; он должен был закрыть глаза на мгновение, чтобы не ударить дулом пистолета в глаз этому фашисту; сначала в один, а потом во второй; хотя, что ему слепота? Он и так слепец, он видит лишь то, что ему разрешают видеть, от и до, ему не страшно ходить с тростью по улицам, - сколько таких слепцов ходит по Мадриду, продавая лотерейные билеты?! И как еще хохочут по вечерам, после розыгрыша, собираясь в барах за бутылками тинто?! Жизнь как жизнь... Есть, конечно, некоторое неудобство, можно упасть, приходится ощупывать тростью мостовую, чтобы не угодить в сточную яму, их порою забывают закрыть люком, а так - все нормально, ложку мимо рта не пронесешь, стакан - тем более, а уж на бабу взгромоздиться и вовсе труда не составляет, иная и сама на себя затащит, они обездоленные, скольких мужчин унесла война! Вздохнув, Штирлиц открыл глаза, снова воткнул кляп в рот шофера, вернулся к Росарио, достал его портмоне, записную книжку, восемь дорожных чеков на тысячу каждый, целое состояние, вытащил из-за обложки паспорта дипломатическую карточку с синей полосой посредине - удостоверение офицера службы франкистской безопасности, показал все это Росарио: - Разве можно так пренебрегать законами конспирации, которые обязательны для каждого, работающего за кордоном, Росарио? А телефоны агентуры, которые ты таскаешь с собой? Резидент! - Штирлиц усмехнулся. - Что ты умеешь делать, кроме того, как убивать беззащитных женщин? Все эти материалы будут опубликованы в прессе - если не здесь, то в Европе... Там этого очень ждут... Тебя выгонят с работы, что ты станешь делать? - Поэтому я и предлагаю поскорее кончать все это дело. Если я выйду отсюда, тебя разрежут на мелкие куски... Пилой... Тебя будут мучить так, что даже нельзя себе представить... Я не скажу ни слова, Брунн. - Скажешь, - вздохнул Штирлиц. - "Если враг не сдается, его уничтожают", есть такие слова, слыхал? Мне с ними легче... Сначала я убью твоего мерзавца, - он кивнул на шофера, - а потом предложу тебе альтернативу: либо я выбью твой единственный глаз, либо ты ответишь на все вопросы, которые меня интересуют. - Нет, - ответил Росарио. - Делай, что угодно, все равно я буду молчать. Штирлиц почувствовал слепую, животную, трясущуюся ярость, схватил Росарио за уши и начал выворачивать их с чудовищной силой. - Бо-о-ольно! - захрипел Росарио. Штирлиц плюнул себе под ноги и шепнул: - Вот видишь, Росарио... Ты и заговорил... А ведь я мог бы воткнуть тебе иголку, ты знаешь, куда, - ведь вы так работаете в подвалах Пуэрто дель Соль, - и ты бы заговорил... Я бы мог зажать тебе пальцы в двери - это у вас норма допроса, - и ты бы заговорил... Но я взываю к твоему разуму... Пока еще у меня есть время взывать к разуму, осталось сорок минут, потом будет поздно... Вообще-то ты ведь для меня не человек, Росарио... Ты фашист, то есть заразный гной, от таких, как ты, человечество должно освобождаться... Поэтому мне только поначалу трудно п е р е с т у п и т ь... Но если я пойму, что иного выхода не осталось, - я преступлю... Всегда и всему есть предел, Росарио... Вы научили мир зверству... Чтобы оно не повторялось, я готов пожертвовать собой... Наверное, после того, как я заставлю тебя говорить, я не смогу жить... Ты ведь знаешь, кто я? Ты все про меня знаешь, нет? - Я знаю все, Штирлиц. Я знаю про тебя все, русская свинья, и моя смерть только приблизит твою... Но ты меня застрелишь, а тебе придется ждать смерти многие годы, вдали от людских глаз, в таких муках, которые еще не известны человечеству. И в это время резко зазвонил телефон; Росарио тихо засмеялся; Штирлиц напрягся, по-кошачьи бросился в спальню, снял трубку: - Слушаю... - Так это я, сеньор, - голос портье был сейчас другим, благостным; видимо, успел приложиться, дай ему бог, есть люди, которые пьют без страха за завтрашний день, трутни; с т р а д а е т тот, кто понимает ужас потерянного времени, ощущая, что все восполнимо в жизни, кроме неосуществленных дел. - Все в порядке? - спросил Штирлиц. - Да, сеньор. Я подниму пакеты? - Не надо, - ответил Штирлиц, - я попозже сам... Дав отбой, он продолжал говорить в трубку: - Нет, нет, это мое дело, пусть ребята ждут, да, да... А сундуки поднимите чуть позже, мы загрузим их на пароход в сундуках... Да нет же, у меня есть шприц, проснутся уже на борту, там пусть вопят... Хорошо, сейчас... Они слушают каждое мое слово, подумал он, пусть думают; но я не мог себе представить такой реакции, значит, я не нащупал болевой точки, плохо. Он прошел мимо Росарио и шофера, которые смотрели на него глазами, показавшимися Штирлицу белыми, так они были яростны, но и - впервые за все время - испуганными, вернулся, воткнул кляп в рот Росарио, спустился вниз, сказал портье, что отгонит машину приятельницы, сел за руль "плимута", отогнал его за угол, въехал в темный двор, открыл капот, порвал все провода, бегом