. - Не может быть! - Твоими бы губами виски пить... - Но почему тогда мы поддерживаем с ними нормальные отношения? Роумэн повернулся к Снайдерсу и повторил: - Так почему же мы поддерживаем с фашистом Франко дипломатические отношения, Эд? - Наверное, плацдарм, - ответил Снайдерс после короткого раздумья. - Важный стратегический плацдарм... Гибралтар и Кадис запирают Средиземное море. Эта свинья Франко нужен нам, чтобы не пустить русских в Атлантику. - Видимо, - согласился Роумэн, подумав при этом: "А зачем же тогда мы воевали против Гитлера? Он бы надежнее запер русских. Что ж ты не договариваешь, Эд? Почему не скажешь - и это было бы вполне логично, - что не надо было нам громить Гитлера, надо было договориться с нацистами и сообща загнать русских в их берлогу. Боже ты мой, ну почему мы все так горазды на оправдание подлости?! Неужели в нас так сильна инерция равнодушия, "пусть все идет, как идет, только б меня не касалось"?!" - Вот видишь, - как-то успокоенно сказал Снайдерс. - Жизнь - сложная штука. Наверху знают, что делают, им виднее... Обзор - великая штука. Пол. То, что видит орел, на пять порядков больше того, что дано заметить пересмешнику. - Слушай, пересмешник, - усмехнулся Пол, отгоняя от себя постоянно возникавшее в глазах лицо Кристы, - ты перебил меня... Тот бес очень хваткий, понимаешь? Ты говорил, они все разваливаются, когда их бьешь в лоб вопросом о нацизме... Боюсь, что этот не потечет... - Еще как потечет! Поверь мне, я тут с ними вожусь с утра и до ночи - пока-то убедишься в том, что он будет работать на нас, пока-то проверишь его в деле... - Хорошо. Попробуем поступить так, как ты говоришь... Ты сможешь, когда мы заберем этого самого Морсена-Гаузнера, получить на него информацию, пока я буду проводить с ним беседу? - Попробуем. Я запрошу Верена. Он их знает всех как облупленных... - Ты веришь ему? Снайдерс усмехнулся: - Снова обзовешь расистом, если я отвечу, что не верю ни одному немцу? - Если скажешь, что не веришь ни одному нацисту, я тебя только похвалю за твердость позиции и верность нашим с тобою идеалам... - Конечно, не верю, Пол. Как я могу верить их генералу? Но, говорят, сам Даллес вывозил его в Вашингтон... - Когда он вывозил его в Вашингтон? Наверно, это было связано с работой трибунала в Нюрнберге? - Тогда еще трибуналом и не пахло... Это было в мае или июне... - Этого года? - Прошлого. Господи, подумал Роумэн, неужели они уже тогда начали подбирать досье против Эйслера и Брехта?! Ведь мы тогда братались с русскими на Одере! И мы отдавали себе отчет в том, что все эти русские коммунисты. А те, кто не был коммунистом, носил немецкую форму в дивизиях Власова, - еще большие гитлеровцы, чем сам Гитлер, что может быть страшнее изменника-наймита, который служит тому, кто убивает твой же народ?! Снайдерс притормозил возле нужного дома на Терезиенштрассе, выбросил окурок и спросил: - Ты подождешь? Или пойдем за ним вместе? - Пойдем вместе. - Ладно. Я буду перед тобой щелкать каблуками, на них очень действует, если пришел большой начальник. - Валяй, - согласился Роумэн. - Скажи ему, что я племянник Айка. Или дядя государственного секретаря. - Про Бирнса он поймет, а с Айком труднее, они ж аккуратисты, все буквочки произносят, - "Ейзенхоувар", по-нашему не сразу разберут... Пошли, племянник... По деревянной лестнице они поднялись на третий этаж, позвонили в тяжелую дверь: больше всего Роумэн боялся, что гада не будет на месте, а он обязан завтра же вернуться в Мадрид, он не имеет права не вернуться туда, потому что тогда повалится дело, которое он задумал; я разыщу этого мерзавца, сказал он себе, никуда он не уйдет, только нельзя паниковать, и тогда все будет так, как должно быть. - Кто там? - услыхал он веселый девичий голос. - Из американского представительства, - сказал Снайдерс. Звякнула цепочка, дверь отворилась, Роумэн увидел молоденькую девушку и даже зажмурился от того, что лицо ее было таким же веснушчатым, как у Кристы. - Где мистер Морсен? - спросил Снайдерс. - Папа! - крикнула девушка. - К тебе! Проходите, пожалуйста. Снайдерс вопросительно посмотрел на Роумэна - стоит ли проходить? Может, сразу же сажать в джип и везти в к а з а р м у; Пол, однако, сразу же пошел по коридору в гостиную, цепко оглядывая стены, увешанные маленькими миниатюрками - виды Скандинавии, Португалии и юга Франции; Марсель и Лион узнал сразу же, часто бывал еще до войны, когда учил там французский, - во время летних каникул. В большой, в е с о м о обставленной комнате прежде всего в глаза бросался огромный "Бехштейн"; видно было, что это не деталь г а р н и т у р а, но тот предмет, который здесь необходим: он был завален нотами, крышка открыта, на подставке стояла большая папка, видимо, разбирали партитуру концерта. Морсен легко поднялся навстречу Роумэну, сдержанно поклонился