страницы: нет, на вокзале была не липа, такое организовать невозможно, Райли не знал, куда я попрошу ехать... В особняке было чисто и пусто, как в клинике; живем в гостях у англичан, пояснил Райли, неохота обживаться, да и потом срок командировки подходит к концу, пусть сменщик обустраивается, если хочет, мне тут противно, ненавижу "гансов"... - Виски есть? - спросил Джек Эр, с р и с о в а в холл: ничего тревожного, казенщина. - Я бы на вашем месте не стал пить, - ответил Райли. - Почему? Хочется выпить за упокой души Пола Роумэна. - На яхте есть радиосвязь? Джек снова насторожился: - А в чем дело? - Если связи нет, - объяснил Райли, - придется прыгать с парашютом... Будет плохо, если миссис Роумэн узнает о трагедии от незнакомого человека... - Откуда вы знаете, что я умею прыгать с парашютом? И тут Райли взорвался: - Ну, знаете, хватит! Откуда я знал, что вы приедете в Гамбург?! Как я узнал вас - среди всех пассажиров?! Вы ж у нас работали; всем известно, что перед операцией исполнителю передают полную информацию про объект! Думаете, мне доставляет желание трястись в самолете над морем, выискивая эту чертову яхту?! Жаль нашего человека, которого убили наци, только поэтому я лечу с вами! Вполне мог бы отправить кого из молодых, их у меня трое, и все оболтусы, только бы заниматься джиу-джитсу! - Не сердитесь, - сказал Джек. - Просто вы не были знакомы с Роумэном... Это был человек настоящей пробы, таких мало... А прыгать, поддав стакан виски, вполне допустимо, еще приятней ощущение свободного полета... Выпить надо... Меня внутри маленько познабливает, нервы... Мама всегда давала горячего чая с вином, если я возвращался с бейсбола вздрюченный, это успокаивает... А радиосвязи на яхте нет... Я велел ее отключить, всяко может быть, в дело включен с и н д и к а т, с ним шутить опасно, пять свидетелей на борту, да еще каких! Если бы Райли промолчал, Джек Эр начал бы заново анализировать ситуацию; про то, что на борту кроме Кристы находятся миссис Спарк с детьми и Нильсен, знал только он; Райли, однако, вскинул голову: - Какие еще пять свидетелей?! Меня не интересует никто, кроме миссис Роумэн! Плевать я хотел на этих ваших четырех человек! - Знаете, что определяет драматургию Ибсена, его Пера Гюнта? - задумчиво говорил Нильсен; он словно бы не глотал, а растворял кофе во рту. - Культ энергии... Возьмите его раннюю драму "Праздник на Сольгауке"... Декорации средневековья, а проблемы сегодняшние, те, которыми жил сам бунтарь Ибсен... Он уехал в добровольное изгнание, когда мы оставили в беде датчан, позволив немцам взять Шлезвиг... И всю жизнь посвятил созданию символа подвижничества мужчин... А уже перед концом понял тайну энергии женщин... Критики писали что Пер Гюнт - это схема, героя л е п я т второстепенные образы, да и вообще, мол, это автобиография Ибсена... Никто не хотел понять, что наш Ибсен утвердил в мире новый тип мужчины, который готов на все во имя захватившей его страсти... А женщины Ибсена полны затаенной страсти, ищут достойного, не могут его найти и поэтому придумывают с и м в о л... Наверное, поэтому он не написал ни одной счастливой семейной пары... Для него брак - проклятие... Потеря чего-то такого, что невосполнимо... - Вы не были женаты? - спросила Элизабет. - Был. - Разошлись? Нильсен покачал головой: - Ее расстреляли наци... Поэтому я с вами... Молодой друг фру Кристиансен объяснил суть дела... Элизабет медленно повернулась к Кристе; та рассмеялась: - Ух, какая ревнивая! Это же Джек Эр! - Смешной парень, - сказал Нильсен. - Большой ребенок с хваткой старого боксера... Его самое любимое слово - "должен". Он меня задавил этим своим "вы должны"... Я бы отказал ему, между прочим, старею, сломался... А он вдруг сказал: "Вы же норвежец, это у вас написан "Строитель Сольнес", - старости нет, есть пора расцвета таланта; человек так многое может, он должен реализовать себя, тогда вновь обретет молодость"... Я еще посмеялся: "У меня нет Гильды, которая бы вдохновила на порыв... Женщина - начало и конец подъема мужчины". - Мы делаемся сильнее, когда нам так говорят, правда, Крис? - сказала Элизабет. - Женщина нуждается в похвале, это ее подстегивает, как школьника... - А думаете, мы не нуждаемся? - спросил Нильсен. - Не меньше, чем вы. - Меньше, - убежденно ответила Элизабет. - Вы - львы... Лежите себе в пустыне, созерцаете мир... А нам надо постоянно делать так, чтобы вы не переставали обращать на нас внимание, любили своих детенышей, приносили пищу, защищали д о м... Что мы без вас можем? Не будь вас здесь, что бы с нами стало? Нильсен улыбнулся: - Нет, вы продолжайте, продолжайте, мне нравится, как вы говорите, я себя по-новому ощущаю, даже рычать хочется... - Львы не рычат, - сказала Кристина, прислушиваясь. - Я их подолгу наблюдала в зоосаду... Они р ы к а ю