шали искренностью, неподдельной обидой за Советский Союз - Громыко вспомнил недавний прием, на котором был Лион Фейхтвангер; маленький, нескладный, в допотопных очках, он задумчиво, словно бы с самим собою, размышлял: "В моей брошюре "Москва, 1937" был приведен эпизод, который мне рассказали советские друзья: на встрече Нового года - среди близких друзей дома - Сталин поднял тост за "гениального учителя народов, выдающегося революционера, блестящего политика, автора всех наших побед" с надеждой, что это будет первый и последний тост такого рода в его адрес в наступающем году... Мне понравился этот рассказ, я ему поверил, вставил в свою брошюру. Я понимаю, в трудные годы войны народ должен был иметь святое, патетические здравицы в его честь были как-то оправданны, но сейчас иное время, отчего же снова бесконечное повторение его имени, зачем это постоянное - "гениальный учитель всех времен и народов"? Нужно ли это России? Ее достоинству?" ...Громыко в высшей мере тщательно выверял свои речи и в Совете Безопасности, и на заседаниях Генеральной Ассамблеи; старался избегать славословия, предпочитал несколько суховатую, чуть отстраненную доказательность; постоянная ссылка на авторитеты не всегда целесообразна, чем тверже каждый гражданин отстаивает общую позицию, тем она сильнее; любимой книгой посла была история Пунических войн, к ней он прибегал весьма часто, - кладезь политического ума, тревога аналогий... Молотов одобрил линию, занятую Громыко: "Вам здесь виднее". Вышинский, однако, придерживался иной точки зрения; его ледяные глаза-буравчики таили в самой глубине постоянную з а ж а т у ю настороженность; в нью-йоркской прессе писали: "Меньшевик, брат известного анархиста, отбитого из бакинской полиции во время вооруженного налета; родственник одного из самых талантливых польских ксендзов, мистер Вышинский являет собою загадку; будущее, однако, найдет возможность ее разгадать". Во время одного из обедов - собрался у з к и й круг - Вышинский рассказывал: - Хотя бы раз в году, но обязательно я вижу один и тот же сон... Или, говоря точнее, не сон, а эпизод из жизни... В двадцать четвертом году я был следователем уездной прокуратуры... Отправился в глухую деревню пешком, повозку на станцию не прислали, хочешь не хочешь, иди... А шагать надо по глухомани, верст двенадцать... Отошел я от станции, миновал поле, просквозил один перелесок, второй, вышел на поляну и увидел перед собою три пары красно-зеленых глаз... Волки... Обернулся: сзади еще два зверя... Медленно, затаенно они обошли меня, образовав круг. Я сделал шаг вперед... Круг сузился... Поднял ногу - круг стал еще теснее... Один, в лесу, до станции верст пять, до деревни семь - гибель... Небо высокое, дневное еще, но уж месяц появился... В зимние, морозные дни появляется рано - к беде... Я стою недвижно, и волки вокруг - тоже недвижны. Чуть руку подымешь, они - ближе... Да... Все же повозку-то за мной послали... По-русски, как всегда, с опозданием в два часа... Это меня и спасло, я еще ничего не слышал - ни песни кучера, ни острого скрипа полозьев, а звери уже исчезли. Я так боюсь этого сна, но и жду его - хоть бы поскорее прошел, еще год можно спать спокойно... - Тем не менее, - задумчиво сказал Громыко, - "мистером вето" называют не Вышинского, а меня... А что делать? Не примени я вето, послы демократических стран по-прежнему бы позорили себя пребыванием в столице фашистской Испании... Организация Объединенных Наций, по-моему, наработала огромный авторитет, публично ошельмовав Франко нацистом... - А в какой мере вето применимо к ситуации в Греции? - спросил Жолио-Кюри. - В Турции? Всякому непредубежденному человеку понятно, что мистер Трумэн решил окружить Россию своими б а з а м и, явный вызов... - К сожалению, не все понимают, что это вызов и попытка создать новый санитарный кордон против моей страны... Но если строить выступление именно так, меня немедленно обвинят в коммунистической пропаганде, сейчас это модно в Соединенных Штатах... Я должен оперировать фактами, только фактами и ничем иным, кроме фактов. Действительно, свое выступление Громыко построил на исследовании данностей; никакого ухода в прошлое - разбираем сложившуюся ситуацию, забудем на время "политику аналогов", столь угодную англо-американцам, имеющий уши да услышит. На заседании Совета Безопасности Громыко тогда говорил, чеканя каждое слово, чтобы скрыть понятную озабоченность происшедшим; всего полтора года минуло после окончания войны, а Вашингтон уже намерен разворачивать строительство военных баз на границах с тем государством, которое считалось, да и поныне продолжает считаться, его боевым союзником: - Как можно согласиться с утверждением, будто бы действия Соединенных Штатов в отношении Греции и Турции способствуют укреплению Организации Объединенных Наций, когда своим выступлением правительство Соединенных Штатов игнорировало Организацию Объединенных Наций, не посчиталось с авторитетом этой Организации?! Правительство Соединенных Штатов не обращалось в Организацию Объединенных Наций по вопросу о помощи Греции и Турции, предпочитая действовать в этом вопросе, обходя Организацию и лишь постфактум информируя ее о намеченных им мероприятиях. ...