Хуан Антонио Ордиалес, будущий директор "Комиссии по вопросам собственности немцев и японцев" в правительстве Перона. Следом за этим Перон отправился в турне по стране - приближались выборы; все ключевые посты заняли его сподвижники; однако исход дела решали голоса аргентинцев. И когда Перон впервые вышел к микрофонам для того, чтобы произнести речь в качестве претендента на пост президента Республики, и Ева стояла рядом с ним - двадцатичетырехлетняя женщина с умом опытного политика, - он почувствовал растерянность, а "безрубашечники", собравшиеся слушать человека, который должен дать им труд, хлеб и свободу, напряженно ждали его программу. А он стоял у микрофонов, и перед глазами проходила его жизнь, и сквозь прекрасное лицо Евы, которая теперь постоянно была с ним, где бы он ни находился, он вспоминал и свое детство в Патагонии, и Рим, и немецких друзей и слышал свои слова восторга по поводу их побед над большевиками, а после он вспомнил, каким ударом для него было крушение Гитлера под Сталинградом, а потом был Курск, когда он как военный историк понял неизбежность краха третьего рейха, - воистину, война есть продолжение политики иными средствами, - а после он видел кадры хроники о штурме Берлина. И тут он осознал, что в нынешнем мире, в сегодняшней ситуации он не сможет сказать ни одного слова в поддержку разгромленных друзей, наоборот, он должен отдать их на заклание, и говорить сейчас следует совсем не то, что было написано на тоненьких листочках людьми из его предвыборного штаба, но то именно, чего ждут "безрубашечники"; лишь выиграв их, можно будет подумать о прошлом, а сейчас следует жить будущим. И Перон, отложив листочки с написанным текстом, заговорил о том, как богата страна и как беден народ, как бесправны неграмотные, женщины, юноши, сколь могучи силы олигархии, именно она парализует любое начинание, связанное с попытками улучшить жизнь крестьян; он называл болезни общества, которые были понятны всем, и призывал покончить с ними тем способом, который известен ему одному; он говорил о том, что лишь реализм должен отличать настоящего политика: "Мы не боимся контактов с тем миром, который неприемлем, - я имею в виду Россию. Если народ хочет, мы установим с ней дипломатические отношения, пусть все убедятся воочию, что между американским империализмом, британским колониализмом и русским большевизмом нет особых различий, наш путь, аргентинский, свой, особый, приведет нас к победе, пусть только мне поверят!" Рев толпы, столь похожий на шум прибоя, был ответом ему. И еще - напряженная, какая-то осторожная при всей ее открытой ослепительности - улыбка Евы... ШТИРЛИЦ (Игуасу, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Когда индеец уснул - а он мужественно боролся со сном почти до самого рассвета (раннего, весеннего, ноябрьского, многокрасочного), - Штирлиц, продолжая тихонько постанывать, качаясь, поднялся с койки, оделся, держась за стену, вышел, еле передвигая ноги, в пустой коридор, освещенный тусклой бело-голубой, какой-то покойницкой лампочкой, добрел до туалета, только что не падая, открыл фанерную дверь, ввалился в насквозь пропахшую тюремной хлоркой щ е л ь и, ищуще набросив крючок, выпрямился. Продолжая стонать, кряхтеть, он достал из кармана ручку, конверт испанской аэролинии "Иберия" и записал на нем колонку цифр. Сверив эти цифры с циферблатом часов, он начал хрипеть, изображая приступ рвоты. Никто, однако, к двери туалета не подошел: тишина; только в пальмах кричат какие-то странные птицы ("Уж не попугаи ли? А ведь и впрямь попугаи, вот чудеса!"). Он записал колонку цифр еще раз, снова изобразил приступ рвоты и в это время завел часы - неизвестно, когда удастся завести еще раз, упаси бог встанут, а это непростительно, потому что колонка цифр - время прилета и вылета самолетов из Игуасу. Он запоминал по-настоящему, лишь когда несколько раз записывал: цифры после этого делались своими. Все время игры в болезнь он мучительно повторял их про себя, дожидаясь того момента, когда сможет записать; холодные, отрешенные цифры станут после этого его собственностью, будь она трижды неладна. Он очень боялся, что его сморит и, проснувшись, он забудет эти чертовы "семь часов пятьдесят три минуты" и "пятнадцать двадцать две". "Почему прибытие и вылет планируют не круглыми цифрами, а как бы специально путая пассажира?! Какая разница: вылетит самолет в семь или в шесть пятьдесят восемь?! Почему вы мудрите, люди? Надо стремиться к простоте! Ну да, - возразил он себе, - из этих минут набегут часы, которые позволят компании пустить еще один рейс, а ведь это деньги, чистое золото!" ...