и известны прусской криминальной службе. Портреты Керна, Фишера, фон Саломона были развешены на всех досках для объявлений; полиция блокировала дороги, в стране было объявлено чрезвычайное положение: о х о т а! Ратенау лежал в зале рейхстага; два дня от гроба не отходила его мать, ставшая седой за эти часы; голова ее мелко тряслась; когда к ней подошел президент Эберт, женщина сказала: - Когда я спросила мальчика, зачем он согласился на то, чтобы занять пост министра, он ответил: "А кто еще захочет расчистить авгиевы конюшни?" Десять миллионов немцев прошли по городам в скорбном молчании; было внесено предложение объявить день убийства Ратенау Днем скорби; в "Стальном шлеме" началась паника: покушение привело к обратному результату, позиции правых "ультра" обрушились, их сторонились, презрительно называя "психами", - не может быть ничего страшнее для тех, кто претендовал на национальное представительство и защиту немцев... Керна и Фишера нашли в заброшенном замке возле Кезена, в ста пятидесяти километрах южнее Берлина; сюда были стянуты наиболее опытные агенты уголовной полиции; среди тех, кто шел по лестнице, чтобы захватить м е р з а в ц е в, был Генрих Мюллер; он не смог этого сделать, потому что Керн и Фишер застрелились; зато он арестовал фон Саломона и провел его первый допрос. ...Через одиннадцать лет, в год прихода Гитлера к власти, в день убийства Ратенау, семнадцатого июля тридцать третьего года, в Берлине состоялся парад частей СС и СА; официальное торжество открыл Гиммлер: - Сегодня мы чествуем героев тысячелетнего рейха великой римской империи германской нации, двух подвижников национального духа, отдавших свои молодые жизни в борьбе против мирового большевизма и еврейства, что есть две стороны одной и той же медали, лицемерно именуемой "демократией" и "социализмом". Они бесстрашно поднялись на борьбу с сионскими мудрецами, этими спрутами международного коммунизма и американской финансовой олигархии. Они приняли на себя первый удар прогнившей Веймарской республики, но они зажгли в сердцах немцев ненависть - то качество, которое ныне ведет народ от победы к победе. Эрнст Рэм сказал всего три фразы: - Керн и Фишер! Ваш дух, дух патриотов и героев, вошел в души черных солдат СС, верной гвардии фюрера. Хайль Гитлер! Теперь день гибели Керна и Фишера был объявлен Днем национальной скорби; это произошло на п а м я т и одного поколения: миллионы людей, скорбно прощавшихся с Ратенау, теперь шли в скорбном молчании, отдавая долг сердца его убийцам; ах, память, память, кто же так умело играет с тобою в прятки?! Не ты ли сама?! Воистину, дьявол внутри нас! - Факты соответствуют правде, - Мюллер, напряженно слушавший Штирлица, удовлетворенно кивну;!. - Действительно, я был брошен продажным веймарским режимом на захват наших героев... Окажись я там первым, Керн и Фишер ушли бы от веймарской полиции... Штирлиц усмехнулся: - Такого рода признание не устроит американцев, группенфюрер... - В данном конкретном случае я говорю о немцах, Штирлиц. О тех немцах, которые окружают меня. Человек не может жить в безвоздушном пространстве, он становится силой только в том случае, если его окружают единомышленники... - Тогда прочитайте вот это, - сказал Штирлиц, - а потом отправимся ужинать, если у вас не испортится аппетит... Мюллер взял два листка, водрузил на крупный нос свои тоненькие очки и углубился в чтение; по тому, как изменилось его лицо, Штирлиц понял - в яблочко! "Я, Эрнст фон Саломон, был арестован на второй день после того, как погибли Керн и Фишер. Первый допрос проводил неизвестный мне агент полиции, ограничившийся выяснением общих сведений. Я был так растерян, что не пытался скрыть что-либо. Второй допрос проводил агент баварской уголовной полиции Генрих Мюллер. Сказав мне, что я "грязная свинья, поднявшая руку на подвижника германской нации", он избил меня, потребовав подробностей, которые бы представили Керна и Фишера в том смысле, что они были садистами. Я ответил, что они не были садистами, хотя Керн и говорил, что мы служим вагнеровскому духу разрушения: террор должен раскачать общество, посеять в людях страх и неуверенность, особенно в тех, которые, по его словам, позволяли себе слишком много думать и отклоняться от единственного верного национального сознания, которое не терпит никаких "фокусов": "одна мысль, одно слово, один поступок!" А уж потом придет мессия. Избиения, которым меня подверг Мюллер, были столь ужасающи, что я был вынужден сочинить много лишнего, повторяя те слова, которые он, Мюллер, мне диктовал. На суде я отказался от этих показаний, хотя он посетил меня в камере и сказал, что если я посмею хоть что-то сказать о наших "собеседованиях", то мне головы не сносить. Естественно, я