Представитель США стремился убедить нас в том, что так называемая американская помощь Греции и Турции будет способствовать укреплению мира и безопасности в этом районе. Он указывал при этом на существующее напряженное положение в Греции, особенно в ее северной части, связывая это напряженное положение с якобы существующей по отношению к этим странам угрозой извне. Но в таком случае правительство Соединенных Штатов было бы обязано доказать соответствующему органу Объединенных Наций, при данных обстоятельствах - Совету Безопасности, что угроза, о которой говорит американское правительство, в действительности существует в отношении этих стран. Наличие подобной угрозы необходимо было бы доказать для того, чтобы Совет Безопасности мог принять предписанные Уставом мероприятия в интересах поддержания мира. Однако правительство Соединенных Штатов предпочло, по-видимому, значительно более легкий для него метод односторонних действий. Нельзя не отметить, что характер "помощи", которую правительство Соединенных Штатов намерено оказывать Греции и Турции, таков, что ее никак нельзя признать соответствующей целям и принципам Объединенных Наций. Это видно хотя бы уже из того, что объявленная правительством Соединенных Штатов политика в отношении этих стран предусматривает, как известно, не только экономическую помощь, но также и военную. Больше того, из сообщений представителей правительства Соединенных Штатов следует, что большая часть ассигнуемых для Греции сумм предназначается не для восстановления экономики этой страны и не для оказания материальной помощи населению, а для военных нужд. Это означает, что оказание так называемой "помощи" не может принести экономического оздоровления Греции и улучшения материальных условий греческого народа. Что же касается Турции, то из выступления тех же представителей правительства Соединенных Штатов в конгрессе следует, что все ассигнования для Турции предназначаются фактически только для военных нужд. ...Греция, как союзная страна, сильно пострадавшая от войны и вражеской оккупации, имеет право на получение помощи извне. Однако можно ли сказать то же самое относительно Турции? В борьбе с сильным и жестоким врагом демократических стран, против немецко-фашистских полчищ, Турции не было в демократическом лагере. Можно ли игнорировать эти факты при обсуждении в Совете Безопасности вопроса о действиях Соединенных Штатов в отношении Турции? Действительная материальная помощь, в которой нуждается греческий народ, может и должна быть ему оказана, но эта помощь должна быть именно помощью, а не прикрытием целей, не имеющих с помощью ничего общего, эта помощь должна быть оказана через Организацию Объединенных Наций, что устранит возможность какого бы то ни было иностранного влияния на эту страну. - А не попробовать ли обсудить эту проблему напрямую - с американскими военными? Они-то должны понимать, что, создавая военные базы в ста километрах от Сочи, они не могут не вызвать ответной реакции Москвы? - спросил Жолио-Кюри. - Я начал военную службу еще в двадцатых годах, капитан французской армии, чем весьма горд... Военные люди обладают определенным прагматизмом мышления, да и потом войну знают не по книжкам... - Такого рода контакт, даже если вы и считаете его целесообразным, - ответил Громыко, - противоречил бы моему статусу, он определен достаточно жестко - Организация Объединенных Наций... Жолио-Кюри улыбнулся своей чарующей улыбкой: - А знаете, я ведь не просто капитан артиллерии! Я был связан с военной разведкой Франции! Мы нанесли такой удар бошам, который в чем-то определил исход войны! Нет, правда! Громыко отметил, что Жолио-Кюри снова сомневается, верят ли ему; воистину гений и дитя в одном лице. - Я ничего об этом не слыхал, - заметил Громыко. - Наверное, государственная тайна? - Какая "тайна"?! Парижские газетчики уже написали об этом, все переврали, а ведь дело было совершенно поразительным! Хотите, расскажу? - Конечно. Еще чаю? - Потом, - Жолио-Кюри был уже весь в прошлом, совсем, кстати, недавнем. - Вы же прекрасно знаете, что существовали разные мнения об атомной реакции, но то, что без тяжелой воды не обойтись, было ясно всем... А накануне войны ее производил только один завод в мире, в Норвегии, кажется, "Норск хайдро"... Пара сотен килограммов тяжелой воды - все, чем обладало человечество в Западной Европе, когда нацисты захватили Норвегию... Мы с Львом Коварским, это мой близкий