- Значит, Макайр, - задумчиво, словно бы самому себе, сказал Роумэн. - Я так и думал, обидно... - Я не знаю фамилии того американца. - Но вы его видели? - Да, однажды. - Опишите. Гуарази покачал головой: - Вы же знаете, мы исповедуем закон молчания, нарушение стоит жизни, а я люблю жизнь... Итак, к делу... - К делу так к делу, - согласился Роумэн и посмотрел на часы. - В нашем распоряжении трое суток, Дик. Если мы опоздаем - местечко называется Вилла Хенераль Бельграно, сто сорок километров от Кордовы, Аргентина, - то можно и не вылетать... - Сколько я помню авиакарты мира, Макс, такого авиапорта не существует. - На картах нет. А в жизни - да. Там аэродром, который может принять одномоментно три транспортных самолета, иначе говоря, батальон захвата... Мы должны прибыть туда на маленькой южноамериканской авиетке, в противном случае мы демаскируем себя. - У вас есть средства, на которые мы приобретем авиетку? - поинтересовался Гуарази. - Где? Кто ее будет вести? - Маленький самолет нам даст диктатор Никарагуа Сомоса, Дик. - Гарантии? - Мы их получим в Панаме завтра днем, - самолет уходит в семь тридцать, так что в два часа будем на месте. Адрес у меня есть. Я имею в виду адрес человека, который даст нам показания под присягой... А вечером вылетим в Манагуа... Правда, с пересадкой, рейсом девятнадцать пятьдесят семь. Той же ночью должна быть организована встреча с Сомосой. Ваше присутствие необходимо. Ваших помощников - тоже. В зависимости от результатов этой беседы - а она, думаю, закончится в нашу пользу - мы вылетаем на юг, в Виллу Хенераль Бельграно, на встречу с шефом гестапо Мюллером. - Думаете, он рад предстоящей встрече? - Это меня как-то не очень заботит. Меня заботит то, чтобы мы были на поле аэродрома не позже тринадцати ноль-ноль во время авиапарада ровно через три дня. Гуарази поднялся: - Простите, Макс, я должен связаться с боссом; в вашем плане есть несколько позиций, которые я не могу принять без санкции. - Да, да, конечно. Дик. Я понимаю, валяйте, звоните. Только, пожалуйста, постарайтесь их уговорить, если они начнут выкобениваться. - Боссы не выкобениваются. Наши боссы взвешивают меру реальности внесенных предложений, они прагматики с мужественными и добрыми сердцами... И еще: Мюллер там будет один? Или с охраной? - Скорее всего с охраной. - Численность? - Не знаю. - Но с ним, видимо, будет в а ш Макс? Или я ошибаюсь? - Кто вам назвал это имя? - Не комментируется. - Хорошо, я поставлю вопрос иначе: о м о е м Максе вы узнали от Макайра? От того американца, который подписывал контракт с вашими боссами? И сказал, что это нацист? А я попал в его сети? И Крис тоже с ними? - Не комментируется, - повторил Гуарази, и глаза его стали такими же грустными, как тогда, в мадридской квартире Роумэна (господи, когда же это было, да и было ли вообще?!). Поднявшись с кресла, он извинился: - Мне придется соединяться с несколькими городами, простите, если я буду отсутствовать минут двадцать. Хотите чего-нибудь выпить? - Да, пусть принесут виски. - Я плохо разбираюсь в марках... Какие вы предпочитаете? - Не важно. Сейчас не важно... Что есть... И желательно побольше. Лаки Луччиано выслушал Пепе; тот говорил на сицилийском диалекте, используя зашифрованные термины, ни один б е с в ФБР не разберет; долго молчал, обдумывая услышанное, потом спросил: - Ты действительно считаешь его серьезным партнером? - Да, - ответил Гуарази, не задумываясь. - Меня смущает тот человек, который будет ждать вас на аэродроме вместе с немцем. Он нам не нужен, Пепе. - Хорошо. Я его оставлю там? - Насовсем, - улыбнулся Лаки. - Это помирит меня с теми, кто ведет с ними борьбу. Всегда надо думать впрок. - Это вызовет гнев партнера, с которым я сейчас беседую. - Ты убежден, что он нам нужен? - Может понадобиться в будущем. - В каком качестве? - Очень сведущ. - Больше наших юристов? - Да. - Тебе жаль его? - В какой-то мере. - Хорошо, поступай как знаешь, но тот, второй, пусть останется там. Ты знаешь, в чем его подозревают. Это может бросить тень на общее дело. А мы патриоты, Пепе, согласись. - Верно. Тут я не спорю... Как быть в Манагуа? - Сава' игнорирует нас. Он поставил на северян. Мы для него никто. А это же обидно и мне, и Фрэнки. Если, действительно, партнер получит факты, которыми его можно прищучить, - сделай это. Нам он пригодится. Его город перспективен, неподалеку канал'', оттуда мальчики в форме будут летать к нему на отдых, пусть понюхают сладенького'''. Обратишься к "Жареному", найдешь его телефон в справочной книге, он выведет на Саву. Это крепкий парень. Он не засвечен, крутит серьезное дело, и Сава в нем заинтересован с давних лет. Что еще? _______________ ' Псевдоним диктатора Сомосы, принятый в мафии. '' Панамский канал. ''' Кокаин. - Больше ничего... Только вообще-то, как мне кажется, у нас пара