Он отчетливо понял, как ему надо поступить, когда в Рио они ждали служащего аэропорта, который должен был отвезти их на знойное летное поле - туда, где прогревала моторы маленькая авиетка. Он понял это, увидав расписание вылета самолетов из Игуасу на Буэнос-Айрес - через Посадас и Корриентес. При полетах на внутренних рейсах паспорта не спрашивают, просят лишь номер страхового полиса, имя и адрес родственников (чтобы перевести деньги в случае катастрофы - три тысячи песо; вполне хватит на белую надгробную плиту для комочка обгорелой земли, который будет выдан семье погибшего, - останки, подлинность подтверждается экспертами, принимавшими участие в осмотре "фрагмента трупа"). Номер страховки пассажира, стоявшего перед ним, он запомнил; главное - не напутать с количеством цифр (люди всегда сгорают на мелочах), адрес он тоже запомнил: толстая дама летела в Корриентес, улица Росалес, тысяча семьсот пять; почему такие большие улицы? Наверное, они нумеруют подъезды; судя по тому, что служитель аэропорта не удивился и не переспросил удивленно: "Как вы сказали? Дом номер тысяча семьсот пять?", здесь такого рода нумерация была не в новость. Верно, именно в Бразилии проявил себя Шарль Эдуард Ле Корбюзье, новатор двадцатого века, фюрер обещал приковать его к позорному столбу за "кощунство над самой идеей градостроительства, полное отрицание традиций; фиглярство и служение беспочвенным идеалам интернационала". Он понял тогда, что единственным выходом (попыткой, актом отчаяния, страстным желанием вырваться) будут симуляция болезни в самолете, госпитализация, бегство; в Игуасу можно купить билет до Буэнос-Айреса, деньги в заднем кармане брюк. "Жаль, если разденут в клинике: Ригельт наверняка заберет мой костюм себе для а н а л и з а; перед посадкой успел переложить доллары в карманчик, который был нашит на трусы, такая уж у испанцев мода - всюду, где только можно, ляпать кармашки. Спасибо, испанцы, ну, выручили, ай да молодцы! Только б не забыть даты прибытия и вылета самолетов, только бы затвердить до той поры, пока не представится возможность записать их, посмотреть на колонки цифр раз двадцать, тогда они врежутся в память, не вырубишь топором; мужик, что бык, - втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь, - эк точно, а! Ведь как просто: казалось бы, мужик - человек упрямый. Вот и все. Но это пройдет мимо сознания, не споткнешься, не задумаешься, лежит наверху, а вот если поставить нужные слова в точный ряд, как это сделал Некрасов, родится образ, который - единожды прочитав - никогда не забудешь. Ну, хорошо, ты вызубрил даты рейсов, - сказал себе Штирлиц, выбрасывая мелко порванный конверт "Иберии" в о ч к о. - Очень замечательно, молодец, а что тебе это дало? Авиетка уходит в двадцать три сорок две; уже ушла. А вторая отправляется в девять пятнадцать, попасть на нее - утопия. Или уж вместе с Ригельтом. А чем, собственно, он мне мешает? Прилетим в Буэнос-Айрес и расстанемся. Как он сможет не отпустить меня? Очень просто. Он обратится к первому встречному автоматчику: "Держите, его ищет полиция, он - наци"?! Вряд ли. Да нет, такое просто исключается: в полицию поедем, в одной машине. Я нужен ему, а точнее - тем, кто за ним стоит. Нужен, вероятно, в ином качестве. Поскольку они обладают организацией и поэтому информированы, игра пока что идет в их пользу. Но если я им нужен, то мне это не нужно, хотя через Ригельта я бы смог выйти на всю их цепь. Вышел, допустим. Ну и что? Кто об этом узнает? Как кто? Люди. Это не ответ, а сопли. Если я бы мог выйти на их цепь, но рядом был бы Роумэн... Или Клаудиа... Тогда про их четко функционирующую цепь стало бы известно людям. Я ведь помню адрес и телефон Старка? Помню. А через него это ушло бы в газеты. Или через того же Мигеля из Лондона, которому сунули информацию про "Стиглиса", он же "Бользен". Подставиться ригельтам, судя по всему, никогда не поздно. Только сделать это следует в нужное время. А сейчас надо уходить, - сказал себе Штирлиц. - Только сейчас. Утром может быть поздно. Утром, видимо, сюда приедут люди из его банды. И тогда я лишусь хоть какой-то, может быть, даже иллюзорной, но все же инициативы. Уходить надо здесь и сейчас. И ложиться на грунт. А потом идти в Буэнос-Айрес. Или в Асунсьон. Почему в Асунсьон? - удивился он. - Потому что у меня билет выписан до парагвайской столицы? Нет, - очень медленно и выверенно ответил он себе, - надо пытаться уйти туда, потому что там живет доктор Артахов, редактор "Оккультизма", с которым тебя познакомил добрый маленький старый генерал Серхио Оцуп, который и по-испански-то говорит с одесским акцентом, ан - генерал франкистской армии. Ну, двадцатый век, ну, судьбы людские! Артахов ~ зацепка, через него я вернусь в Буэнос-Айрес, но осмотревшись, это так важно - иметь время на то, чтобы осмотреться! А куда здесь, в этой деревне, можно уйти? На чем уехать? Не знаю, - ответил себе Штирлиц, - но если ты подумал об этом, значит, что-то дало тебе повод так думать. Да, - ответил