друг, - пояснил Жолио Кюри (добавив щ е д р о е: он гений), - обратились в министерство обороны: тяжелая вода не должна попасть бошам, ее необходимо вывезти из оккупированной Норвегии, тогда мы можем продолжить наши работы по созданию своего ядерного реактора... Знаете, военные нас поняли! Видимо, наши военные особые люди, ведь именно они выдвинули из своей среды де Голля, с ним можно соглашаться или нет, но ясно, что это настоящая звезда на политическом небосклоне мира... Словом, в это дело вошел лейтенант нашей разведки Жак Аллье, совершенно поразительный человек, других таких я не встречал! Он совмещал в себе талант исследователя, озорство и бесшабашность шалуна и чистоту и трепетность влюбленного юноши! Представляете, что это за гремучая смесь! Да к тому же шумен, смешлив, пьющ, не оставляет без внимания ни одной привлекательной женщины - хрестоматийная иллюстрация несерьезности... Словом, расспросив всех моих коллег о том, что его интересовало, он вылетел в Стокгольм, а оттуда перебрался в Осло... Учтите: в Осло, оккупированное нацистами! С которыми мы находимся в состоянии войны! И было это - страшно вспомнить - за три месяца до падения Парижа; какой прекрасный роман написал Эренбург об этой трагедии, - лицо Жолио-Кюри сделалось мягким, улыбчивым, вокруг глаз собрались мелкие морщинки ("Так бывает у всех, - отметил Громыко, - кто часто смеется, плохие люди смеются редко"). - Он всегда просил меня, когда приезжал в гости, играть ему Равеля и Прокофьева... Я это делал с радостью, он прекрасный ценитель, хотя страшно резок, бритва, а не человек... Так вот, лейтенант Аллье придумал совершенно феноменальный план... Он пошел не по пути авантюр и трюков, а стал действовать как преуспевающий коммерсант и заключил с этим самым заводом вполне официальный контракт на приобретение тяжелой воды... Причем с помощью норвежских юристов-патриотов он з а с а д и л в договор пункт, что товар передается не частному лицу, а французскому правительству! Можете себе представить?! - С трудом, - ответил Громыко. - В условиях оккупации это почти немыслимо... - Вот именно! Если бы Аллье стал советоваться в Париже с начальством, боюсь, они бы замучили его коррективами, все могло сорваться, надо брать ответственность на себя или уж советоваться с тем, кто, сказав "да", не меняет его на "нет". Громыко кивнул, снова вспомнив глаза Вышинского; когда советская делегация обсуждала вопрос о Палестине, тот бегло пробежал текст выступления посла, написанный прошедшей ночью, резко заметил: "Не годится". Молотов - в отличие от Вышинского - читал достаточно медленно, вбирая в себя не то что фразы, а, казалось, слова, каждое в отдельности: "Вопрос о Палестине стал острым политическим вопросом. Известно, что представители Великобритании неоднократно отмечали в разное время, что мандатная система управления Палестиной себя не оправдала и что решение вопроса о том, как быть с Палестиной, должно быть найдено Организацией Объединенных Наций. Так, например, господин Бевин заявил в Палате общин 18 февраля 1947 года: "Перед администрацией в Палестине стояла труднейшая задача. Она не пользовалась поддержкой народа, она подвергалась критике с обеих сторон". Действительно, Палестина представляет собой вооруженный лагерь. Следует ли удивляться, что при том положении, которое сложилось там, ликвидации мандата требуют как евреи, так и арабы? На этом они полностью сходятся. По этому вопросу между ними нет разногласий. А с этим Объединенные Нации не могут не считаться. Наше внимание не может не быть приковано к другому важному аспекту этого вопроса. В последней войне еврейский народ перенес исключительные бедствия и страдания. Эти бедствия и страдания, без преувеличения, не поддаются описанию. На территориях, где господствовали гитлеровцы, евреи подверглись почти полному физическому истреблению. Общее число погибшего от рук фашистских палачей еврейского населения определяется приблизительно в шесть миллионов человек. Но эти цифры, давая представление о жертвах, которые понес еврейский народ от фашистских агрессоров, не дают представления о том тяжелом положении, в котором очутилось еврейское население после войны. Позволительно спросить: могут ли Объединенные Нации, учитывая тяжелое положение сотен тысяч уцелевшего еврейского населения, не проявлять интереса к положению этих людей? То обстоятельство, что ни одно западноевропейское государство не оказалось в состоянии обеспечить защиту элементарных прав еврейского народа и оградить его от насилий со стороны фашистских палачей, объясняет стремление евреев к созданию своего государства. Я сейчас подхожу к вопросу, являющемуся основным в связи с обсуждением задач и полномочий комиссии, которую мы предполагаем создать, - к вопросу о будущем Палестины. Из числа наиболее известных проектов необходимо отметить