молчал на суде, не говорил ни слова о тех издевательствах, которым он меня подвергал. Техов и я были приговорены к пятнадцати годам каторги, но через четыре года мы были освобождены, Техов поступил на юридический факультет университета, стал адвокатом, я же начал работать в киноиндустрии. После победы Гитлера директор кинофабрики вызвал меня и сказал, что я должен уйти, поскольку моя фамилия несет на себе отпечаток еврейства. Я, немец, самый настоящий немец, отправился к Геббельсу и сказал, что, если бы мы знали про подобное свинство, мы бы никогда не стали убивать Ратенау. Геббельс успокоил меня, позволил мне сделать свое имя фамилией, я работал как "господин Эрвин", а с переводом Мюллера в Берлин, опасаясь его мести, - он должен был уничтожить меня, как свидетеля, поскольку в нашем деле он выступал, словно красный, против "Стального шлема" и великогерманской идеи, в защиту еврея Ратенау, - я отправился в Швецию, где представлял интересы кинопроката третьего рейха. Эрнст фон Саломон, Гамбург, 21.05.47 года". - Ну и как? - спросил Штирлиц. - Можно ли работать с вашими людьми, если они узнают про этот документ? - Но ведь они про него не узнают... - Зависит от вас, группенфюрер... Повторяю: вы читаете копии, подлинники будут опубликованы, случись что со мной... - Допустим, я позволю вам уйти, заключив договор о ненападении, Штирлиц... - Нет, - ответил тот, - договора о ненападении не будет... Я ведь только начал знакомить вас с нашим досье, группенфюрер. Мюллер кивнул: - Во-первых, я не знаю, что вы еще наскребли обо мне, а во-вторых, даже если я и решу отпустить вас, - как это сделать? Мои люди знают, кто вы, каждый ваш шаг подконтролен, как вы уйдете? Вы знали, на что шли, Штирлиц. Вы поставили в трудное, точнее, безвыходное положение не только себя, но и меня... Разве я могу приказать: "отпустите красного?" Чем я замотивирую такой приказ? Договором о сотрудничестве - куда ни шло, да и то мы должны будем оформить этот договор при свидетелях... При моих свидетелях... В противном случае я бессилен сделать что-либо. - Утро вечера мудренее, - сказал Штирлиц. - Будете угощать? - Отдайте другие материалы. Штирлиц покачал головой: - У меня их много, группенфюрер... Давайте играть в тысячу и одну ночь: каждый день - по сказке, это залог моей жизни. К чему торопиться? Я не хочу умирать. Мюллер вздохнул: - А кто хочет? Никто не хочет умирать, дорогой Штирлиц... Скажите, вы имели какое-то отношение к той пакостной кампании в американской прессе, которая началась против нашего здешнего братства? - А как вы думаете? - Если вы смогли помочь американским левым в этом деле, я поздравляю вас с профессиональным успехом. - Что ж, я принимаю поздравление... Только я в блоке с американскими правыми, группенфюрер, именно с ними... - А почему же среди имен немцев, опубликованных в Штатах, нет моего? Почему не требуют моей выдачи? - Ждут, - ответил Штирлиц. - Ждут окончания нашего собеседования, группенфюрер. МАКАЙР, ВИЗНЕР, ЛАКИ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Шеф стратегической разведки Фрэнк Визнер позвонил Макайру после того, как из Панамы поступило сообщение: ч е т в е р к а от наблюдения оторвалась, люди словно бы растворились в городе; на ноги поставили армейскую контрразведку, представителей ФБР, которые еще сидели в стране, и подключили местных детективов, прошедших стажировку в Штатах. Связь между всеми группами поддерживалась - через штаб корпуса, расквартированного вдоль канала, - постоянно. Услышав Макайра, его резкий, рубящий голос, Визнер спросил: - Боб, у вас не найдется десяти минут? - Я к вашим услугам. Подняться к вам или спустимся в кафе? - Как угодно... Поднимайтесь ко мне. Визнер встретил его дружески, отметил, что лицо Макайра бледно, глаза запавшие, без обычного азартного блеска, хотя, как всегда, выбрит до синевы и причесан с обычной тщательностью - пробор ниточный, кажется, что пришел не из своего кабинета, а прямиком от парикмахера; пригласил к маленькому столику, сказал секретарю, чтобы сделали кофе, и спросил: - Плохо себя чувствуете, Боб? - Почему? - тот пожал плечами. - Три дня назад дул в резиновые шары, емкость легких, как у спортсмена... Давление восемьдесят на сто двадцать... Неприлично здоров, Фрэнк. - А у меня давление скачет... Как только меняется погода, сразу же ломит в висках... К тому же, в отличие от вас, я пьющий... Знаете, какое страдание, если гулял при хорошей погоде, а проснулся, когда зарядил дождь?! Пять пилюль, как минимум, пять штук... Слушайте, у меня к вам вопрос: кого вы просили опекать в панамской резидентуре? Вы же сегодня ночью отправили туда шифровку, а эти люди исчезли... Какая-нибудь неожиданная комбинация? Лицо Макайра стало еще более бледным: - Аллен