ного "брата", тогда как именно Аргентина была теснее всего связана с банками Великобритании; как всегда, в действие вступал закон чисел - две силы лучше, чем одна, противоречие между Вашингтоном и Лондоном (пусть и язык один, и культуры близки, но деньги печатают разные!) позволит республикам юга континента лавировать между гигантами. Притом власть предержащие в Сантьяго, Монтевидео и Асуньоне были осведомлены, что Перон не намерен отдавать на закланье немецкие капиталы, таким образом, сохранялась третья (финансовая) сила, а она еще более желательна, ибо, пока паны (мистеры, сеньоры) дерутся, холопам (кабальеро, хентес) при всем при том можно жить, есть к кому притулиться. В конце марта сорок пятого года Буэнос-Айрес ответил Вашингтону, что Аргентина присоединяется к решениям конференции и в "целях сотрудничества для отражения актов агрессии со стороны любого государства, направленных против любого американского государства", объявляет состояние войны с Японской империей; объявляется война и Германии - но не как в р а г у, не как рейху, не как державе зла и ужаса, но лишь как с о ю з н и ц е Японии, которая была основным противником Соединенных Штатов на океанах. Такого рода маневр позволил Вашингтону п р о т а щ и т ь Аргентину в Организацию Объединенных Наций, что было вызовом тем, кто должен был заседать в одном зале с посланцами тех, кто открыто заявлял в ту пору о своей симпатии к Оси; это помогло государственному департаменту содействовать Буэнос-Айресу и в установлении дипломатических отношений с теми, с кем он сочтет нужным эти отношения установить, учитывая, что сорок шестой год был годом выборов, объявленных в той стране, большинство населения которой открыто стояло за дружбу со всеми державами, внесшими решающий вклад в антифашистскую борьбу. Таким образом, Штирлиц понял, что весной сорок пятого на поверхности политического моря виднелись лишь небольшие рифы, но вулканическая горная гряда, составленная из гигантских пиков, была сокрыта тишиною необозримого молчания. Он обозначил для себя проблему Чапультепека, как одну из наиболее интересных, особенно в связи с тем еще, что там не был - под нажимом Соединенных Штатов - обсужден вопрос об отношениях латиноамериканских республик с профашистской Испанией, и перешел к исследованию нового блока вопросов, который он начал с изучения стенограммы допросов главных нацистских преступников в Нюрнберге, пытаясь найти в них - понятно, между строк - то, что могло представлять для него интерес, отнюдь не сиюминутный. Он задержался на допросе советским представителем Руденко фельдмаршала Кейтеля, особенно на той его части, где речь шла об обращении с военнопленными. "Р у д е н к о. - В докладе адмирала Канариса от пятнадцатого сентября сорок первого года он указывал на массовые убийства советских военнопленных и говорил о необходимости решительного устранения этого произвола. Вы были согласны с теми положениями, которые Канарис выдвинул в своем докладе на ваше имя? К е й т е л ь. - По получении этого письма я немедленно доложил о нем фюреру, в особенности в связи с двумя нотами народного комиссара по иностранным делам от начала июля, и просил принять решение по этому вопросу... В общем-то я разделял сомнения Канариса... Р у д е н к о. - Разделяли? Очень хорошо. Я предъявлю вам подлинник доклада Канариса, на котором есть ваша резолюция... К е й т е л ь. - Я знаю этот документ с пометками на полях. Р у д е н к о. - Следите за резолюцией... Вот документ Канариса, который, как вы только что сказали, вы считали правильным... Ваша резолюция: "Эти положения соответствуют представлениям солдата о рыцарском способе ведения войны. Речь идет об уничтожении целого мировоззрения, поэтому я одобряю эти мероприятия и покрываю их. Кейтель". Ваша подпись? К е й т е л ь. - Да, я написал это в качестве решения после доклада фюреру. Р у д е н к о. - Но там не написано, что это Гитлер так сказал. Там написано: "Я покрываю. Кейтель". Я спрашиваю вас, подсудимый Кейтель, именуемый фельдмаршалом, неоднократно называвший себя здесь "солдатом", вы своей кровавой резолюцией подтвердили и санкционировали убийства безоружных солдат, попавших к вам в плен? Это правильно? К е й т е л ь. - Я беру на себя эту ответственность..." ...