следующие: образование единого арабско-еврейского государства с равными правами для арабов и евреев; раздел Палестины на два самостоятельных государства - арабское и еврейское; создание из Палестины арабского государства без должного учета прав еврейского населения; создание из Палестины еврейского государства без должного учета прав арабского населения. Историческое прошлое, равно как и условия, создавшиеся в Палестине в настоящее время, не могут оправдать любое одностороннее решение палестинского вопроса как в пользу создания независимого арабского государства, без учета законных прав еврейского народа, так и в пользу создания независимого еврейского государства, игнорируя законные права арабского населения". Закончив и з у ч е н и е текста Громыко, министр поднял глаза на Вышинского: - Собственно, п-почему "не годится"? Изложите возражения, Андрей Януарьевич... Тот почувствовал н е ч т о в интонации Молотова, пожал плечами, ответил обтекаемо: - Мне показалось, что надо подредактировать ряд формулировок... - К-каких именно? - по-прежнему тяжело, наступающе поинтересовался Молотов. - Что конкретно вы п-предлагаете отредактировать? Вышинский отступил: - Если у вас нет возражений, Вячеслав Михайлович, то... Молотов вернул Громыко текст: - По-моему, годится. Линию вы нащупали правильную. Выступайте. Жолио-Кюри между тем достал новую пачку сигарет. - Моя Ирен делает все, чтобы я бросил курить, - вздохнул он, - но это выше моих сил... Такое наслаждение затянуться ч е р н ы м табаком... Вы не курите, господин посол? - И не пробовал... Чту мать... - Верующая? Громыко помедлил с ответом и, тем не менее, сказал определенно, четко: - Да. - Мои родители тоже... Видимо, у каждого существует естественный рефлекс против небытия... Сама эта идея, - он тяжело затянулся, щеки провалились, резко выступили скулы, - невыносима, поэтому люди старались уйти от нее, создавая в е р у... Но я с детства был рационалистом, не верил в хрупкость мечты о загробной жизни... Мои размышления о смерти - еще в молодости - привели меня к вполне земной проблеме: не состоит ли вечность в том, чтобы установить зримые, живые связи, которые соединяют нас с людьми и вещами, существовавшими на земле ранее? Между прочим, именно об этом был долгий разговор с лейтенантом Аллье накануне его операции... Кстати, дело ведь чуть не сорвалось... После того, как Аллье - на территории, оккупированной нацистами, - стал законным владельцем тяжелой воды, все уперлось в "мелочь": как транспортировать г р у з?! В чем?! Попробуйте заказать сварные канистры на заводе в Осло, полном гестаповских соглядатаев?! Провал! И лейтенант нашел мастера, простого рабочего, тот сделал великолепные емкости, воду привезли на аэродром Форнебю, продекларировали на тот рейс, что вылетал в Амстердам, а загрузили в самолет, отправлявшийся в Шотландию! А?! Великолепно?! - Действительно, лихо, - согласился Громыко. - И в середине марта сорокового года весь запас тяжелой воды был у нас, в Париже. Но ведь в июне боши ворвались в столицу! Мы увезли "продукт зет" в Клемон-Ферран... Знаете, где спрятали? В сейфе французского банка! Но через несколько недель директор потребовал, чтобы мы немедленно забрали свой "продукт", видимо, что-то прослышал, люди фатально боятся всего, что связано с нашими исследованиями... Тогда мы спрятали канистры в камере тюрьмы, где содержались особо опасные преступники... А боши уже рыскали по всей Франции в поисках н а ш е й тяжелой воды, гестапо напало на след... Тогда я решил отправить моих сотрудников с "продуктом зет" в Англию... Тем более, большинству из них просто-напросто нельзя было оставаться со мною, их бы сожгли в крематории, евреи... Я бросился в Бордо и оттуда успел отправить бесценный груз в Лондон, только чтобы он не достался нацистам... О, сколько раз меня потом допрашивало гестапо! Как я остался тогда жив - не знаю... - Вы рассказали сюжет романа, - заметил Громыко. - А фильм вообще мог бы получиться совершенно поразительный... Жолио-Кюри махнул рукой: - Почему-то такого рода ленты начинают снимать только после того, когда уже нет на свете участников дела... Странно, но это так... Я не замучил вас? - Каждая встреча с вами - радость для меня, господин Жолио-Кюри. Внезапно лицо ученого изменилось, скулы выступили еще острее, глаза потухли, сделавшись усталыми, полными растерянного недоумения: - Как вы думаете, с американским представителем в Атомной комиссии удастся хоть о чем-то договориться? - Вы имеете в виду Бернгардта Баруха? - Да. Громыко ответил не сразу: - Видите ли, меня с ним связывают добрые отношения... В личном плане... Мы встречаемся домами, и, как мне кажется, Барух отдает себе отчет в том, сколь трагична проблема атомного оружия... Но ведь он не может вести свою линию, не консультируя ее с Белым домом... Человек он