в курсе этого дела. - Даллес - Даллесом, - ответил Визнер, - но ведь не он наш директор... - Это дело начиналось, когда он был одним из шефов ОСС. - Тогда все в порядке, - Визнер удовлетворенно кивнул. - Тогда вопросов нет. Просто я подумал, что люди, которыми я интересуюсь и которые так таинственно исчезли в Панаме, не могли не воспользоваться вашим указанием резиденту... Такие шифровки, вроде той, что ушла ночью, дают в экстренных случаях, когда дело горит... Секретарь принес кофе, неслышно вышел, мягко улыбнувшись Визнеру и Макайру (воевал, был ранен, потом переброшен в Швейцарию, там проводил с Визнером самые головоломные операции). Визнер снял трубку телефона, пояснив Макайру: - Я хочу поставить в известность Даллеса, что та четверка, которой и он интересуется, ушла от нас в Панаме. - Корректно ли это по отношению к м а с т е р у? - спросил Макайр. - Все же пока что в нашем управлении он н и к т о... Может быть, разумнее попросить санкцию адмирала на то, чтобы проинформировать нашего общего друга? Визнер аккуратно положил трубку на рычаг: - Вообще-то, вы правы... Такт, прежде всего такт... Хотя порядочность я бы все же вынес на первое место... Не согласны? - Порядочность обязана быть константой человека, вы правы, Фрэнк, но я постоянно сопрягаю два этих понятия, они для меня неразделимы. - Скажите, а я преступлю нормы порядочности, если спрошу: что вас побудило приехать сюда в четыре утра и самому шифровать телеграммы на юг и в Гамбург? - Повторяю, Фрэнк, это все согласовано с Даллесом. Не ставьте меня в неловкое положение перед ним. Вы же помните его любимую пословицу: "секрет двоих - секрет свиньи", то есть то, что знают двое, узнает и свинья. Визнер рассмеялся: - Так кто из нас троих свинья, Боб? Продолжая смеяться, он поднялся, отошел к столу, достал плоский диктофон, поманил Макайра и, кивнув на черный удлиненный ящичек, спросил: - Знаете, что здесь? Тот отрицательно покачал головой; глаза его сделались еще меньше и вроде как бы втянулись в череп. - Знаете, Боб, знаете... Во всяком случае, догадываетесь... Хотите прослушать вашу беседу с сеньором Гуарази? Или вы ее помните до последнего слова? Макайр тихо спросил: - Вы следили за мной? - Нет. Я не слежу за тем, кого считаю другом... - Включите, - попросил Макайр. - Я хочу послушать. Визнер кивнул, нажал на кнопку, загорелась красненькая лампочка индикатора; запись шла без помех; узнаваемость голосов абсолютная: М а к а й р. - Я вызову наряд ФБР, Пепе. Утро ты встретишь в камере. Г у а р а з и. - Мне не привыкать, мистер Макайр. Вы, кстати, допустили ошибку, назвав меня по имени, это уже улика. А вот вам будет трудно привыкать к новому состоянию, если мистер Вальтер Кохлер даст свои показания про то, как вы на него работали... М а к а й р. - Замолчите! Что вы несете?! Г у а р а з и. - Он в Гамбурге, мистер Макайр. У нас есть возможность повлиять на него в нужном направлении... Можем решить вопрос кардинально... Все зависит от вас... Если вы согласитесь выполнить мои просьбы, я гарантирую молчание мистера Кохлера. Вы же знаете, ваша карьера будет закончена, как только он заговорит. А он голодный... Ему надо есть... Он готов на все. М а к а й р. - Что вам от меня надо? Г у а р а з и. - Охранную грамоту для Роумэна. И шифротелеграммы южноамериканским резидентурам. М а к а й р. - Что?! Г у а р а з и. - Охранную грамоту для Пола Роумэна и шифротелеграммы... Причем фамилия его будет написана через дефис, вместе с той, которую он сейчас использует, - в интересах дела... М а к а й р. - Вы сошли с ума. Г у а р а з и. - До свиданья, мистер Макайр, простите за поздний визит. М а к а й р. - Погодите же! Сядьте. Объясните ситуацию. Г у а р а з и. - Мы не объясняем ситуацию. Мы обращаемся с просьбой. Вы вправе выполнить ее, можете отказать - все зависит от вас. Визнер выключил диктофон и обернулся к Макайру; тот медленно осел на пол: лицо синюшное, глаза прикрыты набрякшими желтыми веками. Обидно, если умер, подумал Визнер, и содрогнулся: какая безнравственность, у него же семья, в конце концов! Обидно, если умер, повторил он, вся комбинация летит к черту, а это могла быть неплохая комбинация. Визнер обошел стол, набрал в рот воды из графина и обрызгал лицо Макайра; веки дернулись; тогда Визнер начал похлопывать его по щекам, приговаривая: - Давай, давай, миленький! Все будет хорошо! Открой глаза! И Макайр открыл глаза, полные слез. - Помочь подняться? - спросил Визнер. Макайр оперся руками о ковер (у него же бицепсы, как у профессионального боксера, подумал Визнер, я бы на его месте свернул мне челюсть и унес запись, никаких доказательств), с трудом поднялся; фигура его сделалась за эти минуты опущенной и дряблой. - Можете говорить? - спросил Визнер. - Или