вернулся в дом, забрал пакеты и поднялся в квартиру. Росарио уже лежал на полу; видимо, сполз и, извиваясь, хотел подкатиться, чтобы развязать шоферу руки зубами, кляп был ж и д к и й, если постараться, можно выплюнуть. Штирлиц молча поднял Росарио, снова бросил в кресло, вынул из саквояжа шприц и две ампулы, достал из кармана рекламный проспект компании, где он сидел "под крышей", и, развернув, показал одноглазому: - Твоя подпись? Тот стремительно глянул, отвернулся, ничего не ответил. - Твоя, - словно бы за ним повторил Штирлиц. - А теперь представь, что она стоит под таким обращением: "Я, известный в Буэнос-Айресе как Хосе Росарио, офицер контрразведки генералиссимуса Франко, в течение многих лет выполнял все поручения руководства. Я служил генералиссимусу без страха и упрека. Я представитель нации, которая исповедует силу, но в первую очередь - благородство. Когда мне поручили подвергнуть пыткам женщину, испанку, Клаудиу Вилья Бьянку, только во имя того, чтобы заполучить антинацистские материалы сенатора Оссорио, я был потрясен силой ее духа. Она предпочла изуродовать себя, только б не опозорить высокое звание испанки. Да, косвенно я виноват в ее гибели, да, я никогда не прощу себе случившегося, но для того, чтобы мир узнал правду о том, что наша служба пытает женщин, я решил уйти в свободный мир и открыть человечеству всю правду"... Как? Ничего? Сколько твоих родственников, Росарио, ответят за это письмо? Я увезу ведь тебя отсюда в ящике и погружу на пароход, где капитаном служит мой друг... - Не делай этого, - сказал Росарио, и Штирлиц заметил, как рванулся шофер, уставившись на своего шефа ненавидящими глазами... - Хорошо. Я могу этого не делать. Но тогда ты пойдешь со мной в соседнюю комнату и ответишь на вопросы, которые меня интересуют. - Развяжи руки. - Рано. Я развяжу твои руки, когда мы кончим собеседование. - Не будет никакого собеседования!.. Красная сволочь! Иха де пута, кохонудо' долбанный! - Росарио сорвался на тонкий крик. _______________ ' Исп. ругательстиа. - Тебя не услышат, - заметил Штирлиц. - Подъезд еще не заселен. А когда в одной фразе слишком много мата, это не действует, Росарио... Но я хочу продолжить мысль, чтобы тебе стала понятна неизбежность нашей беседы... Смотри, что получается: я только что отправил в верное место твое удостоверение, паспорт и телефонную книжку, - кстати, ты наивно конспирировал агентуру, это просчитывается в два счета: красный, синий, черный цвета - так работали районные уполномоченные гестапо, занося в книжечку телефоны наиболее мобильных осведомителей. Их, между прочим, за это наказывали... Волей-неволей ты провалил с е т ь, а ты, как выяснилось, имел на связи друзей Евы Перон, журналистов, людей из армии - ай-яй-яй... Ты хоть понимаешь, что после такого провала тебе не подняться? Даже если я сейчас уйду, оставив вас здесь, - могу завязать морды наглухо, сдохнете через пяток дней, могу не очень туго завязать, будете дышать, продержитесь дольше, глядишь - чудо, ваши получат санкцию на то, чтобы войти в эту квартиру, хотя ты знаешь, как это трудно - получить санкцию на то, чтобы войти в такой дорогой дом, это в барак нетрудно, накостылял по шеям обитателям, они ж безграмотные, жаловаться не решатся, на власть не пожалуешься, сгноят, а сюда - ого-го-го... Но если представить себе чудо, если бог смилостивится над вами, то и в этом случае ты погиб. Думаешь, твой пес, - он кивнул на шофера, - будет молчать? Думаешь, он не передаст слово в слово, что я говорил тебе? Думаешь, он тебя пощадит? Эй, шофер, слушай внимательно и запоминай! Твой хефе носил с собой в кармане документы, из которых явствовало, что он держал на связи в Барилоче немца Рикардо Баума, в прошлом офицера абвера, связан с организацией генерала Вагнера, или Верена, у него много псевдонимов, а фамилия одна - Гелен, Рейнхард Гелен, запомнил? А в Вилле Хенераль Бельграно контактировал с Блюмом. Ты запоминай, запоминай, память твоя - гарантия твоего спасения, посидишь в лагере, отпустят, зато на Пуэота дель Соль не будут пытать, ты же знаешь, как там это делают... Или изнасилуют у тебя на глазах жену... И мать... Там держат ублюдков, животных, которые лишены человеческих чувств... Теперь слушай дальше... Инженер Лопес в Кордове - это Кемп, из ИТТ, тоже немецкий агент, живет здесь "под крышей"... А сеньор Блюм из Бельграно и вовсе... - Хватит! - просипел Росарио и облизнул совершенно синие губы. - Убей его. Тогда я стану говорить. - Я? - Штирлиц удивился, снова ощутив тепло Клаудии; она сейчас стояла за спиной, очень близко, даже чувствовался аромат ее духов - жареный миндаль, запах смерти. - Я не стану марать о него руки. Если тебе это нужно - ты и делай. - Развяжи руки. - Я развяжу тебе одну руку, Росарио. Вторую мы привяжем к шее. С тобой надо держать ухо востро... Ты ж такой принципиальный, верен