ся в воспоминания, он говорил, что во мне пропадает дар великого писателя авантюрных романов, я сказал, что в нем пропадает талант виночерпия, коньяк поразителен, застолье великолепное; с тех пор, вот уже пять лет, даже после отставки, русский дипломат привозит мне два ящика коньяка; я как-то спросил: "Сколько это будет продолжаться?" Мне ответили: "Пока вы живы, сэр". Я ждал, что будет после Фултона. Почему-то мне казалось, что "дядя Джо" прекратит свои поставки. Представьте себе мое удивление: когда я вернулся от вас, в холле стояло шесть ящиков, вполне можно открывать винную торговлю. За обедом Даллес расхваливал коньяк Сталина, расспрашивал б у л ь д о г а о его впечатлениях, когда он оставался с русским диктатором один на один; Черчилль отвечал не сразу, тщательно выверяя фразы (стал ловить себя на мысли, что говорит так, будто в комнате есть кто-то еще, постоянно записывающий каждое его слово для истории; стыдно; нарушение норм островного демократизма) : - К явлению по имени "Сталин" просто так относиться нельзя. Он объект для пристального изучения. - Мы изучаем его довольно тщательно, в разных университетах различных тенденций и пристрастий... - Я помню, - Черчилль мягко улыбнулся, - как в том же сорок втором мы закончили с ним очередной, как всегда, тяжелый разговор в Кремле; я вышел первым, прекрасный, летний солнечный день; кремлевский коридор был похож на декорацию в королевском театре: ярко-белый свет из громадных окон сменялся внезапной темнотой стенных проемов; один из моих стенографистов задержался в кабинете Сталина, вышел следом за ним; Сталин, между прочим, ходит крадучись, ступает неслышно, как тигр перед прыжком; все репортеры и фотокорреспонденты с операторами были оттеснены охраной, остался только один, самый известный в России, мистер Кармен, я легко запомнил его имя, потому что он передавал нашему кинопрокату свои пленки из Испании во время войны... Кармен убирал свою аппаратуру и вдруг увидел Сталина, который шел, словно Ричард Третий, - свет, тень, свет, тень... Он бросился было доставать из чехла свою камеру, а Сталин, остановившись возле него, сделал руками так, словно взял арбуз, повертев его, и чуть издевательски спросил: "Что, руки чешутся?" И пошел - сквозь свет и тень - к выходу. Даллес заметил: - Рано или поздно вы станете работать для кино, сэр. - Потомку герцога Мальборо не прощают занятия живописью, - вздохнул Черчилль, - а уж кинематограф... Нет, меня отринет общество, а я, увы, пока еще не могу жить без общения со с в о и м и... Даллес вдруг рассмеялся: - Интересно, а вы, когда шли тем же коридором, сквозь свет и тень, кого вы себе напоминали? Сталин - Ричард Третий, а вы? - Я напоминал себе Черчилля, - ответил б у л ь д о г. - Я не нуждаюсь в исторических параллелях. За кофе Даллес аккуратно поинтересовался: - Как вы думаете, Уинни, на предстоящих выборах победит наш Дьюи? Или же вы все-таки допускаете переизбрание демократов. Трумэна? Черчилль не сразу ответил на этот вопрос; он следил за тем, что происходило в Штатах, с а л ч н ы м интересом, он знал, какое сокрушительное поражение республиканцы Дьюи и Даллеса нанесли демократам Трумэна во время выборов в конгресс; его люди сообщали, что левая группа демократов, близкая к покойному Рузвельту, провела ряд встреч с генералом Эйзенхауэром, избранным президентом Колумбийского университета; самый популярный военачальник Запада может и должен быть президентом страны от демократов; Черчиллю было известно, что об этом немедленно сообщили Трумэну и тот пригласил Айка на ланч; более того, из кругов, близких к генералу, Черчилль знал, что во время этого ланча Трумэн был грустен, жаловался на то, что конгресс и сенат подвергают его травле: "Нет ничего утомительнее должности президента в этой стране, генерал; завидую военным, приказ есть приказ, никаких дискуссий; я же нахожусь под прицельным огнем противников, которые не брезгуют ничем, они идут даже на то, что попрекают меня связями со старым добрым Томом Пендергастом, называя его гангстером, а меня - его ставленником... Я слишком высоко ценю вас, генерал, я преклоняюсь перед вашим военным гением, я понимаю, что вы заслужили право на поклонение нации и заслуженный отдых, но, может быть, вам попробовать выдвинуть свою кандидатуру на пост президента этой страны? В конечном счете надо уметь идти на жертвы во имя народа и демократии..." Искушенный в а п п а р а т н о й интриге, Трумэн такого рода пассажем вынудил Эйзенхауэра отказаться от выдвижения своей кандидатуры; демократический съезд назвал его кандидатом в президенты; республиканцы - с подачи Даллеса - губернатора Томаса Дьюи; опрос общественного мнения, проведенный Гэллапом, дал ошеломительные результаты: восемьдесят процентов американцев поддержали республиканского