т... И то редко... Слушайте, а это не самолет кружит? - Вот они, - сказал Джек Эр. - Это ее яхта. - Зачем же вы попросили ее отключить радио?! - сокрушенно сказал Райли. - Передали бы им все и вернулись в Гамбург... А так вам придется видеть лицо несчастной женщины... - Так у вас же не гидроплан, мы ж не сядем... - Поднимемся, прыгнете с парашютом... Пусть поворачивают в Осло... И сразу же отправляйтесь в наше посольство, там все знают, отправят на военном самолете... - Я могу ее сопровождать? Райли недоуменно развел руками: - Вот об этом мне не говорили... Обсудите на месте... Берите парашют, я помогу вам надеть... Он десантный, с надувной лодкой... Мы вас сбросим перед носом яхты, они наверняка услышат шум мотора... Когда Джек Эр дернул кольцо, рывка не последовало; он задрал голову - парашют не раскрылся; дернул кольцо еще раз; свист ветра в ушах становился пронзительным, ощущение, что где-то рядом вот-вот взорвется бомба; он осторожно потянул аварийное кольцо - и снова толчка не последовало. Твари, подумал он, зачем же так?! Ну, нет, не выйдет, ярился он, сейчас я постараюсь опустить ноги вниз, только не упасть в воду плашмя, я войду ногами, только б вытянуть их, господи, мамочка, бедная моя, как же ты была права, когда говорила, мамочка, милая, как ты будешь там од... Райли поежился и сказал пилоту: - Передайте на базу координаты... Пусть высылают профессиональных парашютистов... Двенадцать человек, не меньше... А мы будем барражировать... Горючего хватит? ШТИРЛИЦ, МЮЛЛЕР (Аргентина, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Ну, а главное дело я берег под конец, группенфюрер... - К чему вы подбираетесь? - Мюллер поворошил пень в камине баварской, крестьянской, длинной кочережкой; любил, чтобы огонь был постоянным. - Не томите душу, мне так любопытно слушать ваши истории... - Это не "моя история", - ответил Штирлиц. - Это история народа Соединенных Штатов. Мюллер не сразу оторвался от камина; бело-синие языки пламени делали его лицо похожим на доброго Люцифера; заводы Форда начали выпускать пробки на водяные радиаторы машин с таким чертом; сразу привлекает внимание покупателя, автомобили пошли нарасхват; если хорошо берут, можно и Понтия Пилата в обнимку с Иудой запустить в серию, отчего нет?! - История - понятие неоднозначное, - задумчиво заметил Мюллер. - Историей можно считать хорошо записанные анекдоты, вроде тех, что сочинял Цицерон... Нас с вами - немцев и славян - еще и в помине не было, а лысый дед уже разливался в сенате соловьем... Историей можно считать сухую хронологию... Сохранившиеся показания очевидцев... Этому, кстати, я верю больше всего. - Я тоже, - согласился Штирлиц. - Поэтому хочу спросить: говорит ли вам что-либо такой символ - три квадратика в двух перекрещивающихся голубых кругах; овал, образующийся посредине, закрашен красным? Не напоминает прошлое? Когда вы возглавляли отдел криминальной полиции на юге Германии? По тому, как Мюллер спокойно отложил кочергу и недоуменно обернулся, Штирлиц понял, что группенфюрер действительно не помнит того, что он был бы обязан помнить всю свою жизнь, до последней минуты... - Хотите послушать изложение материала о деле летчика Линдберга? - спросил Штирлиц, по-прежнему не отводя глаз от Мюллера. - Ах, это у него украли дитя? - Мюллер, вспоминая, хмурился, однако был по-прежнему спокоен. - А при чем здесь я? Гестапо? Национал-социализм? - При том, что три квадратика на странной фигуре означают окно и две детские сумки... - Что? О чем вы? - Мюллер искренне рассмеялся. - Или расскажите толком, или дайте прочитать документ. - Читайте, - Штирлиц протянул Мюллеру двадцать страниц тончайшей рисовой бумаги; текст был напечатан с обеих сторон, через один интервал. - Это надо сделать сейчас? - спросил Мюллер. - Я же сказал в самом начале собеседования: любой материал, который я вам передаю, суть третья копия с того, который хранится в банке. Поскольку я могу не выдержать пыток ваших людей, я заранее отказался знать, где именно и под каким кодом хранятся эти документы... Можете читать сейчас, хотите - завтра... Но кое-что я должен прокомментировать... Если увлечетесь - не будите, отвечу на вопросы завтра... - Я был бы крайне признателен, Штирлиц, посиди вы рядышком хоть полчаса... Я ведь читаю профессионально... Если материал меня не заинтересует, я провожу вас в спальню. Сам. Один, без помощи моих, - он колыхнулся своей доброй усмешкой, - костоломов... И, надев учительские очки, углубился в чтение... "Было уже достаточно поздно, когда всемирно известный пилот Чарльз Линдберг и его жена Анна закончили ужин; вторник, первое марта тридцать второго года, двадцать один час. В этот день полковник был занят в своем оффисе нью-йоркских авиалиний, потом провел четыре часа в Институте медицинских исследований Рокфеллера