присяге. Отказываешься от беседы... Штирлиц загнул левую руку Росарио за шею, обмотал ее ремнем вокруг горла и затянул крутым узлом; достав из заднего кармана его кремовых брюк плоский браунинг, сунул его в правую руку, чуть придерживая ее за плечо. Если ты решишь изловчиться, подумал Штирлиц, и пальнуть в меня, раздастся щелчок, и тогда все станет ясно; если же ты выцелишь висок своего телохранителя и нажмешь на спуск, значит, я победил, значит, не зря убежден, что все они разваливаются до задницы, когда понимают приближение краха. Если инженер запорет станок, он может отремонтировать его; если капитан посадит корабль на камни, он может, в конце концов, отдав по суду все свои деньги, начать с нуля, нанявшись матросом в сложный рейс; даже врач, зарезавший больного, отсидев год в тюрьме, - если был пьян во время операции - потом вернется в медицину и спасет человечеству тысячи жизней; через тернии - к звездам. А что может шпион, проваливший сеть? Ту, которая стоила секретной службе миллионы долларов, годы работы, чья информация положила начало новому курсу, в котором были задействованы политические деятели и директора банков, командиры армейских подразделений и руководители внешнеполитических ведомств?! Что ему делать, если благодаря его оплошности произошел провал такого рода? Росарио плавающе поднял руку и начал выцеливать висок своего телохранителя. Рука его подрагивала, как он ни старался держать ее твердо. Шофер смотрел на него, выпучив глаза, они, казалось, вот-вот лопнут, вылетят черными брызгами, испачкав светлый ковер. Он что-то мычал, мотал головою, потом начал биться лбом об пол; господи, какой страшный звук, подумал Штирлиц, удары молотком о ствол свежеобструганной сосны. - Я не попаду, - сказал, наконец, Росарио. - Рука трясется. - Что ты предлагаешь? - спросил Штирлиц, стараясь говорить спокойно, хотя тело его била дрожь, пальцы сделались ледяными, как раньше, в Мадриде, до Канксерихи. - Подвинь его ко мне. Штирлиц легко взял браунинг из рук Росарио, подтащил к нему шофера, тот пытался кричать что-то, из глаз его катились слезы, казалось, что это и не слезы - так их было много, - а капли пота; они струились по его мертвенно-бледному лицу; лицо, действительно, было мокрым и от пота, таким мокрым, как у гимнаста, который весело делает упражнения под лучами палящего солнца, и весь он бронзово-коричневый, ж и в о й, излучающий здоровье, а шофер белел с каждой секундой все больше и больше, печать животного ужаса изменила его до неузнаваемости, морщины сделались такими глубокими, что лоб, виски и щеки стали походить на печеные яблоки... - Так лучше? - спросил Штирлиц. - Тебе удобно, Росарио? - Да, - ответил тот. Штирлиц снова вложил ему в руку браунинг, намеренно з а б ы в придержать плечо франкиста. - Давай, - сказал он. - Бей. Росарио отбросился назад, выгнул руку и нажал на спусковой крючок, как только ствол поравнялся с лицом Штирлица; сухо лязгнуло, а потом стало так тихо, что казалось, все звуки вокруг исчезли и растворились. - Ну и что? - спросил Штирлиц. - Поигрался? - Спусти меня с кресла, - сказал Росарио. - Зачем? - Дашь нож. Я его зарежу. - А вдруг ты метнешь нож, как индеец из Голливуда? - Поставь меня перед ним на колени. - Зарежешь? - Да. - Вынуть у него кляп? Пусть орет? - Если не боишься воплей - сними. Штирлиц вынул кляп у шофера: - Ну, помолился? - Развяжи меня, развяжи, - прошептал шофер, - я буду говорить тихо, я расскажу тебе, как он мне велел привезти твою бабу, я скажу, кто ее убивал, я все видел, я ездил в Хенераль Бельграно к Блюму, я один знаю тот дом, куда он меня отправлял... - Где он? - спросил Штирлиц. Росарио откашлялся: - Штирлиц, вы будете слушать либо его, либо меня. - Я буду слушать обоих. Мне интересно, когда вы говорите дуэтом. - Этот особняк на окраине Бельграно, - сипел шофер. - Там немцы... Около аэродрома... Это как замок, туда не пройдешь просто так, там три системы охраны, там... - Послушайте, Штирлиц, - сказал Росарио, - мои контакты по линии ИТТ заинтересуют вас больше, чем фантазии этого придурка... Дайте нож... - Но ведь ты начал с того, как комендант Алькасара дал расстрелять своего сына, пожертвовав жизнью мальчика во имя торжества Франко... Допустим, я позволю тебе зарезать этого подонка, а ты скажешь: "Все, теперь я спокоен, он молчит, а уж я тем более не скажу ни слова"... Может быть такое? - Я открою все, - хрипел шофер, - все, до конца! Я скажу тебе, красный, как они убили твою женщину, я не трогал ее, я только привез ее к ним, но я видел, что они с ней делали! - Верно, он привез ее по моему приказу, - сказал Росарио. - А вот кто сообщил мне о ней, я могу сказать, только я... Штирлиц полез за сигаретами: - Кто? Росарио как-то странно, словно горбатый (хотя сейчас он так сидит, я же привязал ему руку к шее), пожал плечами: - При нем говорить