тот канал связи с миром, который мне так сейчас нужен". Клаудиа поставила на стол маленькие чашки; кофейник у нее был здесь же, в столовой, старинный, но подключен к электричеству. - Ты плохо выглядишь, - сказала Клаудиа, положив свою сухую ладонь на руку Штирлица. - Роберт смотрится лучше? - спросил Штирлиц. Клаудиа словно бы не слышала его, даже не взглянула на Харриса; тот старательно изображал наслаждение, которое испытывал от кофе, заваренного женщиной. - Ты, видимо, болел? - продолжала Клаудиа. - Ты потом все мне расскажешь, у меня есть старуха в Севилье, которая лечит болезни. Травами. Ее зовут Пепита, и ей девяносто три года. Мне кажется, она хитана'. Если каждое утро пить набор трав - зверобой, тысячелистник, календулу и алоэ, - человек обретает вторую молодость. Я пью этот сбор семь лет. _______________ ' Х и т а н а - цыганка (исп.). - Продайте патент, - сказал Пол, отодвигая чашку. - Я разбогатею на этом пойле. Спасибо, Клаудиа, мне было чертовски приятно познакомиться с вами. Он поднялся; вместе с ним поднялся Харрис. Он достал из кармана маленькую коробочку и протянул ее Клаудии: - Это вам. - Спасибо, - ответила женщина, с трудом оторвав свои прекрасные зеленые глаза от лица Штирлица. - Спасибо, Роберт, это так любезно. Она не стала раскрывать коробочку; поднялась, протянула руку Роберту; он, низко склонившись, поцеловал ее. - Могу я на один миг похитить у вас Макса? - спросил Пол. - Мне надо сказать ему два слова. - Да, да, конечно, - ответила женщина. - Я пока сварю еще кофе, да. Макс? - Спасибо, - ответил он и вышел следом за Полом в гостиную. Тот закурил и, сев на подоконник, сказал: - Я, конечно, узнаю, под каким именем вы здесь жили, Бользен. Спасибо, вы облегчили мне вашу проверку. Поздравляю вас с такой подругой и с вашей ловкостью. Билет на Сан-Себастьян отдайте мне, вам его оплатит Эрл, я подтвержу, что вы ездили туда по моей просьбе. И верните мне все ваши деньги. Мне так будет спокойнее. - Вы ведете себя глупо, - заметил Штирлиц, протягивая американцу бумажник. - Во-первых, я могу уехать с Клаудиа. Во-вторых, если бы я решил бежать, я бы сделал это с т о в а р о м. Кому я нужен с пустыми руками? А вы по дороге поговорите с Робертом, он славный парень, только в отличие от вас не сотрудничает с бывшими нацистами. Он пригодится в вашем деле, потому что, судя по всему, знает то, что вам и не снилось. Вы, видимо, интересуетесь нашими, я имею в виду СД, связями. Они шли через ИТТ. Но британцы умеют работать с теми, кто стоит им поперек дороги, лучше, чем вы. - Он что, из службы? - Думаю, нет. Во всяком случае, до войны никак связан не был, им интересовались. Пол шлепнул плоским бумажником по ладони, раскрыл его, просчитал деньги, пожал плечами и протянул его Штирлицу: - Держите. Вы правы, я не подумал. Скажите мне, зачем вы взяли билет к баскам? - Чтобы уйти от вас, - просто ответил Штирлиц. - Куда? - Куда глаза глядят. - Почему? - Потому что я испугался. - Чего? - Того, что снова окажусь в том ужасе, в котором был с тридцать третьего года. - Вы в СД с тридцать третьего? - Да. - Давно считаете эту организацию "ужасом"? - Да. - С какого времени? - Это мое дело. - Почему вы решили, что здесь - после того, как мы вас нашли, - вас ждет такой же ужас? - Потому что Эрл дал понять, что он не любит вас и не верит вам. Так что моя работа, какая, не знаю, будет, видимо, направлена против вас. А я больше не выдержу того, чтобы быть в заговоре. Он возможен только один раз, причем заговорщики должны победить или же быть уничтоженными. Заговор ломает людям хребет, постоянное ожидание, страх, который получает выход только ночью, накануне той минуты, когда ты проваливаешься в дрему после того, как наглотался намбутала. Понимаете? - С трудом. Я никогда не участвовал в заговорах. Вы расскажете мне завтра, о чем говорил Эрл? - Нет. Я сказал вам то, что мог. Если хотите, чтобы у нас состоялся диалог, объясните, отчего он посмел так говорить о вас? Дурак? Нет. Умный. Ваша комбинация? Тогда я не много на вас поставлю - топорная работа. С другим, может, пройдет, со мною нет. Я профессионал, поэтому играю партию на раскрытых картах, страсть как не люблю темнить. Пол затушил сигарету, поднялся с подоконника, крашенного скользкой краской цвета слоновой кости, пошел к двери. - Только не удирайте, ладно? - попросил он. - Во-первых, не получится, а во-вторых, мне понравилась ваша живопись. Честное слово. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (1946) __________________________________________________________________________ "Господин Краузе!' По полученным мною данным, возможны встречи'' между Базилио''' и Бласом''''. _______________ ' Г о с п о д и н К р а у з е - Гелен. '' В с т р е ч а - установление дипломатических отношений. ''' Б а з и л и о - Москва. '''' Б л а с - Буэнос-Айрес. Это сообщение вызвало серьезную озабоченность в доме Билла', здесь думают о том, как можно этому помешать. В то же время Дон Диего'' совершенно иначе прореагировал на эту новость, заметив, что любые шаги в настоящий момент преждевременны, поскольку, видимо, Анхел''' задумал какую-то акцию, смысл которой пока что никому неизвестен. _______________ ' Д о м Б и л л а - Государственный департамент США. '' Д о н Д и е г о - Аллен Даллес. ''' А н х е л - президент Аргентины Перон. Дон Диего высказался в том смысле, что разговор' не только с Анхелом, но и со всеми его коллегами по Универмагу'' надо будет провести позже, когда подоспеет время, и разговор этот следует подготовить таким образом, чтобы пребывание Базилио в Универмаге''' стало вообще невозможным. Сердечно Ваш Джозеф Ф. Синелман"''''. _______________ ' Р а з г о в о р - комбинация, удар. '' К о л л е г и п о У н и в е р м а г у - руководители стран Южной Америки. ''' П р е б ы в а н и е Б а з и л и о в У н и в е р м а г е - необходимость организовать разрыв дипломатических отношений между СССР и всеми государствами Южной Америки. '''' Д ж о з е ф С и н е л м а н - агент "Организации" Гелена V-185. РИКТЕР - I (1946) __________________________________________________________________________ Вильгельм Риктер верил единственному житейскому правилу: быть с теми, кто одержал верх. ...Он поступил на теологический факультет, решив посвятить себя делу служения слову божьему, однако, когда в Германии стало понятно, что Гитлер и его штурмовые отряды прямо-таки рвутся к власти, а церковь сдает позиции по всему фронту, он переориентировался и вступил в СС; громить приходилось не только синагоги, но и те приходы, которые возглавляли священник", стоявшие в оппозиции к национал-социализму. Поначалу партия использовала его как оратора на диспутах с теми верующими, которые выступали против жестокостей нацистов, несколько раз он писал для "Штюрмера", был принят Юлиусом Штрайхером, который высоко оценил его работу, затем пришел приказ поступить в университет на физико-математический факультет: именно в это время Гитлер заявил, что партии, которая идет к власти, нужны люди с дипломами. После того как он сдал экзамены экстерном (членам СС была дана такая привилегия), его рекрутировали в то подразделение, которое занималось наблюдением за учеными, работавшими в секретных научно-исследовательских институтах. Так, по прошествии лет он оказался в группе, которая курировала атомный проект. Он понимал, что физик Рунге и те, кто его поддерживал, стоят на правильном пути; он отдавал себе отчет в том, что именно идея Рунге может привести рейх к обладанию атомным оружием, но большинство ученых, имевших прямые выходы на Геринга, ненавидели этого человека, одержимого своим делом, ничего не желающего видеть вокруг себя: зашоренный, испуганный, не очень развитой, он был истинным гением лишь в своей специальности, а давно известно, что гениальность, не подстрахованная пробойностью, обречена. Риктер понимал, что арест Рунге был преступлением против рейха, он отдавал себе отчет в том, что устранение физика отбросит Германию назад, но поскольку он исповедовал свой принцип "быть с теми, кто побеждает", а в рейхе давно уже победила одержимая антисемитская тенденция, освященная авторитетом фюрера, он ничего не предпринял для того, чтобы - в угоду Германии, именно ей - победила истина. Его мысль жила как бы отдельно от плоти; где-то глубоко внутри самого себя Риктер понимал, что война проиграна; он понял это после того, как русские вышли к границам Польши, а англо-американцы начали бои в Голландии, однако он запрещал другому Вильгельму Риктеру не то что думать об этом, он даже боялся слышать этого второго Риктера. И лишь когда союзники разбомбили его коттедж, в котором погибли жена и дети, лишь когда он пришел к руководителю отдела, комплектовавшего группы для эвакуации в Альпийский редут, и тот сказал, что он, Риктер, эвакуации не подлежит, поскольку "проглядел" Рунге, оказавшегося полукровкой, - "паршивый еврей творил у вас под носом свои темные дела, направленные на подрыв оборонной мощи рейха", - только тогда он разрешил себе услышать того Риктера, который родился в нем, и он, этот неведомый ему самому Риктер, сказал, наконец, те слова, которые он запрещал себе раньше слышать: "На какое-то время верх могут одержать идиоты, запуганные главным идиотом, в руках которого власть, но ведь ты же не идиот, ты умеешь понимать смысл формул, их жестокую логику. Почему же ты до сих пор ничего не предпринял, чтобы хоть как-то обеспечить свое будущее?! Ведь то, чему поклонялись все идиоты в этом рейхе, настолько бесчеловечно и преступно, что просто так, безнаказанно, кончиться не может. Грядет расплата, и отвечать будет не только главный маньяк, но и все те, кто служил ему. Чем честнее каждый будет думать о личном благе, тем сильнее