и после отправился к своему дантисту; в свой новый дом, недалеко от Хопвелла, штат Нью-Джерси, он вернулся затемно. После ужина супруги перешли в гостиную - поболтать; вдруг Линдберг спросил: - Ты ничего не слышала? - Нет, - ответила Анна. - Мне показалось, будто треснуло дерево... Они прислушались к тишине, все было спокойно, ведь в такую ночь любой звук можно приписать шальному весеннему ветру. Дом был расположен в уединенном месте, которое облюбовал сам Линдберг, надеясь наслаждаться здесь свободой от докучливого любопытства соседей; раздражало идолопоклонничество публики, которое окружало его с двадцать седьмого года, когда он совершил свой немыслимый трансатлантический перелет. Десятикомнатный дом был еще не закончен, на многих окнах не было штор; молодая пара проводила здесь только субботы и воскресенья, остальное время жили в Энглевуде, Нью-Джерси, в доме матери Анны миссис Дуайт Морроу. Однако в последний уик-энд их двадцатимесячный сын Чарльз простудился, и, чтобы не выносить его на холодный воздух, они остались в Хопвелле. Белокурому малышу с голубыми глазами сегодня было значительно лучше, он вбежал в столовую для прислуги, весело бегал вокруг стола, где его няня Бетти Гоу пила чай в обществе Оливера Вотели и его жены Эльзы - прекрасной поварихи. Накормив малыша, Анна и Бетти уложили его в комнатке на втором этаже; в восемь часов он безмятежно спал. В десять часов Бетти Гоу, как обычно, заглянула в детскую; на мгновение она остановилась в дверях, чтобы глаза привыкли к темноте, и в этот момент поняла, что не слышит дыхания ребенка. Бетти подумала, что Чарльза-младшего забрала мать, пошла в спальню: - Миссис Линдберг, ребенок у вас? - Нет, а что? - ответила Анна. Бетти спустилась в библиотеку: - Полковник Линдберг, Чарльз у вас? - А разве он не в кровати? - Нет, сэр. Линдберг взбежал по лестнице: два больших зажима, которыми пристегивались одеяло и простыня к матрасу, были нетронуты, подушка слегка примята головкой малыша; ребенка не было. На батарее, находящейся под окном в юго-западном углу комнаты, Линдберг заметил пакет. Оставив его на месте, он предупредил Анну и Бетти, чтобы они ничего не трогали, пока не будет проведена дактилоскопическая экспертиза; позвонил в полицию Хопвелла, связался с шерифом штата Нью-Джерси и со своим адвокатом, полковником Эндрю Брекенриджем. Когда прибыли агенты полиции Хопвелла, они быстро обнаружили две вмятины в глине, как раз под окном, а примерно в двадцати метрах заметили лестницу. Сделана она была грубо, но крепко, состояла из трех частей и поэтому легко переносилась. Последняя ступенька и продольный брус одной из секций были сломаны. Увидев сломанные деревянные части, Линдберг вспомнил о том звуке, который услышал, находясь в гостиной. Видимо, в этот момент похититель выносил мальчика из детской. Отпечатки под окном точно совпадали с размерами лестницы. Невдалеке от этого места один из полицейских Хопвелла обнаружил еще одну улику - долото; им было открыто окно. Через некоторое время прибыл начальник полиции штата Нью-Джерси Шварцкопф, вслед за ним адвокат Брекенридж. Было уже заполночь, когда эксперт по дактилоскопии открыл ящик с инструментами и начал изучать конверт, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев; их не было. Затем Шварцкопф прочел текст: "Уважаемый господин! Приготовьте 50 тысяч долларов: 25 тысяч в билетах по 20 долларов; 15 тысяч в билетах по 10 долларов и 10 тысяч в билетах по 5 долларов. Через два - четыре дня сообщим, где вручить деньги. Остерегайтесь говорить о происшедшем полиции и знакомым. За ребенком хорошо присматривают. Мои письма Вы отличите по этой подписи и трем маленьким отверстиям". Подпись была необычна - два голубых круга перекрещивались и образовывали в центре красный овал; квадратные отверстия находились в каждой из трех секций фигуры на одной горизонтали. - Но я действительно не помню такого знака, - оторвавшись от текста, сказал Мюллер. - Помогите мне, Штирлиц! Играть надо чисто. Штирлиц кивнул: - Хорошо. Помогу. Чуть позже. Мюллер стремительно пробежал сообщение о том, что президент Соединенных Штатов поручил ФБР найти преступников, вся Америка всколыхнулась как один человек, требуя покарать злодеев, но сразу же споткнулся на втором письме, посланном похитителями Чарльзу Линдбергу... "Уважаемый господин! Поскольку Вы не выполнили нашего требования о том, чтобы случившееся не стало достоянием публики и полиции, мы вынуждены сообщить, что дитя останется у нас до тех пор, пока все не успокоится... За ребенка не волнуйтесь, с ним все хорошо... Мы заинтересованы вернуть его Вам в полном здравии... Как мы Вам сообщали, сумма выкупа была 50 тысяч долларов, однако теперь мы должны поделиться еще с одним человеком... Поэтому цена увеличивается до 70 тысяч долларов... Позже