не стану. - Ты ж все равно зарежешь его, - Штирлиц усмехнулся. - Какая разница, что он услышит? Достав из кармана нож, Штирлиц нажал кнопку на рукоятке, выскочило длинное лезвие; вытерев рукоять платком, Штирлиц вставил нож в руку Росарио; тот судорожно сжал пальцы, прохрипев: - Опусти меня перед ним на колени. Штирлиц посмотрел на шофера: - Говори, что хочешь сказать, пока он не перерезал тебе горло. Шофер снова задергался, лицо стало и вовсе мучнистым: - Я знаю все адреса, по всей Аргентине, я ездил по его приказам... Я помню все номера домов, я скажу все... - Говори, - сказал Штирлиц. Шофер, дергаясь, словно бы за ним кто гнался, начал говорить; в уголках рта появилась с у х а я пена; Штирлиц отметил, что ряд адресов ему знаком; остальные запишет магнитофон, не зря он истратил на него столько денег, американская новинка, микрофон лежит у двери в спальню, запись прекрасна, все будет на пленке. - Он говорит правду, - кивнул Росарио. - Только он не знает главного. Паролей, связей, истории вопроса. При нем я этого говорить не стану. Штирлиц поднял Росарио под руки и опустил на пол рядом с шофером. И тут шофер тонко завизжал; Росарио уперся ножом в его шею, шофер начал извиваться; Росарио нажал что есть силы, и Штирлиц увидел, как разорвалась кожа и металл всасывающе вошел в тело. Штирлиц оторвал Росарио от дергавшегося шофера, приложил его окровавленные пальцы к листу бумаги, - надо сохранить улики; снова закурил, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била его все сильнее. - Ну? - спросил он. - Теперь закончим беседу? Росарио странно залаял; Штирлиц не сразу понял, что он смеется. - Ты ж все правильно понял, иха дель пута! Зачем ты позволил мне кончить его?! Я ничего не скажу тебе! Ничего! - Скажешь, - вздохнул Штирлиц. - Все скажешь. Он подошел к столу, взял шприц, сунул его в руку Росарио, сделал инъекцию снотворного, позвонил в "Кларин" и сказал: - Соедините-ка меня с отделом новостей... Передайте репортеру, что его ждет сенсация... - Не делай этого! - крикнул Росарио, упершись взглядом в бумагу с кровавыми отпечатками своих пальцев, которая валялась возле трупа шофера. - Не делай! Я буду говорить! - Говори, - Штирлиц опустил трубку. - Я слушаю. Но если ты хоть что-то утаишь, пенять придется на себя. Ты должен уснуть через час. Говори. И тот заговорил... ...Когда Росарио уронил голову на грудь, Штирлиц развязал шофера, снял ремни с резидента Пуэрта дель Соль, позвонил в "Кларин", назвал адрес, куда надо приехать ("Дверь открыта, вас ждет сенсация, можете успеть в утренний номер"), пошел в соседнюю комнату, взял кассету, сунул ее в портфель, оглядел комнату, все ли в порядке; все в порядке, собаке собачья смерть, и де Лижжо не будет в претензии - главный убийца спит; он жив; медленно направился к выходу; шорох за спиной услышал не ушами, а кожей спины; резко пригнулся; нож, брошенный Росарио, врезался в дверь рядом с головой; Росарио смотрел на него дурными глазами, медленно поднимаясь с кресла; Штирлиц подошел к нему и всадил еще один шприц со снотворным. После этого позвонил представителю Франс Пресс и корреспонденту "Нью-Йорк таймс", оставил адрес, заметив, что копии заключений экспертиз о таинственном убийстве женщины в горах и об инциденте с Росарио лежат на столе: "Сделайте снимки и вызывайте полицию; можете задать вопрос, где сейчас "подозреваемый" Брунн и почему его подозревают. Он будет отрицать все. Но вы жмите. К сожалению, не могу быть с вами, потому что улетаю в Европу, самолет через семь минут, пограничный контроль уже прошел, схватить меня невозможно при всем желании". А потом он бросился на почту, получил пакет и выехал на своем "фордике" из Буэнос-Айреса, взяв направление на Кордову, оттуда до Виллы Хенераль Бельграно полтораста километров, не больше. РОУМЭН, СИНАТРА, ЛАКИ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Фрэнк Синатра прилетел в Майами; не выходя из аэропорта в город, пересел на ожидавший его "дуглас" Луччиано, раскрашенный, словно карнавальный паяц, - красно-белые продольные линии, много синих звезд, некий паллиатив национального флага, - и, кивнув трем безъязыким телохранителям Лаки, прошел в кабину пилота: любил летать вместе с экипажем, садился обычно на место второго летчика, в воздухе брал штурвал на себя, испытывая острое ощущение счастья оттого, что громадная машина послушна ему, словно маленький ребенок, которого водят на помочах, когда он только-только начинает учиться ходить. В Гаване на летном поле его ждали два "паккарда"; Лаки умел встречать друзей. "Все же во мне неистребимо итальянское, - подшучивал он над собой, - прекрасно известно, что от пули не уберегут и десять телохранителей; в бронированную машину можно засадить пластиковую мину, да и вообще человек слаб и хрупок, словно стрекоза, но ощущение бесшумной множественности, постоянная