он себе, - когда меня несли на носилках через маленький домик аэродрома, я видел объявление, там было написано, что желающие получить экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля, могут обращаться к Джеймсу О'Карри - калле Викториа Агирре, сто двадцать пять. Очень хорошо, - сказал себе Штирлиц, - прекрасно, что ты запомнил это, но там были еще какие-то объявления, почему ты не заложил их в пеналы памяти? Попробуй вспомнить, это важно, два предложения - не одно, это уже выбор, а что может быть прекраснее возможности выбирать? Ладно, не можешь. Тогда давай сейчас подумаем, как найти эту чертову Викториа Агирре. А вообще ты зря рассуждаешь, - сказал себе Штирлиц, - детская игра; наверняка индеец, нанятый Ригельтом, давно уже стоит около дверей, прислушиваясь к твоему жалобному кряхтенью. Ну, зачем же так резко? Не надо так шутить с самим собой. Нет индейца. Он спит. Я хочу этого. Я очень этого хочу, и поэтому будет только так. Навязанная воля - явление непознанное, я в нее верю, пусть уж бог простит мне эту мою веру". Он отворил дверь - индейца в коридоре не было; закраины неба сделались фиолетово-красными, хотя месяц еще висел в чернильном провале неба, окруженный далекими (не то, что из самолета) звездами, которые переливно калились изнутри бело-сине-зеленым пульсирующим подрагиванием. Штирлиц вышел во двор клиники, продолжая раскачиваться ("Мне совсем плохо, не могу лежать, Ригельт!"), огляделся, заметил под навесом двух коней и повозку, тихо подошел к каурому мерину, понял, что время игры кончилось, быстро оседлал коня, с трудом залез на высокое, странной формы седло (раньше легко взбрасывал тело, каждый раз ощущая при этом все свои мышцы, - нет ничего прекраснее этого спорта, разве что только теннис) и тихонько тронул коня. Выехав на улицу, - слава богу, земля не асфальт или булыжник! - тихо, нет грохочущего цокота копыт (этот звук всегда ассоциировался в нем с временем гражданской войны), - он с трудом поборол в себе желание пустить каурого аллюром к аэродрому. "Глупо: через час-два меня хватятся, Ригельт сразу же намылится именно на аэродром. Только Викториа Агирре, сто двадцать пять, О'Карри: "экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля", только туда. Я не знаю, отчего именно туда, но если меня тянет туда - значит, так надо, доверься чувству". В поселке было тихо, центральная улица взбегала вверх, две другие расходились вниз, к коричневой Паране, на другой стороне - Бразилия. "Ни одного пограничника, тишина" только б так быстро не светало, черт возьми! Пусть бы подольше был этот серый, размытый рассвет при полоске ослепительного неба на западе. Тут все наоборот, может, у них восток с другой стороны, но пусть бы так было с полчаса, потому что я могу разобрать названия улиц и номера домов, свет идет какой-то горизонтальный, и водопады гудят, в серой темноте слышно их бело-кипящее обрушивание, второе чудо света или восьмое, бог с ним, только б найти калле Викториа Агирре!" И он нашел ее, соскочил с коня, скрючился от боли, пронзившей поясницу, на этот раз застонал по-настоящему, без игры. "Если найдут, скажу Ригельту, что увидал каких-то двух подозрительных типов, решил бежать, подумал, не полиция ли ищет, потребует документы; в авиапорту Ригельт хорошо поднял шум: "Не до проверки, человек умирает, скорее в клинику". Все же я славно придумал эту и г р у, только б конь послушался меня и отправился восвояси. Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах, как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты - иди, я очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты очень меня выручил!" - Погодите, какая к черту охота? - удивился человек, зевая с собачьим подвыванием. - Откуда вы? Как черт из преисподни, право. - Вы угадали, - Штирлиц тоже зевнул. - Я - оттуда. Я стою перед дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие? - А что у вас есть с собой? - Ничего. - О, это будет дорого стоить... Только объясните, откуда вы? - Из больницы. - Что вы там делали? - Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму. - А, это вас сегодня... Нет, вчера уже... привезли туда помирать? В поселке рассказывали... Ну, проходите, что ж мне с вами делать... Он пропустил Штирлица в маленький холл, увешанный какими-то странными рожками и застеленный шкурами незнакомых животных, включил свет, достал из скрипучего, старого шкафа бутылку джина, налил из ведра воды в стаканы, спросил, не хочет ли гость чего поесть, выслушал вежливый отказ и только после этого поинтересовался: - В какой валюте намерены платить? - В долларах. - Но вы не американец? - А если? - Значит, натурализовавшийся. У вас есть акцент. - Я испанец. Максимо Брунн, доктор Брунн. - Ни разу не видел испанцев. Так вот, неделя охоты вам будет стоить... Погодите, а вы