Особенно страшным был допрос американским прокурором Эйменом Кальтенбруннера; Штирлиц даже зажмурился, чтобы отогнать от себя назойливое видение - длинное, несколько дегенеративное лицо начальника РСХА, "доктора юриспруденции и верного палладина Гиммлера". "Э й м е н. - Подсудимый, вы слышали на этом Суде показания, связанные с "особым обращением"? Что оно означало? К а л ь т е н б р у н н е р. - Следует предположить, что это означало смертный приговор, который не выносился судом, а определялся приказом Гиммлера. Лично я понимаю это таким образом." (Штирлиц подумал, что если когда-либо какой-либо художник решит создать фрески о людских достоинствах или пороках, то "ложь" и "ужас" он вполне может писать с фотографии Кальтенбруннера.) "Э й м е н. - Подсудимый Кейтель показал, что такого рода выражение было общеизвестно. Не было ли вам известно выражение "особое обращение"? Ответьте, пожалуйста, "да" или "нет". К а л ь т е н б р у н н е р. - Да. Был приказ Гиммлера - могу также указать на приказ Гитлера - казнить без судебного разбирательства. Э й м е н. - Обсуждали ли вы когда-либо с группенфюрером Мюллером ходатайства о применении "особого обращения" к некоторым людям? Ответьте, пожалуйста, "да" или "нет". К а л ь т е н б р у н н е р. - Нет. Э й м е н. - Были вы знакомы с Джозефом Шпасилем? К а л ь т е н б р у н н е р. - Я его не знал. Э й м е н. - Я передаю вам его показания. К а л ь т е н б р у н н е р. - Так это же Йозеф Шпациль! Его я знал. Э й м е н. - Может быть, вы взглянете на абзац, начинающийся со слов: "в отношении "особого обращения"... Нашли это место? К а л ь т е н б р у н н е р. - Чтобы охватить содержание документа, я должен прочитать его полностью. Э й м е н. - Но, подсудимый, у вашего защитника есть копия этого документа! К а л ь т е н б р у н н е р. - Мне этого недостаточно. Э й м е н. - Хорошо, тогда читайте с середины страницы: "во время совещаний начальников секторов группенфюрер Мюллер часто советовался с Кальтенбруннером о том, следует ли применять по тому или иному делу "особое обращение". Вот пример такого разговора: "Мюллер: Скажите, пожалуйста, по делу "А" следует применить "особое обращение"? Кальтенбруннер отвечал "да" или предлагал поставить вопрос на решение рейхсфюреру. Когда проходила подобная беседа, упоминались только инициалы, так что лица, присутствовавшие на совещаниях, не знали, о ком идет речь". Является ли это письменное показание правдой или ложью, подсудимый? К а л ь т е н б р у н н е р. - Содержание этого документа нельзя назвать правильным в вашем толковании, господин обвинитель... Возможно, что Мюллер говорил со мной об этом, когда мы вместе обедали, поскольку меня это интересовало с точки зрения внешней политики и информации... Э й м е н. - Вам знакомо имя Цирайса? К а л ь т е н б р у н н е р. - Да. Э й м е н. - Он был комендантом концентрационного лагеря в Маутхаузене? К а л ь т е н б р у н н е р. - Да. Э й м е н. - Я зачитаю отрывок из предсмертной исповеди знакомого вам Цирайса... "Ранним летом сорок третьего года лагерь посетил обергруппенфюрер СС доктор Кальтенбруннер... Ему были показаны три метода умерщвления: выстрелом в затылок, через повешение и умерщвление газом. Среди предназначенных к экзекуции были и женщины; им отрезали волосы и убили выстрелом в затылок. После казни доктор Кальтенбруннер отправился в крематорий, а позднее - в каменоломню". Это правильно? К а л ь т е н б р у н н е р. - Это ложь. Э й м е н. - Хорошо... Перед вами документ... Об уничтожении на месте англо-американских летчиков... Подписано: "Доктор Кальтенбруннер". Отрицаете ли вы тот факт, что имеете отношение к этому приказу? К а л ь т е н б р у н н е р. - Я никогда не получал этого приказа. Э й м е н. - Вы отрицаете, что здесь стоит ваша подпись? К а л ь т е н б р у н н е р. - Господин обвинитель... Э й м е н. - Ответьте на мой вопрос: вы отрицаете вашу подпись? К а л ь т е н б р у н н е р. - Я не получал этих документов. Конечно, я частично виноват, что не обращал внимания, не даются ли от моего имени такие приказы... П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Я ничего не понимаю! Либо вы говорите, что это не ваша подпись на документе, либо что подписали его, не глядя на содержание. Что именно вы утверждаете? К а л ь т е н б р у н н е р. - Господа! Я никогда не получал этого документа! Я не мог подписать его, потому что это противоречило моим убеждениям! П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Я не спрашиваю о ваших убеждениях. Я хочу получить ответ: вы подписывали его или нет? К а л ь т е н б р у н н е р. - Нет. П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Но ведь там стоит ваша подпись! К а л ь т е н б р у н н е р. - Я не убежден, что это моя подпись. П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Полковник Смирнов, по каким пунктам вы бы хотели подвергнуть свидетеля перекрестному допросу? С м и р н о в. - Подсудимый отрицал свое участие в уничтожении евреев в Варшавском гетто... Он утверждал, что полицайфюрер Польши Крюгер якобы подчинялся непосредственно Гиммлеру и никакого отношения к Кальтенбруннеру не имел... П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Пожалуйста, задавайте вопросы. С м и р н о в. - Я прошу дать подсудимому дневник Франка. Читайте и следите, правильно ли это переведено: "Нет сомнения, - говорит Крюгер, - что устранение евреев повлияло на успокоение... Однако среди рабочих-евреев