государство; только в этом гарантия успеха, а не в слепом следовании тому, что пришло в голову Гитлеру. Но эта истина уже не приложима к рейху, он кончился, вопрос его краха - вопрос месяцев. И ты хочешь погибнуть вместе с идиотами? Почему? Ты понимал Рунге, ведь именно ты первым читал его формулы и восторгался ими! Если бы ты имел власть, ты бы позволил ему закончить его дело, и его осуществленная на практике идея сделала бы тебя победителем, ты бы получил лавры, ты бы стал отцом атомного оружия, ты бы диктовал свою волю идиотам, ты, и никто другой. Единственная возможность твоего спасения кроется в том, чтобы спасти то, что сделал Рунге; его идеи могут не только гарантировать тебе жизнь, но и дадут возможность отыграться за те унизительные годы безвременья, когда ты был не Риктером, а многими гуттаперчевыми Риктерами, приспосабливавшимися к истерикам и тупицам, не прочитавшим в жизни ни одной сколько-нибудь серьезной научной книги. Ну, действуй! Не будь стадным идиотом! Сейчас или никогда! Борись за будущее, если ты, наконец, смог сказать себе, а главное, услышать правду об ужасе происходящего!" И он похитил из сейфа - во время суматохи, связанной с эвакуацией, - те документы, которые принадлежали Рунге и его коллегам, сделал копию с них и надежно укрыл в погребе на даче. Но тогда, в сорок пятом, наутро после содеянного, он бы все же не смог до конца точно объяснить - спроси его кто об этом, - почему он поступил именно так. Риктер понял, отчего он поступил именно так, когда начал свой тяжкий путь в эмиграцию. Он ничего не взял с собою, только два бриллианта, изъятые у жены Рунге во время обыска, и эти расчеты. С ними-то он и приехал в Аргентину, чудом приехал, помог случай, странные стечения счастливых обстоятельств. Но главное, что спасло его (он это понял значительно позже), была врожденная осторожность: на диспутах против верующих он выступал без истерического надрыва, какой был принят в рейхе, он пытался увещевать, а не звал к немедленной расправе; статью в погромную штюмеровскую газету подписал псевдонимом; выполняя все приказы СС, он тем не менее пытался "микшировать" удары там, где это было возможно, а не взывал к крови. Поступал он так потому, что осмотрительность, заложенная в его гены, подсказывала: чем тише и незаметнее ты будешь, тем легче сложится твоя жизнь - и в случае неожиданного взлета и при горестном для тебя развитии ситуации. Быть в середине - надежнее, чем рваться в ту или иную сторону; если провидению угодно тебя поднять, оно найдет тебя; если же предстоит удар, он не будет таким сокрушительным, как против тех, кто у всех на виду. Середина, слава середине, в конечном счете именно она есть та зона, где до поры до времени отсиживаются и счастливчики и неудачники. Сначала Риктер нанялся на работу грузчиком в порту Буэнос-Айреса, платили сносно, снял отдельную комнату, хоть и без удобств, но в тихом районе; по прошествии трех месяцев он начал осматриваться, выехал в центр города, зашел в книжный магазин "АВС", - продажа литературы на немецком языке; познакомился с директором, адрес свой, конечно же, не оставил; купил справочники о персоналиях, партиях и газетах Аргентины, вернулся к себе и засел за конспект; помог опыт университета, как-никак там давали навыки систематического мышления. Риктер не мог еще толком понять, зачем понадобились эти дорогие книги, но что-то подсказывало ему поступать именно так. По прошествии трех недель он составил справку, выписав разными чернилами наиболее серьезные силы, определявшие политическую жизнь страны. На первое место он поставил Перона; провел под его именем две жирные черты и затем, в порядке последовательности, записал Гражданский радикальный союз, правивший Аргентиной четырнадцать лет, вплоть до тридцатого года, когда власть захватили военные диктаторы и эта партия перешла в оппозицию. Чернилами голубого цвета - чтобы точнее отложилось в памяти - Риктер каллиграфически вывел: "Костяк партии - интеллигенция; ГРС являет собою нечто среднее между консерваторами и либералами Британии, пользуется поддержкой национальной буржуазии, сориентированной на Север континента; имеет влияние среди студенчества, технической интеллигенции, части землевладельцев. Схватку с Пероном проиграет". Следующей силой он обозначил коммунистов; перечеркнул название партии красными чернилами, затем вывел первые буквы, определявшие название Национально-Демократической партии, организованной временным президентом Аргентины генералом Урибуру, пришедшим к власти в тридцатом году в результате военного переворота. Поскольку партия опиралась на землевладельцев, бедных крестьян северных провинции, находившихся под опекой духовенства, на чиновничество, погрязшее в коррупции, и на верхушку армии, поскольку именно эта партия не могла, в силу своей структуры, понять, что в двадцатом веке нельзя делать