хотите уехать домой? - Я могу говорить, - тихо ответил Макайр. - Только... Есть о чем? - Да. У меня деловое предложение. Выпить хотите? - Нет. - Сейчас вам надо выпить, Боб. Совсем немного. Это приведет вас в норму. Не считайте, что все потеряно. У меня есть предложение, и оно вполне серьезно... - Хорошо, я выпью, - еще тише ответил Макайр. - Только не говорите, как раввин на похоронах, Боб. Возьмите себя в руки. И если я говорю, что выход есть, значит, он есть. - Даллес в курсе всего произошедшего? - Не знаю. Комбинирую я, а не Даллес. Я его очень люблю и ценю, но свои планы вынашиваю сам и никому их не доверяю. Даже когда Аллен станет хозяином этого предприятия, я буду продолжать вести свою линию. А если она ему почему-либо не понравится, уйду к себе на Уолл-стрит; политику могут делать люди, имеющие состояние, то есть не страшащиеся риска. Пейте. Залпом. Вот так, молодец... А теперь дышите носом, сильней, молодчина! Порозовел... Как не стыдно распускаться... - Что теперь со мною будет, Фрэнк? - Мистер Визнер... До тех пор, пока мы не закончим беседу, я не Фрэнк, а Визнер, мистер Визнер. - Простите, мистер Визнер. - Уже простил... Как голова? В порядке? - Да. - Тогда слушайте внимательно, Макайр. Очень внимательно. Сейчас у вас на счету сорок девять тысяч долларов, верно? - Да. - Вы согласны с тем, что это гроши? - Для вас - да. Квартира у меня выплачена, я считаю, что это вполне приличные накопления. Визнер покачал головой: - Это гроши, Макайр. Знаете, сколько получает за роль хороший актер Голливуда? - Сто тысяч... Так, во всяком случае, пишут в "Сошиал"'. _______________ ' Светские новости в американской прессе. - До трехсот тысяч. Но в будущем станут платить больше... Вот я вам и предлагаю триста тысяч... Как звезде... Согласитесь, хорошие деньги... За то, что вы сыграете роль, которую вам напишут... А мы ее с вами прорепетируем... - Какую роль? - Интересную. - Какую роль? - настойчиво повторил Макайр, по-прежнему тихо, так тихо, что Визнеру приходилось напрягаться, чтобы слышать его. - Роль Макайра. С сорок второго года. С той поры, как он привез сюда агента абвера Кохлера... А в сорок пятом получил из Мюнхена задание - под страхом разоблачения - делиться информацией, представляющей оперативный интерес... - Вы хотите разгромить организацию Гелена? Визнер удивился: - А что это за организация? Я про такую ничего не слышал. Ну-ка, ну-ка, объясните, чертовски интересно... - Не играйте со мною так жестоко, Фр.. мистер Визнер... - Я не играю, а фантазирую, Макайр... В Мюнхене есть силы, связанные с гитлеровцами. Вы это знаете. Мы, патриоты Америки, их ищем. И мы их - рано или поздно - найдем... Но за их спиной стоит русский резидент Штирлиц, который п о д в е л к нашему чистому и мужественному разведчику Полу Роумэну свою девку, агента высокой квалификации. Скрывшиеся нацисты, агент Москвы и вы, чиновник разведки, изгнавший из наших рядов Роумэна, которого человек сломал на Кохлере... Вы знаете, в нашем государственном аппарате, в его высших эшелонах затаились люди, связанные с Кремлем, они открывают Москве самую секретную информацию... Поэтому противник и забросил вашего Кохлера в Гамбург... Да, вы допустили слабость - не более того... Вы ведь хотели захватить четверку, как только бы они сунулись в наши резидентуры на юге, не правда ли?! И потом во всем признаться? Или нет? Возможны варианты ответа. Либо вы играете роль человека, служившего - через немцев - Москве давно и осознанно, либо тянете линию человека, который совершил трагическую ошибку... Вас уволят - это, надеюсь, понятно... Но вас не осудят... Возможно, вам дадут три, четыре месяца тюрьмы, но за вас внесут залог... После этого вы получаете деньги и переезжаете на юг... А уж потом делаете фильм-исповедь... Мы вам будем помогать в этом, мы сделаем сценарий самого сильного антикоммунистического боевика, который только можно себе представить... Это даст вам еще триста тысяч, если не больше. Можете, конечно, отказаться, но тогда я на вас не поставлю ни цента. Вы же сломались, Макайр, вы преступили долг, помогли врагу. Это все. Теперь я готов слушать ваши доводы, вопросы, условия... - Сначала давайте расставим все точки над "i". Речь идет о заседании Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности? Или о федеральном суде? - Комиссия отпадает. - Почему? - Потому что она работает целенаправленно: коммунистическое проникновение в идеологии. И вы знаете, как она непопулярна среди интеллектуалов. А именно в них мы заинтересованы, - они рассчитывают бомбы, снимают фильмы, пишут книги... Толпе нравятся скандалы такого рода - пусть... Но ведь мы работаем впрок, на будущее, а не на толпу... Ваше дело иного толка, оно боевое, в нем есть качественно