и спросил - на чистейшем английском: - Чем могу служить? - Это мы решим позже - можете ли вообще служить, - сухо ответил Снайдерс, - а пока собирайтесь. - Собираться? - несколько удивленно переспросил Морсен. - Я должен понять вас так, что следует взять с собою какие-то веши? Девушка подошла к нему, побледнев; она полуобняла его, прижалась к отцу, и Роумэн заметил, как у нее затряслись губы. Лет семнадцать, подумал он, совсем еще маленькая, но как сразу все почувствовала; зло рождает зло, мир ужасен, боже праведный... - Это зависит от вас, - заметил Роумэн. - На всякий случай возьмите зубную щетку, мыло и джемпер. - Я буду готов через минуту, - сказал Морсен и пошел в свой кабинет. Дочь и Роумэн пошли следом за ним. - Вы можете сидеть, полковник, - сказал Снайдерс, обращаясь к Роумэну. - Я за ним погляжу. А вы пока отдохните... Это он начал свою игру, понял Роумэн. Он делает из меня большого начальника; пусть, ему виднее, в конце концов он тут работает, ему лучше знать, как надо себя вести. - Я могу позвонить? - спросил Морсен, вернувшись из кабинета с джемпером в руках. - Мне надо предупредить, что я... Что я... - Нет, звонить никуда не надо, - отрезал Роумэн. - И вам, - он посмотрел на девушку, - не надо никому звонить. Если разговор пойдет так, как я хочу, папа вернется домой через пару часов. Не в ваших интересах, чтобы кто-то еще узнал о нашем визите. - Я вернусь, маленькая, - сказал Морсен и невыразимо нежным движением погладил девушку по щеке. - Пожалуйста, не волнуйся. - Папочка, - сказала девушка, и голос ее задрожал, - пожалуйста, папочка, сделай так, чтобы поскорее вернуться... Мне так страшно одной... - Да, маленькая, я сделаю все, что в моих силах... Когда спускались по лестнице, Роумэн спросил: - Где ваша жена? - Она погибла при бомбежке, - ответил Морсен. - Незадолго перед концом всего этого ужаса. - Вы живете вдвоем с дочерью? - Да. Мой сын также погиб, - ответил тот. - На Восточном фронте. В джипе Роумэн сел рядом с Морсеном, предложил ему сигарету, выслушал любезный отказ (лицо было совершенно недвижимым, словно театральная маска) и спросил: - Ваша настоящая фамилия... - Если вы из американских служб, она должна быть известна... - Она мне известна, Густав, - ответил Роумэн. - Но есть большая разница между тем, что я читаю в документах - и наших, и Верена, - и тем, что я слышу из уст, так сказать, первоисточника... Итак, ваше имя? - Густав Гаузнер. Роумэн достал из кармана блокнотик - точная копия того, что была у Бласа (подарил ему во время последней встречи в Мадриде; Бласа спасало то, что мать была американка, жила в Майами, поддерживала сына финансово), - и глянул в свои записи, касавшиеся совершенно другого дела, но сделал это так, что Гаузнер не мог видеть того, что у него написано, а Снайдерс был обязан увидеть эту записную книжечку и соответственно сделать вывод, что у Пола разработан план, иначе зачем же туда заглядывать? - Ваше звание? - спросил Роумэн. - Майор. - В каком году вступили в абвер? - В абвер не вступали, это не партия, - сухо ответил Гаузнер. - Я был приглашен туда адмиралом Канарисом в тридцать пятом. - Вас использовали только на скандинавском направлении? - В основном - да. - Ваша штатская профессия? - Преподаватель Берлинского университета. - Специальность? - Филолог. - Это я знаю. Меня интересует конкретика. У кого учились? Где проходили практику? - Моя специальность норвежский и шведский языки. Заканчивал семинар профессора Баренбойма. Работал переводчиком в торговой миссии Германии в Осло. Затем был корреспондентом "Франкфуртер цайтунг" в Стокгольме. - До Гитлера? - Да. - Кому подчинялись в абвере? - Майору Гаазе. Затем полковнику Пикенброку. - Меня интересуют живые, а не покойники. - Гаазе жив. - Разве он жив? - Роумэн обратился к Снайдерсу. - У вас есть на него материалы? - Сейчас проверим, - ответил тот. - Рихард Гаазе? Или Вернер? - Не надо считать меня ребенком, - ответил Гаузнер. - Я в ваших руках, поэтому спрашивайте, а не играйте во всезнание. Гаазе зовут Ганс, он живет в Гамбурге, работает в прессе. - Это крыша? - спросил Роумэн. - Его откомандировал туда ваш Верен? - На такого рода вопросы я стану отвечать только в присутствии генерала. Я готов рассказывать о себе, но о работе - вы должны меня понять - я вправе говорить только с санкции генерала. - Вы будете отвечать на те вопросы, которые я вам ставлю, - отрезал Роумэн. - И не вам диктовать, что я могу спрашивать, а что нет. - Вы меня неверно поняли, полковник, - ответил Гаузнер. - Я отнюдь не диктую вам. Я говорю о себе. Не о вас, а о себе. Вы можете спрашивать о чем угодно, но я буду отвечать лишь на то, что не входит в противоречие с моим пониманием офицерской чести. - Чтите кодекс офицерской чести? - спросил Роумэн. - Как и вы. - Кодекс нашей офицерской чести не позволял убивать