имеются специалисты, которых сегодня нельзя заменить поляками без всяких последствий... Поэтому Крюгер просит доктора Кальтенбруннера доложить об этом рейхсфюреру СС..." Почему Крюгер действовал через вас? К а л ь т е н б р у н н е р. - Крюгер ни одним словом не говорит, что я там был в качестве его начальника. Он знал лишь, что я в качестве шефа службы информации рейха часто приходил к Гиммлеру со специальными сообщениями, и он просил меня доложить ему и по этому вопросу... П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Вы говорите слишком быстро и произносите речи, не отвечая на вопросы. К а л ь т е н б р у н н е р. - Крюгер подчинялся непосредственно Гиммлеру. С м и р н о в. - Я прошу ответить, просил ли вас Крюгер представить его отчет Гиммлеру или нет? Это все, о чем я вас спрашиваю. К а л ь т е н б р у н н е р. - На этом совещании присутствовало много народа, и каждого, кто был близок к фюреру или Гиммлеру, о чем-нибудь просили. С м и р н о в. - Я прошу вас ответить "да" или "нет". Просил он вас доложить? К а л ь т е н б р у н н е р. - Я этого не знаю. П р е д с е д а т е л ь т р и б у н а л а. - Господин Смирнов, добейтесь от него, чтобы он ответил на вопрос. С м и р н о в. - Подсудимый, просил ли Крюгер доложить Гиммлеру о невозможности немедленного уничтожения всех квалифицированных рабочих-евреев и как тот отнесся к этому? К а л ь т е н б р у н н е р. - Возможно, он просил меня, но ни в коем случае не как своего начальника..." Господи, подумал Штирлиц, кто же тогда был начальником в их вонючем рейхе? Один Гитлер? Все остальные агнцы божьи? Ничего ни о чем не знали? Плакали по ночам о судьбе тех, кого уничтожали в печах, как на конвейере? Все, как один, повторяли: "Я даже не слышал о зверствах", "Только в Нюрнберге я узнал про тот ужас, который творили секретные айнзацкоманды СД в России", "Я просто не хотел, чтобы евреи играли какую-то роль в финансах, промышленности, науке и искусстве рейха, но я никогда не призывал к тому, чтобы их сжигали в газовых камерах, это противоречит моим убеждениям", "Я доверял фюреру и не мог предположить, что он замышлял такое"... Единственный обвиняемый, Шахт, организатор банковско-валютной системы третьего рейха, человек, который дал Гитлеру средства на создание вермахта, усмешливо разглядывая английского обвинителя Джексона сквозь толстые стекла очков, не спорил по мелочам, признавал, что поддерживал фюрера, и единственная схватка с тем, кто его допрашивал, относилась к Чехословакии, когда Шахт заявил, что Гитлер не захватывал Прагу: "Он же не взял эту страну силой! Союзники просто подарили ее фюреру!" Джексон замер от гнева, но своего добился; реванш был сокрушительным: - Когда вы были министром без портфеля, - начал забивать гвозди вопросов английский обвинитель, - были развязаны агрессивные войны против Польши, Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии; в то время, когда вы были членом имперского правительства Гитлера, случилось вторжение в Советскую Россию и была объявлена война Соединенным Штатам. Несмотря на это, вы продолжали оставаться министром фюрера? Не так ли? - Да, - ответил Шахт, по-прежнему беззаботно разглядывая обвинителя; тень все той же снисходительной улыбки сохранялась на его лице. - Вы не порвали с Гитлером до той поры, пока германская армия не стала отступать, не правда ли? - Письмо, благодаря которому мне удалось добиться разрыва с Гитлером, датировано тридцатым ноября сорок второго года. - Вы тогда считали, что корабль уже тонет? Война проиграна, не так ли? - Именно. Об этом достаточно ясно свидетельствуют мои устные и письменные заявления. - Скажите, после оккупации Вены вы заставили служащих австрийского банка принять присягу? - Да. - Вы заставили их повторить за собой следующие слова: "Я клянусь, что буду повиноваться фюреру германской империи и германского народа Адольфу Гитлеру... Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды: зиг хайль!" Это правильное описание произошедшего? - Да, - ответил Шахт. - Эта присяга является предписанной для чиновников. (Штирлицу импонировало то спокойствие, с которым Шахт признавал свою вину; ни один из обвиняемых так себя не вел; старик идет на виселицу, подумал тогда Штирлиц, с гордо поднятой головой; что ж, какая-никакая, но все-таки позиция. Он, однако, не мог даже предположить, что финансовый гений третьего рейха, человек, без которого фюрер не смог бы создать ни армию, ни флот, ни СД, ни гестапо, будет оправдан трибуналом по всем предъявленным ему обвинениям.) Особо тщательно он проштудировал речь адвоката Латернзера, защищавшего генеральный штаб третьего рейха. Он долго размышлял, почему Латернзер решился на открытую фальсификацию фактов, утверждая в своей речи, что последнее из предъявленных обвинений, заключающееся в том, что "военные руководители должны нести ответственность