новая информация... Оно может повлиять и на интеллектуалов, здесь же не слова, но д е л о; нацисты, несчастный, честный патриот Роумэн, красные, этот их суперагент Штирлиц... - Значит, суд? - утверждающе, по-прежнему тихо заключил Макайр. - Да. - В таком случае, мое имя будет опозорено? - Я вижу вашу роль несколько иной. Вы - жертва заговора. И вам прекрасно известно, как американцы сострадают тому, кто оказался в нитях шпионажа. - Пресса... На прессу может быть оказан определенный прессинг? - Этого обещать не могу. Слава богу, мы живем не в тоталитарной стране... Реакцию прессы предсказать трудно. - Это уязвимое звено, мистер Визнер... Я читал ответ редактора Сульцбергера, когда он обещал нам знакомить соответствующие подразделения с обзорными материалами своих корреспондентов... Если он готов на такое, неужели нельзя объяснить ему ситуацию со мной? Визнер усмехнулся: - Какую? Мол, милый Сульцбергер, мы ребята особые, даже когда наш наложил в штаны и начал помогать врагу, мы все равно не даем его в обиду и вытаскиваем за уши из дерьма? Ты уж поддержи, Сульцбергер, коррупцию такого рода, как-никак мы близки к президенту, на нас лежит ответственность за безопасность этой страны... Давайте, придумывайте текст, который устроит меня. Я согласовывать ни с кем не буду, приглашу Сульцбергера на ланч и обговорю с ним все совершенно открыто... Давайте текст, я весь внимание... Макайр вдруг странно усмехнулся; после виски лицо его в первые минуты порозовело, а сейчас снова сделалось мертвенно-бледным, поэтому улыбка казалась дикой, противоестественной: - А вы ему скажите, что все это игра... То есть не все, конечно, но именно мое дело... Нужна пружина спектакля - вот я и пожертвовал своим положением... Жертва во имя общего блага... Такое бывало в мировой юриспруденции, все верили, особенно если подсудимые хорошо выглядят, в галстуках и без явных следов пыток. - То есть, - мягко уточнил Визнер, - вы предлагаете ознакомить Сульцбергера со всем делом? - А почему нет? И тут Визнер рассвирепел: - Потому что вы, Макайр, совершили преступление! А это не игра! Вы перепугались за себя, за привычку каждое утро приезжать сюда, вертеть кадры, расставлять своих людей и конструировать комбинации! Причем все это б е с к о р ы с т н о! А вот я, например, постоянно думаю о моем бизнесе, когда обсуждаю вариант предполагаемой комбинации! В этом, видимо, главная сила этой страны - каждый защищает собственные интересы, где бы он ни работал: чистильщиком сапог, директором департамента или губернатором! Только несчастный президент трудится во имя общего блага! Все остальные связаны друг с другом незримыми путами интереса... А вы - нет... Почему, Макайр? Почему бы вам не вложить ваши паршивые сорок девять тысяч в акции наших компаний в Чили накануне расторжения отношений с русскими и запрета профсоюзов? Вы же знали об этом заранее. Отчего не сделали того, что обязан сделать любой американец?! Жадность? Или какая-то иная причина? Какая? Неверие в успех? Какие основания? Или у вас были такие основания? От кого поступила информация? Макайр выбросил руки, словно заслоняясь от удара: - Перестаньте! Хватит! Как вам не совестно! Я так и впрямь могу подумать о себе невесть что! Ну и прекрасно, подумал Визнер, этого я и добиваюсь, ублюдок безмозглый; мы изучаем возможные связи сотрудников с красными, какая глупость. Их надо проверять на п л а с т и л и н о в о с т ь, вот на что их надо проверять! - Ладно, - вздохнул Визнер. - Думаю, вариант введения прессы в игру мы отвели. Будет скандал, превыше всего журналисты блюдут достоинство. Какие еще предложения? - Вы позволяете мне отправиться в Панаму, - еще тише, шепотом сказал Макайр. - Прямо сейчас. Если нет рейса, можно сговориться с Пентагоном, от них в зону канала самолеты уходят каждый час. Я лично включусь в поиск четверки. Все же Роумэна я лучше всех вас знаю, я замечу его из тысячи, даже в камуфляже... Не говоря уже о Гуарази. - Прекрасная идея. Допустим, вы их нашли. Дальше? - Я привожу их сюда. - Макайр, думайте, что говорите! Никто из нас не знает, зачем они рванулись на юг. Никто. Ясно, что на встречу с русским агентом, с этим самым Штирлицем... А зачем? Почему такая срочность? Отчего в это предприятие вошел синдикат? Почему в а ш и люди, Макайр, ваши, вы с ними контачили, разорвали контракт и стали поддерживать Роумэна? Можете дать ответ на эти вопросы? Допустим, вы привезли сюда Роумэна и Гуарази, - а что дальше? Кто будет выплачивать им нанесенный ущерб? Люди поехали отдыхать в Панаму, а вы одели на них наручники. Выплачивать ущерб станете вы, сотрудник новой разведывательной институции. - Хорошо, - Макайр как-то по-новому, подобострастно кивнул, - я попытаюсь... Я нахожу их там и