детей, сжигать в камерах евреев и вешать на площадях людей за то лишь, что они придерживались иных идейных убеждений, - врезал Снайдерс. - Так что не надо о чести, Гаузнер. Мы про вашу честь знаем не понаслышке... - Не смешивайте СС с армией, - сказал Гаузнер. - А какая разница? - Роумэн пожал плечами. - Такая же преступная организация, читайте материалы Нюрнбергского трибунала. - Не премину прочесть еще раз, - сказал Гаузнер. - Хотя я не очень-то подвержен ревизии собственной точки зрения на историю. Они въехали на территорию казармы, караульные взяли под козырек, вопросительно глянув при этом на Гаузнера. - Этот со мной, - ответил Снайдерс, кивнув на Гаузнера. - Полковник хочет с ним поговорить. Караульные козырнули еще раз, подняв шлагбаум, и только в этот миг лицо Гаузнера дрогнуло, перестав быть лепной маской. - Теперь я готов к разговору, - сказал он. - Я допускал возможность похищения противником, поэтому был столь сдержан. Надеюсь, вы понимаете меня. Противником, повторил Роумэн; он выразился однозначно, а Снайдерс не спросил его, "каким именно". В маленьком кабинетике Снайдерса горела яркая лампа, от чего обстановка казалась лазаретной, словно в ординаторской, откуда хирурги идут в операционную. Роумэн устроился в кресле, что стояло в простенке между окнами, выходившими на плац, и спросил: - Скажите, пожалуйста, кто и когда дал вам санкцию на командирование Кристиансен в Испанию? - Кого? - Лицо Гаузнера дрогнуло, вопрос был неожиданным. - Как вы сказали? - Я оперирую именем Кристины Кристиансен, а хочу знать об этой женщине все. Кто санкционировал ее командирование в Мадрид на связь с Кемпом? Кто утверждал ее задание? Сколько времени ушло на подготовку? Какими вы пользовались источниками, ориентируя ее на работу с интересующим вас объектом? Глядя на ожившее лицо Гаузнера, на его острые скулы, Роумэн вдруг испугался того, что Снайдерс сейчас брякнет его имя, а ведь он, именно этот Гаузнер, называл его имя Кристине, рассказывал о нем что-то такое, что получил в к о н в е р т е, запечатанном сургучом, с грифом "совершенно секретно"; а что, если там была и моя фотография, подумал он. Что, если он уже догадался, что я и есть тот самый Пол Роумэн, к которому его агент так ловко подошла в Мадриде, разломав бампер своего арендованного "шевроле" о задок моей машины? Роумэн поднялся, кивнул Снайдерсу: - На одну минуту, пожалуйста, - и вышел из комнаты. Снайдерс оглядел сейф, стол, все ли заперто, нет ли каких папок, вышел следом за Роумэном, не прикрыв дверь, посмотрел на него вопросительно, тот прижал палец к губам, взял его под руку и шепнул: - Оставь нас двоих. И не вздумай произнести мое имя. Меня зовут Чарли, понял? Чарли Спарк, запомнил? - Хорошо, - так же шепотом ответил Снайдерс. - Ты долго будешь с ним говорить? - Как пойдет. - Я буду к вам заглядывать, - сказал Снайдерс. - Я тебе подыграю. - Как? - Я знаю как, поверь. - Хорошо, только не брякни мое имя, понял? - Понял. Роумэн вернулся в комнату, тщательно прикрыл дверь и только после этого посмотрел на Гаузнера, подумав, что он сделал ошибку, прервав разговор, ибо немец получил ту паузу на раздумье, которая была ему, видимо, крайне необходима... - Итак, - сказал Роумэн, - я слушаю вас... - Я продумал ваш вопрос... Простите, я не имею чести знать, кто вы и как вас зовут? - Меня зовут Чарльз Рихард Спарк, я полковник американской разведки... Итак... - Все-таки на этот ваш развернутый вопрос, мистер Спарк, я бы хотел ответить в присутствии Верена... - Вас следует понимать так, что именно он санкционировал эту комбинацию? - Я сказал то, что счел возможным сказать, мистер Спарк... Кстати, у вас нет в родстве мистера Грегори Спарка? - Кого? - спросил Роумэн, чувствуя, как в груди сразу же захолодело. - Какого Грегори? - Этот человек работал в Португалии под другой фамилией. Он интересовал абвер, поэтому я и спросил вас о нем. - У меня нет в родстве никаких Грегори, - ответил Роумэн. - Я попрошу вас подробно рассказать о Кристиансен. Вы имеете право это сделать, никак не нарушая нормы офицерского кодекса... - Да, пожалуй, - согласился Гаузнер. - Все относящееся к поре войны вы вправе знать досконально... - А к нынешней поре? Я не имею права знать этого? - Вы меня неверно поняли, мистер Спарк. Вы обязаны знать все и о сегодняшнем дне, но я готов помогать вам в этом деле лишь в присутствии генерала. - Принято, - кивнул Роумэн. - Я слушаю. - Фрейлейн Кристина Кристиансен на самом деле Кристина Эрнансен. Ее привлекли к сотрудничеству в сорок третьем, после ареста отца, профессора Эрика Эрнансена и матери, достойнейшей фру Гретты... Ее привлек Гаазе, затем ее работой руководил я... Она хороший человек, мистер Спарк. Мне было ее очень жаль. Я делал все, что мог, только бы помочь ей вызволить родителей из гестапо... - К кому именно вы ее