долгу, видимо, было что-то важное, или звонили подчиненные - они всегда звонят подолгу. Остальные были короткими - так звонит либо начальство, либо друзья. Потом он достал из стола листок бумаги и начал писать: "Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Строго секретно. Лично. Рейхсфюрер! Интересы нации заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Мне стало известно из надежных источников, что за Вашей спиной группа каких-то лиц из СД налаживает контакты с врагом, зондируя почву для сделки с противником. Я не могу строго документально подтвердить эти сведения, но я прошу Вас принять меня и выслушать мои предложения по этому вопросу, представляющемуся мне крайне важным и не терпящим отлагательств. Прошу Вас разрешить мне, используя мои связи, информировать Вас более подробно и предложить свой план разработки этой версии, которая кажется мне, увы, слишком близкой к правде. Хайль Гитлер! Штандартенфюрер СС фон Штирлиц". Он знал, на кого ссылаться в разговоре: три дня назад во время налета погиб кинохроникер из Португалии Луиш Вассерман, тесно связанный со шведами. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Шелленберг) __________________________________________________________________________ (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1934 года бригадефюрера СС, начальника IV отдела РСХА Вальтера Шелленберга: "Истинный ариец. Характер - нордический, отважный, твердый. С друзьями и коллегами по работе открыт, общителен, дружелюбен. Беспощаден к врагам рейха. Отличный семьянин. Кандидатура жены утверждена рейхсфюрером СС. Связей, порочащих его, не имел. Великолепный спортсмен. В работе проявил себя выдающимся организатором... ") Пожалуй, после своего массажиста доктора Крестена Гиммлер верил, как себе, лишь одному Шелленбергу. Он следил за ним с начала тридцатых годов, когда Шелленберг еще учился. Он знал, что этот двадцатитрехлетний красавец после иезуитского колледжа закончил университет, стал бакалавром искусствоведения. Он знал также, что его любимым профессором в университете был человек еврейской национальности. Он знал, что Шелленберг поначалу вышучивал высокие идеи национал-социализма и не всегда лестно отзывался о фюрере. Когда Шелленберга пригласили работать в разведке, он, к тому времени начавший уже разочаровываться в позиции германской интеллигенции, которая лишь скорбно комментировала злодейства Гитлера и опасливо издевалась над его истеризмом, принял предложение Гейдриха. Его первым крещением был салон Китти. Шеф криминальной полиции Небе через свою картотеку выделил в этот светский салон самых элегантных проституток Берлина, Мюнхена и Гамбурга. Потом по заданию Гейдриха он нашел красивых, молодых жен дипломатов и высших военных, женщин, которые были утомлены одиночеством (их мужья проводили дни и ночи в совещаниях, разъезжали по Германии, вылетали за границу). Женам было скучно, женам хотелось развлечений. Они находили эти развлечения в салоне Китти, где собирались дипломаты из Азии, Америки и Европы. Эксперты технического ведомства безопасности СД организовали в этом салоне двойные стены и всадили туда аппаратуру подслушивания и фотографирования. Идею Гейдриха проводил в жизнь Шелленберг: он был хозяином этого салона, исполняя роль светского сводника. Вербовка шла в двух направлениях: скомпрометированные дипломаты начинали работать в разведке у Шелленберга, а скомпрометированные жены военных, партийных и государственных деятелей третьего рейха переходили в ведомство шефа гестапо Мюллера. Мюллера к работе в салоне не допускали: его крестьянская внешность и грубые шутки могли распугать посетителей. Тогда-то он впервые почувствовал себя зависимым от двадцатипятилетнего мальчишки. - Он думает, что я стану хватать за ляжки его фиолетовых потаскух, - сказал Мюллер своему помощнику, - много чести. В нашей деревне таких баб называли навозными червями. И когда фрау Гейдрих во время отъезда мужа позвонила Шелленбергу и пожаловалась на скуку и он предложил ей поехать за город, к воде, Мюллер немедленно узнал об этом и решил, что сейчас самое время свернуть голову этому красивенькому