тайна щекочут нервы. Что еще может щекотать нервы человеку, у которого нет врагов?!" Лаки Луччиано ждал Фрэнка Синатру в загородной вилле, на Варадеро, неподалеку от замка Дюпона; долго хлопал его по плечам, говорил, что наконец-то Италия получила своего национального героя в Штатах: "Нет человека в стране, кто бы не знал твоих песен, Фрэнки-Бой, знаешь, какое это для нас счастье?!" - "Не. надо дразнить янки тем, что я итальянец, - заметил Синатра, - в стране взрыв национального патриотизма, сейчас лучше быть стопроцентным американцем, поверь, Лаки. Когда все успокоится, мы еще скажем свое слово, а пока давай будем обычными янки. Слава богу, что в Голливуде рубят головы в основном неграм, евреям и славянам, я слишком хорошо помню ту пору, когда судили Сакко и Ванцетти, мне плевать, что они были красными, но ведь нас били другие банды подростков не за то, что мы красные, а потому, что принадлежим к нации "грязных итальяшек". Луччиано посмеялся: "Это хорошо, что ты стал мудрым, как тигр, Фрэнки-Бой. Но если тигр долго не пускает в ход зубы, они у него крошатся. Мне плевать на то, что про меня говорят. Пусть только не трогают. Я вырос в условиях американской демократии: "говори, что угодно, но не пробуй затронуть мои интересы, не спущу..." Пойдем, нас ждут Фрэнк Кастелло и Джо Адонис, предстоит принять пару решений, и они далеко не просты..." Луччиано говорил правду: решения, которые следовало принять, были сложны, потому что речь шла о жизни и смерти его названного брата Бена Зигеля и о новом бизнесе - наркотиках... ...После того как Луччиано был вывезен из американской тюрьмы, прошел специальную подготовку на конспиративной базе военно-морской разведки США с привлечением инструкторов ОСС, после его в ы б р о с а на Сицилию и головоломной работы против нацистов, когда армия Паттона прошла сквозь немецкие и фашистские укрепления практически без потерь, после того, как Лаки вернулся в Нью-Йорк героем, но сразу же оказался под прессингом старых политических противников из республиканского лагеря и был вынужден покинуть страну, которую он любил, обосновался он не в Италии, как ему было предписано, а на Кубе, девяносто миль от Майами, свой самолет, связь постоянна, контакты не прерваны, а что есть важнее надежных контактов, когда вертится бизнес?! Лаки снял этаж в "Империале", купил виллу на Варадеро, два его "паккарда" носились по улицам Гаваны под красный свет, полиция брала под козырек, - ему это нравилось, он не считал нужным скрывать, как ему это нравилось, чем меньше таишь сокровенное, тем лучше; в конечном счете на Сицилии, прокладывая путь для американских войск, блокируя партизан-коммунистов, он жил в пещере, спал на досках и ел черствый хлеб; если сейчас человеку воздается за его труды, значит, это знамение божие. Он устраивал приемы, на которые приходили сотни людей; угощения славились изысканностью и, конечно, обилием; манера янки ставить на стол салаты и фисташки казалась ему жлобской, - если уж позвал людей, дай им поесть от души; он понимал, что это в нем от голодного детства и столь же голодной юности; острее всего люди помнят чувство голода и ощущение безнадежности, когда в кармане нет ни цента, а нужно купить билет на сабвэй, чтобы доехать до биржи труда; переступить себя он, однако, не мог, да и знал, что американцы народ прагматичный: где можно вкусно поесть - забудут про диету, навернут так, что только хруст будет стоять за ушами. Вот эти его щедрые приемы и привели к неожиданному краху: какой-то журналист сообщил в американские газеты, что Лаки и не думает отдыхать в Италии, шикует в Гаване, ошеломляя приезжих американцев и местную власть царскими пирами и развлечениями в его ночных барах. Поначалу Лаки Луччиано отмахнулся от этой новости; помощник его адъютанта Гуарази сообщил об этом за завтраком; однако вечером он собрал совещание штаба, поскольку ситуация стала развиваться стремительно: посол Соединенных Штатов посетил министра иностранных дел Кубы и сделал официальное заявление: "В случае, если мистер Луччиано не будет выдворен с острова, правительство Соединенных Штатов предпримет экономические санкции; всю ответственность за их плачевные результаты для Кубы власти возьмут на себя". Ночью Луччиано созвонился с американским резидентом: - Эндрю, я был бы рад, если бы вы нашли для меня полчаса. - О, конечно, Фрэдди, - ответил тот, впервые назвав псевдоним Лаки, не имя, - давайте встретимся прямо сейчас, в нашем обычном месте, в "Бодегите дель медиа". Однако в этот маленький кабачок в районе Кавалерии (старая Гавана) он не приехал: там обычно в ы с т у п а л Эрни Хемингуэй, да и многочисленные американские туристы таращили глаза на певцов, исполнявших "гуантанамеру"; увиделись на конспиративной квартире Луччиано возле "Яхт-клуба". - Что случилось, Эндрю? - спросил Лаки. - Я что-то никак не