подводили? - Нас интересовали группы террористов, которые блокировали порты... Они взрывали суда... - Термин "террористы" к ним вряд ли приложим. Это были диверсанты, вас так надо понимать? - В общем-то да, вы правы. Сейчас бы я назвал их именно так, но в те годы к ним относились, как к террористам... Они взрывали суда, на которых находились не только солдаты, выполнявшие свой долг, но и мирные жители... - Понимаю, - Роумэн снова кивнул. - Я понимаю вас... Она, эта Эрнансен, работала по принуждению? - Нет, нет... Гаазе влюбил ее в себя, он значительно моложе нас с вами, ну, а потом началась профессиональная деятельность фрейлейн Кристины... Я бы не сказал, что она работала по принуждению... Конечно, она норвежка, ей был горек выпавший на долю их страны удел оккупированной державы, но она делала все, чтобы спасти отца... Поначалу она не очень-то понимала свою работу... Так мне, во всяком случае, кажется... - Она знала, что ей придется спать с теми, кого ей называли, во имя спасения отца? - Да, это был главный рычаг... - Понятно, - сказал Роумэн и снова закурил; пальцы его были ледяными и чуть дрожали; дрожь была мелкой, судорожной, практически неконтролируемой. - Понятно, господин Гаузнер. А теперь я нарисую вам маленькую сценку. Я, возможно, буду говорить коряво и несвязно, но вы потом поймете, отчего я говорю так. Мы с вами работаем в сфере жестокой профессии... Ничего не поделаешь, все надо называть своими именами... Итак, представьте, что если вы сейчас не ответите мне, не изложите в письменном виде правду о мадридской комбинации, то сегодня вечером, когда в вашем подъезде все уснут, мой человек отправится к вашей дочери и скажет, что ее отец арестован, ему грозит смерть за то, что он делал во время войны, и что из создавшейся ситуации есть только один выход. Он уложит девушку в кровать, а наутро назовет ей того человека, к которому ей надо будет п о д о й т и, стать его любовницей, а затем докладывать ему, то бишь моему парню, все то, что его будет интересовать. По мере того как Роумэн забивал свои фразы, лицо Гаузнера становилось все более и более бледным, заострился нос, как-то изнутри, совершенно неожиданно, появились черные тени под глазами, резко увеличились уши, - такие бывают у раковых больных в последние недели перед смертью... - Вы не сможете так поступить, - едва разлепив посиневшие губы, прошептал Гаузнер. - Это... это... невозможно, мистер Спарк... - Почему? - Потому что... это злоде... - Что, что?! Кончайте слова, Гаузнер, коли начали! Злодейство? Вы это слово хотели сказать? Но почему же? Это не злодейство. Вы ведь не считали себя злодеем, когда работали с Эрнансен? Вы честно выполняли свой долг перед рейхом, вы иначе не могли, вы были обязаны сделать то, что вам поручали, я вполне понимаю ваше положение... - Нет, не пони... не понимаете... Невыполнение приказа гро... грозило мне смертью... А вам это ни... ничем не грозит... - То есть как это "ничем"? Погонят с работы! И правильно поступят, если погонят! А что мне тогда делать? Я ведь даже не профессор норвежской филологии. Просто-напросто полковник и ничего не умею, кроме как заниматься разведкой... И вы знаете, что в нашей с вами профессии значит фактор времени... А я его теряю с вами, Гаузнер. Так что отвечайте на все мои вопросы и возвращайтесь к своей милой дочери. В дверь заглянул Снайдерс, строго посмотрел на Гаузнера, поинтересовался: - Я пока не нужен полковник? - Нет, нет, спасибо, - ответил Роумэн. - Я вызову вас, когда понадобитесь. Две фразы были достаточны для Гаузнера, чтобы стремительно просчитать ситуацию; он же американец, опомнись, сказал он себе; он никогда не сделает того, что бы на его месте сделал человек гестапо (он даже не успел успокоительно подумать, что он-то ведь не был человеком гестапо), он берет тебя на пушку, это пустая угроза, не более того... - Я жду, - сказал Роумэн, дождавшись, когда Снайдерс закрыл дверь. - Я хочу освободить вас, Гаузнер. - Нет, мистер Спарк. Не взыщите. Можете делать все, что угодно с моей дочкой, если вы решитесь на такое злодейство, но я отвечу вам только в присутствии генерала. Он что-то придумал, понял Роумэн. Я дал ему время, пока отвечал Снайдерсу. Он был готов все открыть, но передумал за те секунды, пока меня спрашивал Эд. Что же ты придумал, собака, подумал Роумэн. Почему ты так перевернулся за эти секунды?! - Хорошо, - сказал Роумэн и тяжело поднялся с кресла. - Сейчас мы поедем с вами к вашему Верену. Отдайте документы, пожалуйста. Я вас задерживаю. - Пожалуйста, - ответил Гаузнер, снова начав бледнеть. Он протянул паспорт и продуктовую карточку. - Больше у меня ничего нет. - Этого достаточно, - ответил Роумэн. - Едем. В коридор он вышел первым, крикнул Снайдерса, тот выглянул из соседней комнаты; Роумэн сказал, что он едет в Гаузнером к Верену, спросил, есть