мальчику. Он не относился к числу тех "стариков" в гестапо, которые считали Шелленберга несерьезной фигурой - красавчик, выписывает из библиотеки книги на латыни и на испанском, одевается, как прощелыга, не скрываясь, крутит романы, ходит на Принц-Альбрехтштрассе пешком, отказываясь от машины, - разве это серьезный разведчик? Болтает, смеется, пьет... Крестьянский, неповоротливый, но быстро реагирующий на новое ум Мюллера подсказал ему, что Шелленберг - первый среди нового поколения. Любимчик притащит за собой подобных себе. Шелленберг повез фрау Гейдрих на озеро Плойнер. Это была единственная женщина, которую он уважал, - он мог говорить с ней о высокой трагедии Эллады и о грубой чувственности Рима. Они бродили по берегу озера и говорили, перебивая друг друга. Двое мордастых парнишек из ведомства Мюллера купались в холодной воде. Шелленберг не мог предположить, что два эти идиота, единственные, кто купался в ледяной воде, могут быть агентами гестапо. Он считал, что агент не имеет права так открыто привлекать к себе внимание. Крестьянская хитрость Мюллера оказалась выше стройной логики Шелленберга. Агенты должны были сфотографировать "объекты", если они, по словам Мюллера, решат "полежать под кустами". "Объекты" под кусты не ложились. Выпив кофе на открытой террасе, они вернулись в город. Однако Мюллер решил, что слепая ревность всегда страшнее зрячей. Поэтому он положил на стол Гейдриха донесение о том, что его жена и Шелленберг гуляли вдвоем в лесу и провели полдня на берегу озера Плойнер. Прочитав это донесение, Гейдрих ничего не сказал Мюллеру. Весь день прошел в неведении. А вечером, позвонив предварительно Мюллеру, Гейдрих зашел в кабинет к Шелленбергу, хлопнул его по плечу: - Сегодня дурное настроение, будем пить. И они втроем до четырех часов утра мотались по маленьким грязным кабачкам, садились за столики к истеричным проституткам и спекулянтам валютой, смеялись, шутили, пели вместе со всеми народные песни, а уж под утро, став белым, Гейдрих, придвинувшись близко к Шелленбергу, предложил ему выпить на брудершафт. И они выпили, и Гейдрих, накрыв ладонью рюмку Шелленберга, сказал: - Ну вот что, я дал вам яд в вине. Если вы мне не откроете всю правду о том, как вы проводили время с фрау Гейдрих, вы умрете. Если вы скажете правду - какой бы страшной она для меня ни была, - я дам вам противоядие. Шелленберг понял все. Он умел понимать все сразу. Он вспомнил двух молодчиков с квадратными лицами, которые купались в озере, он увидел бегающие глаза Мюллера, его чересчур улыбающийся рот и сказал: - Ну что же, фрау Гейдрих позвонила мне. Ей было скучно, и я поехал с ней на озеро Плойнер. Я могу представить вам свидетелей, которые знают, как мы проводили время. Мы гуляли и говорили о величии Греции, которую погубили доносчики, предав ее Риму. Впрочем, ее погубило не только это. Да, я был с фрау Гейдрих, я боготворю эту женщину, жену человека, которого я считаю поистине великим. Где противоядие? - спросил он. - Где оно? Гейдрих усмехнулся, налил в рюмку немного мартини и протянул ее Шелленбергу. Через полгода после этого Шелленберг зашел к Гейдриху и попросил его санкции. - Я хочу жениться, - сказал он, - но моя теща - полька. Это было предметом для разбирательства у рейхсфюрера СС Гиммлера. Гиммлер лично рассматривал фотографии его будущей жены и тещи. Пришли специалисты из ведомства Розенберга. Проверялись микроциркулем строение черепа, величина лба, форма ушей. Гиммлер дал разрешение Шелленбергу вступить в брак. Когда брак состоялся, Гейдрих, крепко выпив, взял Шелленберга под руку, отвел его к окну и сказал: - Вы думаете, мне неизвестно, что сестра вашей жены вышла замуж за еврейского банкира? Шелленберг почувствовал пустоту в себе, и руки у него захолодели. - Полно, - сказал Гейдрих и вдруг вздохнул. Шелленберг тогда не понял, почему вздохнул Гейдрих. Он это понял значительно позже, узнав, что дед шефа имперской безопасности был еврей и играл на скрипке в венской оперетте. ...