за то, что на практике они допускали осуществление преступных планов Гитлера, а не противились им, ведет снова к центральной проблеме данного процесса, относящейся к военным, а именно к проблеме долга повиновения. Неоднократно говорилось, что приказы Гитлера не только являлись военными приказами, но и имели еще законодательную силу. Стало быть, военные руководители должны были не подчиняться законам? Если не будет соблюдаться долг повиновения по отношению к приказу, предписывающему совершение общеуголовного преступления, то причиной этого явится то обстоятельство, что этот приказ потребует действия, направленного против государственной власти. А можно ли вообще говорить о преступлении, если приказ требует действия, которое не направлено против государственной власти, а, наоборот, совершается по ее указанию? И если на этот вопрос ответить положительно, то какой гражданин какого государства может распознать преступный характер своих действий?" Как мог Латернзер игнорировать то, что было не просто доказано, но совершенно очевидно человечеству: без и вне генерального штаба Гитлер не смог бы спланировать ни одну из своих компаний! Штирлиц помнил строки программы НСДАП, где прямо говорилось, что именно партия и вооруженные силы являются теми двумя столпами, которые выражают философию жизни рейха. Как можно настаивать на невиновности генерального штаба, руководившего агрессией, при том, что вина главнокомандующего люфтваффе Геринга не оспаривалась, главнокомандующий военноморским флотом Денниц был назначен Гитлером своим преемником, а фельдмаршал Кейтель, непосредственный куратор генерального штаба, п о к р ы в а л убийства пленных! Можно з а щ и щ а т ь, но нельзя доказывать н е в и н о в н о с т ь генерального штаба, зная, что армия вкупе с айнзацкомандами расстреливала без суда и следствия женщин и детей в оккупированных ею странах?! (Штирлиц, однако, не мог предположить, что в речь Латернзера были заложены целые "блоки" фраз генерала Гелена, он не допускал и мысли, что генеральный штаб и имперское правительство Гитлера будут оправданы; несмотря на протест советского судьи Никитченко. Кончался сорок шестой год; запад Германии надо было о ф о р м л я т ь в государство, верное Западу, а кто это сделает, как не те, кто знал, как вести дело в управленческих канцеляриях рейха и учить молодежь азбуке военного ремесла в наскоро отремонтированных казармах Гитлера.) ...Именно этот период - с весны сорок пятого и по осень сорок шестого года - оказался той ареной истории, на которой Штирлиц должен был постараться увидеть ведущих персонажей, понять представляемые ими тенденции и, обобщив полученную информацию, прийти к решению, продиктованному не только его личными, человеческими интересами, но и той позицией, которой он следовал с того ноябрьского дня семнадцатого года, когда связал свою жизнь с революцией Ленина. ГОНСАЛЕС - I __________________________________________________________________________ Генерал Альфредо-Хосефа-и-Рауль Гонсалес, известный в кругу друзей под кличкой "Локо"', на самом деле был одним из самых умных людей в испанской разведке. _______________ ' Л о к о - дурной, сумасшедший (исп.). Он начинал в университете Саламанки, специализируясь в докторантуре по истории Аргентины и Чили; его работы были блестящими, выводы - парадоксальны и неожиданны; внезапно он бросил науку и ушел в политику, в тридцать девять лет стал полковником, одним из шефов политического департамента в генштабе. Однако за ум (в эпоху царствования бездарей) приходится расплачиваться; вот он и был уволен в отставку в июле сорок первого - после того, как сказал, что "Голубая дивизия", отправленная в Россию, будет разбита и что ввязывание в драку против России недальновидный шаг, результаты которого трудно предсказуемы. С тех пор он жил в своей огромной, похожей на лабиринт, квартире на калье-де-Акунья; летом выезжал на море, в маленькую, всего семь домиков, рыбачью деревушку Торремолинос, что под Малагой. Его первая жена погибла в автомобильной катастрофе; вторая простудилась во время прогулки на катере, промучилась зиму и умерла в клинике профессора Мендосы от неизвестного врачам легочного заболевания. С тех пор Гонсалес жил один; обслуживал его капрал Хорхе, - бобыль, он поселился в его доме, водил машину, делал покупки, сервировал стол к обеду (завтракал Гонсалес в постели; раньше, до отставки, не понимал, какая это прелесть, сразу же поднимался, бежал в ванную, ел наспех - счетчик времени не выключался ни на минуту, работа - это скорость, побеждает тот, кто у с т р е м л е н) и тер генералу спину особой жесткой мочалкой, ибо массаж - основа долголетия. Просыпался он в одно и то же время, ровно в десять, за мгновение перед тем, как Хорхе приносил газеты: "Йа", "Информасьонес", "Пуэбло" и "АВС", а также лиссабонскую "Диариу ду нотишиаш", (эту