ли в машине карта Мюнхена, спустился во двор, сел за руль, разложил план города, цепко схватил глазами дорогу, которая вела к Швейцарии, попросил Гаузнера вытянуть руки и схватил их тонкими стальными наручниками. Через несколько минут - они ехали в абсолютном молчании - Гаузнер заметил: - Вы едете не той дорогой, мистер Спарк. - Я еду той дорогой, которая мне нужна. - Вы хотите куда-то заехать? - Да. - Я могу помочь вам найти правильный путь. Вы плутаете. Тут есть хорошая дорога, совершенно прямая... Куда вы должны заехать? - Я знаю, куда мне надо попасть, Гаузнер, я знаю. Плохо, подумал он, если меня остановят наши патрули и начнут спрашивать, почему я везу человека в наручниках; они потребуют разрешение на взятие его под стражу. А Снайдерс мне не нужен. Сейчас мне уже никто не нужен. Любой американец мне сейчас только помешает; я и он, ее руководитель, и никого больше. Роумэн проскочил патруль; ребята помахали ему руками, он весело осклабился и нажал на акселератор еще резче. - Куда мы едем? - спросил Гаузнер, когда они свернули на проселочную дорогу. - Вы не ошиблись дорогой? Роумэн не ответил; он молил бога, чтобы машина не уперлась в забор какого-нибудь коттеджа; у них такие аккуратные заборчики, просто чудо что за порядок, а мне нужно хоть немножечко беспорядка, мне нужно еще метров семьсот, всего семьсот, чтобы вокруг не было домов и чтобы мою машину никто не видел с дороги, и чтобы его крик, если он станет орать, никто не услышал, больше мне ничего не надо, ибо единственно, что он мог надумать, пока Снайдерс открывал дверь, так это то, что я не стану поступать, как он, как поступали все они, черные, зеленые и штатские, и в общем-то он верно подумал, только он не знает, как меня пытали у них током, как меня предала Лайза, как я стал инвалидом, пока не встретил Кристу и не поверил в то, что она послана мне богом, за все мои прегрешения послана, за мое добро и зло, за то, что я такой, каков есть, и ни за что другое... Гравиевая дорожка кончилась возле канала; раньше здесь ловили рыбу, понял Роумэн, а в том сгоревшем домишке пили пиво или прятались от дождя; слава богу, я попал в то место, которое мне нужно... - Ну, вот и приехали, - сказал Роумэн, судорожно вдохнув воздух. - Вы бледнеете, когда волнуетесь? А вот я теряю дыхание... Сейчас я вам что-то скажу, Гаузнер... После этого вы поймете, что поступлю с вашей дочкой именно так, как вы поступали с Кристиной... Я был у вас в плену... Понимаете? И меня пытали током... Чтобы сделать импотентом... Я не буду рассказывать подробности, как это делалось, вы их знаете... - Я их не знаю... Я работал в абвере, мы не пытали, мистер Спарк... - Моя фамилия Роумэн. Пол Роумэн, вот в чем все дело... Он не отрывал глаз от Гаузнера, и он правильно делал, потому что заметил в глазах немца высверк ужаса и понял все, что ему надо было понять. - Кристина очень хорошо сделала свою работу, Гаузнер... Так хорошо, что я прилетел к вам за правдой. За всей правдой: с именами, телефонами, паролями, понимаете? Если вы мне не ответите на те вопросы, которые я поставил в казарме, пеняйте на себя: я поступлю с вашей девочкой так, как вы поступали с Кристиной... - Но я... но я не по... не посту... не поступал с ней так... - Все, Гаузнер. Я должен успеть на самолет. Выходите из машины. Время кончилось. В случившемся виноваты вы. Выходите, я пристрелю вас. Меня будут судить, черт с ним, пусть. Если я не узнаю всю правду, меня это не очень-то огорчит... Но после того как я вас пристрелю, я приеду к вашей дочери и сделаю то, что обещал. Клянусь, я поступлю именно так. Роумэн вылез из машины, достал из заднего кармана брюк "вальтер", распахнул дверцу и оказался с Гаузнером лицом к лицу. Черные тени под глазами, исчезнувшие было, снова сделались будто бы рисованными, и губы плясали, и были сухие, как у алкоголика... ...Через два часа Роумэн вылетел в Мадрид, узнав все, что хотел, но, главное, поняв, отчего Криста работала на них; бедная девочка, она верила, что, выполнит последнее задание и ей назовут имя убийцы ее отца. ...Через три часа Мерк позвонил Гаузнеру и попросил его заехать "на чашку чая, у меня гость из Стокгольма, мечтает с вами встретиться и вспомнить былое"! Однако никакого гостя у него не было, Мерк сидел в своем кабинете один; сказал, что "в казармах у Гелена есть свои люди; о произошедшем все известно; спасти может только полное признание"; выслушав к о л л е г у, спросил: - Вы понимаете, что произошло? - Да. - Ну, и что вы намерены сделать? - Я готов выполнить то, что вы мне поручите, Мерк. - Господин Мерк! Господин! Это сегодня утром я был "коллегой"! А сейчас я стал "господином"! И останусь им для вас навсегда! - Говорите тише, - попросил Гаузнер. - У меня могут порваться сосуды, и тогда я не сделаю того, что мне предстоит сделать. - А что вам