мы проинформируем о том месте, где Вы должны вручить нам деньги, - но лишь тогда, когда полиция окажется вне этого дела, а журналисты замолкнут". Несмотря на то, что слова "хорошо" и "вне" были написаны не по-английски, а по-немецки, полицейские все еще не были уверены, что похититель - немец. Мюллер поднял глаза на Штирлица: - Слушайте, я не обязан знать все уголовные дела двадцатого века! Ребенка действительно украл немец? - Должен вас огорчить, группенфюрер... Вы знали этого человека... Точнее, его родственников и досье... - Вы сошли с ума! - Я пришел к вам именно потому, что нахожусь в полном здравии. - Но ведь это тридцать второй год! Тогда еще не было гестапо! Не было Гиммлера! Штирлиц согласно кивнул: - Были вы! Чиновник криминальной полиции Генрих Мюллер... А то, что Гиммлер еще не стал рейхсфюрером, для вас еще страшнее... Не на кого валить ответственность за собственные поступки... Мюллер тяжело, с нескрываемой неприязнью посмотрел на Штирлица, ничего не ответил, потер виски своими крепкими, квадратными пальцами и продолжил изучение документа. "...Старый школьный учитель доктор Джон Ф. Кондон был горячим поклонником Чарльза Линдберга. Семидесятидвухлетний Кондон написал письмо в свою любимую газету "Хоум ньюс", выходящую в Бронксе: "Предлагаю тысячу долларов, то есть все мои накопления, прибавив их к 50 тысячам долларов выкупа, чтобы любящая мать смогла, наконец, обнять своего ребенка. Я готов поехать в любое место за свой счет, вручить эти деньги и обязуюсь при этом никогда не раскрывать имени похитителя". Через четыре дня после опубликования обращения (над стариком потешались знакомые: "чокнулся!") он получил письмо: "Уважаемый господин! Если Вы действительно хотите стать посредником в деле Линдберга, строго следуйте всем нашим указаниям. Вы должны отвезти и вручить лично г-ну Линдбергу письмо, которое прилагается... Получив деньги у г-на Линдберга, опубликуйте три слова в нью-йоркской газете "Америкэн": "Деньги уже готовы". Находитесь все вечера - с 6 до 12 - дома. Это похищение готовилось целый год. Необходимо, чтобы дело приобрело мировую известность". В конверте, полученном учителем, действительно находился еще один маленький конверт. Кондон сразу же позвонил Линдбергу. - Будьте добры, вскройте маленький конверт и прочтите мне письмо, - попросил летчик. Кондон зачитал письмо: - "Уважаемый господин, доктор Кондон будет нашим посредником. Можете вручить ему 70 тысяч долларов... Когда деньги будут в наших руках, мы сообщим Вам, где ребенок. Готовьте аэроплан, так как он находится в двухстах сорока милях отсюда". - Это все? - Нет, - ответил доктор Кондон, - не совсем. На письме внизу нарисован странный знак - два пересекающихся голубых круга, образующих в середине красный овал... И три отверстия на каждой фигуре по горизонтали. Голос Линдберга дрогнул: - Я немедленно еду к вам. - У вас больше дел, чем у меня, - ответил старый учитель. - Я сам приеду. В два часа ночи Кондон добрался до Хопвелла. Линдберг внимательно изучил корреспонденцию; не осталось никаких сомнений: письмо не могло быть фальшивкой, поскольку знак с перекрещивающимися кругами ни в одной из газет не был опубликован; тайна следствия. ...Утром следующего дня доктор Кондон вернулся домой с письмом, в котором Линдберга назначали его своим посредником. Адвокат Брекенридж привез его на своей машине и принял приглашение поселиться в доме учителя. Днем Брекенридж отправил в нью-йоркскую газету "Америкэн" сообщение: "Деньги уже готовы". Чтобы скрыть от журналистов принадлежность к делу, Кондон подписался псевдонимом "Д. Ф. К.", составленным из начальных букв своего имени. Он был уверен, что похитители его поймут, а для остальных странное объявление пройдет незамеченным. В семь часов вечера зазвонил телефон. Глухой голос спросил, получено ли письмо с п о д п и с ь ю? Учитель ответил: - Да. И я очень рад, что вы меня верно поняли. На следующий день в двадцать тридцать в дверь доктора постучали; шофер такси протянул длинный конверт и спокойно отъехал, - номерной знак был виден отчетливо' ясно, попросили отвезти письмо "другу", - член банды так себя не ведет. В письме сообщалось, что доктор должен отправиться к заброшенной сосисочной; там, под камнем, он найдет записку. Выехали, когда совершенно стемнело; машина адвоката остановилась в пустынном месте, окруженном полуразвалившейся галереей. Доктор Кондон поднялся на галерею и достал из-под кирпича записку: "Пересеките улицу и двигайтесь вдоль забора к кладбищу, до улицы 233. Там встретимся". И доктор Кондон пошел по безлюдной улице к воротам кладбища Вудлоу. Несмотря на то, что он никого не видел, доктор чувствовал - за ним наблюдают. Пробило двадцать один тридцать; он заметил размытое белое пятно, осторожно двигавшееся среди могил; человек делал рукой