шансов из миллиона, что это дело выгорит. - Хочешь отказаться? - спросил Лаки. - Я не обижусь, нет, что ты... Я подберу другого, если тебе все это невмочь. - Вы меня плохо поняли, босс... Вы знаете, что я не боюсь летального исхода. Иногда я даже мечтаю о нем... Просто не надо обольщаться... - А я никогда не обольщаюсь, маленький, - ответил Лаки. - Но даже если там не окажется того, что мы хотим получить, в нашем распоряжении будет человек, который заставит с нами считаться р е б я т'. Без их помощи невозможно делать наш бизнес. Фрэнки думает как художник, он полон фантазий, а мне-то приходится все высчитывать, как старому кассиру в овощной лавке. Мне нельзя ошибаться, Пепе, кто, как не ты знает это?! Если мы докажем ребятам, что умеем делать то, чего они не могут, наши акции подскочат. И они будут долго думать, прежде чем дать меня в обиду. Кому бы то ни было. Ведь сейчас они проиграли с немцами в Аргентине, ты видишь, как шумит пресса... А мы их щелкнем еще больше, а потом предложим переговоры. Вот так. _______________ ' Работники разведки США. Когда Гуарази вернулся в гостиную, Роумэн допивал второй стакан. - Ну и как? - спросил он. - Что боссы? - Они просили передать вам привет, Макс. Операция санкционирована. Так что ложимся спать, а утром гоним на аэродром, билеты сейчас закажем. - Гуарази, не оборачиваясь, негромко позвал: - Ребята, ну-ка сюда... В гостиную вошли двое черноволосых, квадратных молодых парней; один был небрит, глаза мутные, мешки, как у старика. - Что, траур? - спросил Роумэн. Парень не ответил, молча посмотрел на Пепе. - Да, убили его брата, - ответил тот. - Вы снова верно поняли. Макс. Его зовут Леон. А второго - Джузеппе. Если трудно запомнить имена, зовите Леона "первым", а Джузеппе - "вторым". Это надежные люди, я им верю. - Говорят по-английски? - спросил Роумэн. - Да, - ответил Пепе. - Они здесь родились. Ну, пошли спать? Ребята, распорядитесь, чтобы были заказаны билеты на Панаму. Два первых класса, два экономических. Ответ, что билетов нет, меня не устроит. Оба молча вышли; создалось впечатление, что они немые; Пепе понял Роумэна: - Не судите их, Макс. Они дети улицы, рождены в кварталах нищеты. Они смущаются говорить, не знают, как стоять и что за чем есть в ресторане, когда им приходится сопровождать меня. Зато они умеют р а б о т а т ь. Так, как никто в этом городе... Не судите их строго. Не судите строго всех нас... Мафия, мафия, злодеи, убийцы... А вы знаете, с чего мы начинались в этой стране? - С того, что торговали вот этим, - Роумэн кивнул на бутылку виски, - когда ввели "сухой закон". - Нет. Все в прошлом веке, когда несчастные итальянцы ринулись в эту страну... Вы с удовольствием принимали норвежцев, немцев, ирландцев, а на нас смотрели с презрением, Макс, согласитесь. И сейчас о нас говорят как о "паршивых макаронниках"... А ведь это мы, макаронники, дали миру и Рафаэля, и Данте, и Пуччини... Ну, ладно, это все трум-трум, удары в медные тарелки, а вот когда мои соплеменники в прошлом веке приехали в Новый Орлеан, они оказались на положении бездомных бродяг, и обращались с ними как с собаками. Вот тогда-то и организовалась группа "Черная рука" братьев Матранга, которые прибыли из Палермо. Да, они собирали дань с торговцев фруктами, с итальянцев, заметьте, а за это защищали их от грабежа со стороны янки, - бандитами город кишел. А когда кто-то убил шефа местной полиции Энесси, он перед смертью шепнул, что во всем виноваты мы, макаронники. И был устроен суд Линча, и наших людей повесили вниз головами. Вот с чего все началось, Макс... И тогда мы поняли, что в этом государстве надо быть организованными, как нигде в мире: или ты - их, или они - тебя... Да, мы организовали группу "Зеленые" в Сент-Луисе, да, мы стали опекать гетто в Чикаго, особенно "зону спагетти", возле Вест-Тейлор-стрит и Гранд-авеню. А уж после того, как вы приняли восемнадцатую поправку к конституции, запрещавшую производство и продажу алкоголя, после того, как преподобный отец Билл Санди в двадцатом году опустил в землю штата Вирджиния гроб с телом Джона Ячменное Зерно, вы, янки, обратились к нам за помощью. И мы не смогли отказать вам, ведь вы наша вторая родина, мы стали снабжать вас виски, и в это дело вошли ваши губернаторы и судьи, банкиры и депутаты. Мы, макаронники и евреи-христопродавцы, объединились, чтобы делать свой бизнес, - вы же не пускали нас в свой, респектабельный, охраняемый законом. Вот с этого все и началось, Макс, - с бесправия, нищеты и расовой сегрегации. И, пожалуйста, не надо обвинять нас во всех смертных грехах: вы, янки, породили нашу организацию, вы и несите всю меру ответственности, ладно? - Не хотите перейти на работу в прессу? - спросил Роумэн. - Складно излагаете мысли. - У нас все складно излагают мысли. Только грамотных мало, школ не кончали, пишем