предстоит сделать?! - Не знаю. Но я не считаю положение безвыходным... - Вы отдали ему подлинное имя генерала? - Нет. - А испанские связи? - Да. Если бы он понял, что я ему лгу, он наверняка выполнил бы свое зловещее обещание... - Да плевать... - Господин Мерк, - перебил его Гаузнер, - пожалуйста, выбирайте выражения... Речь шла о судьбе ребенка... Он кончен, понял Мерк; он растерт подошвой об асфальт, только таким его и можно сейчас воспринимать. - Простите меня, - сказал Мерк. - Я так оглушен случившимся, что перестал собою владеть... Спасибо, что вы пришли, Гаузнер... Я должен обсудить ситуацию и принять решение, а вы сейчас поезжайте отдыхать, на вас нет лица. И тут Гаузнер заплакал; лицо его тряслось, слезы катились по щекам, словно капли весеннего дождя по немытым с зимы стеклам веранды на маленькой дачке в лесу. "Почему я подумал о даче? - удивился Мерк, провожая визитера в прихожую; понял, лишь когда закрыл за ним дверь: - Его лицо покрылось седой щетиной, это неопрятно, хотя типично для тех минут, когда переживаешь стресс; неопрятность в лице напомнила мне дачу; весной стекла в потеках, серые, похоже на небритость..." Усмехнувшись, Мерк начал одеваться; по-прежнему моросил дождь; он натянул свитер: очень боялся простуды, а до Пуллаха путь неблизкий, неровен час - сляжет, а сейчас это невозможно, полная боевая готовность, п р о т и в н и к узнал то, чего не имеет права знать... КЕМП - I __________________________________________________________________________ Он посмотрел на часы: до ланча осталось сорок минут (теперь, после года работы в ИТТ у Джекобса, он никогда не говорил "обед", только "ланч", удобнее и емче; ланч предполагает и знакомство, и обмен мнениями, и легкую выпивку, все завязано в одном слове; "давайте пообедаем" - многословно, ближе к обжираловке, в то время как ланч и есть ланч; все ясно с самого начала). Вечер будет занят: в с т р е ч а вполне перспективна, речь идет о вербовке графа Бах цу Элльсберга; подготовительную работу провел доктор Райн, этот надежен, не страдает иллюзиями, если сказал "да", значит, убежден в успехе; отчего не звонит Блас? Хотя я позволил ему все, наверное, уложил девку в постель: красавец, молод, не то что Роумэн; беседу с Штирлицем придется перенести на завтра, потому как сегодня на тринадцать тридцать назначен ланч в "Лукулусе" - лучший ресторан Мадрида, всего десять столиков, цен нет, все, как у "Максима" в Париже; собираются самые уважаемые люди города, тысяча песет больше, тысяча меньше, кого это волнует, когда совершаются миллионные сделки?! В д е л е оправданы любые траты; только тупые скопидомы боятся выбросить тысячу там, где пахнет миллионами, и, как правило, проигрывают, ибо всякое начало связано со щедрыми тратами, прибыли потом идут, диалектика, не поспоришь. Из Буэнос-Айреса прилетели т у з ы, их опекает Гутиерес-младший; на приемы к с е н ь о р е Франко получает личные приглашения, силен, связи поразительны. Кемпа несколько удивило то, что они, эти банковские тузы из Аргентины, прибыли вместе с промышленниками; как правило, такого рода смешанные группы прилетают тогда лишь, когда речь идет о подписании какого-то особо крупного индустриального железнодорожного или военного проекта, а такого в Аргентине пока что не предвиделось; во всяком случае Штирлиц, когда Кемп поручил ему составить справку по заинтересовавшей его коллизии, ничего серьезного не нашел, хотя проанализировал всю прессу республики, даже ту, левую, которая была запрещена к ввозу в Испанию и доставлялась в ИТТ с дипломатической почтой, не подлежавшей, естественно, досмотру таможенных властей Франко. Кемп, понятно, не мог и предполагать, что Штирлиц заинтересовался пустячной статьей в "Кларине", где речь шла о предполагаемом строительстве каскада электростанций в районе Барилоче, что на границе с Чили; совершенно пустынный, необжитой район, почему именно там? Отчего "Кларин", начавший, как было объявлено, цикл репортажей об этом проекте, напечатал только один, а потом замолчал? Зная суть работы секретного подразделения Геринга, занимавшегося созданием атомной бомбы для рейха, Штирлиц помнил, что первым и основным вопросом проекта была привязка лабораторий и опытных заводов по производству гелия к электростанциям, с соблюдением норм чрезвычайной секретности. Штирлиц з а л о ж и л информацию в память, но не з а п у с т и л ее в исследование, поскольку приучил себя к тому, что анализировать следует факты, а не домыслы. Он, конечно, не знал и не мог знать, отчего Кемп поставил перед ним задачу п р о с ч и т а т ь то новое, что намечалось в промышленно-дорожном строительстве Аргентины, как и Кемп, в свою очередь, мог только предполагать, зачем группа тузов из Буэнос-Айреса прилетела в Мадрид - по личному указанию Перона. Лишь один человек в этой группе, профессор