какие-то знаки. Кондон пошел навстречу; в глубине кладбища, среди деревьев и памятников, его ждал мужчина. Доктор смог запомнить глаза, смотревшие на него из-под полей надвинутой на лоб шляпы; лица различить было нельзя - тьма непроглядная. - Принесли деньги? - это был тот же голос, с иностранным акцентом, который доктор слышал по телефону. - Нет. Я не принесу деньги, пока не увижу ребенка. - А меня казнят, если ребенок мертв? - Мертв?! - закричал Кондон в ужасе. - Не кричите! - рявкнул мужчина. - Ребенок жив и прекрасно себя чувствует. - Как вы можете доказать, что я разговариваю с тем человеком, который мне нужен? - спросил доктор. - Разве вы не получали писем, подписанных кругами? Кондон вытащил из кармана два зажима, которые находились в кроватке ребенка, - он взял их с разрешения Линдберга: - Ответьте, что это такое? - Ребенок был закреплен этими зажимами в кроватке, - сразу же ответил незнакомец. - Верно. Как вас зовут? - "Джон", - ответил тот. - Откажитесь от этого дела, "Джон", - взмолился доктор. - Пойдемте со мной... У меня есть тысяча долларов, они будут вашими, отдайте дитя добром... - Нам не нужны ваши деньги, - ответил "Джон". - Но ребенок жив? - Конечно... ...Через пять дней доктор получил по почте посылку - ночную рубашку Чарльза-младшего. В записке, которую завернули в рубашонку, было выдвинуто новое требование: "Принесите выкуп до того, как увидите ребенка. В случае принятия этого условия Линдберг должен дать объявление в нью-йоркской газете "Америкэн", всего три слова: "Согласен. Деньги готовы". Линдберг поместил это объявление. День за днем выходило оно в указанной газете, но "Джон" молчал... Через несколько дней доктор Кондон получил, наконец, ответ "Джона": "Сообщите, готовы ли вы к проведению операции в субботу вечером? Если да, опубликуйте в газете эти же три слова". Теперь Линдберг более всего боялся спугнуть похитителей. Национальное казначейство пообещало, что его агенты не станут вмешиваться в это дело, но лишь отметят номера банкнот, которые будут переданы похитителям. Несмотря на советы полиции, Линдберг упорно настаивал на том, чтобы в месте, где должно произойти свидание, не было никаких засад. Наступил субботний вечер. Линдберг и Кондон заканчивали последние приготовления к выплате требуемого выкупа. Деньги были разложены в двух пакетах: в одном было пятьдесят тысяч долларов, во втором двадцать; в общей сложности 5150 банкнот четырех достоинств: по 5, 10, 20 и 50 долларов... Линдберг, адвокат Брекенридж и Кондон сидели в доме старого учителя в ожидании новых инструкций. Кондон казался совершенно спокойным, но его семья была как на углях: учитель был единственным, кто видел "Джона" и мог бы опознать его; вполне возможно, что бандит, получив деньги, захочет избавиться от свидетеля. В девятнадцать сорок пять к дому подъехало такси; как и в прошлый раз, незнакомый шофер протянул Кондону конверт и спокойно уехал. В письме было указание: "Возьмите записку, спрятанную возле дверей цветочного магазина кладбища Сан Рамон". Линдберг отвез учителя в указанное место; в записке было две фразы: "Следуйте по проспекту Вайтмон на юг. Возьмите с собой деньги; приходите один". Однако Кондон оставил ящик с деньгами на сиденье машины, рядом с Линдбергом: "Сначала я все же поговорю с ним". Он дошел до ворот кладбища; у изгороди стоял "Джон"; доктор приблизился к нему. - Принесли деньги? - спросил "Джон". - Они в машине, - ответил доктор. - Несите... - Я не вручу их вам до тех пор, пока вы не назовете место, где находится ребенок. - Пока сходите за деньгами, я нарисую план той местности. Получив деньги, "Джон" вручил Кондону конверт: - Прочтете через шесть часов! Ни минутой раньше! Через пять минут Линдберг и учитель вскрыли конверт: "Ребенок находится на борту яхты "Нэлли". Это небольшая яхта, восьми метров в длину, которая курсирует между Хорснекс-Бич и Гей-Хэд, недалеко от острова Елизаветы". Поиски яхты продолжались безрезультатно не одну неделю; а "Джон" исчез, растворился, пропал в десятимиллионном Нью-Йорке. За учителем Кондоном была установлена постоянная слежка - главный свидетель обвинения; никто, кроме него, не мог бы опознать "Джона"; три детектива денно и нощно стерегли его, куда бы он ни направился. А еще через несколько недель в лесу, неподалеку от дома Линдбергов, совершенно случайно был найден труп их сына, Чарльза-младшего. Мальчик погиб в день похищения, - так, во всяком случае, утверждала судебно-медицинская экспертиза..." Мюллер поднял на Штирлица глаза, в которых стояли слезы: - Зачем вы дали мне этот ужасный материал, Штирлиц?! К чему этот садизм?! Это же разорвет сердце каждого отца! Зачем я должен был читать это на ночь? - Выпейте снотворное, - посоветовал Штирлиц. - Что же касается трех квадратов, вырезанных по горизонтали, - то вам