неотступно следую за ними... Визнер изумился: - Вы следите за Гуарази и Роумэном?! Вы, который ни разу не был ни на фронте, ни в тылу врага, следите за двумя профессионалами?! - Значит, выхода нет? - Я с самого начала предложил вполне достойный выход, Макайр. Нашкодили - умейте платить по векселю. Причем, поскольку вы наш, поскольку вы п о в е д е т е роль, вам переведут триста тысяч долларов. С такими деньгами вас возьмут в любое дело... - Что я должен сейчас делать? - А ничего. Идти к себе и продолжать работу. Как ни в чем не бывало. Когда я получу какую-то информацию с юга, вызовите врача - боли в области сердца... И ждите указаний... Еще выпьете? - Да. - Разбавить водой? - Не надо. Макайр выпил полстакана, содрогаясь; долго тяжело дышал, потом откинулся на спинку низкого, мягкого дивана и сказал: - Я хочу встретиться с Алленом. - Он не станет с вами встречаться. - Я согласен сделать все, что вы сказали, мистер Визнер. И поэтому я должен увидеться с Даллесом. - В таком случае считайте, что нашего разговора не было. Пусть все идет, как шло. Повторяю, у Даллеса свои игры, у меня свои. Я решил начать с той игры, которую доверчиво открыл вам. Если вы расскажете о ней Даллесу - выкручивайтесь из создавшегося положения сами. Меня перестанет интересовать ваша судьба, если в дело войдет кто-нибудь третий. Я не вижу какую-либо выгоду во всем этом предприятии. Макайр поднялся. - И тем не менее, я обязан увидаться с ним. - Валяйте, - Визнер кивнул. - И передайте ему вот это, - он достал из кармана пять страниц бумаги. - Что это? - спросил Макайр, обрушиваясь на диван. - Ваша исповедь. Когда вы написали ему, каким образом протащили в Штаты агента абвера Вальтера Кохлера... Берите, берите, у меня есть копии... Да и потом это собственность Аллена, а не моя... - Я написал... это... в одном экземпляре и передал... Даллесу... Визнер раздраженно закурил: - Только, бога ради, не падайте больше в обморок! Не вызывать же мне сюда доктора... - Я хочу знать, как очутилась у вас эта бумага? - Это не бумага, а ваш приговор. Даллес не любит выносить приговоры. Он любит миловать и помогать идти вверх. Он не станет встречаться с вами. Вы меня вынудили сказать вам правду. Я не хотел этого, честное слово... Садитесь к столу и пишите то, что я вам продиктую. - У меня трясутся руки... - Помассируйте... Соберитесь в конце концов, как не стыдно... Итак, договорились или нет? - Да. Мы договорились. - Ну и слава богу. Боб. У меня камень свалился с плеч. Садитесь и пишите... Макайр медленно, по-стариковски поднялся, шаркающе обогнул диван, сел в кресло Визнера, взял ручку, медленно, как-то заторможенно отвернул колпачок, придвинул блокнот и сказал: - Диктуйте, мистер Визнер. - Фрэнк. Теперь я снова Фрэнк, ладно? Я снова для тебя Фрэнк. Пиши, Боб: "Пепе. Сколько можно травить меня Кохлером? Кто сказал вам о нем? Поверь, я не знал, что он нацист, когда привез его в Штаты. Вы поступаете как марионетка в руках Штирлица. Вы на грани измены этой стране, Пепе. Одумайтесь. Я готов понести наказание за Кохлера, но оно будет сущей ерундой в сравнении с тем, что может ждать вас. Ваш друг Макайр". Дату пока не ставь, помозгуем вместе... Теперь второе: "Пепе, я никогда не был человеком робкого десятка. Тебе не удастся меня запугать. Я не пойду на то, чего ты требуешь. Молю тебя, одумайся! Макайр". Это подпиши сегодняшним днем... А первое датируй тем днем, когда Роумэн был у тебя перед вылетом в Голливуд... Он вернулся из Кордовы, помнишь, со списком нацистов, которые скрывались в Аргентине, а ты выгнал его из кабинета... ...Эти письма обнаружат в кабинете Макайра, в его сейфе, после того, как тело найдут в порту, с тремя огнестрельными ранами в животе, - месть мафии; на этом Лаки Луччиано будет сломан - раз и навсегда. Лаки терять нельзя - умница и настоящий мастер своего дела, без таких, как он, будущая работа серьезной разведки немыслима... МЮЛЛЕР, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Штирлиц проснулся, словно от удара; не открывая глаз, совершенно явственно ощутил, что на него кто-то пристально, неотрывно, изучающе смотрит. Сколько сейчас, подумал он, видимо, восемь, а может, восемь пятнадцать, но никак не больше, правда, ящерка? Он ощущал время, ошибаясь в пределах десяти, максимум пятнадцати минут. В детстве, когда был жив папа, он мог спать до десяти, а то и одиннадцати, особенно если накануне собирались гости; впервые он проснулся ни свет ни заря после того, как Мартов и Воровский привели в их маленькую цюрихскую квартирку вождя мирового анархизма князя Кропоткина. Петр Александрович пил чай легкими глотками (отец потом заметил, что весь аристократизм князя как бы сфокусировался в той грациозной элегантности, с какой князь держал