Дейва, выступавший в качестве научного эксперта, был посвящен в истинную цель поездки в Европу. Именно он, Дейва, должен был, вскользь, ненавязчиво, прощупать возможность приобретения в разных фирмах (желательно в английских и шведских, но через испанские концерны) тех стратегических материалов, станков и аппаратуры, которые нужны Риктеру для создания ш т у к и; работы в Барилоче начались уже, были окружены абсолютной тайной, и сводки по результатам каждого дня докладывались непосредственно президенту. Он, профессор Дейва, должен был с т а в и т ь свои вопросы таким образом, чтобы его собеседники ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не могли понять, чем же по-настоящему интересуются аргентинцы. Более того, Гутиерес разработал точный план дезинформации, выполнение которого должно было дать возможность испанцам и тем, кто с ними связан, прийти к выводу, что Перон задумал гигантский план портового и городского строительства ("нация прежде всего, я думаю не о каких-то мифических "классах", изобретенных Марксом, но обо всех трудящихся"), что достаточно хорошо прозвучит в прессе после выборов. Ни Штирлиц и ни Кемп не могли также предположить, что Дейве было вменено и еще одно деликатное поручение (впрочем, не ему одному), связанное с выяснением судьбы тех лиц, которые были з а в я з а н ы в атомный проект нацистов; фамилия Штирлица стояла не на последнем месте. ...Порою Кемп ненавидел себя за избыточную, как он сам определял, "немецкость". Он ничего не мог поделать с собою, когда мозг его, словно бы отдельно от него самого и от его глубинной сути, автоматически просчитывал ту реальную, чисто житейскую экономию, которую дают все эти деловые ланчи и коктейль-парти. Суммы эти не просто намертво отпечатывались в его мозгу (порою совершенно помимо его воли), но и слагались в некую концепцию бюджета; как-то само по себе получалось так, что оклад содержания, который платила фирма, почти целиком переходил на его счет в "Банк де Мадрид"; питался он именно во время этих практически ежедневных приемов; Эрл Джекобс выделил ему довольно значительную сумму на представительские расходы и бензин (так называемые транспортные затраты), фирма также финансировала его телефонные разговоры и, после того как он подготовил четыре выгоднейших контракта, взяла на себя половину квартирной платы, поскольку Джекобс решил, что его холостяцкая квартира вполне может быть оборудована для встреч с нужными людьми, когда беседа в ресторане нежелательна по целому ряду соображений, а прежде всего потому, что секретная полиция - особенно после того, как Франко санкционировал широкие связи с Америкой, - хочет знать все и всех, влезает в прерогативы министерства экономики, отрабатывает свой хлеб почем зря, а ведь рапорты агентуры могут быть неквалифицированными или тенденциозными, и тогда даже сам Эрл Джекобс с его связями не гарантирован, что удастся вовремя "погасить" ненужную свару. Иногда Кемп доставал свою чековую книжку и любовно просматривал ежемесячно увеличивавшуюся сумму своего счета, - ведь после войны начал с нуля, а через одиннадцать месяцев сможет купить старый дом на берегу, возле Малаги, который присмотрел во время одной из командировок в Андалусию. Опять-таки независимо от себя самого, как-то совершенно автоматически, его мозг, подчиненный расчетливому педантизму, легко и точно просчитал, что потребуется еще три года работы в корпорации, чтобы превратить р а з в а л ю х у во вполне пристойный пансионат, который он назовет "Кондор"; восемь номеров, большой холл-ресторан, бассейн во дворе; Герман Гискес, подполковник абвера, один из наиболее доверенных сотрудников Гелена, сказал во время их последней встречи, что через пару лет в гамбургских газетах вполне можно будет напечатать рекламу о "немецком уголке на берегу Средиземного моря"; именно сейчас в Германии делают деньги, потаенные деньги, значит, люди захотят отдохнуть недельку-другую вдали от чужих глаз, пригласив на солнышко хорошую подругу. Гискесу он верил; впервые они встретились на конспиративной квартире Гелена в Мюнхене, в сентябре сорок четвертого; генерал тогда пригласил его (не Кемпа еще) подполковника Рихарда Виккерса, и подполковника Германа Гискеса. Гелен был сумрачен, долго сидел у приемника "Блаупункт", настраивая его на волну той немецкой радиостанции, которая передавала тирольские песни (очень голосисты, надежно забивают разговоры; прослушивание их беседы коллегой Мюллером, таким образом, практически невозможно, если допустить, что гестапо - по заданию Кальтенбруннера - все-таки оборудовало его конспиративную квартиру аппаратурой), потом пригласил офицеров к маленькому столику, сервированному печеньем, трофейным толстым шоколадом и жидким кофе. - Я собрал вас, - сказал он, - не по причине какого-то приятного известия, а совсем