газету цензура Франко пропускала в страну беспрепятственно); впрочем, до разгрома рейха он получал и "Фелькишер беобахтер" (единственная европейская газета, не позволявшая себе нападок на режим Франко). Первые месяцы после того, как он оказался не у дел, просмотр утренних газет был для него неким суррогатом работы. Он подчеркивал абзацы, казавшиеся ему наиболее важными; был глубоко уверен, что вот-вот все изменится, Франко поймет свою ошибку, позвонит ему и пригласит вернуться, объяснив, что все произошедшее было следствием интриг Серано Суньера, который давно и тяжко не любил Гонсалеса, ибо считал, что разведка портит его, министра иностранных дел, работу, вторгаясь не в свои прерогативы. Однако шли месяцы, Франко не звонил; ушел Суньер, назначили другого "Меттерниха", а он, Гонсалес, продолжал пребывать в отставке. Тогда, истомленный ожиданием д е л а, генерал позволил себе, в кругу близких друзей, высказать критические замечания в адрес каудильо, который забывает тех, с кем начинал п р е д п р и я т и е; через пять дней после этого ему позвонил неизвестный и, не представившись, порекомендовал быть более тщательным в формулировках, особенно когда речь идет о людях, окруженных любовью нации; "безгрешных нет, за каждым есть н е ч т о, позволяющее предпринять такие шаги, которые докажут людям, что и он, генерал, заслуживает не просто отставки, но заключения в тюрьму, как человек, запускавший руку в карман казны". Генерал не успел ничего ответить: трубку аккуратно положили на рычаг; именно в тот день - впервые в жизни - он испытал унизительное ощущение собственного бессилия; что может быть горше, как невозможность ответить на оскорбление? Вот тогда он и сказал себе то, что никогда до этого не позволял себе даже в мыслях: "Ни в одном нормальном обществе такое невозможно. Я расплачиваюсь за то, что помогал строить тюрьму. Все бесполезно. Надо затаиться и ждать. Я живу в обреченной стране, где все построено на алогизмах, где горе называют счастьем, а террор - свободой. Мне отмщение, и аз воздам". С тех пор он перестал посещать клубы, из дома выходил только на прогулку, а со своим бывшим помощником Веласкесом, отвечавшим за разведывательную сеть в Англии и Соединенных Штатах, встречался лишь в лифте, когда тот приезжал из Лондона, благо жили в одном доме и понимали друг друга без слов. Именно после того звонка он понял, что уповать на какие-то изменения, до тех пор пока жив Франко, - глупо, мальчишество, старческий маразм, безответственное мечтательство; надо затаиться и ждать; изменения произойдут, но это случится значительно позже, с развитием в стране индустрии и науки; спасение в том, чтобы сделаться незаметным, раствориться, стать частичкой массы, отказавшись от того, что определяло индивидуальность АльфредоХосефа-и-Рауля Гонсалеса. Однако в Испании той поры и такую манеру поведения надо было замотивировать, чтобы чиновник Пуэрта-дель-Соль, получавший ежедневные рапорты о нем, Гонсалесе, о его встречах, прогулках, разговорах, состоянии здоровья, отправлении естественных потребностей с женщинами, покупках, телефонных звонках, не в з д р о г н у л на чем-либо, не пошел советоваться с руководителями, что повлекло бы еще более жесткую слежку, а то и а к ц и и; Франко на это был большой дока, особенно любил такие операции по устранению противников, которые были связаны с авиакатастрофами или же с организацией террористических актов руками левых подпольных группировок. Поэтому, п е р е б е с и в ш и с ь в спальне после того звонка, Гонсалес вызвал доктора Мендосу; просмотрев перед этим справочник внутренних болезней, где говорилось о симптомах инфаркта, пожаловался, что не может дышать, мучает боль в левом подреберье, постоянные позывы рвоты. Мендоса по праву считался дорогим врачом, консультировал Гонсалеса с той еще поры, когда он был одним из шефов разведки, не прерывал с ним отношений и после отставки, ибо добился такого места под солнцем, что мог позволить себе редкую роскошь ничего и никого не бояться: на деньги, заработанные практикой, он купил огромную латифундию в Галисии, вложил средства в акции универмагов и приобрел пай в "Эреро и Фереро", - лучших мадридских магазинах изделий из кожи. В отличие от министра, генерала, начальника департамента, функционера министерства фаланги, его не могли уволить, сам себе хозяин, своя клиника, да счет в банке вполне надежен. Выслушав Гонсалеса, подержав свои тонкие, холодные руки на его могучей волосатой груди, задав десяток неторопливых вопросов, Мендоса склонился к его голове и тихо шепнул: - У вас нет инфаркта... Если вы х о т и т е стенокардии, то прежде всего замотивируйте боль в солнечном сплетении... ...