главную ставку на темное крестьянство, отрицать промышленный прогресс и уповать на возвращение к давно ушедшим временам патриархальности и прямой подчиненности массы хозяину, - он перечеркнул и эту партию, ибо именно ее-то и сверг Перон во время переворота сорок третьего года, который он осуществил, опираясь на лозунг "национальной революции, которая построит общество справедливости, имеющее силы противостоять как американскому империализму, так и международному большевизму, общество вертикальных профсоюзов, подчиненных национальному, а не классовому принципу". Зелеными чернилами Риктер перечеркнул и Социалистическую партию; в ту пору это был даже и не враг; в силу отсутствия четкой программы партия развалилась. После того как Риктер изучил расстановку партий, п е р с о н а л и и и наиболее серьезные газеты страны (выписал "Кларин", "Пренсу" и "Насьон"), приобрел учебник испанского, пустил в комнату (бесплатно) студента, изучавшего немецкий язык (Мануэль, двадцати трех лет, яростный поклонник Ницше, при этом убежденный антифашист, антиамериканист, антикоммунист, сторонник "эксперимента генералиссимо Франко", человек, равно преклонявшийся перед силой и убеждением, - абсолютный сумбур в голове), и начал посещать собрания, на которых выступали политические лидеры, - естественно, с разрешения перонистских властей, "свобода слова" была контролируема; главное ведь - провозгласить то, чего алчет народ, получить - на этом - его поддержку, а потом можно легко провести такие поправки к законам о "свободах" что все вернется на тоталитарные круги своя. Более всего Риктер ждал того момента, когда будет выступать Перон; с помощью Мануэля он узнал об этом за неделю; на выступление пришел загодя, чтобы успеть занять место в первом ряду: здешние "латиносы" совершенно безумны, темперамент из ушей капает, надо подстраховаться; слушая речь генерала, окруженного рослыми охранниками, ощущал экзальтированную симпатию собравшихся членов перонистских профсоюзов, когда Перон говорил о "правах рабочих", "гнете империализма", "интригах коммунистов", "национальной общности", Риктер отметил, что в отличие от Гитлера генерал ни разу не требовал крови евреев, которых здесь обосновалось немало, не выступал против славян - югославы, русские и украинцы работали и в порту, правда, язык свой забыли, натурализовались, считали себя истинными аргентинцами; не призывал к "смертельной схватке с врагами нации", не звал к тотальной войне, но, наоборот, говорил о том, что Аргентине нужен мир и лишь для этого она обязана стать могущественнейшей державой, чтобы "проложить всем остальным странам Латиноамериканского континента путь к социальной гармонии и прогрессу". Риктер отметил также, что Перон не подвергал унизительным нападкам парламентаризм, как это всегда делал Гитлер; он не подверг осмеянию интеллигенцию, наоборот, отметил, что "без национальных кадров ученых самого широкого спектра торжество национальной революции не может быть осуществлено в полной мере, ибо именно талант ученых помогает нашему обществу справедливости овладевать высотами знаний, обращенных на пользу нации, проснувшейся ныне и осознающей себя как могучий колосс американского юга". Все сходится, размышлял Риктер, вышагивая по пустынным улицам города (митинг кончился около полуночи, страсть как любят здесь поговорить), все складывается именно так, как мне мечталось. Он помнил свои мечты в подробностях, ему теперь п о к а з ы в а л и их, он был в них триедино действующим; один Риктер сладко мечтал, другой скептически одергивал первого, а третий жил независимо от этих двух, оценивая доводы первого и второго. Он начал жить мечтою еще в рейхе - когда ложился в широкую кровать рядом с Мари-Лизе, запрокидывал руки за голову и, закрыв глаза, дожидался появления сладостных видений. Иногда он видел себя в рейхсканцелярии; навстречу ему идет фюрер, обменивается с ним быстрым рукопожатием, приглашает к столу и говорит о том, как мужественно поступил штурмбанфюрер, пренебрегший угрозами бюрократической махины, изолирующей его, фюрера, от нации, - "Вы совершенно правильно сделали, что обратились ко мне с вашим предложением, я поддержал его, теперь лично вы возглавите исследовательское бюро. Я даю вам звание генерала, через год вы доложите мне о том, что все, задуманное вами, выполнено". Риктер слушал в себе п е р в о г о, запрещая в т о р о м у возразить, что такое никогда не может произойти, он прекрасно знал, что такое никогда не случится, но если жизнь такова, что все заранее разложено по полочкам, ничего неожиданного (радостного, понятно) быть не может, жди только неприятностей (идиоты сделали ставку на зависть как на средство охранительного разобщения общества, "сам не могу и тебе не позволю"), то единственно, что оставалось человеку, не лишенному мыслей, так только мечтать; всякая возможность