с трудом. Макс. - Ваши люди дрались против фашистов на Сицилии... Как же вы могли пойти на сотрудничество с нацистами в Лиссабоне и Мадриде, Пепе? - Дик, пожалуйста, не забывайте, что я Дик. - Простите, - Роумэн налил себе третий стакан, медленно выпил, - простите и не сердитесь... И ответьте на мой вопрос, я же ответил на все ваши... - Вы заинтересованы во мне, поэтому и отвечали. Все вы заинтересованы в нас. Это же так удобно, когда есть люди, которые спокойно нажмут на спусковой крючок пистолета, похитят нужного человека и заставят его сделать то, что нужно вам, протестантам, людям света, чурающимся грязи, для этого есть "даги" из "зоны спагетти", "макаронники". - Выпьем, Дик? - Я не пью. - Вообще? - Вообще не пить нельзя. Это мучительная пытка - лишать человека жидкости. Я пью "кьянти", соки и кофе. Это вкуснее, чем ваша гадость. - А что вы делаете, когда вам очень плохо? - Мщу. - Кому? - Тем, кто виноват в том, что мне плохо. - А если вы не знаете, кто конкретно виноват в этом? - Я знаю, - отрезал Гуарази. - А если мне хорошо, я собираю цветы. Уезжаю за город и собираю огромный букет. И дарю моей младшей сестре. Она этого заслуживает. Пошли спать. Макс. Роумэн покачал головой: - Нет, Дик. Мне нужно позвонить. Отсюда я этого делать не стану. Вы - организация, вы - сила, а я - один. Если меня запишут те, которые охотятся за мною, удар будет таким, от которого я не оправлюсь. - Намерены позвонить той очаровательной веснушчатой девушке? - И ей тоже. - Вы к ней не дозвонитесь. Роумэн поднялся стремительно, словно бы подброшенный пружиной; Гуарази усмехнулся, и глаза его стали еще более грустными: - С ней все в порядке. Макс. Она в море. Мы ведь тоже пытались ее найти. Она и семья Спарка в море. И никто не знает, где они. Хотите позвонить Спарку в Гавану? Звоните отсюда, я дам вам его номер. - Дайте номер, но звонить я буду не отсюда. Пусть ваши люди отвезут меня на центральный телеграф, там трудно фиксировать переговоры. - Я могу, конечно, отправить вас в центр. Макс, но стоит ли попусту светиться? Вас ищут. Макс. Причем весьма активно. - Кто? Я имею в виду почерк? - Люди Гувера. Так, во всяком случае, кажется моим коллегам, отвечающим за нашу безопасность... Кому вы еще хотите звонить? - В Лондон. - Кому? - Репортеру. Это необходимая страховка. Ваша - в том числе. - Фамилия? - Майкл Сэмэл. - Телефон и адрес? Роумэн долго раскуривал сигарету, тяжело затягивался, потом, наконец, ответил, поинтересовавшись при этом: - Вообще-то, вы с кем-нибудь дружите. Дик? Тот поднялся, позвал шофера и ответил: - Не комментируется... На центральный телеграф Роумэна - с приклеенными усами, перекрашенного в черный цвет - повез шофер и двое помощников Пепе. Роумэн заказал разговор с Гаваной и Лондоном, сел на скамейку возле переговорных кабин, закурил; когда дали Гавану, бросился к телефону, словно мальчишка; Спарк уже спал; услышав Пола, несказанно обрадовался: "Я в полном порядке, дай тебе бог, чтобы получилось все, что задумал, у меня хорошее предчувствие, старый; здесь райский климат, в случае чего жду вызова; у меня давно не было такого хорошего настроения, и хандра прошла". Лондон дали через три минуты; в соседнюю кабину вошла женщина с заспанным лицом; не глядя на Роумэна, сказала (если смотреть со стороны, то казалось, что она ведет разговор по телефону): - Пол, меня прислал ваш друг, которого вы знаете по Швейцарии. Запомните адрес Макайра. Шестьдесят седьмая улица, сорок два, пятый этаж, условный звонок: три раза кратко, последний - долгий, это значит - свои, из управления... Пусть ваши сопровождающие сейчас же поедут к нему и скажут следующее... Да вы беседуйте с мистером Сэмэлом, беседуйте, с ним все в порядке, его безопасность угодна комбинации... Так вот, ваши люди скажут Макайру, что мистер Вальтер Кохлер объявился в Гамбурге. Это агент абвера, который обыграл Макайра в Мадриде в сорок втором, был привезен им в Штаты и здесь шпионил по Манхэттэнскому проекту вплоть до апреля сорок пятого. Об этом знают только Макайр и тот, кому это положено. Макайр получил за Кохлера награду и повышение по службе. Пусть ваши люди пообещают изолировать Кохлера, если Макайр напишет рекомендательное письмо на ваше имя всем резидентурам - с просьбой оказывать безусловную помощь. Пусть он отправит такие же шифровки во все резидентуры - немедленно. Таким должно быть условие ваших людей. Ясно, что все это должно быть написано на ту фамилию, под которой вы намерены действовать, кроме его первой записки, где ваша фамилия будет дана полностью, а в скобочках псевдоним... В случае, если у вас возникнут какие-то вопросы, найдете меня здесь же, через две недели в это же время, - заметив взгляд сопровождавших Роумэна, женщина улыбнулась телефонной трубке, прикоснулась губами к мембране. - Или я вас... Целую тебя, милый, я