Полгода Гонсалес провел в кровати, хотя каждое утро делал гимнастику, чтобы мускулы не сделались тряпками; Мендоса, понимавший ситуацию как никто другой, пустил слух, что дни генерала сочтены, сердце совершенно изношено, какая жалость, мужчина в расцвете сил, представляю, каким это будет ударом для каудильо, чудо, если Гонсалес выживет, я не могу дать гарантии, что летальный исход не наступит в любую минуту. Тирания любит убогих; слежку с Гонсалеса сняли; не опасен, живой покойник. Вот тогда он и приступил к осуществлению того плана, который разработал, пока у м и р а л. Суть этого плана сводилась к тому, чтобы сказочно разбогатеть, ибо лишь богатство могло сделать его недоступным для врагов, время голых лозунгов о "единстве и благе нации" кончилось, все вернулось на круги своя, могущество человека, его нужность определялась отныне лишь тем, сколько денег лежало на его счету и каким количеством земель он владел. Гонсалес понимал, что он не сможет разбогатеть, если будет лежать в спальне и читать книги, доставая фолианты из старинных шкафов ручной работы; необходимо общение, анализ новостей, причем не пустых, газетных, но живых, почерпнутых в тех кругах, где есть доступ к реальной, а не обструганной информации. Такого рода общение - с тем, чтобы оно не вызвало нового цикла р а б о т против него со стороны секретной полиции, - так же должно быть тщательно замотивировано. Поэтому доктор Мендоса позвонил ему и сказал, что можно подниматься, особой угрозы для сердца пока нет; конечно, не надо перетруждать мышцу, но посещение корриды или футбола отнюдь не возбраняется, если, конечно, умеете контролировать эмоции, поскольку удел всех болельщиков - унизительный инфаркт на трибуне, когда никто не захочет вам помочь, и не потому, что люди плохи, просто всех в тот момент будет занимать пас Пепе левому защитнику "Реала" Карденасу, тот мастерски бьет понизу с правой, или же - если речь идет о Пласа де торос - люди ждут завершающего удара Бласа, который совершенно прекрасно держит левую ногу, выгибая ее тетивой перед броском на быка, совершенно так же, как это делал Педро-Ромеро из "Фиесты", которую написал дон Эрнесто, который воевал против каудильо с русскими. Кремль платит писателям слитками платины, покупает на корню, всем известно... С тех пор Гонсалес начал посещать корриды, аккуратно восстановил знакомства, присматривался, прислушивался; искусству лицедейства учиться ему не приходилось, асом разведки считался вполне заслуженно, поддержал Франко потому лишь, что был убежден: Испании нужен порядок, страна еще не готова к безбрежной демократии, предложенной республиканцами; должны пройти годы, прежде чем народ сможет пользоваться ее благами бескровно; сначала надо научиться выслушивать противную точку зрения и тактично выдвигать свои доводы, а не палить из кольта в лоб оппонента. Он не мог себе представить, что победа порядка придет с террором и неуемным восславлением маленького человечка по фамилии "Франко". Именно на Пласа де торос он вполне мотивированно встретился с Анхелом-Алькасером де Веласкесом и провел с ним два часа на трибуне "Сомбра", перебросившись всего несколькими фразами; но и этого было достаточно, чтобы понять то, что следовало. Веласкес был его учеником и сейчас - встреча эта состоялась в сорок третьему году еще - занял совершенно особое положение в европейской разведке. Судьба Веласкеса была совершенно необычной, но в то же время типической, если рассматривать его дела, слова, идеи и увлечения не оторванно от концепции испанского национального характера, а именно сквозь призму этого характера, соединяющего в себе черты как Дон Кихота, так и Санчо Пансо. Двенадцатилетним мальчишкой Веласкес пришел на Пласа де торос; вообще-то такое редко случается, желающих - тьма; даже десятилетние перескакивают через деревянные поручни и бегут на быка с красной тряпкой, но лишь единицам удается избежать рокового удара, большинство кончает госпиталем, распоротым боком, инвалидностью. Веласкес был в е з у н о м, он показал класс, зрители взревели: "Пусть останется, пусть убьет быка!" И он остался, убил быка и получил ухо; это было немыслимо в двенадцать лет, о нем написали в газетах: "Мальчик из народа победил лучшего быка Миуры!" Его приветствовал создатель испанской фаланги Хосе Антонио Примо де Ривера, определил малограмотного паренька в школу, потом в университет на философский факультет в Саламанку; там он внимал с к а з и т е л я м, адептам испанского фашизма, которые вещали о величии национального духа, о том, что Испания стала жертвой заговора международного еврейства во главе со Сталиным, что лишь дон Адольфо, фюрер Германии, противостоит на континенте дьяволам, болтающим о "людском братстве"; нет и не может быть братства между людьми, говорящими на разных языках. По поручению шефа фаланги Веласкес принимал участие в терроре, был приговорен к смерти, после мятежа Франко был отпущен на свободу; во время гражданской войны получил орден за отвагу; убийство Хосе Антонио Примо де