наоборот.... Я хочу поговорить с вами вполне откровенно о том, что нас ждет. А ждет нас оккупация. Да, да, именно так. Война проиграна, крах неминуем. И я хочу рассказать о том, как каждому из вас надлежит себя вести после того, как вы будете арестованы... Гелен нахмурился, лоб собрало резкими морщинами, было видно, как он устал и издерган: щеки запали, глаза окружены темными тенями. - Да, да, - раздражаясь, повторил он, - именно так, после того, как вы будете арестованы... Единственно, кто, возможно, избежит ареста, - он поднял глаза на Кемпа, - будете вы, потому что я пробил для вас назначение в Лиссабон; получаете фамилию "Кемп", начинаете службу в нашем атташате. Но большую часть времени тратьте на то, чтобы уже сейчас, не медля, искать контакты с ИТТ, - я верю моему другу доктору Вестрику. Не думайте о текущих делах; ваша главная задача - подготовить т о ч к у, которая в будущем позволит организовать надежную крышу для всех тех, в ком будем заинтересованы мы, солдаты той Германии, которая возродится из пепла. ...Второй раз Кемп встретился с Германом Гискесом в Лиссабоне, когда тот прилетел в португальскую столицу вместе с Густавом Гаузнером в декабре сорок четвертого, накануне рождества; они отправились на Байро-Алто - в район местной Флит-стрит, в маленький ресторанчик "Нова примавера"; говорили мало, пили много, настроение у всех было подавленное; дали обет помогать друг другу чем могут и как могут, грядущему ужасу можно противоположить лишь одно: единство боевых соратников. Кемп перевел пословицы, выведенные синей глазурью по белым изразцам, вмонтированным в стену: "Хорошо делает тот, кто делает", "Фальшивый друг - самый худший враг". Именно тогда Гискес и пошутил: "Самая большая помощь, которую мы сможем оказать нашей несчастной родине, заключается, видимо, в том, чтобы каждый из нас смог разбогатеть, как Крез. Только бы потом не сесть сиднем на это богатство, а поделить его между борцами... Страшненькая идея определяет конец режима: "богатейте, и вы поможете нации!" Где наша былая немецкая духовность, боже ты мой?!" ...В "Лукулусе" было весело, аргентинцы устроили великолепный обед, мясо таяло во рту, нигде в мире нет такой говядины, как у них, хозяин ресторана не обиделся, когда они привезли повара из своего посольства, тот готовил ростбифы и вырезки, наблюдая за тем, чтобы не было п е р е ж а р а, это самый страшный грех, поскольку пропорция прижаристости - сверху и крови - внутри есть первооснова гастрономии Байреса; малейшее нарушение чревато позором, незачем тогда было печатать в меню названия блюд, славившихся в Аргентине. Вино подавали из бодег Мендосы - специально привезли с собою пятнадцать ящиков; конечно, испанская "Рьоха" прекрасна, но уж коли в "Лукулусе" сегодня принимают на аргентинский лад, то пусть главное, определяющее стол, то есть мясо и вино, будет аргентинским. Маркиз де ля Куэнья был в ударе, рассказывал анекдоты, хозяева и гости хохотали до слез; изначально чинный порядок сменился дружеской раскованностью: люди менялись местами, разговор сделался общим, шумным; разбились по и н т е р е с а м, вопросы и ответы пробрасывались легко, между делом, - если слушать со стороны, могло показаться, что люди беседуют о сущих безделицах, да и выпито немало, однако же коли проанализировать с у т ь этого застолья, то компетентные экономисты смогли бы составить жесткую схему, построенную на мягких, словно прикосновение кошачьих лапок, намеках, возгласах удивления, полуфраз, а то и просто междометий. Как большое красочное панно складывается из невзрачных мозаик, так и здесь главный смысл был надежно упрятан в шелуху совершенно необязательных слов; лишь будучи собранными на машинописные страницы, они обретали законченный логический смысл. Правда, Кемп, внимательно слушавший все и всех (это у них было заранее обговорено с Джекобсом), не мог скрыть удивления, когда профессор Дейва, подсевший к нему с бокалом вина, заговорил на прекрасном немецком; спрашивал о судьбе гумбольдтовской библиотеки ("боже, как упоенно я работал у вас в Берлине, какая прекрасная систематизация знаний!"), интересовался тем, что стало с бесследно исчезнувшей Дрезденской галереей, ведь это русская зона оккупации, чего ждать от вандалов; потом сказал, что его немецкие друзья в Байресе беспокоятся о профессоре Грюннерсе; не имеет ли "милый Кемп" какой-либо информации об этом выдающемся математике; я был бы бесконечно признателен, попробуй вы разыскать его, все-таки Испания - это Европа, вам ближе до Германии, не то, что нам, живем на другой стороне земли, ходим вверх ногами, Новый год отмечаем в тот день, когда наступает лето, все не как у людей. Кстати, о профессоре Грюннерсе может знать некий полковник Штиглиц, мне называли его имя в нашем университете, вдруг вы слыхали что-то и о нем, чем черт не шутит?!