, Штирлиц. А может, несколько раньше. <Ц е н т р. Веезенмайер сообщил, что в течение ближайших десяти дней Загреб <станет немецким>. Ю с т а с>. Штирлиц, однако, не предполагал, что его сообщение о <русско-английских контактах> вызовет еще одну реакцию Шелленберга - неожиданную, странную и столь же молниеносную. <Штирлицу. Строго секретно. Вручить лично. По прочтении уничтожить. По нашим сведениям, в Сараево, в отеле <Европа>, живет профессор лингвистики Шанхайского университета Чжан Бо-ли. Вам необходимо встретиться с ним и провести беседу. Главные интересующие нас вопросы: согласен ли он с официальной расовой теорией НСДАП? Готов ли он поддерживать тесные отношения с нашими учеными, работающими в области изучения Азиатского континента вообще и Китая в частности? Шелленберг>. Генеральный консул Фрейндт смотрел на Штирлица выжидающе: он передавал ему уже третью шифровку, и тот не считал нужным ни словом обмолвиться о содержании указаний, поступивших из Берлина. Штирлиц понимал, что этим своим молчанием он унижает генерального консула и может при определенных обстоятельствах лишиться его поддержки, а помощь такого человека, как Фрейндт, имеет большое значение. Однако Штирлиц понимал и то, что, открой он Фрейндту содержание шифровок, тот - если он человек гестапо - может сразу же сообщить в Берлин о <болтливости сотрудника разведки и неумении хранить государственную тайну>. - Как звонить в Сараево? Отель <Европа>? - спросил Штирлиц, недоуменно пожав плечами после вторичного прочтения шифровки. - Что-нибудь срочное? - поинтересовался генконсул, отыскивая в справочнике телефон отеля. - У них там семь пятниц на неделе. Своих дел невпроворот, а тут... В восемь утра - одно, в девять у Веезенмайера - второе, в десять у вас - третье. - Телефон <Европы> 92-56. - Спасибо. Штирлиц заказал срочный разговор с Сараево. Связь дали через пять минут. - Добрый день! Скажите, пожалуйста, - спросил Штирлиц портье, - в каком номере живет господин Чжан Бо-ли? - Господин Чжан Бо-ли уже не живет здесь. - Господин Чжан Бо-ли уже не живет здесь, - удовлетворенно повторил Штирлиц, решив, что это достаточный повод, чтобы радировать Шелленбергу о невозможности встречи с китайским ученым из-за ошибочных данных, переданных Берлином. - Он переехал в более дешевый отель, - продолжал портье. - Номер его телефона 25-41. <Будь проклят их сервис, - озлился Штирлиц, - кто его тянул за язык? Не живет в <Европе>, и слава богу!> Он взглянул на генконсула и не увидел в его глазах той колючей, хотя и уважительной настороженности, которая была, когда тот передавал оберштурмбанфюреру СС шифровку из Берлина. Фрейндту стало ясно, что шифровка никак не касается работы его учреждения, и он почувствовал, что Штирлиц неспроста позвонил в Сараево из его кабинета, оказывая ему этим знак истинно товарищеского доверия. - Я отправлю телеграмму в Берлин, с вашего позволения? - спросил Штирлиц. - Конечно. Ее немедленно зашифруют. - Не надо. У меня свой код. А вот молнией пусть передадут, за это истинное спасибо вам. <Шелленбергу. Идет активная работа с Везичем по поводу русско-английских контактов. Провожу беседы с русским ученым Родыгиным, который дал согласие сотрудничать с нами. Нельзя ли встретиться с китайцем позже? Штирлиц>. Штирлиц не знал, да и не мог, безусловно, знать о разговоре, который состоялся двадцать седьмого марта между Гейдрихом и Шелленбергом о возможном столкновении арийцев с азиатами на территории России, где-то за Уралом, после победы над большевиками. В суматохе дел Шелленберг не смог проследить за шифровками, которые он отправил в Лиссабон, Виши и Цюрих. Да и Гейдрих забыл об этом разговоре, потому что фюрер требовал ежедневных отчетов о том, как идет подготовка к югославской <Операции-25> и греческой <Марита>. Однако после того, как Гальдер доложил Гитлеру, что передислокация войск практически закончена и что сейчас пошел отсчет на часы, фюрер вновь вернулся к детальному рассмотрению плана <Барбаросса> и в