один? - Да. - Девка не нужна? - Сколько стоит? - Это недорого. За неделю я с вас возьму тридцать долларов... Ей потом отдам пятнадцать песо, а себе оставлю остальное, - бизнес, ничего не поделаешь. Так, значит, оружия у вас нет? - Откуда... - Да, действительно... А костюм? Что, вы хотите охотиться в этом? - Я оплачу все расходы, мистер О'Карри. - Почему вы решили, что я О'Карри? Он хозяин фирмы, живет в Посадас; я - Шиббл... Имейте в виду, это удовольствие станет вам... Почему не пьете? - Боюсь, меня снова будет корчить... - Отравились? - Наверное. - В сельве я вам дам трав, все вылечат... Или отведу к Катарине. - А это кто? - Как то есть кто?! Колдунья! - Интересно. - Значит, вот что... Придется вам положить триста баков за все удовольствие... - Вы что, с ума сошли? - Дорого? - Вы сошли с ума? - повторил Штирлиц и шагнул к двери, поняв, что он ведет себя правильно, особенно после того, как Шиббл, растерявшись, сказал "дорого". В этом его "дорого" было и удивление собственной наглостью, и какое-то усталое лихачество, и скука, и надежда. Одно это слово дало Штирлицу возможность нарисовать психологический портрет человека, в чем-то даже придумать его. "Пусть ошибусь, только нельзя говорить с пустотой, всегда надо говорить с личностью". - Я дам вам сто долларов. Это очень хорошие деньги. - Вы с ума сошли? - поинтересовался, в свою очередь, Шиббл. - Вы в своем уме? Двести. - С девкой? Сто пятьдесят. - Вы тоже не очень-то зарывайтесь! Торг должен быть честным. - Я хочу, чтобы мы вышли в сельву сейчас же. - Да вы что?! В такую рань! Ничего же не готово! Штирлиц повторил: - Я хочу, чтобы мы вышли сейчас. Я не желаю встречаться с братом моей... жены... Он спит в госпитале... Я не хочу его видеть, понятно? - За неурочные сборы вам придется надбавить тридцать баков. - Десять. - Вы уже могли понять, что я удовлетворюсь только пятнадцатью, - усмехнулся Шиббл. - И последнее: мокрое дело за собой не волочите? Только честно! Мы будем пересекать шоссе, можем встретить полицию, они будут в курсе, если что случилось этой ночью... Брата жены бритвочкой по сахарному кадычку - жик-жик! И - ко мне: "Хочу отсидеться в сельве"... - Можете съездить в клинику. Он там спит. Шиббл добавил себе джина и деловито поинтересовался: - Вечным сном? Штирлиц рассмеялся: - Часто перечитываете Джером Джерома? - Заметно? - Очень. И у него, и у вас юмор отмечен печатью аристократической сдержанности. - Это комплимент... Ладно, сейчас тронемся. Какой у вас размер обуви? - Девятый. - Годится. Есть хорошие бутсы, всего пару раз надеванные. Куртка? Двадцать восьмой размер? - А черт его знает... - Как понять? Не помните своего размера? - Мой портной помнит, - н а ж а л Штирлиц; каждый европеец знает, что костюмы шьют лишь очень состоятельные люди, большинству не по карману, сумасшедшие деньги, на них вполне можно приобрести три великолепные т р о й к и в достаточно дорогом магазине. Шиббл окинул быстрым взглядом фигуру Штирлица и убежденно повторил: - Двадцать восьмой. Третий рост. Такой тоже есть. Носки натянете шерстяные, ноги не будут потеть. В тропиках часто бывали? - Первый раз. - Хорошо, что не соврали. Как переносите жажду? - Вообще не переношу. - Значит, потащите большую флягу. У меня брюхо луженое, могу пить из тех озер, где живут змеи и гады. - Тяжелая фляга? - Десять литров. - И мне ее тащить? - Пять баков - и потащит конь. - Не хотите перейти работать Гобсеком? Были бы прекрасным ростовщиком. - Я добрый. Простите, запамятовал ваше имя... - Брунн. Максимо Брунн. - Так вот, я слишком добрый для этой работы, сеньор Брунн. Я и здесь-то оказался из-за того, что не умел посылать к черту всякого рода подонков... Теперь вот что... в каком направлении пойдем? В красоту - к Бразилии? Или вниз по Паране - к Асунсьону? Там не так жарко. Или на юг - к центру Аргентины? - До Асунсьона далеко? - Не очень. - Какая там охота? - Любая. - То есть? - Можно стрелять все живое. - Я же не бывал в тропиках, не знаю, что тут за охота. - Есть рисковая. Аристократическая. И забавная. - Объясните про каждую... Только когда выедем из города, по дороге уже, ладно? - Нет, поздно будет. В зависимости от того, на что хотите охотиться, я подберу вам оружие... Собраться - раз плюнуть, кони во дворе, через десять минут отправимся... - Рисковая - это как? - Это ягуар. Пума. Или медведь. Есть бурый, встречается муравьед. Охота достаточно интересная, но придется раскошелиться на десять долларов - наймем проводников, там без индейцев даже я не смогу вывести вас на зверя. - А что такое аристократическая охота? - Погодите, а вы ружье-то в руках держали? - Держал. - Ну, аристократическая - это если вы захотите пострелять оленя корсуэла-мазам, очень красив, прекрасный трофей. Любопытна охота на тапиров и туканов, но для меня - слишком мелко... - Пойдем на