Первые попытки контактов с Западом Шелленберг предпринял в 1939 году. Он начал вести сложную игру с двумя английскими разведчиками - с Бестом и Стефенсом. Наладив связь с этими людьми, он хотел не только предстать перед ними в качестве руководителя антигитлеровского заговора генералов, но и полететь в Лондон, войти в контакт с высшими чинами английской разведки, министерства иностранных дел и правительства. Официально выстраивая провокацию против Великобритании, он тем не менее хотел прощупать возможность серьезных контактов с Даунинг-стрит. Но накануне вылета в Лондон Шелленбергу позвонил Гиммлер. Срывающимся голосом Гиммлер сказал, что на фюрера только что совершено покушение в Мюнхене. Наверняка, считает фюрер, это дело рук английской разведки, и поэтому необходимо англичан, и Беста и Стефенса, выкрасть и привезти в Берлин. Шелленберг устроил громадный спектакль в Венло, в Голландии. Рискуя жизнью, он выкрал Беста и Стефенса. Их допрашивали всю ночь, и так как стенографист потом перепечатывал протоколы допросов английских разведчиков на специальной пишущей машинке, где буквы были в три раза больше обычных, Шелленберг понял, что все эти материалы немедленно уходят к фюреру: он не мог читать мелкий шрифт, он мог читать только большие, жирно пропечатанные буквы. Фюрер считал, что покушение на него было организовано "Черной капеллой" его бывшего друга и нынешнего врага Штрассера-младшего вкупе с англичанами Бестом и Стефенсом. Но в те дни случайно, при попытке перехода швейцарской границы, был арестован плотник Эслер. Под пытками он признался, что покушение на фюрера подготовил он один. Потом, когда пытки стали невыносимыми, Эслер сказал, что к нему после, перед самым покушением, подключились еще два человека. Шелленберг был убежден, что эти двое были из "Черной капеллы" Штрассера и никакой связи с англичанами тут нет. Гитлер назавтра выступил в прессе, обвинив англичан в том, что они руководят работой безумных террористов. Он начал вмешиваться в следствие. Шелленберг, хотя ему это мешало, поделать ничего не мог. Через три дня, когда следствие еще только разворачивалось, Гитлер пригласил к себе на обед Гесса, Гиммлера, Гейдриха, Бормана, Кейтеля и Шелленберга. Сам он пил слабый чай, а гостей угощал шампанским и шоколадом. - Гейдрих, - сказал он, - вы должны применить все новости медицины и гипноза. Вы обязаны узнать у Эслера, кто с ним был в контакте. Я убежден, что бомба была приготовлена за границей. Потом, не дожидаясь ответа Гейдриха, Гитлер обернулся к Шелленбергу и спросил: - Ну а каково ваше впечатление об англичанах? Вы ведь были с ними лицом к лицу во время переговоров в Голландии. Шелленберг ответил: - Они будут сражаться до конца, мой фюрер. Если мы оккупируем Англию, они переберутся в Канаду. А Сталин будет посмеиваться, глядя, как дерутся братья - англосаксы и германцы. За столом все замерли. Гиммлер, вжавшись в стул, стал делать Шелленбергу знаки, но тот не видел Гиммлера и продолжал свое. - Конечно, нет ничего хуже домашней ссоры, - задумчиво, не рассердившись, ответил Гитлер. - Нет ничего хуже ссоры между своими, но ведь Черчилль мешает мне. До тех пор, пока они в Англии не станут реалистами, я буду, я обязан, я не имею права не воевать с ними. Когда все ушли от фюрера, Гейдрих сказал Шелленбергу: - Счастье, что у Гитлера было хорошее настроение, иначе он обвинил бы вас в том, что вы сделались проангличанином после контактов с Интеллидженс сервис. И как бы мне это ни было больно, но я посадил бы вас в камеру; и как бы мне это ни было больно, я расстрелял бы вас, - естественно, по его приказу. ...В тридцать лет Шелленберг стал шефом политической разведки третьего рейха. Когда агентура Гиммлера донесла своему шефу, что Риббентроп вынашивает план убийства Сталина - он хотел поехать к Сталину лично, якобы для переговоров, и убить его из специальной авторучки, - рейхсфюрер перехватил эту идею, вошел с ней первым к Гитлеру и приказал Шелленбергу подготовить двух агентов. Один из этих агентов, как он утверждал, знал родственников механика в гараже Сталина. С коротковолновыми приемниками, сделанными в форме коробки папирос "Казбек", два агента были заброшены через линию фронта в Россию. (Фон Штирлиц знал, когда эти люди должны были вылетать за