самобытный - бывший грузчик, боксер, самоучка, невероятно тянется к культуре, лишен зла, предвзятости, однако он лишь в ы р а з и т е л ь позиции, занятой Вашингтоном... (Лидия Дмитриевна, жена посла, проводив Баруха после очередного ужина, - на этот раз стол был белорусский, гречневые блины, американцы это блюдо обожали, - посмеялась: - У меня такое впечатление, что Барух берет у тебя бесплатные уроки: задаст вопрос по истории или экономике, ты ему все обстоятельно излагаешь, а он слушает да на ус мотает, они ж любят, когда все доходчиво объясняют, словно дети... Когда седовласый, кряжистый Барух пригласил советского посла на день рождения, - ему тогда уж было за семьдесят - в отеле "Мэй Флауэр" на Коннектикут-авеню - там работал русский повар, очень тянулся к с о в е т с к и м - заказали утыканный кукурузными початками, сделанными из сахара, торт; вручая "новорожденному" подарок, Громыко пожелал: - Живите столько лет, господин Барух, сколько зерен в этих початках! Восторг гостей, собравшихся в небольшом особняке американского "атомного посла" на Кони-Айленде, был совершенно неописуемым, тем не менее Барух остался верен себе; когда понял, что веселье удалось, взял Громыко под руку: "Пожалуйста, объясните-ка мне Талейрана, особенно его парадоксы во время главных конференций, в которых он принимал участие"; Громыко переглянулся с женою, та с трудом сдерживала улыбку: "Ну и хитрый американец!" Громыко подробно рассказал ему о французском министре; Барух слушал зачарованно, потом спросил: - Скажите, мистер Громыко, как вам покажется такая фраза: "В дни войны все мечтают о мире, но, когда мир наступил, он скоро делается невыносимым"? - По-моему, ужасно, - ответил Громыко. - В этом есть нечто циничное, жестокое... Кому принадлежат эти слова? - Пока никому, - ответил Барух. - Но будут принадлежать мне. - Это невозможно! Вы не вправе произносить такое! - Уже написано, - Барух вздохнул. - И принято... Видимо, такое сейчас угодно. Не браните меня особенно жестоко за эти слова, думаю, они не помешают нам продолжать дискуссию об атомном оружии. Думаете, я его не боюсь? - Барух потянулся к Громыко, понизил голос. - Разве есть на свете люди, свободные от ранее принятых на себя обязательств?!) - Обидно, если не удастся договориться. И очень горько, - сказал Жолио-Кюри. - В глазах простых людей понятие "атомная энергия" связано сейчас с бомбой и Хиросимой... Но мы-то, ученые, знаем: это и энергетика, и биология, и медицина... Заметьте, переход от мысли единиц к действию масс протекает крайне медленно... "Атом" еще не полностью понят, а уж реализован - тем более; поверьте, мир еще ждут невероятные открытия, "атом" послужит цивилизации... - Если только не будет новой Хиросимы, - заметил Громыко. - Да, - Жолио-Кюри снова закурил. - Если не будет повторения ужаса... - Хотите взглянуть, как я намерен закончить свое выступление в Комиссии по атомной энергии? - Это же, наверное, секрет? - Жолио-Кюри рассмеялся. - Разве можно? - Вам - да, - ответил Громыко серьезно. - Если будут замечания, отметьте карандашом, люблю спорщиков, особенно таких, как вы... Достав из кармана "монблан", Жолио-Кюри взял страничку: "Уяснение действительного положения вещей, быть может, посодействует нам в том, чтобы справиться с серьезными задачами, которые стоят перед Организацией Объединенных Наций в области установления международного контроля над атомной энергией, чтобы не допустить ее использование в военных целях и обеспечить ее применение лишь во благо человечества, подъема материального уровня народов, расширения их научных и культурных горизонтов". Жолио-Кюри удовлетворенно кивнул, вернул текст Громыко: - Хотите, подпишусь под каждым словом? Я готов. ШТИРЛИЦ, ОССОРИО (Буэнос-Айрес, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Вам известно, кто убил женщину, которая вас любила? - спросил Оссорио шепотом, поднявшись со Штирлицем на один пролет вверх. - Нет... Обвинять будут меня. Оссорио кивнул: - Верно. Того человека зовут Хосе Росарио, он испанец, дом на углу улиц Сармиенто и Уругвай, второй этаж, "Конструксьонес сегуридад анонима"... Я начал юридическую практику, у меня сегодня ужин с клиентом, он итальянец, назначил встречу в Ла Боке; знаете, где это? - Куплю карту. - Итальянский район, там полно туристов, спросите, где Молодежный клуб атлетов, каждый покажет, рядом стадион, найдете улицу Некочеа, ресторан "Альмасен", сядете за стол рядом с моим, когда я кончу ужин и попрощаюсь с клиентом, обратитесь с просьбой показать вам что-то по карте. Это не вызовет особых подозрений... Ваша любимая не говорила мне, что вы такой седой... - Она и не могла вам этого сказать... - Я ей назвал три имени... - Я назову больше... И дам адрес в Штатах, куда это можно отправить, - если, конечно, захотите... А еще лучше, если бы вы взяли такое