этот знак был известен еще в двадцатом году, во время стажировки в отделе особо опасных преступлений, когда был ограблен дом вашего бургомистра... Сначала у него просили деньги "добром" - прислав угрожающее письмо... Только там бандит вырезал не три квадратика, а один... Так что начинал он у вас, группенфюрер... В Штатах лишь продолжил начатое... Но и это не все... РОУМЭН, ПЕПЕ, СОМОСА, ВИЗНЕР (Панама, Манагуа, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Франц Брокман, о котором Штирлиц сообщил Роумэну теперь был Франсиско; седой, высокий, тонкий, как спичка, он проворно метался между столиками ресторана "Каса Педро" на берегу океана, обслуживая большую группу туристов; лицо его было сосредоточенным, собранным, однако глаза постоянно улыбались - очень голубые, излучавшие добро, какие-то скорбно-умиротворенные... Панамский адвокат Личу, встретивший Роумэна, Гуарази и охранников возле трапа самолета, вывез их в город минуя паспортный контроль и таможенный досмотр; он и это мог; пограничники были предупреждены, что прибывает экономическая делегация на правительственном уровне, встречать ее будет советник, профессор, доктор Личу, чтобы не привлекать излишнего внимания, поскольку речь идет о фантастической сделке, разрешить въезд в страну "без формальностей". Звонок в аэропорт в ы д а л генерал Падилья; вполне управляем; пришлось, конечно, з а р я д и т ь - золотые пуговицы для френча и золотые звезды на пилотку и погоны. Именно поэтому и щ е й к и растерялись, когда последний пассажир прошел паспортный контроль: никто из тех, кого ждали по крайней мере девять американских разведчиков, не считая панамских детективов, не появился; действительно растворились в воздухе. Лишь через три часа военная контрразведка смогла нащупать нить, узнав о звонке генерала Падильи. Однако в это время машина адвоката Личу, миновав Ла-Чореру Пенономе, Нату и Агуадульсе, уже свернула на проселок и остановилась около Читры - модерновые хижины на берегу океана, песчаный пляж, бары под лианами, "Каса Педро". Во время гонки по шоссе в Читре (отсюда не более ста километров до Коста-Рики, "переход через Месанью обговорен, там ждет машина марки "линкольн", через десять часов будете в Манагуа") Личу, крепкий мулат в очках, что еще больше подчеркивало его спортивность, - бывают такие лица, которых очки в роговой оправе делают устремленно-агрессивными, - глотая слова, быстро объяснял ситуацию: - Конечно, этого Франца было найти не просто! Первые два часа я был в отчаяньи! Потом решил посмотреть испанские имена, - и вот он, тепленький! Кстати, на границе с Колумбией, в горах, живет еще один никарагуанский немец, Альберт Петерс... Работает на кофейной плантации. Агроном у Санчеса-и-Масторги. За год они сделались самыми надежными поставщиками кофе, очень удобно пакуют - с фамилией, телефоном и адресом. Многие рестораны Панамы делают им заказы на год вперед. Растущий бизнес. Этот немец вытащил плантации из полнейшего запустения. Думаю, войдет в компаньоны. Масторга любит гулять в столице. У него там какая-то американка. Сговорятся, видимо, на треть. Значит, через пару лет немец сколотит полмиллиона баков. Великая нация. Никто не умеет так работать, как они... - Брокман здесь давно? - спросил Роумэн, дождавшись, пока Личу полез за сигаретой и начал ее прикуривать, иначе в разговор влезть было совершенно невозможно. - Почему он не пристроился на кофейные плантации? Он же большой мастер этого дела, к тому же специалист по лесу, хороший коммерсант. - Послушайте, Макс, - ответил Личу, - не слишком ли многого вы от меня хотите? - Сколько отсюда миль до этого самого Петерса? - задумчиво поинтересовался Роумэн. - Много. Это другая сторона государства. Да и потом я не возьмусь доставить вас туда. Придется стрелять. Наверняка, дороги уже перекрывают. Мы с вами хорошо проскочили. У нас ведь, пока не дозвонятся до главного, палец о палец никто не ударит, на кой черт, еще не угодишь, голову снесут... Слава богу, американцы научили нас консультировать у юриста каждый шаг, стало чуть меньше произвола, а ведь раньше каждый алькальд в самом завалящем городишке мог делать все, что ему заблагорассудится! Все, понимаете, абсолютно все! В Агуадульсе местный алькальд издал приказ, запрещающий проезд повозок по городу. За нарушение - штраф. При повторном - арест. Люди спросили: "А на чем же привозить кирпичи на строящиеся здания?" А он ответил: "Это ваша забота. Повозки - прошлый век, неопрятно и остается навоз на улицах. Я хочу воспитывать молодое поколение горожан в духе культуры и преклонения перед прекрасным". Честно-то говоря, хозяева повозок не уплатили ему сколько надо, а заработок у алькальдов грошовый, живут на п о д н о ш е н и я, тоже можно понять... Для того, чтобы жить сносно, в его руках только одно оружие - запретить другим все, что только можно. А можно - все... Во время выборов - он знал, что им недовольны, - его люди обошли всех тех кто допущен до голосования, и предупредили: "Будешь заходить в кабинку - изуродуем и сожжем дом. Голосуй, не заходя за бархат! Чтоб все было на виду"... - Крепкий парень, - заметил Гуарази. - И чем же кончилось? Личу пожал плечами: - Девяносто семь процентов проголосовали за него чем еще это может кончиться? - Но повозки ездят по городу, - заметил Роумэн. - И немало. - Так этого алькальда пришлось нейтрализовать, - ответил Личу. - Все-таки если самоуправство граничит с идиотизмом, приходится принимать волевые решения. Нельзя же до такой степени компрометировать институт государственной власти... Тем более, об этом узнали американцы, расписали в своей прессе, неприятно, согласитесь... - Хорошо, - Роумэн достал свои совершенно искрошившиеся "Лаки страйк", - а вы не смогли бы навестить Петерса, скажем, завтра? После того, как мы сегодня уйдем в Коста-Рику? - И что? - поинтересовался Личу, аккуратно глянув на Гуарази. - И получить от него иск к президенту Сомосе по поводу плантаций, домов, аптек, принадлежавших ему вплоть до того дня, когда он был арестован, а затем выслан в Штаты для заключения под стражу... Дело в том, что брат Петерса, социал-демократ, погиб в Освенциме... - Где? - не понял Личу. - Где он погиб? - В Освенциме, - повторил Роумэн. - Это лагерь, где гитлеровцы резали людей для проведения экспериментальных медицинских исследований. Резали, кстати без наркоза, чтобы определить наиболее явные болевые точки... Это лагерь смерти... Они там сожгли что-то около двух миллионов людей... - Сколько?! - Личу даже выронил сигарету изо рта, резко притормозил, взял ее с кремовых чесучевых брюк, выбросил в окно. - Два миллиона?! Так это больше чем вся Панама... - Он говорит правду, - тихо заметил Гуарази. - Так было. - Так вот, - продолжил Роумэн, положив руку на плечо Гуарази; тот замер, однако ладонь не сбросил (молодец, Пепе, подумал Роумэн, мы еще поговорим с тобой, у нас есть время, можно о многом поговорить, особенно если ты не смахиваешь мою руку и это видят "первый" и "второй"; как можно за весь день не произнести ни одного слова, фантасмагория какая-то!). - Так вот, - повторил Роумэн, - если бы вы завтра выслали экспресс-почтой в Манагуа иск Петерса к Сомосе, - диктатор забрал все плантации немцев себе, лично себе, он и войну-то объявил Гитлеру, чтобы завладеть лучшими плантациями страны, до десятого декабря сорок первого года он держал на стене кабинета портрет фюрера с дарственной надписью, - тогда мы получим лишний козырь... - Если я отправлю вам хоть что-нибудь экспресс-почтой, - ответил Личу, - то этот пакет получит ваш сын... Это еще оптимальный вариант, скорее всего на почте придется доказывать родство вашей внучке... Здесь почта работает, как в прошлом веке... Телеграмма устроит? Роумэн спросил Гуарази: - Как вы считаете, Дик? - Не знаю. Личу, на Сомосу это может произвести впечатление? - По-моему, вас четверых шлепнут его гвардейцы в тот же миг, как только вы поднимете разговор о немецкой собственности, ставшей ныне богатством его семьи... Если это действительно так... Я, конечно, не знаю, может, у вас, - он кивнул на Гуарази, - есть в Манагуа сильные контакты, но мне кажется, что я обслуживаю четыре трупа, - вполне милые парни, но доживаете вы последние часы, жаль. Роумэн подошел к метрдотелю и сказал, что его друзья хотели бы взять столик, который обслуживает голубоглазый официант. - Конечно, конечно, - ответил тот, - эй, Франсиско! Сеньоры хотят, чтобы ты обслужил их! Быстренько приготовь столик! - Да, да, - угодливо ответил Брокман. - Сию минуту, сеньоры... Я с радостью угощу вас самой прекрасной пищей нашего чудного "Каса Педро". Когда он накрыл стол белоснежной скатертью, стремительно расставил приборы и приготовился слушать заказ Роумэна, адвокат Личу тихонько сказал: - Франсиско, если вы действительно тот Франц Брокман, что приехал сюда после войны с севера, то знайте: эти господа отправляются в Манагуа, чтобы вернуть немецкую собственность ее прежним владельцам. Бокал выпал из рук официанта, сверкнув мертвенно-голубыми осколками; старик закрыл глаза, достал из кармана пилюльку и бросил ее под язык. - Простите, сеньоры, - сказал он. - Немного шалит сердце... Я должен подать десерт моим британским гостям... Потом я с радостью отвечу на все ваши вопросы. Но вы не из полиции? Я ведь заполнил все формуляры и въехал сюда по разрешению североамериканских властей... - Сеньор Брокман, мы представляем интересы тех честных немцев, не связанных с нацистами, которые пали жертвами преступных клик, - отчеканил Роумэн. - Поскольку у нас мало времени, я попрошу мэтра подменить вас, пусть десерт британцам принесет он сам, а вас мы приглашаем