кандидата... - Видите ли, - ответил, наконец, Черчилль, - как это ни странно, я бы желал победы Трумэну, хотя ваша концепция импонирует мне значительно больше. - То есть? - Даллес удивился; как всякий американец, он привык к логике и пробойной точности линии: разве можно симпатизировать одной концепции, а желать победы носителю другой? - Мавр должен сделать свое дело, - медленно, по слогам отчеканил Черчилль. - Именно так, Джон. Во-первых, как мне известно, Трумэн намерен запросить у конгресса четыреста миллионов долларов на военную помощь Турции и Греции, а это означает развертывание американских войск на границах с Россией, что вызовет бурю негодования в Европе, да и в левых кругах Америки, у людей того же вице-президента Уоллеса, он - слепок всеми нами обожаемого Рузвельта. Так пусть этот шаг проведут демократы Трумэна, а не республиканцы Дьюи и Даллеса. Оставьте себе поле для маневра, это всегда таит в себе непредсказуемые выгоды. Во-вторых, государственный секретарь Бирнс говорил мне совершенно определенно: "Уже в начале осени сорок пятого года (то есть за пять месяцев до того, как Советы начали травить меня в прессе, придумав пугающий, несколько наивный термин поджигателя войны, - это я-то - поджигатель войны, - в голосе Черчилля слышалась обида, - я, который первым бросил перчатку в лицо Гитлеру и возглавил борьбу против тирании на европейском континенте?). Трумэн сказал, что необходимо дать понять Сталину: в нашей внешней политике произошли кардинальные перемены. Вместо сотрудничества, на которое наивно уповал самый добрый человек двадцатого века мой друг Рузвельт, следует разворачивать жесткую политику сдерживания русского влияния в Европе". Следовательно, не я, не Остров подвигли мир на конфронтацию с Советами, а именно Гарри Трумэн... Пусть он продолжает эту работу, Джон, пусть... Погодите, пройдет немного времени, и я вернусь на Даунинг-стрит... Как раз в тот год вы и возглавите внешнеполитическую тенденцию Штатов... Мы тогда сможем договориться если не со Сталиным - он слишком уверовал в свое величие после того, как двадцать миллионов русских сделали его творцом победы, - то с его последователями... Не думайте, что они лишены своей точки зрения, не считайте, что они легко простили Сталину чистки и гибель своих друзей... Теперь, третье... Мне рассказывали, что Трумэн, начав подготовку к кампании, пригласил на завтрак отца вашей бомбы Боба Оппенгеймера; я уж не знаю, как протекала беседа, но мне известно, что по окончании встречи Трумэн был очень раздражен: "Я не хочу больше видеть этого дурака! Не этот чертов идиот взрывал бомбу в Хиросиме, а я! От его истерик меня мутит! Баба! Истеричная, вздорная баба! Экий страдалец по цивилизации! Я не желаю слышать его синагогальные причитания - раз и навсегда!" Это соответствует истине или информация следует быть отнесена к разряду хорошо сработанных слухов? Даллес внимательно посмотрел своими ледяными глазами в добрые, постоянно смеющиеся, чуть выпученные глаза сэра Уинни: - Ваша информация абсолютна. Трумэн сказал Дину Ачесону именно эти слова... - Как вы понимаете, я это услышал не от Ачесона... Раскрутите на всю Америку, Джон, пусть слова Трумэна станут достоянием гласности... Я ведь знаю, что еще во время войны, накануне взрыва в Хиросиме, генерал Гровс провел среди своих атомщиков тест: стоит ли взрывать ш т у к у? Только пятнадцать процентов опрошенных из ста пятидесяти создателей бомбы высказались за взрыв, разве нет? - Четырнадцать, - ответил Даллес. - Четырнадцать, сэр... - Вот видите... Как я слыхал, Трумэн намерен пригласить на ужин Альберта Эйнштейна, старик - активный противник бомбы, значит, он будет говорить с ним о мирных исследованиях атомного ядра... Пусть... Тем легче будет вам, когда вы придете к власти, профинансировать новые исследования по созданию ядерного оружия против русской угрозы... - Против русской угрозы, - повторил Даллес, вздохнув. - К сожалению, фактически мы не вправе упрекнуть Сталина ни в одном шаге, который бы противоречил соглашениям в Ялте и Потсдаме... В сорок пятом он мог п о к а т и т ь с я до Ла-Манша, а сейчас... Черчилль покачал головой: - Он не мог покатиться до Ла-Манша и тогда, Джон, потому что Россия лежала в руинах... Ни вас, ни меня не устраивает, что он укрепился в Восточной Европе... Если вы сможете вытолкать всех его дипломатов из Латинской Америки, Сталин начнет аналогичные мероприятия в Праге, Будапеште и Варшаве. Крутой характер генералиссимуса, угодный русским, привыкшим к сильной руке монарха, вызовет глубинно-негативные реакции в восточноевропейских странах, поверьте. Чем жестче вы - а точнее: Трумэн - опозорите сталинских дипломатов в Латинской Америке, чем надежнее сможете заблокировать коммунистов во Франции и Италии, тем яростнее будет реакция