деятельности была исключена, разрешалось лишь слепое и беспрекословное исполнение приказа, пришедшего сверху. Потом, когда Мари-Лизе не стало, когда Мюллер кричал на него как на последнего проходимца, когда сгустились тучи и ему грозил Восточный фронт из-за того, что он не просто "просмотрел" еврея, но способствовал ему в "работе", он стал мечтать о другом; чаще всего он видел, как навстречу ему идет Черчилль, берет его руку в свою толстую, оладьистую, стариковски-добрую ладонь и говорит, что союзники приносят ему огромную благодарность за то, что он, Риктер, так долго спасал от ареста выдающегося ученого; он явственно видел, как его, Риктера, награждают каким-то орденом Британской империи, слышал, как протяжно ноют шотландские волынки и офицеры в юбочках берут под козырек, когда он обходит строй почетного караула. Но и эта мечта исчезла, когда он услышал по лондонскому радио передачу о том, что все офицеры СС отнесены к разряду нацистских преступников и подлежат суду трибунала. Вот тогда-то и взял верх третий Риктер, задавленный все эти годы Риктером первым и вторым, боявшийся своего первого и второго "я", восхищавшийся ими и одновременно остро их ненавидевший... Живи реальностями мира, услышал он третьего Риктера; прикидывай все происходящее в мире на себя, на свой интерес, на свою истинную мечту, а ведь она похожа на мечты всех людей, рожденных под этим солнцем; все они мечтают о том, чтобы стать первыми, получить блага этой жизни, оседлать ее, подчинить себе и насладиться ею. Тебе всего тридцать девять, у тебя еще все впереди, ты слишком долго ждал, умертвляя себя, подчинял свою мысль чужому бреду, заставлял находить лазейки для совести, чтобы этот очевидный бред представить себе самому суровой и оправданной необходимостью, которой должно следовать из соображений национальной необходимости, хотя ты прекрасно понимал, что дело не в необходимости, а в трусости, проистекающей из невозможности противостоять идиотам, каждый из которых - и в этом была главная сила режима - в глубине души думал так же, как ты позволяешь себе думать сейчас. Он не сразу понял, что Перон - его главная надежда, причем не мифическая, эфемерная, вроде Гитлера или Черчилля, но абсолютно реальная; он шел к осознанию этого в потемках, по-прежнему р а з ъ е д а е м ы й страхом; лишь после того, как он послушал Перона, изучил ситуацию в стране, лишь когда он вступил в профсоюз портовых рабочих и получил вполне легальные документы, он начал действовать. По его просьбе Мануэль пошел в ювелирный магазин на калье (здесь в отличие от настоящего испанского говорят "каже") Флорида; один из бриллиантов, тот, что поменьше, оценили в астрономическую сумму; студент вышел из стеклянных дверей с вытаращенными глазами; Риктер стремительно пересчитал песо на доллары, выходило что-то около семи тысяч, целое состояние; сказал продать за шесть, но без занесения в книгу регистрации номера паспорта; после этого арендовал двухкомнатную квартиру на тихой Суйпаче, возле кафедрала, купил несколько костюмов (аргентинцы крайне внимательны к тому, как человек одет) и приобрел лицензию на открытие "Фирмы по проблемам современной физики, консультации и проекты", сделав директором-распорядителем того же Мануэля. После этого он напечатал роскошные визитные карточки, зашел в бюро путешествий на авениде Девятого июля и приобрел тур по гористому юго-востоку страны. В маленьком Курортном городке Сан-Карлос-де-Баррилоче он задержался на семь дней; дело того стоило; лучшего места для создания атомного проекта не придумаешь: вдали от чужих глаз, роскошное озеро Науэль-Уапи (крайне важно при постройке реактора), совершенно пустынные места (в направлении границы с Чили), где можно спокойно провести испытание "штуки", и к тому же гигантские запасы энергоресурсов - водопады в горах. Вернувшись в Буэнос-Айрес, он заперся в квартире, работал месяц, потом пригласил Мануэля, и тот сделал перевод его обращения к Перону. Оно звучало так: "Ваше превосходительство! В течение трех лет я возглавлял в рейхе отдел, занимавшийся созданием атомной бомбы, вся документация которой находится ныне у меня, застрахована и является моей собственностью. Я слыхал, что в районе Кордовы начались работы по созданию мощной аргентинской авиации и артиллерии; имена моих коллег, приехавших в Вашу замечательную страну, мне известны давно и отнюдь не понаслышке. Однако мой проект даст Аргентине не просто превосходство в самолетах, необходимых для торжества идей Вашей национальной революции, но именно атомное оружие, которое выведет Аргентину на второе место в мире, и этот факт сам по себе докажет всем и вся, как многого может добиться нация, вставшая на путь справедливости и борьбы за высокие идеалы национальной гармонии. Естественно, этот проект обязан быть высшей тайной государства, ибо как Северная Америка, так и большевики