чашку, ставил ее на блюдце, пробовал варенье и брал крекер), говорил по-юношески увлеченно: - Перед тем как поспешить к границам, чтобы спасти страну от нашествия чужестранцев, восставшие парижане казнили дворян, содержавшихся в тюрьмах. Нет сомнения, что аристократы примкнули бы к немцам и вздернули всех революционеров на столбах. Тех, кто обвиняет в жестокости поднявшихся против тирании, следует спросить: "А ты сам страдал в темницах?! Ты провожал своих друзей на гильотину?!" Если не страдал - молчи и стыдись обвинять восставших! Тем более, что в массе своей народ сострадателен к своим жертвам; террор подготовляет диктатуру, а гильотина требует нового прокурора и попа, все возвращается на круги своя. Зло заразно, как и добро. Людей будущего надо приучать к мысли: "Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой". Справедливость и энергия перевернут мир. Энергия еще более заразна, чем зло. Будущее за людьми, наделенными энергией, которая всегда окрашена созидающим духом творчества... Эти слова Кропоткина навсегда запали в душу Исаева; именно после того, как князь, приезжавший на встречу с социал-демократами (высоко чтил Ленина, несмотря на кардинальные разногласия идейного порядка), посетил их дом, отношение Всеволода к самому себе во многом изменилось: "энергия и справедливость" сделались путеводными звездами юности; пожалуй, именно тогда, в Швейцарии, он начал ощущать время, его быстротечность, а ведь именно в м и н у т е реализуются как энергия, так и справедливость... Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил Мюллер, была на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими жалюзи, выходило на поле аэродрома; видимо, подумал он, за мною наблюдают из соседних комнат; зеркало возле умывальника - особое, сквозь него видно каждое мое движение, каждый жест, выражение лица, только цвет чуть изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало из соседней камеры наблюдали за Канарисом, довольно часто в тюрьму приезжал Кальтенбруннер, садился возле этого чуда техники и молча смотрел на адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что мучало его - чем дальше, тем, судя по всему, больше. Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на циферблат: восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если через сорок восемь часов не произойдет то, что запланировано у нас с Роумэном, мое пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не собранной воедино земле, окончится раз и навсегда. Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или в березку. Ничего, посуществуешь, лишенный счастья общения посредством языка; волки объясняются по-своему, да и березы обладают даром говорить друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение облаков каким-то образом организовано - нет той давки и сумятицы, какая сопутствует людским перемещениям в часы пик. Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы, - время и г р кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать надо так, как хочется, а мне хочется мыться из-под крана, по-русски, подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая при этом особый, горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что значит источник, бьющий в горах! Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал, замок сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост. Двое рослых парней, стриженных "под бокс", стояли прямо перед ним, и в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть. - Доброе утро, ребята, - сказал Штирлиц, - как отдохнули? Те, не ответив, сопроводили его в холл, - там уже был накрыт стол: ветчина, фаршированные колбасы, сухой сыр, молоко; Мюллер сидел возле окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав шаги по широкой деревянной лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу: - Вы слишком долго спите, Штирлиц, - сказал он, чуть кивнув охранникам; те р а с т в о р и л и с ь; ну и школа, ай да Мюллер, так сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций! - Я сплю ровно столько, сколько необходимо для реанимации нервных клеток, - ответил Штирлиц. - Единственно, что не реанимируется, а постоянно умирает, именно нервные клетки, мой друг... Кстати, я запамятовал, какое у вас звание в русской секретной службе? - Было полковник, - ответил Штирлиц. - Значит, сейчас вы генерал? - оживился Мюллер. - Или, наоборот, разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями? - Вполне может быть, - согласился Штирлиц. - У вас еще много информации, которую предстоит обсудить? - Много. На три дня, как минимум. Кстати, гулять вы меня намерены пускать? Или полный з а т в о р? Мюллер сел во главу стола: - Погуляем, Штирлиц, погуляем. Располагайтесь по