Сталина, - что и требовалось доказать... И - последнее... Мне нравится, как администрация работает на юге вашего континента, я жду межамериканского совещания, которое провозгласит большевизм главным врагом Северной и Южной Америки... Где Трумэн намерен проводить эту конференцию? - В Колумбии, - ответил Даллес. - Или Венесуэле... Черчилль покачал головой: - Сделайте все возможное, чтобы это произошло в Бразилии, Джон. Единственная страна - от тропиков Мексики и до льдов Чили и Аргентины, - которая говорит не по-испански, это Бразилия... В Латинской Америке будут происходить процессы, подобные тем, что когда-то вызрели в содружестве наций... Пусть небрежение к испанскому языку ляжет грузом ненависти на Трумэна... Когда придете вы, проведете новую конференцию в испаноговорящей стране... Это поможет вам, учитывайте амбиции испаноговорящего мира... И - еще одно, раз уж речь зашла об испаноговорящем мире... Я внимательно следил за выступлениями Громыко в Совете Безопасности против режима Франко... Я помню этого молодого русского посла по Ялте и Потсдаму... Он обладает даром историка, что весьма опасно, и хваткой литвиновской школы; в отличие от Молотова, он не начинает с "нет", он предлагает альтернативы, навязывает дискуссию и весьма убедительно оперирует доводами... Если будут приняты его предложения до конца расторгнуть дипломатические отношения с Франко, делу европейского сообщества нанесут непоправимый урон; увы, единственно последовательной антибольшевистской силой на континенте является ныне этот отвратительный сукин сын, ставленник Муссолини и Гитлера, такова правда, и мы не имеем права закрывать на нее глаза... Я знаю, что ваш брат, талант которого и высокое мужество, проявленное в борьбе против гитлеризма, я высоко ценю, дружит с полковником Бэном... ИТТ обладает в Испании абсолютными связями... Кому, как не Бэну, подсказать Франко: пусть он продемонстрирует Объединенным Нациям единство испанцев в его поддержку... Как диктатор, возглавляющий тоталитарное государство, где партия организована в "министерство фаланги", он полностью управляет ситуацией... Пусть поставит спектакль... К сожалению, в борьбе против Советов мы не можем исключать Франко, как это ни досадно, - все же фашист всегда останется фашистом, эволюция невозможна... Даллес довольно долго терпел монолог Черчилля; не выдержал, наконец, заметив: - В той книге, которую вы закончили в тридцать восьмом, ваша концепция была точно такой же: объединенная Европа договаривается с Германией и наносит удар по Советам... Черчилль удивленно покачал головой: - Вы меня с кем-то путаете, Джон, я никогда не считал возможным блок с Гитлером. Даллес посмотрел на Черчилля с изумлением; тот, однако, говорил совершенно серьезно, и даже какая-то тень недоуменной обиды появилась в его красивых, выразительных глазах, которые казались сонными только тем, кто не умел ч у в с т в о в а т ь людей такого гигантского масштаба, каким был сэр Уинни, потомок великого Мальборо... ...Бэн прилетел в Мадрид через два дня; пять часов спал в особняке, отведенном ему диктатором; приняв ледяной душ, пришел в себя; за огромным обеденным столом они сидели вдвоем с Франко, хотя уместиться здесь могло по крайней мере человек пятьдесят. - Не очень болтало в полете? - поинтересовался Франко, чуть кивнув лакеям: три человека стояли за его спиной, трое - за спиной Бэна; статика огромного зала сменилась движением; лакеи принесли Бэну угощения, - как обычно, весьма скромные, марискос', хамон'', жареные осьминоги. _______________ ' Рыбный коктейль (исп.). '' Сухая ветчина (исп.). - Болтало, - ответил Бэн, сразу же принявшись за еду: в полете всегда помногу пил, с похмельем начинался совершенно патологический голод, мог съесть быка; особенно любил о т м о к а т ь, нахлебавшись горячего черепахового супа с гренками; хмель выходил с потом, наступала расслабленная успокоенность, глоток виски купировал слабость, - самое время для делового разговора. Однако на этот раз он сразу же попросил Франко о беседе с глазу на глаз: "Потом попирую, генералиссимус, - сначала дело, оно крайне важно, после этого, вероятно, вы захотите прервать трапезу на несколько минут, чтобы дать соответствующие указания подчиненным, время не терпит, а я во время паузы нажму на бульон, простите мою плебейскую страсть". Франко ответил без улыбки: - Мне легко говорить с вами, полковник, именно потому, что я тоже рожден в простой семье и всего достиг сам. Он чуть приподнял мизинец; этого неуловимого жеста было достаточно, чтобы лакеи немедленно удалились; за спиной каудильо остался лишь двухметровый Диас, шеф личной охраны; Бэн вопросительно посмотрел на генералиссимуса. "Он глух и нем, - заметил диктатор, - я не вправе отослать его, возможны трения с кабинетом, по решению