не потерпят появления атомного оружия в руках национальной силы, стоящей на совершенно отличных - как от Вашингтона, так и Москвы - позициях. Если Вас заинтересует мое предложение, я готов встретиться с Вами, лично с Вами и ни с кем иным, чтобы рассмотреть мой проект. Затем все наши контакты будут прерваны, и я начну практическую работу, которая принесет триумф Вашему делу и сделает Ваше движение главенствующим не только на юге Американского континента. По вполне понятным причинам - как-никак я выходец из Германии - я не считаю возможным давать мой адрес и телефон. В случае, если это письмо попадет Вам в руки, я буду ждать каждый вторник, начиная со дня отправления документа. Вашего посланца на пересечении авениды Хусто и авениды Сан-Мартин; он обязан быть в том "паккарде", который всегда сопровождает Вас во время Ваших поразительных выступлений на встречах с профсоюзными активистами; кстати, я являюсь членом одного из ваших профсоюзов. Ваш посланец должен держать в руках книгу Ницше, изданную на немецком языке. Я отдам себя в руки лишь этому человеку. Я желаю Вам счастья и успехов в том великом деле, которому Вы служите как истинный каудильо нации". Мануэль взялся передать письмо; заверил Риктера, что его друзья имеют большой вес в Движении; Риктер знал, что все слова пылкого "директора-распорядителя" надо "делить на десять", но иного выхода не было; затаился, приготовился к ожиданию; чтобы время не тянулось столь мучительно, ежедневно посещал "АВС", просматривал книги, пил кофе с директором; отметил для себя, что профессор Танк все чаще бывает здесь во время приездов в столицу; вопрос о том, где сейчас жил Танк, не задавал, понимая, что это может напугать хозяина; зная, что тот обосновался где-то в окрестностях Кордовы, завел знакомство со старухой Фишер, работавшей в отделе комплектации заказов; именно там, в ее комнате, расположенной на втором этаже магазина, сумел полистать книгу постоянных заказчиков; выписал адреса Танка и Руделя, подивившись тому, как просто у него все получилось; просто-напросто это Аргентина, сказал он себе, в рейхе я бы не смог вести себя так раскованно. Если бы мне удалось достать адрес Штирлица, подумал он тогда впервые; этот человек знал о Рунге все; то, чего физик не говорил никому, он открывал штандартенфюреру, у них были совершенно особые отношения после ареста... Те узлы, которые Рунге не успел записать в документах, остались у него в голове, и он делился своими идеями со Штирлицем, я помню, как они понимающе переглядывались во время очных ставок с теми учеными, которые были противниками идей Рунге. Ничего, главное - начать, недостающие узлы приложатся, в конце концов можно будет подлезть к американцам; на то, что я найду Штирлица, надежды мало, легче искать иголку в стоге сена; такая война; всех разметало черт те куда... Только б состоялось свидание, лишь бы заинтересовались идеей, остальное приложится, я слишком долго ждал, пора когда-то и начинать, а кто в этом мире начинал, имея на руках все козыри?! На встречу пошел на плохо работавших ногах, тряслись колени, сердце молотило где-то в горле; третий Риктер пытался говорить что-то успокаивающее, разумное, но Риктер первый не внимал ему, повторяя то и дело: "Это конец, сейчас меня возьмут, бросят в подвал, и начнется ужас". Каким будет этот ужас, Риктер представлял себе в мельчайших подробностях: после ареста Рунге ему приказали провести допросы с пристрастием всех, кто был даже в малости причастен к этому делу; работать приходилось вместе со штурмбанфюрером Холтоффом. Тот внимательно смотрел за тем, как Риктер истязал арестованных - круговая порука кровью самая надежная, от нее никуда не денешься, это - до последнего вздоха; крещение ужасом, такое незабываемо. Впрочем, спасительный второй Риктер успокаивал первого и третьего: "Холтофф погиб, никто, кроме него, о тебе ничего не знает, не думай о плохом, страстно жди хорошего". ...Добравшись до условленного места, Риктер остановился, обливаясь потом; ждал, не в силах пошевелиться. ШТИРЛИЦ - ХII (октябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Отъехав от Бургоса сорок километров, Пол лающе зевнул, лениво посмотрев на Харриса, который с трудом скрыл недоуменное раздражение, - нельзя же так навязчиво демонстрировать плохое воспитание; если это манера поведения, тщательно продуманный эпатаж, некий наработанный стиль, то надо знать, где и когда им пользоваться. Хотя, возразил он себе, мы знакомы всего полтора часа, да и обстоятельства нашей встречи были в чем-то унизительны: Клаудиа просто-напросто не заметила меня, и это не было наигрышем - она до сих пор увлечена этим Максом, какая же у него тогда была фамилия, черт возьми? Ах, ну при чем здесь его фамилия?! После того как ты ощутил свою мужскую малость, как ты сможешь знакомиться с другой женщиной, приглашать ее на ужин, звать