позвоню еще раз завтра, до встречи, любимый, - женщина еще раз поцеловала мембрану и вышла из кабины. Роумэн, внимательно следивший за словами женщины, слышал, как надрывался Сэмэл, спрашивая, что случилось; потом, видимо, понял, что надо ждать; дождался; Роумэн сказал ему только одну фразу: - Вылетай в известный тебе город и на том кладбище, о котором тебе писали, проведи вскрытие могилы известного человека... Тела там нет. Или будет другое. Засвидетельствуй это и опубликуй. Если я не выйду на связь через десять дней... Наш друг все же победил; ты читаешь прессу о нацистах на юге?! Скоро ты получишь письмо по известному тебе каналу, где будут подробности... Используй их, как хочешь. Если же я вернусь, все обмозгуем вместе... ...Через час Гуарази снова позвонил в Гавану; телохранитель Паоло рассердился: - Я не могу будить босса, он спит. - Ты разбудишь его, потому что так надо, Паоло, - тихо сказал Гуарази. - Ты даже не представляешь себе, как это всем нам необходимо. Лаки был раздражен, сказал, что пора все-таки научиться такту, люди имеют право на сон, как я теперь отключусь, снова пить снотворное?! А нервы?! Однако, когда Гуарази перешел на сицилийский жаргон, сон слетел с Лаки: - Пахнет жареным, - усмехнулся он. - Знаешь, езжай-ка к пареньку, ты ведь был со мною, когда мы беседовали перед Лиссабоном? Жми, Пепе. Всякая бумажка такого рода может сыграть в будущем серьезную службу нашему делу. ...Макайр открыл дверь, не спрашивая, кто пришел: условный звонок, видимо, помощник, что-то чрезвычайное, иначе в три часа ночи кто б рискнул потревожить, подъезд заперт, портье вооружен, район патрулируется полицией, как-никак Пятая авеню. Увидав на пороге Гуарази, не сразу вспомнил его, а вспомнив, испуганно отшатнулся. - Я пришел к вам с добром, мистер Макайр, - шепнул Гуарази. - Не волнуйтесь и разрешите мне пройти в ваш кабинет. Дело в том, что только что объявился мистер Вальтер Кохлер... Он грозит вам разоблачением... В семь утра Фрэнк Визнер позвонил Даллесу: - Все в порядке, он сдался. По всем позициям. Теперь мы будем знать, куда обратятся за помощью и Роумэн, и Штирлиц, так что операция абсолютно подконтрольна. Мы проводили их до самолета, ушедшего в Панаму. Их там встретят мои люди, все идет как надо. Через неделю начнем спектакль... Но с Макайром нужно заранее поговорить, чтобы он подыгрывал. Кто это сделает? Вы или я? Даллес пыхнул трубкой и ответил: - Вы. ШТИРЛИЦ, МЮЛЛЕР (Аргентина, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Группенфюрер, я пришел к вам, чтобы договориться, - сказал Штирлиц, когда они сели к камину в особняке Мюллера; молчаливые л ю д и (глаз нет, алюминиевые монетки, никакого выражения) опустили жалюзи, принесли аккуратно наколотые березовые поленца и, следуя ленивому взгляду Мюллера, исчезли, словно бы их и не было. - Все подлинники документов - у американцев, так что ликвидировать меня, пока мы не кончим собеседование, - неразумно, вы окажетесь под еще большим ударом. - Вы пришли договориться? - задумчиво повторил Мюллер. - О чем? - О вашей работе на меня, - ответил Штирлиц. Мюллер заколыхался в кресле, положил руку на колено Штирлица, ласково его погладил: - Экий вы, право, фантазер. - Что есть, то есть, - согласился Штирлиц. - Будете слушать? Или не хотите попусту трепать нервы? Можете убрать меня, но, повторяю, про то, где вы, какими документами пользуетесь, с кем контактируете, знают еще два человека, которые должны увидеть меня живым и здоровым. Если этого не случится, у вас будет жизнь загнанного зверя, потому что в дело вошел не только мой американский друг, - мне-то какая вера, красный, - но и человек итальянской национальности, связанный с синдикатом. Видите, я открыл все карты, теперь решать вам... - Хотите представить какие-то компрометирующие меня документы? - Да. - Зачем? - Я уже сказал: чтобы договориться... Кстати, ваши люди нас не прослушивают? - Теперь нет ни Кальтенбруннера, ни доверчивого идеалиста Гиммлера, - кто же даст приказ меня слушать? - Борман, - ответил Штирлиц. - Нет? Лицо Мюллера сделалось жестким; он закрыл глаза, сидел неподвижно мгновение, потом сказал: - Я готов послушать вас, Штирлиц. Будь проклята моя любознательность... ...