правительства я не имею права встречаться с кем бы то ни было вне присутствия Диаса". - Ну что ж, - кивнул Бэн, - не будем ссориться с правительством... Так вот, я привез вам срочное сообщение от тех, кого вы называете своими врагами... Это сообщение, тем не менее, сформулировано в Лондоне и Вашингтоне людьми, которые желают Испании добра... Словом, вам советуют ответить на выступления русского посла Громыко в Совете Безопасности немедленной и мощной демонстрацией народа в поддержку вашего режима... - Моего режима? - удивленно переспросил Франко. - Режимы личной власти свойственны тоталитарным государствам, тогда как Испания - демократическая страна, где каждому гражданину гарантирована свобода слова и вероисповедания. Да, мы были вынуждены временно запретить забастовки, но это форма борьбы против коммунизма... Да, мы временно ограничили деятельность газет оппозиции - опять-таки по этой же причине. Москва использует злейших врагов Испании, масонов, в борьбе против нашего народа... Однако наша профсоюзная пресса, в первую очередь "Арриба", критикует предпринимателей и нерадивых чиновников администрации со всей резкостью, которая необходима в борьбе с коррумпированным злом... Кому он врет, подумал Бэн, себе или мне? А может, он верит в то, что говорит? Десять лет все приближенные талдычат ему эти слова, почему бы и не разрешить себе уверовать в них? Один миллион испанцев он расстрелял, два миллиона пропустил через концлагеря, десять процентов населения задавлено страхом, конечно, они готовы его славить, лишь бы не очутиться в Карабанчели'. Смешно: как, оказывается, просто создать иллюзию народной любви - побольше пострелять и надежно посадить за решетку, остальные станут овечками. Найти бы таких людей, как Франко, в Латинской Америке! Так ведь нет, индейская кровь, индейцы лишены страха, первородный грех свободолюбия... _______________ ' Тюрьма в Мадриде. - Генералиссимус, ваши друзья ждут немедленных массовых манифестаций народа против вмешательства Совета Безопасности во внутренние дела Испании... - Я не боюсь интервенции, - ответил Франко. - Да вы на нее и не решитесь, конгресс будет дискутировать, потом сенат, пройдет год, в это время Сталин войдет в Париж и вы пришлете сюда свои танки, потому что ф а ш и с т с к а я Испания окажется последним бастионом демократии на европейском континенте... - Речь идет не об интервенции, - ответил Бэн. - Мы думаем включить Испанию в число государств, наравне с Турцией, Грецией, Италией, которым будет оказана самая широкая экономическая помощь... Я обязан поделиться с вами конфиденциальной информацией: генерал Маршалл готовит план, который вдохнет жизнь во все страны Западной Европы. Расцвет Запада будет противопоставлен карточной системе Востока... Через три дня с раннего утра сотни тысяч мадриленьяс начали стекаться на Плаца де Ориенте; даже площадь была выбрана алькальдом Мадрида Моррено Торесом не без умысла: народ поддерживает своего генералиссимуса на в о с т о ч н о й площади, Испания, таким образом, заявляет себя бастионом Запада; здесь генералиссимус и обратился к нации: - Ни одна сила в мире не имеет права вмешиваться во внутренние дела страны! Это вызов великим принципам демократии и свободы, которым всегда следовала, следует и будет следовать Испания! Мы никому не позволим разрушить наше единство и наше общество всеобщего благоденствия! Никто и никогда не сможет забрать у нас ту свободу, которую мы завоевали в смертельной схватке с мировым коммунизмом! Восторженный рев толпы, крики "Франко, Франко, Франко!" продолжались несколько минут; через час все радиостанции мира передали сообщение об этом фантастическом митинге в поддержку каудильо: полмиллиона человек продемонстрировали свою верность "диктатору свободы и национального возрождения". Через три дня Франко выступил в Сарагосе; на митинг было р е к о м е н д о в а н о прийти шестистам тысячам человек; впрочем, подавляющее большинство пришло добровольно - даже те, которые всего десять лет назад носили на груди портреты Дурути и Ларго Кабальеро; ах, память, память!.. - Мы должны сказать прямо и без обиняков, что живем в мире, который находится на грани новой войны, - провозгласил Франко. - Вопрос лишь в том, чтобы точно просчитать наиболее выгодный момент для того, чтобы ее объявить! Через несколько дней сенатор О'Конски внес предложение об оказании экономической помощи Франко и развитии с Испанией торговых и культурных отношений; по всем европейским столицам прокатились мощные демонстрации протеста: "Два миллиарда долларов на развитие фашизма - позор Белому дому!" Франко принял группу экспертов из Парижа; посмеиваясь, спросил: - Когда ваше правительство снимет санкции против моей страны? Когда вы откроете границы? Или коммунистический подпевала де Голль получил приказ из Кремля продолжать слепую антииспанскую политику? Долго ли он ее сможет проводить? Мы же отныне союзники Соединенных Штатов, хотят того в Париже или нет... ...