в свою квартиру, вести к постели, если тебе снова, в который уже раз, дали понять, что ты никакой не мужик, так, удобная подушка! Все они животные, подумал он вдруг с отчаянной яростью, похотливые животные, - которым нужна сила, ничего, кроме силы! Этот Макс играл в теннис, я помню, он всегда возил в своем автомобиле две ракетки и дюжину мячей, каких-то особых, ярко-красного цвета, в этом тоже была бравада, желание не походить на других. (Он не знал, конечно, что красные мячи на корте были условным сигналом для связника.) А ты, продолжал горестно думать Харрис, уныло живешь по законам того клуба, в котором тебя воспитали: "джентльмена определяют манеры; сдержанность, во всем и всегда сдержанность; если кто-либо смог заметить на твоем лице гнев, радость или печаль, ты недостаточно силен, следовательно, дурно воспитан - все мое надо носить в себе". А этот Макс никогда не носил свое в себе. Он был постоянно открыт. И сейчас он открыт и уверен в себе, хотя его страна стоит на коленях и превращена в картофельное поле Европы... Ах, при чем здесь его страна?! Что это за островные амбиции - думать о мире, когда в своем доме все рушится. Мне так легко с проституткой, я фантазирую с нею, не боюсь спрашивать, как ей было с другим, это зажигает меня, я втягиваюсь в соревнование с незнакомым соперником, это дает мне сил, но стоит увлечься порядочной женщиной, стоит поддаться трепетным чарам любви, как наступает крах, я ничего не могу, мне боязно обидеть ее вопросом или взглядом, какая чушь... - Слушайте, Боб, - сказал Роумэн, - можно я буду вас называть Боб? Это сэкономит уйму времени. Вместо шести букв только три, причем "р" произносится как две буквы, очень раскатывается, считайте семь, а не шесть. - Тогда я стану называть вас просто Пэ. Согласны? - Да как угодно! Можете Пэ. Или Рэ. - Почему? - Сокращенное от "Роумэн". За те дни, которые нам отпущены для бесед, набежит секунд сорок, это дело. Вы машину водите? - О, да, конечно. Пол покачал головой: - Только не сердитесь, ладно, тогда я вам кое-что скажу. - Я не знаю, как сердятся, дорогой Пэ. Или я дружу, или воюю, третьего не дано. - Дано, дано! Вон как сверлили Бользена глазами, даже лицо осунулось. Нет, правда, а отчего вместо одного "да" вы ответили "о, да, конечно"? - Оттого, что я так привык. Почему бы вам не сдерживать зевоту, например? Вы зеваете очень некрасиво, раскрываете рот, как депо, а зубы у вас отнюдь не такой кондиции, чтобы демонстрировать их посторонним. - Именно посторонним и надо демонстрировать недостатки. Если они их примут, значит, станут друзьями. Если презрительно отвергнут - отойдут в стан недругов. Конкретика, во всем конкретика, да здравствует конкретика! Садитесь за руль, я боюсь уснуть, я засыпаю за рулем, понимаете? - Хорошо, я охотно подменю вас. - Любите быструю езду? - Я предпочитаю ездить медленно, чтобы иметь возможность увидеть то, мимо чего проезжаешь. Быструю езду ненавижу. - Уж и ненавидите, - снова хмыкнул Пол, остановив машину так резко, что занесло задок. - Выходит, я ее обожаю? Вы сторонник полярности? Третьего не дано и так далее? Но хоть по отношению к манере езды могут быть хоть какие-то оттенки? "Не очень люблю". Так ведь тоже можно сказать. - Вы противоречите себе, Пэ. Вы себе грубо противоречите. Следуя нашей логике, слово "ненавижу" - это экономия секунд, а "не очень люблю" - расточительство. Мы же теперь во всем учимся у вас. Несчастные островитяне без колоний, какая-то медуза вместо империи, мифическое содружество, которое окончательно распадется без вашей протекции. - Это точно, - согласился Пол, - разнесут по камню. Он вышел из машины, помахал руками, сделал несколько приседаний, тщательно высморкался, сел на заднее сиденье, устроился поудобнее, вытянув ноги (хотел положить на спинку, но понял, что англичанин этого не переживет; если б я хоть что-то знал о нем, если б у меня был к нему серьезный оперативный интерес, надо было б позлить, очень способствует дружеству; сходятся именно те люди, которые начинали с ссоры), сунул ладонь под щеку и попросил себя уснуть. - Вам не очень помешает, Пэ, если я включу радио? Я постоянно слушаю радио, когда приезжаю в чужую страну, - спросил Харрис. - Валяйте. Только здесь слушать нечего, заранее известно, что скажут, могу написать загодя, а вы потом сверите с официальным текстом. Харрис включил радио; передавали песни; последнее время Франко снял запрет на американские джазы - ждал, как прореагирует Вашингтон на столь "смелый жест". Они тут каждый пук рассматривают как внешнеполитическую акцию, подумал Роумэн. Будто нам делать нечего, кроме как анализировать, кто стоит за тем, что здесь разрешили дудеть нашим трубачам! Тоже мне, событие! Дудят себе, ну и пусть дудят, кому это мешает?! Гитлеру-то мешало, возразил он себе. "Американский джаз - искусство кривляющихся черных