После разгрома спартаковского восстания, когда Люксембург и Либкнехт были замучены солдатней, представитель русских Советов депутатов товарищ "Карел", прибывший на съезд рабочих и солдатских депутатов Германии, был арестован и заключен в тюрьму Моабит; то, что произошло с русским представителем в последующие недели, могло показаться нереальным и противоестественным; на беседу с ним приехал адъютант Людендорфа, бывшего начальника генерального штаба, - полковник Бауэр; речь шла о том, как помочь выйти стране из трагического кризиса, вызванного версальскими требованиями союзников, оккупировавших в то время и русский Архангельск, Одессу, Владивосток; следом за Бауэром узника Моабита навестил один из представителей германской индустрии Вальтер Ратенау, которого прочили на пост министра иностранных дел. - Посол Иоффе, которого вы выслали, - отвечал "Карел" как правому Бауэру, так и центристу Ратенау, - уже внес предложение Москвы: заключение немедленного договора между Россией и Германией. Не наша вина, что лидер социал-демократов Эберт отверг этот план. А он - по моему глубокому убеждению - единственный способен вывести вашу страну из хаоса. Бауэр на предложение заключенного русского комиссара ничего не ответил; Ратенау задумчиво прокомментировал: - Но ведь вы понимаете, что договор с большевистской Россией может спровоцировать гражданскую войну в нашей стране: ни армия, ни юнкера не согласятся на альянс с революционерами... Товарищ "Карел" пожал плечами: - Если можете ждать - ждите, но иного выхода у вас нет... - У нас есть иной выход, - сказал генерал Людендорф своим ближайшим помощникам. - Берлин полон русских эмигрантов, их здесь десятки тысяч, в основном офицеры. Они группируются вокруг Федора Винберга, его газеты "Призыв". Пусть их соберут на конференцию, пусть к ним присмотрятся, мы должны им помочь стать силой: если они вернутся в Москву, союз с белой Россией спасет Германию от хаоса. Штабс-капитан Винберг был, как и Альфред Розенберг, выходцем из Прибалтики, хотя называл себя столбовым русским дворянином; одержимо, денно и нощно проповедовал необходимость "окончательного решения еврейского вопроса"; до тех пор, говорил он, пока все евреи в Европе не будут уничтожены, зараза большевизма будет захватывать все новые и новые регионы континента. Именно он перевел на немецкий язык "Протоколы мудрецов Сиона"; эта фальшивка, сработанная в особом отделе охранки в конце прошлого века, была компиляцией новеллы Германа Гудше "Биариц", опубликованной еще в 1845 году в Штутгарте, и книги Мариса Жоли "Диалоги между Макиавелли и Монтескье", а также нескольких брошюр анонимных авторов, которые писали политические доносы - по заданию германского банкира Криппеля в его борьбе против финансовой империи евреев Мендельсона и Ротшильда. Смысл "Протоколов" заключался в том, чтобы показать человечеству "истинные планы" евреев, записанные в двадцати четырех секретных стенограммах, когда собирались "мудрецы Сиона", чтобы выработать стратегию распространения в мире социализма и демократии, которые неминуемо свергнут законные монархии в ведущих странах Европы. Русская либеральная (не говоря уже о социал-демократической) журналистика доказала, что "Протоколы" есть вымысел охранки, которая пыталась п е р е в е с т и гнев измученного народа на рельсы спасительного погромного антисемитизма. Однако, когда штабс-капитан Федор Винберг опубликовал "Протоколы" в своем "Призыве", а Розенберг перевел их на немецкий язык, брошюра разошлась стотысячным тиражом за два месяца: немецкие обыватели получили вполне удовлетворявший их ответ на вопрос, кто виноват в разыгравшейся трагедии. Адольф Гитлер именно тогда прочитал "Протоколы"; до этого он был вполне н о р м а л ь н ы м антисемитом, без зоологических отклонений; в то время он фанатично ненавидел французов - особенно после того, как получил газовые ожоги на фронте под Седаном; именно Гитлер поддержал предложение своего политического советника, балтийского немца Макса фон Шейбнер-Рихтера собрать русских эмигрантов типа Винберга на антибольшевистскую конференцию. Деньги на съезд генерал Людендорф достал у Круппа; после долгих проволочек гости съехались в Баварию, в тихое местечко Бад-Рейхенхаль; бригаду агентов секретной полиции, которая должна была работать с русскими офицерами, возглавлял капитан Райнерт; его помощником был активист Немецкой народной партии Генрих Мюллер, двадцати одного года, из крестьян, посещает курс на факультете права, холост, активный противник как коммунистов, так и национал-социалистов, вполне лоялен и верен немецким традициям. "Среди ста тридцати русских эмигрантов, собравшихся на первое заседание в ресторане "Пост" в Бад-Рейхенхале, - доносил Мюллер, - наиболее видную роль играют генерал Василий Бискупский, киевский митрополит Антоний и сенатор Римский-Корсаков. Каждый день начиная с десяти часов утра русские обсуждают вопрос об экономическом возрождении страны после того, как будет реставрирована монархия. Во время перерывов в вестибюле и коридорах они более всего интересуются, кто из собравшихся является германским агентом, а кто французским осведомителем. В конце четвертого дня противоречия между делегатами сделались неуправляемыми, случился скандал, поскольку бывший парламентарий Николай Марков-второй обвинил всех присутствующих в том, что они служат масонам и евреям вместо того, чтобы заняться военными формированиями и инфильтрацией