возьму в толк: что произошло? - Лаки, тебе надо лечь на грунт, - ответил резидент. - Я бессилен что-либо сделать. Честное слово, если бы я знал правду, я бы сказал: против тебя играют. Попробуй поглядеть линию Пендергаста, - это единственно, что я могу тебе о т д а т ь... Информации у меня нет, я бы с тобой поделился, ты знаешь, мне дороже дружба с тобою, чем с Генри, поверь... - Это посол? - спросил Луччиано. - Да. Формально я хожу под ним, хотя у меня свой код и особые интересы. Звони в любое время, но будет лучше, если ты сыграешь испуг и отвалишь; пусть улягутся страсти. - Я подумаю, Эндрю. Жаль, что бессилен помочь. Это обижает меня, - сказал Лаки Луччиано. - Спасибо за ниточку Пендергаста, попробуем размотать. Через два дня разведка синдиката передала Лаки Луччиано меморандум, и составлен он был не на кого-нибудь, но на президента Соединенных Штатов Гарри Трумэна. Оказалось, что еще в девятьсот восьмом году демократической партией Канзас-Сити, родного города президента, руководил Том Пендергаст. Именно он ввел в свой клуб застенчивого, худенького, очень молодого редактора "Канзас-сити стар" Гарри Трумэна: - Обкатайся в наших кругах, сынок, - посоветовал тогда Пендергаст, - пойми, как делается политика. Это сложная наука. Искусство, точнее говоря. Навык создавать коалиции и взрывать их, как только возникнет более интересное предложение, которое можно обернуть во благо процветания этой страны. А процветание гарантирует только одно: стремительный оборот денег. Чем быстрее они совершают круговерть, тем больше прибыли оседает в банках. А те обращают это на могущество державы, на что ж еще?! Тогда Пендергаст понял, что, чем круче Белый дом завинчивает гайки сухого закона, тем большую силу набирает "Коза ностра"; он съездил в Чикаго, повстречался там с нужными людьми и вернулся в родной город с неким Филиппе Каролло: "Это мой новый заместитель, знающий юрист и надежный партнер в бизнесе". Газета Гарри Трумэна повела кампанию за избрание Каролло в местный сенат; п р о в е л и; вскоре после этого Каролло выдвинул Трумэна в сенат Соединенных Штатов. Трумэн испытал шок, когда - в Вашингтоне уже - узнал об аресте Каролло; хотел связаться со своим боссом - Пендергастом, но тот лежал в клинике; Трумэн полетел на родину, но успел лишь на похороны Пендергаста; венок, который он положил на могилу старика, поражал обилием роз и гвоздик с вкрапленными синими гиацинтами, цвет национального флага: патриотизм прежде всего. После траурной процессии Трумэн обмолвился несколькими словами с племянником Пендергаста и его наследником Джимом. "Пусть все идет, как идет, Гарри, - сказал Пендергаст-младший, - наши друзья прислали своего человека, это Чарли Бенаджо, крепкий парень, пришло время выдвижения новых кадров, Каролло - сыгранная карта, мы ему поможем, не думайте, но ставить на него больше нет смысла, тем более что ему еще сидеть восемь лет". Уже после того, как Трумэн сел в кресло президента, между Пендергастом-младшим и Бенаджо произошел разрыв; скандал грозил перерасти в излишне громкий; несколько раз упоминалось имя Трумэна; надо было успокоить общественное мнение; именно поэтому объектом для удара по мафии выбрали Лаки Луччиано, арест ему не грозит, а шума много, - пусть все знают, что президент и его штаб беспощадны по отношению к любому представителю мира организованной преступности. Лаки снова позвонил в резидентуру; Эндрю приехал на встречу через час. Выслушав Лаки, сказал: - Ты же понимаешь, что я не в силах противостоять Белому дому? - А я бы встал на твою защиту, Эндрю... Даже если бы сам господь бог обидел тебя без всякого на то повода. - Ты - богатый, - вздохнул Эндрю. - Тебе можно задирать даже бога. А я чиновник, Лаки. Бедный чиновник, который вынужден держаться за кресло. Такая уж у нас судьба... - Стоит ли бросать друга в беде, Эндрю? - Стоит ли требовать от друга невозможного. Лаки? Ты же сам часто повторяешь эти слова... - Ты не пытался связаться с боссами? - Пытался. Они тоже считают, что ты должен лечь на грунт. Пока что. На какое-то время. В конечном счете мы поможем тебе в Европе. - Хорошо, Эндрю, - ответил Луччиано. - Я приму твой совет к сведению. С этим и ушел. Твари, сказал он себе, садясь в машину, маленькие, трусливые люди; получив свое, прячутся в норку, как мышата; что ж, они еще пожалеют о том, что так легко о т д а л и меня мистеру президенту. Я не та монета, которой можно расплачиваться за собственные грехи, они в этом убедятся. В свои апартаменты, снятые в отеле. Лаки Луччиано не вернулся; сразу же отправился на Варадеро; вызвал на совещание Фрэнка Кастелло, брата создателя чикагской мафии Ральфа Капоне, мудрого Джо Адониса и автора к о н ц е п ц и и игорных домов нового типа Вильяма Моретти; попросил прилететь и Синатру, тем более Фрэнки-Бой отчего-то заинтересовался Пепе Гуарази. - Поскольку