дело, которое бы позволило - без подозрений со стороны военной контрразведки - съездить в Штаты. - Ну, я не привык загадывать так далеко, да и предпочитаю полагаться на собственные силы... До свидания, мне должны звонить. - Спасибо, сенатор. - За что? Только-только попытался стать гражданином - и... Досадливо, как-то по-стариковски махнув рукой, Оссорио быстро спустился в квартиру и осторожно прикрыл за собой дверь. Штирлиц вышел на улицу, в шум и гомон, какой-то совершенно особый в Латинской Америке, очень испанский, только в Аргентине ему придана особая деловитость Штатов и Британии, он, этот постоянный шум, отличается стремительностью, но, в отличие от Перу, Боливии или Панамы, он здесь не шальной, но устремленный; страна дела, входит в десятку наиболее развитых государств мира, конкурент северу, растет как на дрожжах. Где же они держат пункт слежения за сенатором, подумал Штирлиц. Наверняка в одном из соседних домов. Однако стереотип испанского мышления должен помочь мне: за седым сеньором в роскошном костюме и с тростью они вряд ли сразу же пустят наблюдение, видимо, ждут иных персонажей; не могли же они за неделю разослать мои новые фото; наверняка, меня зафиксируют, как фиксируют каждого, кто входит в его подъезд; надо бы сенатору снять квартиру в том доме, где много оффисов, труднее следить, я скажу ему об этом; он очень подозрителен, постоянно борется с самим собой, таким людям трудно жить... Если поверил человеку - верь до конца, отводи все м ы с л и ш к и, которые лезут в голову, нет ничего страшнее постоянных сомнений в правильности намеченного курса, единственно, что убивает в человеке художника, так это комплексы, никакой психиатр не поможет, только ты сам и хозяин, и подданный самого себя. Правильно, ящерка, спросил Штирлиц Клаудиу, которая теперь постоянно стояла в глазах: костюмчик очень шел ей, а туфельки подчеркивали прекрасную форму ноги, все в тон, со вкусом, нежность моя, это же ты все делала для меня... Штирлиц отправился в центр, остановился возле небоскреба, построенного в тридцатых годах итальянцем Марио Паланти, усмехнулся, прочитав надписи у входа в здание, - каждый подъезд обозначен своей: "Слова убивают, дух побеждает"; "Человека, как можно больше человека!"; "Искусство - это человек, обращенный к природе"... Верно, подумал Штирлиц, только порою самая абсолютная мысль может быть чушью, если приложена к человеку в моем положении... Мною сейчас руководит иное - очень короткое слово "месть". А сопрягается с этим словом совершенно странное, вроде бы несочетающееся - "автомобиль". Он купил себе маленький подержанный "форд"; машину выгнали прямо из магазина на улицу; продавец съездил в полицию и привез номер, все дело заняло пятьдесят минут; у них хорошие учителя, подумал Штирлиц, научили экономить время, в Испании эта процедура заняла бы день. Разложив на коленях карту, он нашел пересечение улиц Сармиенто и Уругвай, припарковал машину в близлежащем дворе, поднялся на второй этаж и остановился перед массивной дверью, на которой красовалась большая медная табличка: "Конструксьонес сегуридад анонима". Он посмотрел на свое отражение в этой желтой, начищенной до солнечного блеска медной табличке - седой мужчина в чуть затемненных очках, коротко стриженная седая эспаньолка, седые усы, чуть подвитые седые волосы; в Барилоче я был как дед: борода рыжая, усы длинные, волосы до плеч; если у Росарио есть под рукой мои мадридские фотографии, там я без усов и бороды. И потом я был тогда болен, а болезнь всегда п р о п е ч а т ы в а е т с я на фото, болезнь делает лицо человека иным; нет, он не узнает меня. Хорошо, возразил себе Штирлиц, но ведь здесь, видимо, находится одна из испанских резидентур, работающих в контакте с полицией или военной контрразведкой Перона. Меня начнет пасти здешняя служба, даже если желание вложить деньги в их бизнес, построив себе домик в Патагонии, вполне мотивировано. Штирлиц спустился в вестибюль, хотя рука его уже невольно потянулась к звонку - тоже медному, пошлейшему, сделанному в форме женской груди; мужчина в униформе, сидевший за столиком, на котором стояли два телефона, один белый, а другой красный, видимо, местный, посмотрел в справочные книги и написал Штирлицу номер сеньора дона Росарио: "Вам ответит его секретарь сеньорита Бенитес-Ламарк, она очень любезна и соединит сеньора с доном Хосе незамедлительно, особенно если речь идет о выгодном бизнесе, можете позвонить прямо от меня". - Благодарю, вы очень любезны, - ответил Штирлиц, - но я не взял с собою документацию. Десятки людей заходили в вестибюль, выходили из него; этот служащий не зафиксирует меня, слишком много народа посещает здание, подумал Штирлиц, но звонить надо из автомата. - Скажите, а кто еще строит коттеджи по заказу иностранных фирм? - спросил, тем не менее, Штирлиц. - Я ткнулся