ягуара, оленя жалко. - Бросьте. Молодой и сильный олень-корсуэла редко гибнет, под пулю идут старики, у них - нюх и ноги, у вас - ружье, шансы равны. Причем он не может сверзиться в пропасть с камней, а вы можете. - Пойдем на ягуара, - повторил Штирлиц. - А что такое забавная охота? - Это на любителей, вам вряд ли понравится... - Так что это? - Ну, это когда мы уговариваемся стрелять обезьян или аче-гуаяки... - Брр, стрелять обезьян... Какая уж тут забава? - Их довольно трудно отстреливать, они очень быстры и лихо прячутся в сельве... Забавно отстреливать аче - живая мишень. - Я никогда не слыхал про таких животных... - Ну, в общем-то они не совсем животные... Это индейцы... На них в Парагвае объявлена свободная охота... - Вы с ума сошли! - Почему? Правда. Это даже поощряется... Не верите? Наймем гуарани', они вам про это расскажут подробно, они получают деньги за отстрелянных аче-гуаяки... Значит, берем штуцер? Ягуара можно взять только из штуцера... Аче ложатся от дроби, даже шестеркой их можно класть наповал... Впрочем, гуарани особенно любят п о д р а н к о в - они пытаются обратить их в католичество... Ладно, я пошел за амуницией, сейчас отправимся. Только правду скажите: есть совсем не хочется? Мы встанем на отдых только в десять, когда наступит зной... Шесть часов без пищи, выдержите? _______________ ' Г у а р а н и - представители индейского племени. - Выдержу, идем... - Сейчас... У меня амуниция на втором этаже. Пока раздевайтесь, все равно костюм надо оставлять здесь... Шиббл поднялся на второй этаж, посмотрел на свежий оттиск объявления, которое Штирлиц заметил (не мог не заметить, весь аэропорт з а л я п а л и, для того и было вчера напечатано в местной типографии), взял трубку телефона, набрал номер госпиталя. Ригельт поднял трубку сразу же, ответил шепотом: - Слушаю. - Он здесь. - Очень хорошо. Спасибо, мистер Шиббл. Когда вы оставите его там, где он решит кончить охоту, возвращайтесь и получите вторую половину гонорара. Но я должен знать точный адрес, по которому он остановится. Вы пришлете мне телеграмму или позвоните сюда... Из Парагвая звонок возможен? - Конечно. - Хорошо. Сколько времени он намерен охотиться? - Неделю. - Чем расплачивается? - Деньгами, чем же еще... - Это я понимаю. В какой валюте? - Доллары США. - Сколько вы запросили? - По тарифу, - ответил Шиббл и положил трубку. Спустившись вниз, он бросил на спинку стула тропический костюм и пробковый шлем; патронташ, набитый р а з р ы в н ы м и, аккуратно положил на стол и, распахнув створки скрипучего шкафа, вделанного в стену, предложил: - М е ш а л к у' выбирайте по прикладистости; советую взять немецкий штуцер, он хорошего боя, только чуть низит, но мы с вами постреляем по мишени, приладитесь... Переодевайтесь, я иду запрягать коней, спускайтесь следом. _______________ ' Ружье (охотн. жаргон). ПОЗИЦИЯ (Нью-Йорк) __________________________________________________________________________ Посол Громыко понимал, как труден будет сегодняшний день; судя по всему, обсуждение испанского вопроса в Совете Безопасности продлится не день и не месяц - годы; тон правой американской прессы явно свидетельствовал о том, что определенные силы в Соединенных Штатах крупно п о с т а в и л и на Франко; не удивительно: самый последовательный, несколько даже маниакальный борец против "красной угрозы и русского большевизма" на европейском континенте. Обращение в Совет Безопасности польского представителя доктора Оскара Ланге по поводу ситуации в Испании оказалось для англо-американского блока в определенной мере неожиданным; в Вашингтоне и Лондоне полагали, что после безрезультатного обсуждения этого вопроса в Потсдаме, когда Трумэн и Черчилль заблокировали предложение Сталина о санкциях против мадридского диктатора, русские и их союзники не станут возвращаться к проблеме Франко еще раз. Громыко готовился к заседанию Совета Безопасности с присущей ему тщательностью; в кабинете работать удавалось только рано утром и поздним вечером, вплоть до глубокой ночи, потому что день был расписан по минутам: встречи с государственным секретарем Стеттиниусом; адмиралом Дэвисом; Генри Моргентау и Бернардом Барухом, автором "Атомного проекта"; французским представителем Бою; министром военно-морского флота Форестолом; Генри Уоллесом, бывшим вице-президентом Рузвельта, уволенным в отставку Трумэном. Человек этот был особо симпатичен Громыко - и как политик, и как личность. После того, как Уоллес в качестве вице-президента совершил путешествие по Советскому Союзу, он, вернувшись, заметил Громыко: - Я перечитал французского путешественника Торквилля - он совершил длительную экскурсию по России и Америке в середине прошлого века: "Никто так не похож в мире, как русские и американцы... Хоть и начали они с разных отправных точек и каждый идет