пообедать вместе с нами, не возражаете? - Но... Благодарю вас... Но это не принято... И потом я не одет, как это положено для ресторана... Роумэн снял через голову рубашку, остался в майке, улыбнулся: - Вот мы и уравнялись в костюмах... "Первый", пожалуйста, урегулируйте вопрос о подмене сеньора Брокмана. Парень не пошевелился, словно бы не слышал Роумэна. - Обращаться надо ко мне, - заметил Гуарази, - он выполняет лишь мои указания... Иди и договорись, - сказал он небритому. - Сделай это тактично, дай мэтру десять долларов, извинись, объясни, что мы торопимся... Через минуту мэтр начал сам обпархивать британцев; Брокман опасливо снял свою белую куртку, не зная, что с ней делать; Роумэн взял ее у него из рук, повесил на спинку стула и обратился к собравшимся: - Сначала, как полагается у нас, "гринго", - "хайбол". Потом - мясо, а на десерт - фрукты. Принято, сеньоры? - Я бы не рекомендовал брать мясо, - понизив голос, сказал Брокман. - У нас нет своих коров, туши везут из Давида, по жаре... А рыбу мы ловим сами... Она воистину прекрасна, а цена значительно дешевле. Гуарази посмотрел на Брокмана; его глаза - как и в Мадриде, когда он не отрывал глаз от Кристы, - были полны скорби. Когда мэтр подбежал к столу, Роумэн поблагодарил его за любезность, сделал заказ, заметив: - Сеньор Брокман, видимо, в ближайшее время получит наследство, так что дружите с ним. Всегда надо дружить с тем, за кем будущее... - О, мы старые друзья с сеньором Брокманом, - ответил мэтр. - Я рад, что вы привезли ему столь приятную новость... По случаю такой приятной новости хочу угостить вас, сеньоры, бутылкой настоящей "мендосы". Это не подделка, действительно, из Аргентины... - Подделка, - дождавшись, когда мэтр отошел, шепнул Брокман. - Здесь нет настоящей "мендосы". Лучше пейте местное вино, оно прекрасно... Это американцы приучили здешних людей преклоняться перед иностранным... Янки, словно дети, - больше всего ценят чужое, хотя свое у них в десять раз лучше. - "Кьянти" здесь нет, - заметил Гуарази. - Так что меня вино не интересует. Мистер Брокман, мы приехали, чтобы составить ваш иск к президенту Никарагуа Сомосе. С успеха мы берем двадцать процентов. У вас было что-то около двухсот тысяч долларов в банке, не считая плантаций и домов. Вы согласны уплатить пятьдесят тысяч баков, если мы добьемся у Сомосы возвращения хотя бы части ваших плантаций и какого-нибудь из ваших домов на берегу или в столице? - Я готов отдать половину того, что вы сможете мне вернуть, - сглотнув комок в горле, ответил старик. - Я мечтаю вернуться туда... Но ведь теперь немцы стали изгоями... Сомоса не пускает нас в страну... - Что с вами случилось седьмого декабря сорок первого года, когда Сомоса снял со стены портрет Гитлера и объявил войну рейху? - спросил Роумэн. - В ту же ночь мы все - и те, кто состоял в нацистской партии, и те, которые считали себя никарагуанцами, - были арестованы. Нас отвезли в тюрьму "Ормигуэро" и концлагерь "Куинта Эйтцен", - сейчас, говорят, это вилла Луиса Сомосы... Как нас били, как морили голодом, об этом не хочу вспоминать... Кто-то из наших, уцелевших от ареста, отправил письмо американскому послу с просьбой освободить стариков, женщин и детей... Освободили трех сорокалетних - тех, кто имел постоянный бизнес с североамериканцами... В мае сорок второго нас выслали в Сан-Франциско, оттуда перевели в концлагерь в Техасе, часть отправили на границу с Канадой, на север, все наши там поумирали, только я спасся, старый черт, а внук погиб и дочка тоже... Сорок женщин и детей потом вывезли в Германию, с помощью Красного Креста Швейцарии, но опять же тех, кто был связан с американским бизнесом. Это правда, сеньоры, не сердитесь, я рассказываю правду... Если в Аргентине, Боливии, Бразилии, Чили немцы в основном работали на рейх, кроме, конечно, тех, кто эмигрировал от Гитлера, то никарагуанские немцы действительно растворились в стране... Мы вспоминали, что в наших жилах течет немецкая кровь, только когда собирались в церкви... Такое же было в России, при императоре Петре... Есть страны, которые растворяют в себе иностранцев... Конечно, мы знали, что Бреме, Людвиг Бреме был нацистом и поддерживал связи с людьми Сомосы, они очень дружили до сорок первого года, даже, говорят, Бреме привез ему специалистов по допросам, людей гестапо... - А где сейчас этот Бреме? - спросил Роумэн. - Не знаю. - А что из себя представляет Петерс? - Он был заместителем Бреме... По контактам с провинциями Хинотега и Леон, настоящий нацист... Роумэн переглянулся с Гуарази; тот повернулся к Личу: - Ну что ж, начнем составлять исковое заявление? Вы помните, сеньор Брокман, какие статьи конституции Никарагуа были нарушены Сомосой? - А разве там была конституция? - удивился старик. Личу рассмеялся: - Была, дон Франсиско, бы