разговоре с Гиммлером поинтересовался, какие новости у специалистов по Дальнему Востоку, которые анализируют возможность и последствия встречи вермахта и желтых полчищ на территории России после блицкрига. Это особенно волновало Гитлера сейчас, поскольку агентура Риббентропа донесла, что министр иностранных дел Японии Мацуока ведет предварительные переговоры с Москвой, а цель этих переговоров, как предполагали эксперты, - заключение пакта о нейтралитете с Кремлем. Значит, надо думать обо всех силах на Азиатском континенте, которые могут оказаться для Берлина противовесом в его отношениях с Токио. Учитывая также сообщения о контактах русских и англичан в Белграде, необходимо было выяснить все о ситуации на Дальнем Востоке, и не только сегодняшней, очевидно, но и о той, которая может возникнуть в будущем. Фюрер дал понять Гиммлеру, что оптимальным вариантом было бы противопоставление двум европейским фронтам мощного фронта в Азии - этого Россия не выдержит. Гиммлер вызвал Гейдриха; тот, в свою очередь, распек Шелленберга; и сразу же после разговора шефа РСХА с начальником политической разведки в разные города мира полетели шифровки с повторными запросами, и в ответах, полученных из двенадцати стран мира, фигурировала фамилия лингвиста Чжан Бо-ли, работавшего ныне в библиотеках Югославии после прохождения трехмесячной практики в Софии. Резидент СД в Виши сообщил, что, по сведениям, полученным от китайской агентуры, из тех, кто учился во французских университетах еще до начала войны, Чжан Бо-ли относится к тому типу ученых, которые занялись наукой, будучи отринутыми от практики политической борьбы, ибо сначала он примыкал к группе левых коммунистов, потом увлекся великоханьской, расистской доктриной, а затем уехал в Европу, чтобы написать монографию по истории китайской лингвистики и ее первородстве в сравнении с японской иероглификой. <Штирлицу. Вручить лично. По поводу китайского ученого. Извольте выполнять приказы немедленно и беспрекословно. Шелленберг>. Штирлиц, чертыхаясь, взял мощный <мерседес>, любезно предложенный ему генеральным консулом, потерял полчаса, разыскивая Родыгина, и только потом выехал из Загреба. Он несся по узкой горной дороге на максимальной скорости и через шесть часов был в Сараево. Город поразил его мощью мечети Бегова джамиля, протяжными криками муэдзинов, возвещавших время намаза; паранджами на лицах женщин, и ему даже показалось, что каким-то чудом он оказался в Константинополе, а не в сердце Боснии, близ подножия Черных гор - очага славянской культуры на Балканах. Штирлиц позвонил к Чжан Бо-ли и договорился о встрече. Они увиделись в маленьком кафе на узенькой, чисто мусульманской улочке Куюнджилук. Штирлиц рассчитывал, что разговор будет коротким и конкретным. Однако Чжан Бо-ли, великолепно говоривший по-английски и с большим трудом по-немецки, не торопился начинать серьезную беседу, рассуждая о погоде, ценах на антиквариат и обилии невесть откуда понаехавших цыган. Поначалу Штирлиц думал лишь о том, как бы скорее избавиться от него, о том, как прошла встреча Родыгина с Везичем, но потом разговор принял столь неожиданный оборот, что, закончив его, он сел в машину и не сразу поехал в Загреб, а сначала составил запись беседы в двух вариантах: краткую, из пяти абзацев, для Шелленберга и развернутую - для Москвы. <После обязательной вводной части, когда собеседник и я <пристреливались> друг к другу, мною был поставлен вопрос: возможно ли в будущем столкновение - имеется в виду отнюдь не военное, но лишь географическое - рейха и Китая, арийской и великокитайской доктрины? - Рейх связан с Россией договором о дружбе, - ответил Чжан Бо-ли. Я сказал ему, что рейх воюет с Англией и разгром Англии будет означать начало немецкого проникновения в Индию, которая имеет двухтысячекилометровую границу с Китаем. - Великокитайская доктрина, - заметил мой собеседник, - по своему внутреннему механизму ничем не отличается от любой другой концепции национальной