своим путем, но их цели видятся мне весьма схожими, - именно они будут доминировать на большей половине глобуса", - Уоллес усмехнулся. - Что касается глобуса, то оставим это на совести французского географа, но я убедился, что мы и русские очень похожи, как только прилетел к вам на Дальний Восток. Но в чем Торквилль прав абсолютно, так это в том, что и мы, и вы пережили горестные эпохи изоляционизма... Именно эта консервативная тенденция наших расистов не позволила Штатам занять место в Лиге Наций - форменное преступление. То, что мы не работали в Лиге Наций, должно быть открыто вменено в вину нашим правым, на которых - именно поэтому - лежит большая доля вины за начало второй мировой войны... Как же был прав ваш предшественник мистер Максим Литвинов, когда он предлагал в Женеве решить вопрос о коллективной безопасности, чтобы мир мог противостоять Гитлеру! Громыко с улыбкой вспомнил, как на приеме, когда он был еще послом в Вашингтоне, а не представлял Советский Союз в Организации Объединенных Наций, встретился с Уоллесом. Тот поинтересовался: "Отчего господин посол один, где миссис Лидия?" Громыко ответил, что жена приболела, мигрень, раскалывается голова. Назавтра в восемь утра комендант посольства позвонил на квартиру посла: - Андрей Андреевич, извините, что отрываю вас от работы, но тут пришел какой-то Уоллес, сидит в приемной, говорит, что он вице-президент и принес Лидии Дмитриевне лекарство. Что с ним делать? "Какой-то Уоллес" - вице-президент Соединенных Штатов - ночью после приема заехал к своему лечащему врачу и попросил у него самое хорошее лекарство от головной боли для миссис Громыко; в семь пятьдесят утра пришел в посольство с упаковкой пилюль от мигрени. После того как Громыко, спустившись к Уоллесу, поблагодарил его и угостил кофе, тот задумчиво сказал: - Знаете, чем больше я думаю о будущем послевоенного мира, тем больше убеждаюсь, как много зависит от позиции Вашингтона и Москвы. Наши правые полны предубеждений против вашей страны... Когда я рассказывал им, что ваши ведущие ученые, писатели и артисты имеют значительно большие заработки, чем народные комиссары и высшие руководители страны, надо мной посмеивались. Когда я заметил, что русский социализм гарантировал всем национальностям равные права, меня стали обвинять в приверженности к коммунизму. А когда я заявил, что ваша культурная политика и просвещение совершенно блистательны и что женщина на практике, а не на словах, получила равные права с мужчинами, у наших правых начались форменные корчи... Я сейчас готовлю заявление о том, что лишь Соединенные Штаты и Советская Россия могут гарантировать мир на земле - после нашей общей победы над Гитлером. Я непременно скажу об этом во всеуслышание, но не думаю, что правая банда мне это простит... Увы, в этой стране, особенно на юге, есть свои фашисты, которым Рузвельт стоит поперек горла... Слова Уоллеса оказались пророческими: правые не пустили его в Белый дом на второй срок, п о д в е д я к Рузвельту с в о е г о Трумэна - первое звено в тайном заговоре реакции против великого президента. Громче всех Уоллеса травил в прессе Игорь Касини, сын последнего царского посла в Америке. Он и его брат Олег (тот был модельером в Голливуде, одевал первую леди) славились громкими скандалами; сплетники, они постоянно вращались в с а л о н а х; не пропускали ни одного приема у Громыко. Игорь подвизался в "Херальд трибюн", писал в разделе "Светские новости". Однажды после того, как он оболгал кого-то из крепких бизнесменов в своей статье (писал хлестко, но как-то исподтишка, слишком уж злобствуя, - впрочем, такая манера нравится лавочникам и неудачникам от искусства), его схватили люди обиженного, обмазали дегтем и обсыпали перьями. Громыко очень потешался, когда редактор газеты, рассказав ему эту историю, изумленно заключил: - И ведь знаете, что сделал, проказник? Другой бы тайком прибежал домой отмываться, так нет! Этот - в дегте и перьях - пришел в редакцию и радостно воскликнул: "Снимайте меня! Вот что значит честно служить делу свободы информации!" И умолил напечатать его фотографию! Каково?! Или я чего-то не понимаю, или времена меняются: даже позор превращен в рекламу... Встречаясь с Игорем Федоровичем Стравинским, посол любил слушать, как тот увлеченно рассказывал о Рахманинове. Генеральный консул в Нью-Йорке Федяшин познакомил их; Рахманинов, уже тяжело больной, приехал говорить о том, что после войны намерен возвратиться на Родину: "Грежу Россией, сны про нее вижу. Если не дождусь победы и умру, завещаю похоронить себя в свинцовом гробу, чтобы потом перевезли в Новгород"... Познакомился Рахманинов с Федяшиным в ноябре сорок первого года, когда переслал в советское консульство четыре тысячи долларов: "Это единственный способ, каким я могу выразить мое сочувствие страданиям