в первое попавшееся объявление, может быть, в "Конструксьонес" занимаются лишь промышленным строительством? - О, они занимаются всем, сеньор, очень престижная фирма. - У вас, случаем, нет их проспекта? - Нет, сеньор, к сожалению, нет! Проспекты печатают только к рождеству, вместе с записными книжечками и календарями, расходятся моментально, каждому приятно иметь дома сувенир... Штирлиц перешел улицу; в одном блоке от "Конструксьонес" находился бар "Эль Форо", спустился в туалет, набрал номер Росарио, ответила сеньорита Бенитес-Ламарк: - Добрый день, "Конструксьонес", чем могу вам помочь? - Добрый день, - ответил Штирлиц, - вы можете помочь информацией... - Я к вашим услугам, сеньор... - Если у меня возникло желание построить себе дом в Патагонии, я могу прибегнуть к услугам вашей фирмы? - О, конечно, сеньор! Мы это сделаем в кратчайший срок по самым последним проектам! У вас свой архитектор? Или вы намерены поручить нам проект тоже? - У меня набросок. Но, конечно, я бы хотел поручить вам все. - Простите, у вас испанский акцент... Вы испанец? - Вообще-то моя матушка была испанкой, но родился я в Германии. - Вы гражданин Аргентины? - Нет. - Простите, я не знаю вашего имени... - Я Кастильо Аречага-и-Бернштрам. - Очень приятно, дон Кастильо... Кто вам дал наш телефон? - Мне никто не давал вашего телефона. Я был в нескольких фирмах... Условия, предложенные мне, не подошли по срокам... Тогда я начал звонить наугад... Я могу встретиться с вашим директором? Чтобы обсудить мое дело предметно? - Пожалуйста, подождите у телефона, дон Кастильо... Женщина не отключила аппарат, поэтому Штирлиц мог слышать ее разговор: "Дон Хосе, к нам обратился сеньор Аречага-и-Бернштрам, он намерен построить себе дом в Патагонии, когда вы сможете принять его? Так... Нет, на семнадцать тридцать у вас уже назначена встреча... В восемнадцать? Боюсь, что вы не успеете закончить переговоры с "Пуэнто лимитед". Хорошо, я передам ваше предложение". Женщина подняла со стола трубку (мембрана ударилась о что-то стеклянное, наверное, вазочку с цветами): - Дон Кастильо, я... - Простите, но я слышал ваш разговор с доном Хосе. Вечером я занят... Когда у дона Хосе время ланча? Возможно, мы бы встретились в это время? Я бы с радостью пригласил его... - Простите, ваша профессия, дон Кастильо? - Адвокат. Я консультирую фирмы, осуществляющие морские путешествия и нефтеперевозки. - Вообще-то дон Хосе обедает с часу до трех тридцати, я могу передать ему ваше предложение... Какой день вы бы предпочли? - Что у дона Хосе запланировано на завтра? - Обед с его окулистом, он не сможет отменить эту встречу. Словом, если вы позвоните через полчаса, я дам вам ответ, - женщина добавила, улыбнувшись, - вариантный ответ, вполне удобный и для дона Хосе, и для вас, до свидания, спасибо, что вы обратились в нашу фирму... ...Штирлиц сразу понял, что человек, вышедший из здания, и есть Росарио: левый глаз был аккуратно заклеен легкой бинтовой повязкой; шофер, сидевший за рулем такси, выскочил из машины с военной выправкой, открыл заднюю дверь, помог Росарио поудобнее устроиться и, вернувшись на свое место, резко тронул с места новенький "плимут". Ну, давай, сказал себе Штирлиц, вези дона Хосе домой, парень, обязательно домой, а не в ресторан на какой-нибудь ланч; а даже если и в ресторан, тоже не беда, посижу рядом, погляжу на дона Хосе вблизи, все равно он потом отправится домой, сиеста, испанец не может жить, если он не отдохнет хотя бы часок после обеда. Машина Росарио спустилась вниз, к заливу, повернула налево, в направлении Аэрогара; у светофора, что позволял пересечь Авениду, чтобы попасть в район старого Палермо, самый дорогой б а р р и о' столицы, сделала еще один поворот налево, проехала мимо испанского посольства и консульства, завернула в маленький переулок, усаженный платанами, и вкатила во двор коттеджа; двери - металлические, видимо, с глазком - плавно затворились: автоматика. _______________ ' Район, часть города. Штирлиц неторопливо проехал мимо, точно запомнив адрес, припарковал свой "форд" в трех блоках от дома Росарио, неторопливо прогулялся по району, дважды обошел дом, - высокий забор из металлических прутьев, не перелезть; такси стоит у подъезда; странное такси, видимо, на такой машине похитили Клаудиу; если бы это была вызывная машина, то шофер сидел бы за рулем, а его нет в "плимуте"; окна дома закрыты шикарными шелковыми шторами; ниспадают, как волны, ни одного открытого окна - ни на первом, ни на втором этаже. Купив в киоске журналы, Штирлиц устроился на скамеечке так, чтобы видеть ворота; отчего-то з а ц е п и л с я за информацию о том, что аэроклубы Кордовы, Виллы Хенераль Бельграно и Эльдорадо проводят традиционный праздник авиаторов через две недели: высший пилотаж, парад асов, съезд ведущих авиаторов; не в этот ли день Геринг