я на мушке, - сказал Луччиано, когда друзья собрались на огромной террасе (двести квадратных метров, выдвинутых в океан), - и этот ужин можно считать в какой-то мере прощальным, встретимся, видимо, лишь через полгода, когда утихнут страсти, мне бы хотелось обсудить с вами два кардинальных вопроса... Первое: виски продают в каждой аптеке, в любом баре и ресторане, виски дороги, люди предпочитают пиво, от него тоже балдеют, но стоит это в семь раз дешевле... Вношу предложение: Сицилия превращается в мировой центр по переправке наркотиков в Штаты... Таким же центром, но в основном кокаиновым, должен стать какой-то регион Латинской Америки. Это предстоит проработать. Времени мало, а решение надо принять до моего отъезда... Кто за то, чтобы утвердить сицилийский план? - Болезнь наркомании может оказаться неуправляемой, Лаки, - заметил Моретти. - У меня трое детей... Как бы этот бизнес не ударил бумерангом по нашим семьям. - На то ты и отец, чтобы держать детей в узде, - отрезал Лаки. - Ты не янки, которые цацкаются с отпрысками. Ты итальянец. Твое слово - закон для семьи. Нет, твое опасение не серьезно, Вильям, итальянцы умеют быть сильными, когда речь идет об их женщинах и детях. Сила - это форма доброты, согласись... Пусть ученые выдумают противоядие, найдут что-нибудь безвредное, что могло бы так же веселить людей, как опиум или кокаин. В конечном счете мы поможем человечеству не быть злым, не кидаться друг на друга в ярости, подходи ко всему с точки зрения здравого смысла... Люди выдумали атомную бомбу, но ведь через полгода каждый мог приобрести чертеж бомбоубежища... Изобрели газы - ужас, конец света, мор! Появился противогаз, и все встало на свои места. Нельзя регулировать прогресс, Вильям. Это пустая затея. Он не поддается коррективам, идет сам по себе. Каждое действие рождает противодействие, логика, не сердись, что я был резок, но среди друзей нельзя кривить душой... - Я - за, - сказал Кастелло, - хотя я тоже вижу в этом деле бумеранг... - Спасибо, друзья, - заключил Лаки. - И, наконец, второе... Вы все знаете, что Бен Зигель для меня больше, чем брат... Как и для Фрэнки-Боя... Вы все знаете, сколько раз он спасал мне жизнь... Но то, что он вытворяет, ставит под угрозу не только наше дело, но и его самого. А он ведь нам всем очень дорог, верно? - Он замечательный парень, - сказал Синатра. - Просто ему крепко не везет... У каждого человека бывают такие полосы, надо ее пережить... Лаки положил свою ладонь на длинные пальцы Синатры: - Ты очень добрый человек, Фрэнки-Бой, за это тебя так любит Америка... Знаешь, сколько Бен задолжал банкам? - Три миллиона, - ответил Вильям Моретти. - Мы навели справки. Лаки покачал головой: - Шесть с половиной. Если быть точным, шесть миллионов пятьсот сорок три тысячи баков. - Он взял под двенадцать процентов три миллиона у семьи дона Кало, - заметил Кастелло. - Мне это очень не нравится. Лаки кивнул: - Мне тоже. Поэтому я предлагаю следующее: мы возьмем на себя все долги Бена Зигеля, сделаем его генеральным директором отеля "Фламинго", поручим игорный бизнес в Лас-Вегасе и запретим принимать какие бы то ни было решения без нашей санкции. - Ты хочешь простить ему шесть с половиной миллионов долларов? - удивился Кастелло. - Слишком дорогой подарок. - Эти деньги вернутся к нам через полтора года. Я все просчитал с моими адвокатами. Они летали в Неваду, потом провели беседу с агентами налогового управления в Вашингтоне. Бену не под силу реклама на радио и в газетах. Он не знает, как ладить с властями штата. Он слишком уверовал в то, что все покупается непосредственно за деньги. Это обижает уважаемых людей, ставит их в положение потаскух, так нельзя, прежде всего надо быть джентльменом. - Я поддерживаю Лаки, - сказал Синатра. - Бен Зигель - чистый человек, он лишен чувства жадности, такие - редкость. - Голосуем? - спросил Лаки. - Мне бы очень хотелось, друзья, чтобы вы доверились мне. В крайнем случае, если убыток не будет покрыт, я берусь внести его долг в нашу общую кассу. ...Когда наутро Зигель узнал о решении совещания, он позвонил Лаки: тот купался вместе с Синатрой, гоняли вдоль по берегу брассом, - в глубину плавать нельзя, акулы; впрочем. Лаки порою уплывал на яхте в океан, три его телохранителя с карабинами устраивались на мачтах, а он нырял с борта; когда начинали грохотать выстрелы, он быстро оглядывался, стараясь угадать, где появится кровавый круг, - ребята били по акулам без промаха, купание между хищниками щекотало нервы, возвращало в молодость, почему так быстролетна жизнь?! - Слушаю тебя, Бен, - сказал Лаки, наблюдая за тем, как горькая океанская вода стекала с его крепкого тела на изразцовый пол веранды, - очень рад, что ты позвонил, брат. - Брат? - переспросил тот с нескрываемой яростью. - Ты назвал меня "братом"? - А как же мне называть тебя? - Ты