линию фронта. Москва была предупреждена, агенты схвачены.) Провалы в работе Шелленберга компенсировались его умением перспективно мыслить и четко анализировать ситуацию. Именно Шелленберг еще в середине 1944 года сказал Гиммлеру, что самой опасной для него фигурой на ближайший год будет не Герман Геринг, не Геббельс, и даже не Борман... - Шпеер, - сказал он, - Шпеер будет нашим самым главным противником. Шпеер - это внутренняя информация об индустрии и обороне. Шпеер - обергруппенфюрер СС. Шпеер - это министерство вооружения, это тыл и фронт, это в первую голову концерн ИГ, следовательно, прямая традиционная связь с Америкой. Шпеер связан со Шверин фон Крозиком. Это - финансы. Шверин фон Крозик редко когда скрывает свою оппозицию практике фюрера. Не идее фюрера, а именно его практике. Шпеер - это молчаливое могущество. Та группа индустрии, которая сейчас создана и которая занимается планами послевоенного возрождения Германии, - это мозг, сердце и руки будущего. Я знаю, чем сейчас заняты наши промышленники, сплотившиеся вокруг Шпеера. Они заняты двумя проблемами: как выжать максимум прибыли и как эти прибыли перевести в западные банки. Выслушав эти доводы Шелленберга, Гиммлер впервые задумался о том, что ключ к тайне, которую нес в себе Шпеер, он сможет найти, завладев архивом Бормана, ибо если связи промышленников с нейтралами и с Америкой использовал не он, Гиммлер, то наверняка их мог использовать Борман. 18.2.1945 (11 часов 46 минут) Шелленберг увидел Штирлица в приемной рейхсфюрера. - Вы - следующий, - сказал Штирлицу дежурный адъютант, пропуская к Гиммлеру начальника хозяйственного управления СС генерала Поля, - я думаю, обергруппенфюрер ненадолго: у него локальные вопросы. - Здравствуйте, Штирлиц, - сказал Шелленберг. - Я ищу вас. - Добрый день, - ответил Штирлиц, - что вы такой серый? Устали? - Заметно? - Очень. - Пойдемте ко мне, вы нужны мне сейчас. - Я вчера просил приема у рейхсфюрера. - Что за вопрос? - Личный. - Вы придете через час-полтора, - сказал Шелленберг, - попросите перенести прием, рейхсфюрер будет здесь до конца дня. - Хорошо, - проворчал Штирлиц, - только боюсь, это неудобно. - Я забираю фон Штирлица, - сказал дежурному адъютанту Шелленберг, - перенесите, пожалуйста, прием на вечер. - Есть, бригадефюрер! Шелленберг взял Штирлица под руку и, выходя из кабинета, весело шепнул: - Каков голос, а? Он рапортует, словно актер оперетты, голосом из живота и с явным желанием понравиться. - Я всегда жалею адъютантов, - сказал Штирлиц, - им постоянно нужно сохранять многозначительность: иначе люди поймут их ненужность. - Вы не правы. Адъютант очень нужен. Он вроде красивой охотничьей собаки: и поговорить можно между делом, и, если хорош экстерьер, другие охотники будут завидовать. - Я, правда, знал одного адъютанта, - продолжал Штирлиц, пока они шли по коридорам, - который выполнял роль импрессарио: он всем рассказывал о гениальности своего хозяина. В конце концов ему устроили автомобильную катастрофу: слишком уж был певуч, раздражало... Шелленберг засмеялся: - Выдумали или правда? - Конечно, выдумал... Около выхода на центральную лестницу им повстречался Мюллер. - Хайль Гитлер, друзья! - сказал он. - Хайль Гитлер, дружище, - ответил Шелленберг. - Хайль, - ответил Штирлиц, не поднимая руки. - Рад видеть вас, чертей, - сказал Мюллер, - снова затеваете какое-нибудь очередное коварство? - Затеваем, - ответил Шелленберг, - почему ж нет? - С вашим коварством никакое наше не сравнится, - сказал Штирлиц, - мы агнцы божьи в сравнении с вами. - Это со мной-то? - удивился Мюллер. - А впрочем, это даже приятно, когда тебя считают дьяволом. Люди умирают, память о них остается. Мюллер дружески похлопал по плечу Шелленберга и Штирлица и зашел в кабинет одного из своих сотрудников: он любил заходить к ним в кабинеты без предупреждения и особенно во время скучных допросов. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Черчилль) __________________________________________________________________________ Когда Гитлер в последние месяцы войны повторял как заклинание, что вопрос крушения англо-советско-американского союза есть вопрос недель, когда он уверял всех, что Запад еще обратится за помощью к немцам после решающего поражения, многим казалось это проявлением характера фюрера - до конца верить в то, что создало его воображение. Однако в данном случае Гитлер опирался на факты: разведка Бормана еще в середине 1944 года добыла в Лондоне документ особой секретности. В этом документе, в частности, были следующие строки, принадлежавшие Уинстону Черчиллю: "Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств". Он писал это в своем секретном меморандуме в октябре 1942 года, когда русские были не в Польше, а под Сталинградом, не в Румынии, а возле Смоленска, не в Югославии, а под Харьковом. Вероятно, Гитлер не издавал бы приказов, карающих всякие попытки переговоров немедленной смертью, узнай он о том яростном борении мнений, которое существовало в 1943- 1944 годах между англичанами и американцами по поводу направления главного удара союзных армий. Черчилль настаивал на высадке войск на Балканах. Он мотивировал эту необходимость следующим: "Вопрос стоит так: готовы ли мы примириться с коммунизацией Балкан и, возможно, Италии? Надо точно отдавать себе отчет в тех преимуществах, которые получат западные демократии, если армии оккупируют Будапешт и Вену и освободят Прагу и Варшаву..." Трезво думающие американцы понимали, что попытки Черчилля навязать основной удар по Гитлеру не во Франции, а на Балканах - сугубо эгоистичны. Они отдавали себе отчет в том, что победа точки зрения Черчилля сделает Великобританию гегемоном на Средиземном море, - следовательно, именно Великобритания оказалась бы хозяином Африки, Арабского Востока, Италии, Югославии и Греции. Баланс сил, таким образом, сложился бы явно не в пользу Соединенных Штатов - и высадка была намечена во Франции. Политик осторожный и смелый, Черчилль мог бы, при определенных критических обстоятельствах, вступить в контакты с теми, кто стоял в оппозиции к фюреру, для создания единого фронта, способного противостоять рывку русских к берегам Атлантики, чего Черчилль более всего опасался. Однако таких сил после уничтожения заговорщиков летом 1944 года в Германии не оставалось. Но, считал, Черчилль, всякий осторожный "роман" с теми из руководства рейха, кто пытался бы осуществить капитуляцию армий вермахта на западе, был хотя и мало реален - в силу твердой позиции Рузвельта и прорусских настроений во всем мире, - однако этот "роман" позволял бы ему проводить более жесткую политику по отношению к Сталину, особенно в польском и греческом вопросах. И когда военная разведка доложила Черчиллю о том, что немцы ищут контактов с союзниками, он ответил: - Британию могут обвинить в медлительности, дерзости, в юмористической аналитичности... Однако Британию никто не может обвинить в коварстве, и я молю бога, чтобы нас никогда не смогли обвинить в этом. Однако, - добавил он, и глаза его сделались стальными, и только где-то в самой их глубине метались искорки смеха, - я всегда просил проводить точную грань между дипломатической игрой, обращенной на укрепление содружества наций, и - прямым, неразумным коварством. Только азиаты могут считать тонкую и сложную дипломатическую игру - коварством... - Но в случае целесообразности игра может оказаться не игрой, а более серьезной акцией? - спросил помощник шефа разведки. - По-вашему, игра - это несерьезно? Игра - это самое серьезное, что есть в мире. Игра и живопись. Все остальное суетно и мелко, - ответил Черчилль. Он лежал в постели, он еще не поднялся после своего традиционного дневного сна, и поэтому настроение у него было благодушное и веселое. - Политика в таком виде, в каком мы привыкли воспринимать ее, умерла. На смену локальной политике элегантных операций в том или ином районе мира пришла глобальная политика. Это уже не своеволие личности, это уже не эгоистическая устремленность той или иной группы людей, это наука точная, как математика, и опасная, как экспериментальная радиация в медицине. Глобальная политика принесет неисчислимые трагедии малым странам; это политика поломанных интеллектов и погибших талантов. Глобальной политике будут подчинены живописцы и астрономы, лифтеры и математики, короли и гении. - Черчилль поправил плед и добавил: - Соединение в одном периоде короля и гения отнюдь не обращено против короля; противопоставление, заключенное в этом периоде, случайно, а не целенаправленно. Глобальная политика будет предполагать такие неожиданные альянсы, такие парадоксальные повороты в стратегии, что мое обращение к Сталину 22 июня 1941 года будет казаться верхом логики и последовательности. Впрочем, мое обращение было логичным, вопрос последовательности - вторичен. Главное - интересы содружества наций, все остальное будет прощено историей... 