в Россию. Не придя к соглашению, съезд русских изгнанников закончил работу. Полагаю, что впредь такого рода собрания психически неуравновешенных людей разрешать нецелесообразно. Если уж и начинать диалог с русскими, то с теми, которые обладают реальной властью. Такими, увы, являются большевики". Штирлиц достал из кармана листок бумаги, протянул его Мюллеру: - Ваша подпись? Не фальшивка? Тот снял свои декоративные очки (действительно, оправа была черепаховая, большая, очень дорогая, надел свои маленькие, в тоненьком золоте), внимательно прочитал документ, покачал головой, усмехнулся чему-то, удивленно посмотрел на Штирлица: - Ну и что? - Это начало, группенфюрер... Поскольку вы преемник идей Гитлера - во всяком случае на этом континенте, - призыв к переговорам с красными не очень-то украшает вашу биографию. - Наоборот. Очень украшает. Это свидетельствует о реализме и мобильности мышления молодого полицейского агента. Уже в двадцать первом году он, Мюллер, обладал умом политика, то есть человека, исповедующего прагматизм как альфу и омегу п о с т у п к а. Штирлиц кивнул: - Я продолжу? - Перекусить не хотите? - Чем будете угощать? - Черт его знает... Есть вареное мясо, пара зажаренных куропаток, вымочены в красном вине, пальчики оближете... Ну, сыр, понятно... - Текут слюнки, - Штирлиц вздохнул. - Может быть, следующий документ мы обсудим за столом? - О чем? В этом же роде? Тогда вы меня не завербуете, - Мюллер мягко улыбнулся. - Вы же профессионал, в вашем материале нет удручающей грязи, которая рождает чувство стыда за поступок. Стыда и страха... - Так я все же продолжу, - сказал Штирлиц. - Речь пойдет о деле Ратенау. Лицо Мюллера на мгновение собралось морщинами, резко изменившись; так, впрочем, было одно лишь мгновение; он откинулся на спинку удобного, т о п к о г о кресла и кивнул: - Любопытно, валяйте, слушаю... Члены могущественного "Стального шлема" - одного из предтеч гитлеровского национал-социализма, борцы за чистоту "германской истории и немецкого духа" - маршировали по улицам Германии, распевая свой гимн: "Кнальт аб ден Вальтер Ратенау, ди готтферфлюхте юденшау!"' _______________ ' "Разобьем лоб Вальтеру Ратенау, богом проклятому жиду!" В кабинете канцлера Вирта не было человека более ненавистного националистам, чем министр иностранных дел, возвратившийся из Рапалло с договором между разрушенной Германией и большевистской Россией, договором, который сразу же изменил баланс сил на европейском континенте, заставивший Париж и Лондон перейти от презрительного третирования поверженного Берлина к сдержанным переговорам с немцами; те ныне опирались на мощь русских; с такого рода фактором нельзя не считаться. Однако этот процесс, заметный политикам, прошел мимо обывателя; и члены "Стального шлема", и "национал-социалисты" Гитлера, Штрассера и Рэма собирали митинги, на которых неистовствовали истеричные ораторы: "Еврейский министр Ратенау предал немецкий народ русским большевикам! Смерть Ратенау!" Они словно бы не хотели знать (хотя их вожди знали), что именно Ратенау, силясь доказать свою н е м е ц к о с т ь, был одним из финансовых покровителей "Стального шлема", внес пять миллионов марок на создание "союза германских патриотов, хранителей святых традиций имперского духа"; они не хотели помнить, что он, Ратенау, промышленник и финансист, во время войны разработал вместе с Людендорфом план принудительной депортации семисот тысяч бельгийцев на германские военные заводы - "ковать оружие для победы великой армии кайзера"; они не желали оценить и тот факт, что социал-демократы находились к нему в оппозиции, как к "денежному тузу и эксплуататору"; они постоянно помнили, знали и слепо ненавидели в нем только то, что он был евреем, подписавшим договор с большевиками. Единственный человек, с которым Ратенау был по-настоящему откровенен, писатель Стефан Цвейг заметил как-то: "Ни в ком я не видел более трагичной судьбы еврея в стране, где антисемитизм стал болезнью общества, как в нем - великогерманском патриоте, преданном идее тех, кто травил его и преследовал до последней секунды жизни". ...Веймарская республика, пришедшая на смену тысячелетнему периоду княжеской и императорской власти, гарантировав равные права всем религиозным группам и национальностям, но не проведя экономической реформы, породила страшного зверя: одержимый шовинизм неграмотного люмпен-пролетариата, с одной стороны, и, с другой - тотальное, внешне, правда, достаточно корректное, неприятие этого "неразумного и преждевременного" шага со стороны аристократии, юнкерства, промышленников, финансистов и ряда историков, незыблемо стоявших на великогерманской доктрине расового превосходства немцев не только над евреями, но и вообще над всеми европейскими народами - славянами, понятно, в первую очередь. (Промышленники типа Ратенау, писатели вроде Фейхтвангера, Цвейга, Брехта, Зегерс, режиссеры Рейнгард и Пискатор, мыслитель Эйнштейн, композитор Эйслер - истинные патриоты н е м е ц к о й философии и культуры были слепо и бездумно отринуты только потому, что средневековое темное зверство проникло в поры людских душ; главное - обозначить чужого; прежде всего оттолкнуть, запретить д е л а т ь что-либо каждому, кто несет на себе тавро иноплеменного проклятия. С евреем бороться легко; с властью - опасно; антисемитизм - религия стадной трусости.) ...