Когда Бэн улетал в Нью-Йорк, его провожал адмирал Кареро Бланко, самый доверенный друг генералиссимуса, не скрывавший и поныне своих симпатий к Гитлеру: "Это был великий стратег, великий антикоммунист, великий антимасон... Если бы не его чрезмерная строгость против евреев, он бы поставил разболтанные европейские демократии на колени". Бэн поинтересовался: "А Россию?" Кареро Бланко убежденно ответил: "Он был слишком мягок со славянами. Там была необходима еще более устрашающая жестокость. Пройдет пара лет, и вы убедитесь в правоте моих слов... И еще: евреи играли большую роль в противостоянии фюреру, они занимали большие посты в Кремле... Если бы Гитлер гарантировал им свободу, Россия бы распалась, как карточный домик, русские не умеют управлять сами собой, им нужны иностранные инструкторы, неполноценная нация". Бэн посмеялся: "А как же объяснить феномен Толстого, Чайковского, Гоголя, Прокофьева, Менделеева?" Кареро Бланко не был готов к ответу, эти имена ему были плохо известны, однако он усмехнулся: "Поскребите этих людей и увидите, что русской крови в них практически не было". Бэн рассердился: "А в Эль Греко была испанская кровь, адмирал?!" ...Уже возле трапа самолета (Бэн летал на новеньком "Локхиде") Кареро Бланко сказал: - Полковник, ваши люди почему-то оберегают некоего русского агента в Аргентине - очень высокого уровня и достаточно компетентного... Нам не известны ваши планы, вы нас в них не посвящаете, но вполне серьезные люди, конструирующие внешнеполитические аспекты государственной безопасности, - а ей грозит большевизм, и ничто другое, - считают, что далее рисковать нельзя... Этот человек должен быть нейтрализован... - Кого вы имеете в виду? - удивился Бэн. - Некоего Макса Брунна, полковник. Он служил в мадридском филиале ИТТ, а теперь находится где-то в Аргентине... - В первый раз слышу это имя, адмирал, - ответил Бэн. - Спасибо за информацию, я переговорю с моими друзьями... КРИСТИНА (Осло, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Вернувшись в дом родителей, где пахло сыростью и торфяными брикетами, первые два дня Кристина пролежала на широкой кровати; она подвинула ее к окну, чтобы был виден фьорд; цветом вода напоминала бритву, прокаленную в пламени, - серо-бурая, с тугим, нутряным малиновым высветом; было странно видеть, как по этому металлу скользили лодки; доверчивость их хрупкой белизны казалась противоестественной. ...В магазинах продукты продавали еще по карточкам, хотя помощь из Америки шла ежедневно; хозяйка соседней лавки фру Йенсен, узнав Кристину, посоветовала ей обратиться в магистрат; на рынке она смогла купить несколько ломтиков деревенского сыра, булочку и эрзац-кофе; этого ей хватило; она сидела, подложив под острые лопатки две большие подушки, пила коричневую бурду и размышляла о том, что ей предстоит сделать в понедельник. "Слава богу, что я купила в аэропорту сигареты, - вспомнила она, - здесь это стоит безумных денег". Глоток кофе без сахара, ломтик сыра и затяжка любимыми сигаретами Пола - солдатскими "Лаки страйк" - рождали иллюзию безвременья; несколько раз Криста ловила себя на мысли, что вот-вот крикнет: "Па!" Это было ужасно; иллюзии разбиваются, как зеркало, - вдрызг, а это к смерти, с приметами и картами нельзя спорить. В воскресенье Криста достала стопку бумаги из нижнего ящика шкафа, оточила карандаш, нашла папку, в которой отец хранил чертежи, и снова устроилась возле окна, составляя график дел на завтрашний день; отец приучил ее писать рядом с каждым намечаемым делом - точное, по минутам, - время: "Это очень дисциплинирует, сочетание слов и цифр символизирует порядок, вечером будет легче подвести итог сделанному". Своим летящим, быстрым почерком она записала: 9.00 - магистратура, карточки, работа, пособие. 9.45 - юрист. 11.00 - университет, лаборатория, докторантура. 12.15 - редакция. 13.15 - ланч. 14.00 - телефонная станция, оплата включения номера. 15.00 - страховка. 15.30 - поездка в порт, на яхту. 16.30 - куда-нибудь в кино, до 21.00. Но все равно в десять я буду дома, подумала она, в пустом доме, где жива память о том, чего больше никогда не будет; а без прошлого будущее невозможно... Криста взяла с тумбочки Библию; перед сном мама обычно читала несколько страниц вслух, будто сказку Андерсена, порою пугаясь того, что слышала; Криста открыла "Песнь песней" и, подражая матери, стала шептать, скорее вспоминая текст, чем читая его: - Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, прекрасная моя возлюбленная, выйди! Голубица моя в ущелии скалы под кровом утеса! Покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо приятно. Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвету. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями. Доколе день дышит прохладою и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор. На ложе моем ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла... Криста слизнула со щек слезы острым, кошачьим языком (почему у всех женщин одинаковые языки? У мужчин... У Пола он лопаточкой, желтый от курева), поднялась, быстро, как-то даже лихорадочно оделась и вышла на улицу; не бойся, сказала она себе, ты живешь в свободном городе, здесь нет немцев, нет комендантского часа, иди, куда хочешь, иди в центр, сядь в кафе и закажи себе чего-нибудь выпить, ведь иначе не уснуть, нет ничего страшнее , привычки, как ужасно, когда любовь делается привычной... В аптеке на углу улицы Грига старенькая бабушка в хрустящем халате и с серебряными, несколько даже голубоватыми волосиками, прижатыми к ч е р е п у сеточкой, продала ей снотворное: "Оно очень легкое, утром вы не ощутите усталости, милая девушка, но лучше все же к нему не привыкать"... В кафе было полно людей, отчего-то больше всего моряков; Криста слышала шум, смех, пьяные разговоры, музыку; это еще ужаснее - присутствовать на чужих праздниках: вроде как на собственных поминках... Вернувшись домой, она завела будильник и приняла две таблетки, но уснула только под утро... В приемной магистратуры ей выдали талон номер "двенадцать", сказали, что ждать придется не менее получаса: "Простите, бога ради, но сейчас масса работы, начинается бум, люди едут из провинции, огромное количество дел". Чиновник, принявший ее, поклонился довольно сухо, извинился, что не может угостить чаем, дефицит, и предложил изложить дело, которое волнует милую фрекен, по стадиям: "Так мне будет удобнее составить подробную картину, женщины слишком экспансивны, за чувствами теряется сухой прагматизм бюрократической логики". - Я вернулась из Соединенных Штатов... Уехала отсюда осенью прошлого года, потеряла право на карточки... - Вы приняли американское гражданство? - Нет, нет... Мы... Я не успела... - Где вы работали ранее? - Я заканчивала докторантуру. - Я прочитал ваше заявление... Вы дочь профессора Кнута Кристиансена? - Да. - У кого вы учились? - У профессора Дорнфельда. - Он умер. Криста схватилась подушечками пальцев (они у нее выгибались, словно у китаяночки) за вмиг побелевшие щеки: - Сердце?! - Нет, профессор добровольно ушел из жизни. В прощальном письме он отметил, что не хочет умирать, разочаровавшись в людях окончательно, "пусть со мной уйдет хоть капля доверия"... - А в чем... Почему это случилось? Когда? - В мае этого года... Кто-то написал в газету, что профессор коллаборировал с Квислингом'... А он хлопотал за арестованных учеников и коллег... И во имя этого действительно сделал два заявления на радио, которые, при желании, можно расценить как лояльные по отношению к оккупантам... Да, это очень горько, погиб ни в чем не повинный человек... Кто был - в ваше время - ассистентом профессора, фрекен Кристиансен? _______________ ' Премьер Норвегии, назначенный Гитлером. - Господин доктор Персен. Чиновник ловким жестом снял трубку, бросил ее на плечо, раскрыл справочную книгу, набрал номер, поприветствовал доктора Йенсена, ответил на его вопрос по поводу подключения дополнительных номеров на телефонной подстанции ("Видимо, в конце этого месяца ваша просьба будет удовлетворена"), а затем поинтересовался, как быстро может быть получена справка о фрекен Кристиансен: "Да, да, она вернулась; нет, она у меня; не премину; благодарю вас; значит, мы можем выдать фрекен карточки? Она по-прежнему считается вашим докторантом? Благодарю вас, это очень любезно с вашей стороны, я надеюсь, что завтра справка будет у меня на столе, вы же знаете, как нас мучают проверки, ничего не попишешь, еще год с продуктами будет сложно, до свиданья". Чиновник поднял на Кристину глаза - очень усталые, видимо, сильно близорук, однако, судя по всему, очки не носит; рубашка довольно старая, несколько даже застиранная, воротничок подштопан: - Ну, вопрос хлеба насущного мы с вами решили, фрекен Кристиансен, это главное. Карточки вам выпишут в комнате номер три, я позвоню, когда вы туда пойдете. Вы сказали, у вас три вопроса... Пожалуйста, второй. - Я бы хотела просить помочь мне с работой... - Хм... Это прерогатива биржи... Впрочем, какую работу вы имеете в виду? - Я должна подрабатывать, пока не защищу диссертацию... Я готова на любую работу... - Физическую? - Если речь пойдет об уборщице или ночном стороже, я согласна... - Я бы посоветовал вам зарегистрироваться в очереди на посудомоек в ресторанах, особенно привокзальных, это сэкономит вам массу денег... Я постараюсь сделать все, что могу, но вам придется выполнить необходимую формальность, это окно номер