Риверы считал комбинацией каудильо, попросившего об этой услуге левых, только бы убрать главного конкурента, а поскольку все левые - красные, которые готовы на любое злодейство, они с радостью убрали вождя испанской фаланги, брата Гитлера, светоча Испании. Именно тогда, после убийства Хосе Антонио, имя Анхела-Алькасера де Веласкеса и попало в рапорт секретной полиции, который был доложен генералу Гонсалесу, поскольку бешеный матадор сказал об этом не кому-нибудь, а в обществе иностранцев, среди которых был и офицер СД, работавший в Бургосе при штабе Франко. Имя этого офицера было Макс, знакомые звали Максимо, но чаще, особенно те, которые были с ним дружны, называли его Эстилиц, потому что фамилия "Штирлиц" весьма трудно произносима поиспански. Поскольку Веласкес не унимался, н е с Франко "по кочкам", Гонсалес пригласил его к себе, сказал, что если ему надоела жизнь, то он может с нею покончить в этом же здании, в туалете, пистолет к его услугам, калибр вполне надежен, снимет пол-черепа, никакой боли, мозги разнесет по кафелю, только жаль, смешаются с дерьмом, не эстетично. Именно во время этого разговора он и пригласил Веласкеса в разведку, такие пригодятся в к р у т ы х делах, и, отправив его поучиться д е л у в Берлин, к адмиралу Канарису и Шелленбергу, затем устроил своего протеже в Лондон, на должность пресс-атташе. Там Веласкес начал работать на абвер, выполнял личные задания Шелленберга, а летом сорок первого года, незадолго перед тем, как Гонсалеса в ы ш в ы р н у л и в отставку, был привлечен к сотрудничеству разведкой Японии. Именно он, Гонсалес, после того как полномочный министр и чрезвычайный посол Сума-сан посетил министра иностранных дел Испании Серано Суньера и договорился о формах обмена информацией с Веласкесом по дипломатическим каналам, санкционировал форму финансирования разведывательной группы. Сумасан пообещал передавать Веласкесу не чеки или деньги, но бриллианты и жемчуга, с тем чтобы тот мог платить своим помощникам, которыми являлись корреспондент газеты "Мадрид" в Нью-Йорке Пенелла де Сильва, репортер "Йа" Франсиско Лусинтес, журналист из "АВС" Хасинто Микельарена и Аладрен из "Информасьонес". При этом Гонсалес уже тогда подозревал Аладрена, брата известного скульптора, который жил в одной квартире с Гарсией Лоркой, в том, что тот работает не столько на японцев, сколько на американцев, ибо дважды посещал американского посла в Испании Хейеса, стараясь (о, наивность любителей!) провести этот контакт тайно. Скорее машинально, чем из интереса, Гонсалес, готовя свои дела к передаче преемнику, поинтересовался, сколько же японцы платят Веласкесу. Сумма была воистину ошеломительной. Встретившись с Веласкесом на трибуне Пласа де торос (договорились об этом в лифте, поднимаясь в свои квартиры), сии вели себя так, чтобы ни у кого (а особенно у двух молодчиков, севших слева от них) не было никаких сомнений: обмениваются впечатлениями о бое быков, точки зрения вполне компетентны, причем если "дипломат" грешит чрезмерной эмоциональностью, то "генерал" полон сдержанности, юмористичен и, видимо, тяжело болен, потому что довольно часто принимает пилюли (ход подсказал Мендоса, "пилюлями" были катышки "сен-сен", способствующие устранению дурных запахов во рту). Когда после окончания корриды л ю д и ринулись к выходу, а именно в это время и миллионер и безработный делаются абсолютными и с п а н ц а м и, то есть яростно работают локтями и неудержимо рвутся вперед, стараясь поскорее вырваться из узкого тоннеля, ведущего к улицам, - Гонсалес и Веласкес обменялись самой важной информацией, а именно: "матадор" успел сказать генералу, что целый ряд сотрудников ОСС взяты им "на крючок", что они работают не за деньги, а из идейных соображений, стараясь нанести удар по имперским устремлениям Великобритании, что японцы отчего-то прекратили финансирование драгоценными камнями, дали ему доверенность на счет в филиале швейцарского банка, открытый в Цюрихе неким доктором Миллером, и что, по слухам, немцы сейчас срочно создают в нейтральных странах свои фирмы, вкладывая туда огромные средства. Он успел также сказать, что немцы просили его перевести триста тысяч долларов на имя Евы Дуарте, друга жены аргентинского полковника, не так давно вернувшегося в страну после двухлетней работы в Берлине на посту военного атташе при Гитлере; профессор истории, специализировавшийся по Латиноамериканскому континенту, Гонсалес знал это имя. Канарис в свое время сказал о том, что он дружит с этим перспективным военным, светлая голова, способен на многое, вполне перспективен. Гонсалес пообещал продумать ситуацию, со следующим контактом не торопился, зная, что Веласкес вернется в Испанию только в марте сорок пятого, когда подойдет время его очередного отпуска, и весь этот год занимался тем, что медленно, неторопливо и подспудно налаживал