подонок, Лаки! Неблагодарный, мелкий подонок! - Зачем ты обижаешь меня, Бен? Что я сделал тебе плохого? - Нет, вы посмотрите на этого апостола! - Бен, видимо, был пьян, говорил громко, как на рынке. - Ты разорил меня, любимый брат! Пустил по миру! Мне теперь положено распахивать дверцу твоего "паккарда", когда ты решишь провести ночь во "Фламинго", в том отеле, куда я вложил всего себя?! Или я должен рапортовать тебе о ситуации после того, как ты примешь ванну и вызовешь в свой апартамент? Или я должен передавать сводки о доходах кому-то из твоих адъютантов? Скажи кому! Я приготовлюсь заранее. Витторио? Луке? Гуарази? Николо? - Бен, ты болтаешь ерунду... Причем по телефону... Как ты был моим другом, так ты им и остался. Мне стоило большого труда отбить для тебя то, что я смог отбить... Генеральный директор, получающий процент с дохода, - не так уж и плохо... - Ты бы на такое согласился?! - Я бы не стал влезать в авантюру, Бен. Я бы сначала посоветовался с братьями... Выслушал их мнение... Только после этого я бы начал дело... - Словом, так, б р а т... Либо ты отменяешь то, о чем вы за моей спиной сговорились, либо пенять тебе придется на себя. В Голливуде любят сенсации, а ты знаешь, что я умею рассказывать байки. - Хорошо, Бен, - задумчиво ответил Лаки. - Я постараюсь что-нибудь для тебя сделать. - Только не очень долго старайся. Лаки! А то ведь я тоже знаю, как надо поступать! Я очень не люблю, когда меня отдают на съедение волкам! Я умею отвечать ударом на удар! Я скажу Америке то, чего никто не сможет ей сказать. - Дай мне время, Бен, - сказал Лаки. - И не глупи. Мы же с тобой братья. Неужели ты позволил себе забыть, как мы начинали? - Я сказал свои условия, - отрезал Бен. - И ты знаешь, где меня найти. Лаки Луччиано долго стоял у телефона, слушая, как резко, словно 505 в ночи, пищали гудки отбоя; яростно бросил трубку на пол, она раскололась, как кокосовый орех; обернулся к Гуарази: - Позвони к Джонни, передай, что Бен тяжко заболел, пусть отправят к нему самых хороших врачей... И вернулся на берег. - Что-нибудь случилось? - спросил Синатра. - Ровным счетом ничего. Почему ты решил, будто что-то случилось? - Потому что я артист, Лаки. Я обладаю даром чувствования. - Ну и что ты почувствовал? - Что-то плохое. И ты совсем белый... - Ну, это легко исправить, Фрэнки-Бой, - Лаки обернулся к телохранителю, что сидел под пальмой, крикнул, чтобы принесли виски; раздраженно выбросив лед на песок, выпил; протянул лакею стакан; тот плеснул еще раз - на донышко, по-американски. "Лейте до краев, - тихо сказал Луччиано, - я же хочу выпить, а не выгадать паузу"; медленно, маленькими глотками в о б р а л в себя желтую влагу, бросил стакан на песок, поднялся, разбежался, прыгнул в океан и пошел кролем на глубину. Синатра закричал: - Лаки! Не сходи с ума! Лаки! На берег высыпали телохранители, столкнули в воду лодку с сильным шведским мотором, понеслись следом за Лаки; он обернулся в ярости: - Вон отсюда! Я что, звал вас?! Заплыв в океан, он перевернулся на спину и заплакал, потому что явственно, словно в кино, увидел худенького Бена, который швырнул его на землю, а сам выпустил очередь из автомата в тех, кто стоял напротив с пистолетами в руках: "Ну, псы, ну, твари, они смеют поднять руку на моего брата, ну, падаль подзаборная! Вставай, Лаки, прости, что я был вынужден толкнуть тебя, нельзя толкать друзей, даже если хочешь им добра, но они бы прошили тебя насквозь, так что купи себе новые брюки, я виноват, что эти порвались, зато ты у меня здоровенький; черт с ними, с этими брюками..." Пусть меня сожрут акулы - это быстрая смерть, думал Лаки, глядя на растекшиеся слезами облака, пусть придет конец, я его заслужил, но ведь он сам во всем виноват! Что я могу сделать, если против него встали все?! Разве можно ссориться со всеми, разве можно считать себя умнее всех?! Господи, прости меня! Но я не мог поступить иначе! Не мог, ну никак не мог! За мною дело, тысячи людей, я отвечаю за них, неизвестных мне, маленьких и темных, я Лаки Луччиано, а брат хочет нанести удар по этим людям... Нет, он не х о ч е т, он уже н а н е с удар! Что же мне остается делать? Ждать, пока он соберет пресс-конференцию и расскажет о нашем бизнесе?! Лаки вернулся на берег через полчаса; лицо было, как обычно, улыбчивым, спокойным: - Прости меня, Фрэнки-Бой, - сказал он, - очень хорошо, что ты не поплыл следом, я был бы очень раздосадован этим, я люблю рисковать в одиночку, вместе я люблю побеждать... - Лаки, а теперь я бы хотел обсудить с тобой одним некий сумасшедший проект, - сказал Синатра. - Он настолько сумасшедший, что говорить о нем при ком-то третьем - значит, ронять свой авторитет... - Давай обсудим сумасшедший проект, - легко согласился Лаки. - Иногда сумасшествие таит в себе высший разум. - Тебе ничего не говорит имя Роумэн? Пол Роумэн из ОСС?