народа моей родной земли..." Рахманинов именно тогда рассказал о письме Ванды Тосканини, дочери великого дирижера, вышедшей замуж за пианиста Владимира Горовица: "Концерт моего отца и мужа в Лос-Анджелесе в пользу русских воинов возбудил большой интерес публики, и полагают, что доход составит около двадцати тысяч долларов. Сумма огромная для такого города, как Лос-Анджелес...". Громыко всегда помнил, сколько грусти было в глазах Стравинского, когда тот сказал: - Мне порой тычут: "Эмигрант, эмигрант"... А ведь я из царской России уехал-то, мне наши салонные традиционалисты руки выламывали, а никакие не комиссары. Да разве мне одному?! Почему Дягилев свой балет создал в Париже, а не в Санкт-Петербурге?! Все потому же, Андрей Андреевич, потому же: самодержавие, православие, народность, не смей искать, делай, как прежде, попроще да попривычней... Хоть Победоносцев и умер к тому времени, а все равно его крыла были распростерты над несчастной Россией... Труден путь художника. Голгофа... ...Громыко пролистал свое расписание на следующий день: беседа с американским представителем в ООН Джонсоном, встреча с дирижером Сергеем Кусевицким (подружились еще два года назад в Вашингтоне), пресс-конференция, затем составление отчета о сегодняшнем и завтрашнем заседаниях; судя по всему, предстоит сражение; спустя полтора года после разгрома Гитлера у его союзника Франко появились могущественные покровители; если отбросить в сторону словесную шелуху, станет ясно: постановка "испанского вопроса" явно нежелательна для большинства его коллег по Совету Безопасности. Приехав в здание ООН, понял, что его предположения правильны, особенно когда выслушал речь английского представителя сэра Александра Кадогана: - У правительства Соединенного Королевства нет сведений о каких-либо германских военных преступниках или нацистских лидерах, которым было бы предоставлено убежище в Испании. Мы не можем чем-либо подтвердить недавно сделанные в газетах заявления, будто нацистский генерал Фаупель находится в Испании и возглавляет какое-то иберийско-американское учреждение. Посольство Соединенного Королевства в Мадриде сообщило в январе, что нет никаких доказательств того, что немецкие ученые в Испании занимаются научно-исследовательской работой, относящейся к разработке новых методов ведения войны, и у нас нет в настоящее время сведений, которые подтверждали бы такое утверждение. Союзные миссии в Мадриде следят за немецкими техническими специалистами в Испании, и если бы последние занялись нежелательной деятельностью, то об этом, по всей вероятности, стало бы известно. В действительности большинство находящихся в Испании немцев ведут спокойный и скромный образ жизни. Я не могу признать, что обвинения, которые до сих пор были выдвинуты против испанского правительства, подтверждают существование угрозы миру, нарушения мира или акта агрессии, и поэтому не считаю, что было бы правильно требовать сейчас коллективного разрыва дипломатических отношений. Исходя из только что мною сказанного, я также не считаю, что такой шаг был бы благоразумен. Я уже указал, что в Испании что-то делается для искоренения немецкого влияния. Это делается по настоянию наших дипломатических миссий, которые внимательно следят за всеми действиями испанского правительства и постоянно оказывают на это правительство давление, требуя выполнения им своих обязательств. Если бы эти миссии были отозваны, то немцам в Испании было бы предоставлено свободное поле деятельности, и у нас не было бы возможности за ними следить. По всем этим причинам я не могу голосовать за резолюцию, внесенную в Совет Безопасности представителем Польши. Громыко выступил сразу же после Кадогана в своей обычной манере - суховатая сдержанность и доказательность каждого положения: - Господин Кадоган пытался доказывать, что обращение польского правительства и тот сигнал тревоги, который это правительство подает, являются будто бы необоснованными и что положение в Испании якобы не представляет никакой угрозы для дела мира и безопасности. И далее делается вывод, будто Совету Безопасности незачем предпринимать какие-либо практические шаги в связи с обсуждением этого вопроса. Я позволяю себе решительным образом не согласиться с подобными утверждениями и постараюсь показать, насколько такие утверждения не имеют ничего общего с действительностью. Я позволю себе остановиться на трех главных вопросах, с моей точки зрения требующих рассмотрения в связи с обращением правительства Польши: во-первых, на природе режима Франко, во-вторых - на вопросе внешней политики Франко во время второй мировой войны и, в-третьих, на вопросе о том, что продолжение существования режима Франко действительно представляет угрозу миру и безопасности. Вряд ли кто-либо из членов Совета Безопасности возьмет на