связи с экономистами, встречаясь с ними на корридах; телефонные звонки, таким образом, были замотивированы - обмен впечатлениями после прошедшего боя. Столь же мотивированными были и совместные завтраки со знакомыми в кафе "Рио-Фрио", никакой конспиративности, все на глазах, слушай, секретная полиция, пиши свои отчеты, если сможешь понять, о чем идет речь! После разгрома Гитлера, после того как мир переменился, Гонсалес начал вести себя еще более раскованно; Франко дрогнул, у него появилось слишком много открытых врагов, чтобы заниматься теми, кто казался ему врагом скрытым; именно тогда те, которые называли Гонсалеса "Локо", поняли, что он вовсе не безумец, а, наоборот, куда умнее тех, которые считали себя мудрецами; оказывается, в оппозиции, если только суметь ее п е р е с и д е т ь, есть свои плюсы, ибо нежданно-негаданно Гонсалес сделался представителем нескольких латиноамериканских фирм, которые уполномочили его заключать торговые сделки, за что платили весьма высокие комиссионные; кто именно стоял у руководства фирм, никто не знал, да и никого это особо не интересовало, поскольку товар поступал отменный, задержек по платежам не было, а подарки заинтересованным чиновникам присылались ежемесячно, причем весьма щедрые. Тем не менее Гонсалес не позволял себе ни одного высказывания против генералиссимуса, молчал, как набрал в рот воды, сделался лучшим знатоком и предсказателем корриды; однажды оказался на трибуне рядом с американским советником; тот бросился к нему с объятиями - оказывается, они были знакомы еще по сороковому году, когда советник был пресс-атташе и только-только начинал свою дипломатическую карьеру. Через две недели пришло приглашение в американское посольство на коктейль, посвященный приезду в страну группы бизнесменов, работающих в сфере холодильных установок; в Испании много мяса, чего-чего, а этой безделицы хватает, поле для выгодных сделок, холодильники наши, мясо ваше, торговля в голодной Европе - совместная, нам - восемьдесят процентов, вам - двадцать, вполне по-джентльменски. ...Именно этот эпизод с п о д с а д к о й к американцу и заметил Штирлиц на Пласа де торос весной сорок шестого, когда подкрадывался к тем матадорам, что уезжали в Мексику, заметил и - забыл, заложив в анналы памяти. Понадобилось через пять дней после того, как вернулся из Бургоса; именно там он познакомился с Гонсалесом десять лет назад, именно этот человек может ему сейчас помочь, все люди, отмеченные печатью знания, а тем более связей, нужны ему. Вопрос о том, как восстановить знакомство с Гонсалесом, был делом техники... Как и всегда, в то утро Гонсалес выпил чашку кофе, съел рогалик, обжаренный в оливковом масле, и принялся за газеты; официальные сообщения он не читал, даже не просматривал; начинал с информации о прошедших корридах, делал выписки, составлял схемы; он теперь признанный "предсказатель" результатов поединков - живая легенда, этим надо дорожить, это - повод для любых встреч, возможность быть на виду, говорить о том, что интересует, отвечать на вопросы, что, естественно дает возможность задавать свои, связанные отнюдь не только с боем быков. Все мало-мальски любопытное он вырезал, раскладывал по разноцветным папочкам; поэтому, когда ему попалось описание корриды, начинавшееся с упругой фразы, принадлежащей явно не испанцу, "бык был красным и литым, словно торпеда", - генерал заинтересовался материалом, подоткнул под себя пуховое одеяло, простроченное китайской шелковой нитью с бисером, и проглотил репортаж целиком, поразившись, что это блистательное описание боя кончалось такими словами: "Я помню, как десять лет назад, когда осеннее небо было таким же высоким и перистые облака в нем постепенно растворялись в знойном желтоватом мареве, которое поднималось все выше и выше, пока не достигло зыбкого очертания месяца, появляющегося здесь в последние дни октября уже к семи часам, великий матадор Эухенио, обернувшись к полковнику Гонсалесу, сидевшему рядом с его квадрильей, усмешливо сказал: "Пусть бог распределит удачу", и пошел на середину Пласа де торос, и был уже готов убить быка и получить трофэо, как случилось непредсказуемое, и на Пласу выскочил десятилетний мальчишка, и бык бросился на него, и мальчишка был бы распорот острым, как шило, рогом, но Эухенио бросился на быка, отвел его на себя, и был ранен, и спас мальчика, и хотя он не получил трофэо, но зато он выиграл п а м я т ь. Я никогда не забуду, как Альфредо Гонсалес, которого уже тогда по праву считали лучшим аналитиком корриды, сказал: "Бог распределил удачу по-божески, он наградил Эухенио не только умом, но и сердцем". Подпись под эссе ни о чем не говорила; странно, "Пуэбло" никогда не печатала этого "Максимо", откуда такое прекрасное перо? Гонсалес сразу же вспомнил тот день в Бургосе, и Эухенио, и тот бой, только своих слов - ему понравились