два, на первом этаже. Третье, пожалуйста. - Я слыхала, что семьям погибших от рук гитлеровцев полагается пособие... - А разве вы не получали?! - Нет... А сейчас мне придется платить за включение телефона, за отопление, воду... Это большие деньги... Мне достаточно неловко просить о пособии, но выхода нет... Когда я устроюсь на работу, можно будет отказаться... - Пособие дается единовременно... Сколько вам было лет, когда погиб ваш отец? - Я была совершеннолетней... - Чем вы занимались? Кристина почувствовала, как кровь прилила к щекам: - Я... Я тогда... училась... - Хорошо, тут нам не обойтись без справок: о вашем отце и о вас... - Мама тоже погибла... - Разве она работала? - Нет. А это влияет на дело? - Если бы она также занимала какой-то пост, пособие могло быть большим процентов на двадцать... Только не обольщайтесь по поводу суммы, фрекен Кристиансен, это небольшие деньги... Впрочем, на то, чтобы расплатиться за отопление, воду и телефон, вам хватит. Это все? - Да, благодарю вас, вы были очень добры... - Это моя работа, не стоит благодарности... И, пожалуйста, попросите в ходатайстве кафедры приписать, что вы не были замечены в коллаборанстве с нацистами, это крайне важно для всего дела: не смею вас более задерживать, до свиданья. Господи, какое же это счастье говорить на своем языке, подумала Кристина, выйдя из магистратуры; все дело заняло двадцать девять минут; продуктовые карточки на лимитированные товары были уже готовы, когда она вошла в комнату номер три; всего семь минут пришлось подождать в очереди, где ставили на учет ищущих работу; порекомендовали сегодня же посетить главного повара ресторана в отеле "Викинг" господина Свенссона: "Он будет предупрежден, но, пожалуйста, не употребляйте косметику и оденьтесь как можно скромнее". Адвокат, доктор права Хендрик Мартенс послушно перевернул кресло - так, чтобы на лицо не падали солнечные лучи, заметив при этом: - Однако и в свете яркого солнца вы так же прекрасны, как в тени, фрекен Кристиансен. - Благодарю вас за комплимент, господин доктор Мартенс. - Это не комплимент, а чистая правда... Я к вашим услугам... - Господин доктор Мартенс, я хотела бы обратиться к вам сразу по двум вопросам... Первое: мой отец погиб в гестаповской тюрьме. Он был арестован неким Гаузнером. Ныне, как я слыхала, этот Гаузнер проживает в Мюнхене и работает в организации некоего доктора Вагнера... Словом, оккупационные власти знают его адрес, он сотрудничает с ними. Я бы хотела выяснить, кто отдал Гаузнеру приказ на арест моего отца, профессора Кристиансена, кто расстрелял его и кто отправил маму в концлагерь, где она и погибла. Второе, - заметив, как адвокат подвинул к себе листки бумаги, чтобы начать записывать данные, необходимые при начале дела, Криста напористо, без паузы заключила, - и немаловажное заключается в том, что у меня сейчас нет наличных денег для уплаты расходов... Однако если вы возьмете на себя труд продать мой дом на берегу Саммерсфьорда и, возможно, нашу яхту, то, думаю, вопрос с оплатой ваших трудов в Мюнхене отпадет сам по себе... - Вы единственная наследница? Никто не может предъявить претензий на имущество? - Нет, нет, я одна... - Замуж не собираетесь? - улыбнулся адвокат. - Муж вправе претендовать на определенную часть суммы... - Я замужем, господин доктор Мартенс. - Необходимо согласие вашего мужа, чтобы я начал дело о продаже собственности. Попросите его заглянуть ко мне или написать коротенькое письмо, я его заверю здесь же, у меня есть гербовая печать, не зря плачу налоги правительству. - Мой муж живет в Соединенных Штатах. - Но он скоро вернется? - Не очень скоро. У него бизнес, он не волен распоряжаться своим временем. - В таком случае он должен прислать телеграмму, заверенную его юристом. Вы сможете организовать это? - Конечно. Я закажу телефонный разговор, объясню ему суть дела, и телеграмма будет отправлена в течение суток... Но я ставлю второй пункт разговора в зависимость от первого, господин доктор Мартенс. Согласны ли вы взять на себя дело о преследовании лиц, виновных в гибели моих родителей? - Вы понимаете, конечно, что это не слишком дешевое дело? Необходима поездка в Мюнхен... Не знаю, куда еще... Все это оплачивает клиент, то есть вы. Это большие деньги... Вы намерены потребовать компенсацию от господина... Простите, я не успел записать имя... - Гаузнера. И тех, кто стоит за ним, господин доктор Мартенс. - Каковы должны быть... Словом, сколько вы хотите с них получить? - Я бы хотела услышать ваше предложение. - Сколько лет было вашему отцу, когда он погиб? - Сорок семь. - Ах, какой ужас! Совершенно молодой человек, профессор, светило... Вы помните его годовой заработок? - Нет, я никогда этим не интересовалась... Честно говоря, меня не интересуют деньги... Они очень интересуют