Семнадцатилетний школьник Ганс Штубенраух был первым, кто решил убить "паршивого еврея Ратенау, предавшего Германию русским большевикам"; сын генерала, вынужденного - после краха империи - выйти в отставку, он записал в своем дневнике: "Из-за мерзавцев типа Ратенау наш великий кайзер никогда больше не сможет провести колонны победоносных солдат через Бранденбургские ворота. Имеет ли смысл жить, если немецкая история лишилась своего главного символа - великого вождя, воплощавшего в себе германскую идею? Что может нация без того, кто единолично, твердой рукой правит ею? Коварный замысел "мудрецов Сиона", поставивших себе цель лишить мой народ монарха и ввергнуть его в пучину безнравственной, чуждой нам демократии, когда каждый мерзавец может открыто говорить все, что ему вздумается, когда чернь вправе возражать хозяину, одержал верх. Но мы еще посмотрим, кто выйдет победителем! Мы еще решим, за кем последнее слово! Мы еще потанцуем на руинах чужеродных и отвратительных п о н я т и й: "демократия" и "социализм"!" Ганс Штубенраух поделился своим планом с учеником параллельного класса - Гюнтером; тот, в свою очередь, дружил с двадцатипятилетним отставным морским лейтенантом Эрвином Керном; несмотря на свою молодость, Керн был ветераном "Стального шлема", крепко п о р е з в и л с я во время спартаковского восстания, запретил своим солдатам расстреливать захваченных социал-демократов - только з а б и в а т ь насмерть, продлевать мучения жертв, делать это при зрителях, пусть другие спартаковцы видят, что их ждет, хороший урок для всех: ощущение ужаса жертвы - залог мужества в предстоящих битвах. Вокруг Керна сформировалось ядро: бывший кадет, двадцатилетний фанатик национальной идеи Эрнст фон Саломон ("Я не читаю ничего, кроме книг, связанных с историей германской нации; нынешняя литература глумится над святынями; когда мы победим, немцы будут получать только то, что возвеличивает их в их же глазах; все остальные тома будут сожжены на площадях, а брехты, цвейги, Фейхтвангеры повешены вниз головой на фонарных столбах: уж если пока живут среди нас, то пусть живут тихо, как мыши; их посягательство на равенство с нами должно караться смертью"); в группу входил двадцатипятилетний инженер Германн Фишер и сын одного из руководителей берлинской магистратуры Эрнст-Вернер Техов. Все они впервые встретились во время капповского путча, руководимого тайным "Организационным комитетом", во главе которого стоял прусский офицер Эрхардт, старший "товарищ" Адольфа Гитлера. После разгрома путча связи остались; националисты разбились на пятерки; план покушения на Ратенау разрабатывали вместе... Был проработан маршрут, по которому следовал автомобиль Ратенау из парковой зоны Грюневальда на Вильгельмштрассе, в министерство иностранных дел; заговорщики встретились в пивном подвале Штеглица; отставной лейтенант Керн сообщил, что у них есть машина, шестиместный з в е р ь; Техов должен опробовать ее. Видимо, кто-то из заговорщиков говорил слишком громко, - пили достаточно много, подстегивая себя пивом, коньяком и рислингом; наутро премьер Вирт пригласил к себе Ратенау: - Дорогой Вальтер, полиция считает, что на вас готовится покушение. Ратенау побледнел, только мочки ушей сделались красно-синими; какое-то время он был словно бы парализован, потом тихо сказал: - Я не верю... Кому я делаю зло? Наоборот, я прилагаю все силы, чтобы помочь несчастной Германии выйти из кризиса... В тот же день его навестил шеф прусской полиции. - Господин министр, из сводок мне известно, что вы ездите в открытой машине и с черепашьей скоростью. Я бы просил вас переменить автомобиль и приказать шоферу ехать с большей скоростью. В противном случае я не могу гарантировать вашу безопасность. - Не могу понять, что движет заговорщиками - если таковые на самом деле существуют - в их желании убить меня? - Ратенау пожал плечами. - Чем я прогневал их? Неужели, чем больше делаешь во благо родины, тем большую ненависть к себе вызываешь? Но я был патриотом Германии, я им и останусь, - даже ценою жизни... Назавтра п я т е р к а отправилась в рейхстаг слушать выступление Ратенау. Техов сжался, стараясь исчезнуть: Ратенау то и дело обращал свой взор именно на них, сидевших в первом ряду гостевой галереи; он говорил о том, что Германия в о с