правую руку, мне приятно ухаживать за вами. - Спасибо, группенфюрер... Или, быть может, вы хотите, чтобы я обращался к вам как к сеньору "Рикардо Блюму"? Лицо Мюллера закаменело: - Мне жаль, что эта информация стала вашим достоянием. Сейчас вы нанесли мне удар, Штирлиц. Я полагал, что "Рикардо Блюм" известен только четырем моим самым верным контактам... Кто вам назвал это имя? - Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер, - попросил Штирлиц. - Я опасаюсь, как бы вы не решили вновь попробовать меня на выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться... - Надеюсь, вы понимаете, что мои люди восстанавливают весь ваш маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю, как вы сюда прибыли, откуда, с чьей помощью? - Убежден. - Хорошо держитесь. Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы или вам сделали какую-то хитрую операцию, заменив их совершенно новой субстанцией, которая ни на что не реагирует, а лишь фиксирует происходящее? Штирлиц несколько удивился: - Раз вы сомневаетесь, значит, у меня есть нервы. Все то, что вызывает сомнение, - существует... У меня, например, тоже есть сомнения по поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого... Я снова хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я не зря задавал вам этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня. Не думайте, что в мире мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет - когда кончится "дух Нюрнберга" - еще больше... Так что мой вопрос в ваших интересах... И Мюллер дрогнул. По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел к двери, что вела на кухню, резко распахнул ее: два индейца-повара сидели на подоконнике, наблюдая за тем, чтобы не переварить кофе, стоявший на большой плите; Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже никого не было. - Тем не менее включите радио, - посоветовал Штирлиц. - Дело того стоит. Мюллер ткнул пальцем в шкалу "Блаупункта"; как обычно, передавали испанские песни - гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины. - Теперь вы спокойны? - спросил Мюллер, вернувшись на свое место. Штирлиц покачал головой: - Теперь спокойны вы, группенфюрер... Помните, как двадцатого апреля сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: "службе гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового фашизма, дуче Италии Бенито Муссолини"? - Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли? - Конечно. - Дадите ознакомиться? - Пожалуйста, - Штирлиц протянул ему копию, сделанную на тонкой бумаге. Мюллер пробежал глазами текст, кивнул: - Да, подпись моя. Но ведь в получении этого же приказа расписался и Кальтенбруннер, и обергруппенфюрер СС Вольф. - Кальтенбруннера повесили, Вольф в тюрьме, а вы являетесь неким преемником идей фюрера, нет? Следовательно, отвечать за неисполнение приказа - перед лицом членов партии - придется вам, группенфюреру Генриху Мюллеру; больше некому. - Я сделал все, что мог, Штирлиц, - Мюллер положил себе ветчину и начал тщательно жевать, скрывая полнейшее отсутствие аппетита. Штирлиц покачал головой, сострадающе вздохнул: - Нет, группенфюрер. Все не так. У меня есть документы, которые говорят об обратном... - Очень любопытно услышать систему доказательств от противного... - А кофе дадут? Мюллер нажал на кнопку под столом; индейцы принесли кофейник, аромат был горьким, чуть пьянящим. - Сливки нужны? - поинтересовался Мюллер. - Ни за что, - ответил Штирлиц. - Водкой не угощаете, напьюсь крепким кофе. - Могу угостить и водкой. - Спасибо. Чуть позже. - Я весь внимание, Штирлиц... - Сейчас, только доем фаршированную колбасу... Вкусна, сил нет оторваться... Он деловито, с видимым, а не наигранным наслаждением доел колбасу, налил себе кофе и неторопливо заговорил: - Как мне кажется, Гитлера на самом деле не очень-то тревожила жизнь Муссолини... Его более всего волновала с у д ь б а диктатора: если бы с дуче не произошло то, что ныне известно всем, - а случилось это двадцать восьмого апреля, и Гитлер читал радиосообщение о трагедии, - я не знаю, как бы себя повел великий фюрер германской нации... Я расскажу вам, отчего оставшиеся в живых лидеры национал-социализма не простят вам гибели Муссолини... Помните, еще в феврале сорок пятого, когда генерал Вольф впервые прибыл в Швейцарию к Даллесу, вам поступили сведения о контактах Муссолини с миланским кардиналом Шустером? - Я не помню этого, Штирлиц, - ответил Мюллер скрипучим голосом, что свидетельствовало о высшей степени раздражения. - Я руководил слишком большим подразделением, чтобы помнить все... - Сохранилась ваша переписка с представительством гестапо при штабе дуче. Я оперирую фактами. Иначе я рискую провалить ту миссию, которая возложена на меня амери