исключительности. Зороастр, или же в европейской записи Заратустра, говорил о богоизбранности персов. В ветхом завете заложена идея <исключительности> иудеев. Германские философы обосновывали богоизбранничество немцев, историк Соловьев - русских. Я сказал, что во всякого рода исключительности два аспекта, ибо происходит смыкание индивидуального и общего: либо доктрину выдвигает личность, либо личность лишь оформляет то, что угодно массе. - Исключительность нации рождена историей человечества в дни его младенчества, когда всякий <чужак> приравнивался к врагу. Я согласился с китайским профессором, заметив, что восемьсот лет назад англичанин никогда не говорил о французе <француз>; он определял его только одним понятием - френч дог*. Видимо, добавил я, осознание национальной общности, от которой всего лишь один шаг до теории национальной исключительности, происходит в тот момент, когда можно отделить <нас> от <них>. _______________ * Французская собака (англ.). Чжан Бо-ли не оспаривал этой точки зрения, подчеркнув, что китайцам не приходило в голову, что они желтые, до тех пор, пока к ним не пришли белые. - В общем-то, - добавил он, - возвращаясь к вашему первому вопросу, надо сказать, что встреча рас всегда конфликтна. Оборотная сторона познания д р у г и х таит в себе зародыш чувства собственной исключительности, которое на первых порах всегда рычаг противостояния другой расе, однако меня интересует более локальный вопрос: чем и как, с вашей точки зрения, объясним внутрирасовый национализм? - В прошлом, - ответил я, - любой мекленбуржец был братом другого мекленбуржца и всегда становился на его защиту потому, что оба противостояли саксонцу или баварцу. Если национальная группа находится в окружении других национальных групп, тогда этнический момент оказывается сильнее момента социального. Национальное сознание народов Югославии (многого здесь можно было избежать) диктовалось тем, что в метриках учитывалось, кто ты: черногорец, хорват, мусульманин или словенец. Постоянное подчеркивание национальной принадлежности неминуемо отпечатается в сознании поколений. И порой получается так, что национальный антагонизм оказывается следствием национальной самозащиты: способ сохранения национального духа рождает внутрирасовые конфликты. Чжан Бо-ли попросил проиллюстрировать это утверждение фактами из истории. Я привел пример не европейский, но азиатский, желая заставить собеседника активнее включиться в разговор, с тем чтобы точнее понять его <открытые>, <болевые> места. Я привел в качестве примера традиционную подозрительность вьетнамцев к Китаю, поскольку в течение почти тысячи лет <северная угроза> - единственная и наиболее жестокая для Ханоя. Реакция собеседника была мгновенной и плохо скрываемой. Желая перевести разговор в другую сферу, Чжан Бо-ли спросил: - А кто, по-вашему, рождает эмбрион <национального духа>? Интеллигент или производитель материальных ценностей? Масса, говоря иначе, или дух? - Мы вернулись к началу разговора, - заметил я. - Азия не боится возврата к началу, - ответил Чжан Бо-ли, - ибо именно начало - в той или иной форме - определяет последующее развитие. Я ответил, что, с моей точки зрения, <эмбрион> национального духа - масса, поскольку для толпы понятие <китаец> или <вьетнамец>, <славянин> или <француз> нерасчленяемо на индивидуальность. Для них это <чужаки>. Но очень скоро эта тенденция становится орудием политической элиты, рычагом противостояния другой национальной общности или же лозунгом для завоевания ее и уничтожения, как это было, например, с Маньчжурией, Монголией и Вьетнамом, когда Китай вел против них захватнические войны. - Я приветствую утверждение европейца Гитлера, - сказал мой собеседник, - который считает, что лошадь когда-то была крайне необходима человеку, но было это до тех пор, пока моторы не стали пересчитывать на мощности <лошадиных сил>. Теперь лошадь должна исчезнуть, поскольку она выполнила свою историческую миссию. То же и с нациями. Исчезнут