с т а е т из хаоса ныне, когда мы имеем договор с Москвой, западные державы ищут с нами контактов, время версальского унижения пришло к бесславному концу; только от нас, немцев, зависит м и р н а я п о б е д а, когда не пушка и карабин принесут славу нации, но ее созидающий гений. После того, как п я т е р к а вышла из рейхстага. Керн внимательно посмотрел на Техова: "Что с тобой, Эрнст-Вернер? Ты ощутил в себе колебание? Ты не согласен с нашим решением?" - Он говорил то, что хотят слышать немцы, - тихо ответил Техов. - Я не уловил в его словах фальши. - Он паршивый большевик, - ответил Керн, и лицо его передернуло презрительной гримасой. - Он пожимал руку этой русской свинье Чичерину. Он делал это открыто, перед репортерами, не стыдясь. Он начал переговоры с Парижем и Лондоном, - значит, он отдаст наши богатства мерзким демократиям Запада, которые доживают последние дни, источенные изнутри тлетворностью своих парламентов и палат депутатов... Он служит тайному еврейскому плану растоптать германский дух, лишить нас идеала верховного вождя и создать республику, которая противна имперскому духу арийцев... Он играет н е м ц а, Эрнст-Вернер, но разве может сыграть его человек с такими глазами, с таким носом и с такими ушами?! Ратенау, будучи типичным буржуа, предпринял свои шаги, особенно после того, как его посетил шеф прусской полиции. Он полагал, что компромисс с одержимыми националистами, с лидером немецких ультраправых Карлом Хельферихом у с п о к о и т безумных: если главарь прилюдно пожмет руку политическому противнику, горячие головы начнут думать д у м к и, а они у них долгие, быстро шевелить извилинами не умеют; всякая о т т я ж к а угодна делу; через год средние классы ощутят результаты его деятельности, в стране будет больше мяса, станет весомее марка, о каком покушении может идти речь?! Террор есть порождение неуверенности в завтрашнем дне. Созвонившись с Карлом Хельферихом, министр пригласил его к себе в Грюневальд на ужин; беседа была прощупывающей, достаточно мирной; расстались, обменявшись рукопожатием; назавтра, однако, Хельферих выступил в рейхстаге: "Политика Ратенау наносит непоправимый удар по средним классам, его совершенно не интересует судьба устойчивости нашей валюты, люди не верят словам, нация требует реальных дел!" Тогда Ратенау созвонился с американским послом; тот, выслушав министра, пригласил на ужин некоронованного короля Рура Хуго Стиннеса - старого врага Ратенау; встретились в восемь, расстались в четыре часа утра; Ратенау довез Стиннеса до отеля "Эспланада" в своей машине. "Вот видите, - говорил он, мягко улыбаясь, - американцы поддержат нас, нажмут на Лондон и Париж, особенно на этих паршивых французов; выдержка и еще раз выдержка, облегчение грядет, вопрос месяцев... Мне очень больно слышать, когда меня обвиняют в том, что я не могу быть немецким патриотом, оттого что в моих жилах течет еврейская кровь... Но вам я скажу правду: моя религия - немецкая церковь, моя страсть - немецкий фатерланд, и нет большего антисемита, чем я, господин Стиннес..." ...В одиннадцать часов утра Ратенау выехал из своего особняка. Техов, увидев приближающуюся машину министра, сделался белым: "А что мы будем говорить в полиции, если нас схватят?" Керн усмехнулся: - Скажешь, что мы уничтожили одного из "мудрецов Сиона", нас поймут и простят. На углу Эрднерштрассе Ратенау был убит Керном из длинноствольного автоматического пистолета; убийцы сняли с себя кожаные черные куртки и черные шлемы, бросили их на газон и кинулись в центр; полиция приехала, когда Ратенау был мертв. Керн и его пятерка шли по улицам, которые быстро заполнялись пульсирующими толпами берлинцев; через два часа весь город был запружен народом, появились лозунги: "Смерть наемным бандитам!" Над толпами демонстрантов развевались флаги; к вечеру открылась внеочередная сессия рейхстага; на трибуну вышел лидер ультраправых националистов; депутаты и зрители согнали его прочь: "Вон, паршивый убийца!" Поднялся премьер Вирт: "С тех пор, как мы подняли знамя республики, намереваясь превратить Германию в демократическое государство свободы слова и мысли, тысячи лучших сынов народа поплатились за это своей жизнью". Растерянные Керн, Фишер и Техов стояли среди плачущих людей на Александерплатц; они не ждали такой реакции н е м ц е в; Керн потянул Фишера за рукав, кивнув на Техова: "Идем, он развалится, на грани истерики". На следующий день они приехали на побережье, в Варнемюнде, чтобы на пароме отправиться в Швецию; паром, однако, не работал - траур; здесь же они прочитали объявление: "Миллион марок за голову убийц министра Ратенау". Купив мотоциклы, они рванулись на юг, по направлению к Тюрингии. Техов, выбравшись из города, пришел в деревню, на ферму к дяде; тот вызвал полицию; через час имена всех участников заговора стал