18.2.1945 (12 часов 09 минут) - Здравствуйте, фрау Кин, - сказал человек, склонившись к изголовью кровати. - Здравствуйте, - ответила Кэт чуть слышно. Ей еще было трудно говорить, в голове все время шумело, каждое движение вызывало тошноту. Она успокаивалась только после кормления. Мальчик засыпал, и она забывалась вместе с ним. А когда она открывала глаза, перед тем как все снова начинало вертеться в голове и менять цвета, душная тошнота подступала к горлу. Каждый раз, увидев своего мальчика, она испытывала незнакомое ей доныне чувство. Это чувство было странным, и она не могла объяснить себе, что это такое. Все в ней смешалось - и страх, и ощущение полета, и какая-то неосознанная хвастливая гордость, и высокое, недоступное ей раньше спокойствие. - Я хотел бы задать вам несколько вопросов, фрау Кин, - продолжал человек, - вы меня слышите? - Да. - Я не стану вас долго тревожить... - Откуда вы? - Из страховой компании... - Моего мужа... больше нет? - Я попросил бы вас вспомнить: когда упала бомба, где он находился? - Он был в ванной комнате. - У вас еще оставались брикеты? Это ведь такой дефицит! Мы у себя в компании так мерзнем... - Он купил... несколько штук... по случаю... - Вы не устали? - Его... нет? - Я принес вам печальную новость, фрау Кин. Его больше нет... Мы помогаем всем, кто пострадал во время этих варварских налетов. Какую помощь вы хотели бы получить, пока находитесь в больнице? Питанием, вероятно, вас обеспечивают, одежду мы приготовим ко времени вашего выхода - и вам, и младенцу... - Какой очаровательный карапуз... Девочка? - Мальчик. - Крикун? - Нет... Я даже не слышала его голоса. Она вдруг забеспокоилась из-за того, что ни разу не слышала голоса сына. - Они должны часто кричать? - спросила она. - Вы не знаете? - Мои орали ужасно, - ответил мужчина, - у меня лопались перепонки от их воплей. Но мои рождались худенькими, а ваш - богатырь. А богатыри все молчуны... Фрау Кин, простите, если вы еще не очень устали, я бы хотел спросить вас: на какую сумму было застраховано ваше имущество? - Я не знаю... Этим занимался муж... - И в каком отделении вы застрахованы - тоже, видимо, не помните? - Кажется, на Кудам. - Ага, это двадцать седьмое отделение. Уже значительно проще навести справки. Человек записал все это в свою потрепанную книжечку; снова откашлявшись, склонился к лицу Кэт и совсем тихо сказал: - А вот плакать и волноваться молодой маме нельзя никак. Поверьте отцу троих детей. Это все немедленно скажется на животике маленького, и вы услышите его бас. Вы не имеете права думать только о себе, это время теперь для вас кончилось раз и навсегда. Сейчас вы должны прежде всего думать о вашем карапузике... - Я не буду, - шепнула Кэт и притронулась ледяными пальцами к его теплой, влажной руке, - спасибо вам... - Где ваши родные? Наша компания поможет им приехать к вам. Мы оплачиваем проезд и предоставляем жилье. Конечно, вы понимаете, что гостиницы частью разбиты, а частью отданы военным. Но у нас есть частные комнаты. Ваши родные не будут на нас в обиде. Куда следует написать? - Мои родные остались в Кенигсберге, - ответила Кэт, - я не знаю, что с ними. - А родственники мужа? Кому сообщить о несчастье? - Его родственники живут в Швеции. Но им писать неудобно: дядя мужа - большой друг Германии, и нас просили не писать ему... Мы посылали письма с оказией или через посольство. - Вы не помните адрес? В это время заплакал мальчик. - Простите, - сказала Кэт, - я покормлю его, а после скажу вам адрес. - Не смею