гаузнеров и их начальников... Вот я и хочу ударить их по больному месту... С волками жить - по-волчьи выть. - Могу ли я предложить вам чашку чая? - Да, благодарю, у меня еще есть время... Адвокат вышел в приемную, попросил пожилую машинистку с невероятно длинным, каким-то даже волнистым носом приготовить две чашки чая, вернулся за свой стол и, потерев хорошо ухоженным пальцем переносье, заметил: - Я понимаю всю безмерность вашего горя, фрекен Кристиансен, но ведь Германия уже понесла возмездие... Страна в руинах... Правительство повешено в Нюрнберге... Я боюсь, вы затратите много денег, но компенсации - я имею в виду материальную сторону вопроса - не получите... Они банкроты, им нечем платить... - Но ведь я смогу привлечь их к суду? Если вы их найдете, если вы соберете данные в наших архивах, а они сохранились, как я слыхала, мы сможем обратиться в суд? Меня удовлетворит процесс против мерзавцев... - Фрекен Кристиансен, я сочувствую вашему горю, поверьте... Но сейчас времена изменились... Опасность с Востока делается реальной... Тенденция не в вашу... не в нашу пользу... Увы, единственную силу, которая может спасти цивилизацию от большевистского тоталитаризма, Запад видит именно в Германии... Если постоянно пугать человечество ужасом немецкого национал-социализма, мы можем оказаться беззащитными... Нет, нет, если вы настаиваете, - адвокат увидел в глазах Кристы нечто такое, что заставило его резко податься вперед, он захотел положить руку на ее пальцы, стиснувшиеся в жалкие, худенькие кулачки, - я приму ваше дело, не сомневайтесь! Выдвигая свои контрдоводы, я думаю в первую очередь о вас, о ваших интересах! Секретарша принесла чай, повела своим гигантским носом над чашками, тряхнула черной челкой и отчеканила: - Непередаваемый аромат: "липтон" всегда останется "липтоном". - Я полагаю, - сухо заметил адвокат, - вы приготовили три порции? Угощайтесь в приемной, фрекен Голман, я знаю, как вы неравнодушны к настоящему чаю. - О, благодарю вас, господин доктор Мартенс, вы так добры... Секретарша кивнула Кристе, не взглянув на нее (ненависть к красавицам в женщинах неистребима), и, ступая по-солдатски, вышла из кабинета; бедненькая, подумала Криста, как ужасно быть такой уродинкой; она обречена на одиночество; нет ничего горше, чем жить без любви; хотя можно придумать идола, по-моему, она уже придумала - влюблена в своего шефа, у нее глаза п л ы в у т, когда она глядит на него. - Чай действительно прекрасен, - сказала Криста, хотя "липтон" был почти без запаха, в Голливуде такой сорт даже не продавали, в основном чай поставлял Китай, феноменальный выбор, сортов тридцать, не меньше, да еще Латинская Америка; все-таки, когда всего слишком много - плохо; приходится долго думать, что купить, одно расстройство. - Это подарок британского капитана... Случился несчастный случай, он сшиб велосипедиста, я принял на себя защиту, все уладил миром, ну и получил презент: картонную упаковку "липтона", - пояснил адвокат Мартенс. - Я начну диктовать те фамилии, которые мне известны? - Вы все же решили начать это дело? - Да. - Хорошо, я готов записывать... Не угодно ли сначала выслушать мои условия? - Я их принимаю заранее, вы же лучший адвокат города... - Так говорят мои друзья. Если вы повстречаетесь с недругами, вам скажут, что я бессовестный эксплуататор человеческого горя, рвач и коллаборант... - Но вы не коллаборировали с нацистами? - Криста закурила мятую "Лаки страйк", сразу же увидев постаревшее лицо Пола близко-близко, так близко, что сердце сжало тупой болью. - Каждого, кто не сражался в партизанских соединениях, не эмигрировал в Лондон и не сидел в гестапо, поначалу называли коллаборантами, фрекен Кристиансен. Это бесчестно, а потому - глупо. Я продолжал мою практику при нацистах, это верно. Я не скрывал у себя британских коммандос, но я защищал, как мог, людей, арестованных гитлеровцами. В условиях нацизма понятие "защитник" было аморальным... Если человек арестован, значит, он виноват и подлежит расстрелу или медленному умиранию в концлагере. А я оперировал законом, нашим, норвежским законом... Слава богу, в архивах гестапо нашлась папка с записью моих телефонных разговоров, это спасло меня от позора, - за коллаборантами они не следили... Да, у меня в доме бывали чины оккупационной прокуратуры, я угощал их коньяком и кормил гусями, чтобы они заменили моим подзащитным гильотину каторгой, - хоть какая-то надежда выжить... Я хотел приносить реальную пользу моему несчастному народу, и я это делал... Мне больно обо всем этом говорить, но вы можете поднять газеты, - я обратился в суд против тех мерзавцев, которые меня шельмовали... В начале войны они сбежали в Англию, занимались там спекуляцией, за деньги выступали по радио, призывая к восстанию и саботажу, а я, оставшись на