все те национальные группы, которые выполнили свою историческую роль по освоению тех или иных пространств. Останутся избранные. Я задал вопрос: - Как вы относитесь к утверждению арийского - по отношению ко всей Азии - первородства японской расы? - Тезис о том, что именно японцы - азиатские арийцы, не что иное, как политическая акция. Ведь и Муссолини сказал об итальянских евреях, что они итальянцы, не аргументируя этого утверждения. На самом же деле истинные арийцы Азии - китайцы, а никак не японцы. - Не уподобляетесь ли вы Муссолини? Где аргументация? - Она очевидна. Все арийцы вышли из Китая. Не просто из Тибета, страны <Шимбалы> и <Агартхи>, но вообще из Китая. Климатические условия севера, куда были вынуждены эмигрировать наши арийские предки, наложили отпечаток на физиологию, и кожа европейских арийцев стала белой. Во время недавних раскопок в Китае обнаружены древние женские храмы. Ступени храмов плоские, и, что крайне важно, они стерты так же, как ступени в женских монастырях Баварии. Следовательно, ступни у китаянок и немок идентичны. В память об ушедших на север сестрах китаянки до сих пор красят лицо белилами, и не желтый цвет любимый у нас, а белый. Можно - с большими, правда, оговорками - допустить и вторую версию: во время великого китайского исхода Тибет покинула белая элита, и наши женщины хранят память о ней и поэтому белят лицо. Подражание эталону типично для истории Китая. Вы знаете, что во время маньчжурской династии китайцы носили косы. Почему? Да потому, что у маньчжур тотемным животным была лошадь и все мечтали быть похожими на коней: иметь продолговатые лица и волосы, собранные в косу, как у породистого скакуна. Не будучи маньчжурами, мы подражали им, поскольку те в определенный период были политическим эталоном для Китая. - Может быть, китайский исход ограничился границами Монголии, соседствовавшей с Россией? - спросил я. - Россию следует рассматривать - во всяком случае, до Урала - как часть Китая, - категорически отверг Чжан Бо-ли. - Оттуда начался исход китайцев к северным морям, к царству острова <Тор>, поскольку земли Сибири невозможны для обработки и китайцы не считали нужным возделывать их, ограничиваясь районами, прилегающими к южным морям. - Но исторически на Россию претендовала Орда. Китайцы никогда не претендовали на русскую территорию. - Это ошибка. Китай, правда, не вмешивался в политическую акцию Орды, но ведь никакого ига вообще не было. Это выдумка русских историков. Войска Батыя прошли по главным дорогам России и вернулись к нашим границам, как возвращаются солдаты, выполнившие приказ. После этого пробного рейда отношения Орды и славян уподобились отношениям суверена и вассала. Русь вносила ясак, и это был символ - курица в год. В обмен на этот ясак Русь была защищена от набегов поляков и половцев. Орда выполняла нашу волю. Она должна была исчезнуть, подготовив путь для главной силы, которая всегда оказывается поначалу незаметной. Иго - легенда для панславистов, которые оправдывали им дикость России, пытаясь налаживать связи с западом. Иго началось после странной победы дикарей над историей: я имею в виду Куликовское сражение. Тогда Орда, предав Китай, перешла на службу к русским: Юсуповы оказались славянскими аристократами наравне с Ямщиковыми и Ясаковыми. Управленческая элита Орды, оторванная от нашего влияния, утонула в России, растворилась в ней, заразившись ленью, деспотизмом и жаждой личной наживы. Потомки Орды деградировали, они могут стать лишь инструментом в руках нашей идеи, но никогда не будут допущены к телу идеи. Именно в связи с этой проблемой я поселился в Сараево - здесь виден процесс растворения мусульманства в славянстве, его подчинение чужой духовной доктрине, именно поэтому здесь я изучаю <внутринациональную проблему>. А что касается глобального вопроса о встрече арийских рас, что вам сказать? Встреча европейских арийцев, германцев, с азиатскими арийцами, китайцами, целесообразна; конечно же не в Индии, а на Урале.