праздновал "день Люфтваффе"? Машинально запомнил номер машины, которая въехала туда минут через двадцать: ВА 7155. Поднявшись со скамейки, он вернулся в свою машину, медленно проехал по переулкам тихого, тенистого баррио (а ведь в самом центре, как великолепно спланирован этот город; некий сплав Парижа, Рима, чуточку Мадрида, но при этом никакой эклектики, найден свой стиль!), высматривая какой-нибудь побитый автомобиль; заметил старинный немецкий "мерседес", подъехал к нему, легонько стукнул правым крылом, услышав тягучий скрежет металла, сразу же прибавил скорость и, выехав на центральную улицу, притормозил; выйдя из машины, удовлетворенно кивнул, царапина на крыле была впечатляющей; сел за руль, разложил карту города, нашел нужную улицу и отправился в отделение страховой фирмы; по документам, которые ему вручили в автомагазине, значилось, что его машину и жизнь страховал филиал лондонского "Ллойда". Перед тем, как войти в шикарный оффис, он позвонил сеньорите Бенитес-Ламарк, извинился, сказал, что ему придется срочно вылететь в Рио - скандал с двумя танкерами Южно-Африканского Союза, которые ходят под флагом Греции, - и пообещал позвонить сразу же по возвращении. "Как жаль, дон Кастильо, сеньор Росарио согласился принять ваше приглашение на ланч на пятницу". - "Думаю, в пятницу я вернусь. В крайнем случае, я позвоню из Бразилии, пожалуйста, пока что не отменяйте встречу, послезавтра мне все станет ясно". - "Вы очень любезны, дон Кастильо, попробуем сохранить нашу тайну, до свидания и еще раз спасибо, что вы обратились именно к нам". В "Ллойде" чиновник, отвечавший за осмотр поврежденных машин, сразу же спустился со Штирлицем во двор, осмотрел царапину, посетовал, что здешние водители совершенно одержимые люди, впрочем, их можно понять, особенно шоферов такси, надо вертеться, чтобы заработать, в стране бум, все мечтают купить землю, построить дом, все так быстротечно, родился, поработал, а там и время собираться в тот мир, откуда никто не возвращается, единственное, что гарантирует жизнь детей, - в любой ситуации - земля и дом. - Я запомнил номер машины: ВА 7155, - сказал Штирлиц. - Я бы хотел поговорить с водителем, это не такси. Если вы поможете мне узнать фамилию, адрес и телефон владельца машины, я бы предпочел получить деньги непосредственно от этого хама, а не вводить в лишние расходы вашу фирму... И так вы много тратите из-за постоянных аварий. Чиновник вздохнул: - Ну, если бы мы только расходовали деньги, то незачем было бы держать такой штат во всем мире... Получаем мы куда больше, чем тратим, сеньор. В этом смысл страхового бизнеса. Другое дело, здесь еще не поставлено такое обслуживание машин, попавших в аварию, как на Острове... Там мы гарантируем клиенту реставрацию автомобиля за три-четыре дня, здесь это труднее... Если бы Перон позволил нам открыть свои фирмы по ремонту, мы бы зарабатывали сотни миллионов. Когда человек вынужден ждать более двух недель - пока ему выкатят починенный автомобиль, он не очень идет на то, чтобы платить большой полис. В Штатах платят невероятно много за страховку именно потому, что деньги экономят время, отдал тысячу, но сэкономил полторы, прямой смысл... Я постараюсь сейчас же дать вам номер телефона нарушителя, присаживайтесь, не угодно ли кофе? Или минеральной воды? У нас есть и то, и другое. - Благодарю, - ответил Штирлиц, - кофе, если можно. Чиновник сварил ему кофе, позвонил в полицию, занимавшуюся безопасностью на дорогах, назвал номер автомобиля, совершившего аварию: "Ничего страшного, жертв нет, превышение скорости, наш клиент не хочет возбуждения дела, он готов удовлетвориться денежной компенсацией, нет, вмятина и царапина, нет, сеньор американец, они же не обращают внимания на внешний вид машины, им важен мотор и тормоза; в отличие от нас, они прагматики, сеньор лейтенант; можно только позавидовать такому отношению к автомобилю, он стал для них бытом, а не роскошью... Да, да, я подожду"... Через двадцать минут чиновник "Ллойда" протянул Штирлицу листок твердой бумаги с номером телефона фирмы и адресом, на котором каллиграфическим почерком было выведено: "сеньор Родригес-и-Санчес де Лильо, профессор-окулист, собственная клиника на улице Висенте Лопес, напротив кладбища Риколето, телефон 52-86-22; домашний адрес: баррио Бельграно, улица Куба, 1742, телефон 41-46-88". Штирлиц отправился в район Риколето, зашел на старинное кладбище, - время сиесты, профессор наверняка еще у Росарио, вместе обедают, - походил между роскошными памятниками; пристроился к группе английских туристов; гид, веселый, взлохмаченный парень, шел среди помпезных усыпальниц, словно между столиками кафе, и рассказывал про тех, кто здесь покоится вечным сном, так, будто только что расстался с ними, закончив быстрый обед в соседнем ресторанчике. - Обратите внимание на этот п