мешать, - сказал человек и вышел из палаты. Кэт посмотрела ему вслед и медленно сглотнула тяжелый комок в горле. Голова по-прежнему болела, но тошноты она не чувствовала. Она не успела по-настоящему продумать вопросы, которые ей только что задавали, потому что малыш начал сосать, и все тревожное, но чаще всего далекое-далекое, чужое - ушло. Остался только мальчик, который жадно сосал грудь и быстро шевелил ручками: она распеленала его и смотрела, какой он большой, красный, весь словно перевязанный ниточками. Потом она вдруг вспомнила, что еще вчера лежала в большой палате, где было много женщин, и им всем приносили детей в одно и то же время, и в палате стоял писк, который она воспринимала откуда-то издалека. "Почему я одна здесь? - вдруг подумала Кэт. - Где я?" Человек пришел через полчаса. Он долго любовался спящим мальчиком, а потом достал из папки фотографии, разложил их на коленях и спросил: - Пока я буду записывать адрес вашего дяди, пожалуйста, взгляните, нет ли здесь ваших вещей. После бомбежки часть вещей из вашего дома удалось найти: знаете, в вашем горе даже один чемодан уже подспорье. Что-то можно будет продать, купите для малыша самое необходимое. Мы, конечно, постараемся все приготовить к вашему выходу, фрау Кин, но все-таки... - Франц Паакенен, Густав Георгплац, двадцать пять. Стокгольм. - Спасибо. Вы не утомились? - Немного утомилась, - ответила Кэт, потому что среди аккуратно расставленных чемоданов и ящиков на улице, возле развалин их дома, стоял большой чемодан - его нельзя было спутать с другими. В этом чемодане у Эрвина хранилась радиостанция... - Посмотрите внимательно, и я откланяюсь, - сказал человек, протягивая ей фотографию. - По-моему, нет, - ответила Кэт, - здесь наших чемоданов нет. - Ну, спасибо, тогда этот вопрос будем считать решенным, - сказал человек, осторожно спрятал фотографию в портфель и, поклонившись, поднялся. - Через день-другой я загляну к вам и сообщу результаты моих хлопот. Комиссионные, которые я беру, - что поделаешь, такое время! - крайне незначительны... - Я буду вам очень признательна, - ответила Кэт. Следователь районного отделения гестапо сразу же отправил на экспертизу отпечатки пальцев Кэт: фотографию, на которой были чемоданы, заранее покрыли в лаборатории специальным составом. Отпечатки пальцев на радиопередатчике, вмонтированном в чемодан, были уже готовы. Выяснилось, что на чемодане с радиостанцией были отпечатки пальцев, принадлежавшие трем разным людям. Вторую справку следователь направил в VI управление имперской безопасности - он запрашивал все относящееся к жизни и деятельности шведского подданного Франца Паакенена. 18.2.1945 (12 часов 17 минут) Айсман долго расхаживал по своему кабинету. Он ходил быстро, заложив руки за спину, все время чувствуя, что ему недостает чего-то очень привычного и существенного. Это мешало ему сосредоточиться; он отвлекался от главного, он не мог до конца проанализировать то, что его мучило, - почему Штирлиц попал под "колпак"? Наконец, когда натужно, выматывающе завыли сирены воздушной тревоги, Айсман понял: ему недоставало бомбежки. Война стала бытом, тишина казалась опасной и несла в себе больше затаенного страха, чем бомбежка. "Слава богу, - подумал Айсман, когда сирена, проплакав, смолкла и наступила тишина. - Теперь можно сесть и работать. Сейчас все уйдут, и я смогу сидеть и думать, и никто не будет входить ко мне с дурацкими вопросами и дикими предложениями..." Айсман сел к столу и начал листать дело протестантского священника Фрица Шлага, арестованного летом 1944 года по подозрению в антигосударственной деятельности. Постановлению на арест предшествовали два доноса - Барбары Крайн и Роберта Ниче. Оба они были его прихожанами, и в их доносах говорилось о том, что в проповедях пастор Фриц Шлаг призывает к миру и братству со всеми народами, осуждает варварство войны и неразумность кровопролития. Объективная проверка установила, что пастор несколько раз встречался с бывшим канцлером Брюнингом, который сейчас жил в эмиграции, в Швейцарии. У них еще в двадцатых годах наладились добрые отношения, однако никаких данных, указывающих