себя смелость отрицать фашистскую природу режима Франко. К каким бы методам камуфляжа ни прибегал Франко после полного разгрома его покровителей и друзей - Гитлера и Муссолини, эти жалкие попытки не могут ввести в заблуждение мировое общественное мнение. Для всех, кто хочет видеть вещи такими, какими они являются на самом деле, существующий в Испании режим был и продолжает оставаться фашистским со всеми характерными для такого режима атрибутами. Невозможно подписываться под международными актами, призывающими добиваться искоренения остатков фашизма, и в то же время мириться с существованием фашизма в Испании. Невозможно быть последовательным, если в одно и то же время принимать меры к уничтожению остатков фашизма, например в Германии и Италии, и спокойно допускать существование фашизма в Испании. Смысл выступлений господина Кадогана сводится к тому, что будто бы можно, не нарушая Устава, в одно и то же время вести борьбу за искоренение фашизма и не обращать внимания на наследие Гитлера и Муссолини, каковым является режим Франко. Если это называется логикой, то тогда нужно договориться о том, чтобы логику и здравый смысл называть абсурдом. Перехожу к вопросу о внешней политике франкистского режима во время второй мировой войны. В настоящее время на свет появилось много документов, вскрывающих отношения Франко с гитлеровской Германией, документов, которые ранее были скрыты от общественного мнения мира. Теперь эти документы стали достоянием общественности. Они лежат, в частности, на столе Международного трибунала в Нюрнберге. В числе этих документов имеется донесение гитлеровского посла в Мадриде Шторера от 10 августа 1940 года, в котором изложены условия, выставленные Франко для немедленного вступления в войну на стороне держав "оси". Уже 11 ноября 1940 года тот же Шторер сообщил в Берлин, что министр иностранных дел Испании подписал испано-германское соглашение о вступлении Испании в войну. Громыко постоянно чувствовал на себе пристальный, тяжелый взгляд американского представителя Джонсона, который тщательно прижимал к уху наушник синхронного перевода. В кулуарах Громыко разговаривал с ним по-английски, язык знает отменно, помнит наизусть почти всего Роберта Бернса; однако на такого рода заседании, представляя ко всеобщему сведению позицию Советского Союза, говорил по-русски, неторопливо, обстоятельно, сдерживая понятное волнение, - только на щеках появились два едва заметных розовых пятнышка, знак чрезвычайного душевного напряжения. Он выдержал паузу, посмотрел на Джонсона; тот ответил обязательной светской улыбкой, ничего не скажешь, политесу учен. Перед глазами снова возникло лицо Стравинского: "Вы себе не представляете, что было с Пикассо, когда в Испании случилась трагедия; он сильный человек, этот неистовый Пабло, но он не умел скрыть слез, когда Франко начал этот ужас. Его "Герника" с л ы ш и т с я мне, это трагический реквием по тем, кто погиб в той прекрасной и несчастной стране". - Если в дальнейшем Испания формально в войну не вступила, - продолжил Громыко, - то это произошло лишь в силу обстоятельств, от нее не зависевших. Я говорю - формально не вступила в войну, потому что абсолютно неверны утверждения, что Испания вообще не принимала участия во второй мировой войне, оставаясь "невоюющей стороной". Достаточно вспомнить о фактах, на которые неоднократно обращало внимание мое правительство, а именно на участие испанской так называемой "Голубой дивизии" в боях против Красной Армии, чтобы стало очевидным, что и формальный довод о том, будто бы Испания Франко не принимала участия в военных действиях против Объединенных Наций, является неправильным. Испанские солдаты, высланные Франко на восточный фронт, отправлялись не для участия в лыжном спорте, тем более что лыжники они, говорят, плохие. Они были направлены для того, чтобы принимать участие на стороне фашистской Германии в военных действиях против Красной Армии. В мировой печати были опубликованы и продолжают публиковаться сообщения о той роли, которую играли и играют германские нацистские агенты в Испании, очутившиеся там после окончательного разгрома Германии. Эти данные, поступающие из самых различных источников, подтверждают, что в настоящий момент в Испании находится не менее восьмидесяти тысяч нацистов, бежавших в разное время из Германии. Среди них - крупные деятели германской военной промышленности, видные фашистские чиновники, дипломаты и другие... Нацистские военные преступники продолжают оставаться в Испании, вместо того чтобы предстать перед Международным трибуналом. Дело, однако, не только в наличии в Испании военных преступников, бежавших туда и нашедших приют под крылышком Франко. Серьезного внимания заслуживает тот факт, что в Испании нашли приют ряд видных германских индустриальных фирм. В этом кон