недочеловеков, разнузданные ритмы животных, глумление над великой музыкальной мыслью Вагнера и Баха". При чем здесь Вагнер и Бах? Это как если заставить промышленность лить одну сталь, запретив выпуск трусиков. Интересно, если б в Германии разрешили наш джаз, кто бы стоял за этим? Геринг? Пожалуй. Чудовище, конечно, но все же в нем были какие-то проблески живого человека. Остальные - фанатики, больные люди, психи, которым отдали на управление восемьдесят миллионов... Между прочим, картины Штирлица тоже не подарочек для их фюрера... Могли б сорвать погоны за эдакие-то цвета, размытость форм, личностность в отношении к пейзажу и портрету. Наверное, поэтому он и оставил все это в Испании. А что, здесь легче? Нет, просто, наверное, он верит этой бабе. Хорошая баба. Чем-то похожа на ту, курносую, в веснушках, которая стояла на Сан-Педро, чудо, что за девушка. А достанется какому-нибудь ублюдку. Нет, видимо, все-таки этот Бользен ехал к ней. Я бы на его месте поехал к такой красотке. Все в нашей жизни - хотим мы того или нет - зависит от женщины. Если ты вытащил выигрышный жетон в сумасшедшей лотерее жизни - будешь счастлив; промахнул - пеняй на себя, пей виски, кури, шастай по девкам, чтобы скорее закончить пребывание на шарике, все равно радости не дождешься. Да, но отчего он все-таки купил один билет в Сан-Себастьян? Он ведь мог взять два места. Да и потом, теперь у него есть деньги, вполне можно было арендовать автомобиль. Я бы поступил именно так, будь у меня приятельница, похожая на зеленоглазую. Не мерь всех на себя, это снобская манера никого к добру не приводила, сказал он себе, старайся примыслить человека, приблизить его к себе, но ни в коем случае не идентифицировать с собою; расчет его особенностей, привычек, выявленных черт характера и знакомств, позволит тебе составить более или менее верный психологический портрет. Значит, надо просчитывать эту самую Клаудиа, да и Харриса тоже, тем более что он из "Бэлл", а в том, что против меня плетет Эрл Джекобс с его бандой, надо тщательно разобраться, я ощущаю какой-то холод вокруг себя, я боюсь признаться себе в этом, но рано или поздно придется сесть за стол, взять перо и записать те позиции, которые меня стали беспокоить. Может быть, я слишком резко возражал против того, чтобы начинать альянс с разведкой Гитлера? Но ведь было бы глубоко непатриотично по отношению к Америке, если бы я высказывался за такого рода альянс! Мы измажемся в дерьме на глазах у всего мира, и отмыться будет не просто, скорее, даже невозможно. Все верно, меня не в чем упрекнуть. Но я снова впадаю в ошибку, возразил он себе. Я мыслю, как логик, а ведь у нас появились люди, исповедующие чувство, а не логику. И появились они не в театре, там - пускай себе, там даже надо так, но в Вашингтоне. Но я все равно никогда, ни при каких условиях не смогу согласиться с проектом использования немцев в целях обороны свободного мира. Делать вакцину против холеры, чтобы заразиться чумой? Перспектива не из радостных. Нет, но отчего же меня так поразили картины этого самого Бользена? Они поразили тебя потому, сказал он себе, что он очень закрытый человек, а в живописи открылся, сделавшись уязвимым. И это его внезапная открытость дает мне возможность использовать его для того, чтобы выявить всю сеть эсэсовцев, разбросанную не только в Испании, но и по всему миру; в Аргентине их пруд пруди, да и в Чили тысячи. Он будет моей козырной картой, именно он. Пусть тогда Эрл и его ИТТ попробуют ударить меня. Я отвечу фактами, и это будет такой удар, который положит в нокаут каждого, кто решит поставить мне подножку, это будет удар по тем истерикам, которые в своем страхе перед русскими готовы пойти на альянс с гвардией Гитлера. Бользен начнет работу с испанцами и ИТТ. Те и другие выведут его на тайные связи. Они станут моими. Если даже Бользен отдаст мне десятую часть информации, а он, видно, умеет ее дозировать, мое наблюдение дополнит то, что он решит скрыть. Он будет н а в о д ч и к о м, так даже удобнее, пусть, в конечном счете следует считаться с чувством человеческого достоинства, с ним иначе нельзя, он сокрыт в себе самом, он отличается ото всех тех наци, с которыми мне приходилось встречаться - и с теми, которые меня пытали в Брюкке, и с теми, которые сейчас живут здесь и читают лекции про угрозу мирового большевизма. Ладно, хватит, завтра у тебя много дел, а сегодня вечером ты должен накачать виски этого британца и разговорить его по поводу "Бэлл", ИТТ и всего остального, а потом положить его к какой-нибудь потаскушке, его только что изволили мордой об угол стола, очень обидно, я понимаю бедолагу, еще как понимаю. Спи, приказал он себе, вспомни маму и усни, ты легко засыпаешь, когда заставишь себя увидеть маму, услышишь ее голос и станешь затаенно ждать, когда она начнет рассказывать тебе страшную сказку с хорошим концом.