на связь пастора с эмигрировавшим канцлером, в деле не имелось, несмотря на самую тщательную проверку - как здесь, в Германии, так и в Швейцарии. Айсман недоумевал: отчего пастор Шлаг попал в разведку? Почему он не был отправлен в гестапо? Отчего им заинтересовались люди Шелленберга? Он нашел для себя ответ в короткой справке, приобщенной к делу: в 1933 году пастор дважды выезжал в Великобританию и Швейцарию для участия в конгрессах пацифистов. "Они заинтересовались его связями, - понял Айсман, - им было интересно, с кем он там контактировал. Поэтому его взяли к себе люди из разведки, поэтому его и передали Штирлицу. При чем здесь Штирлиц? Ему поручили - он выполнил..." Айсман пролистал дело - допросы были коротки и лаконичны. Он хотел объективности ради сделать какие-то выписки, с тем чтобы его заключение было мотивированным и документальным, но выписывать было практически нечего. Допрос был проведен в манере, не похожей на обычную манеру Штирлица, - никакого блеска, сплошная казенщина и прямолинейность. Айсман позвонил в специальную картотеку и попросил техническую запись допроса пастора Шлага штандартенфюрером Штирлицем 29 сентября 1944 года. "- Хочу вас предупредить: вы арестованы, а для того, кто попал в руки правосудия национал-социализма, призванного карать виновных и защищать народ от скверны, вопрос о выходе отсюда к нормальной жизни и деятельности практически невозможен. Невозможна также нормальная жизнь ваших родных. Оговариваюсь: все это возможно при том условии, если, во-первых, вы, признав свою вину, выступите с разоблачением остальных деятелей церкви, которые нелояльны по отношению к нашему государству, и, во-вторых, в дальнейшем будете помогать нашей работе. Вы принимаете эти предложения? - Я должен подумать. - Сколько времени вам нужно на раздумье? - Сколько времени нужно человеку, чтобы приготовиться к смерти? Ваше предложение неприемлемо. - Я предлагаю вам еще раз вернуться к моему предложению. Вы говорите, что вы в том и другом случае конченый человек, но разве вы не являетесь патриотом Германии? - Являюсь. Но что понимать под "патриотом Германии"? - Верность нашей идеологии. - Идеология - это еще не страна. - Во всяком случае, наша страна живет идеологией фюрера. Разве не есть ваш долг, долг духовного пастыря, быть с народом, который исповедует нашу идеологию? - Если бы я вел с вами равный спор, я бы знал, что ответить на это. - А я приглашаю вас к равному спору. - Быть с народом - это одно, а чувствовать себя в том положении, когда ты поступаешь по справедливости и по вере, - другое. Эти вещи могут совпадать и могут не совпадать. В данном случае вы мне предлагаете не тот выход, который соответствует моему убеждению. Вы собираетесь меня использовать как момент приложения каких-то сил, с тем чтобы я вам подписал какое-то заявление. Облекаете же вы это предложение в такую форму, как будто видите во мне личность. Зачем же вы говорите со мной как с личностью, когда вы предлагаете мне быть рычагом? Так и скажите: или мы тебя убьем, или подпиши эту бумагу. А куда идет немецкий народ, на каком языке он говорит, мне не важно, ибо, по существу, я уже мертвец. - Это неправильно. Неправильно по следующим причинам. Я не прошу вас подписывать никакой бумаги. Допустим, я снимаю свой первый вопрос, свое первое предложение о вашем открытом выступлении в прессе и по радио, в котором вы выскажетесь против своих собратьев по религии, оппозиционных нашему режиму. Я просил бы вас сначала прийти к моей правде национал-социализма, а потом, если вы найдете для себя возможность согласиться с этой правдой, помогать нам в той мере, в какой вы поверите в нашу истину. - Если вопрос стоит так - попробуйте меня убедить в том, что национал-социализм дает человеку больше, чем что бы то ни было другое. - Я готов. Но ведь национал-социализм - это наше государство, государство, ведомое великими идеями фюрера, в то время как альтернативой этому государству вы, люди веры, ничего не предлагаете. Вы предлагаете только моральное совершенство. - Совершенно точно. - Но ведь не только моральным совершенством жив человек, хотя он жив и не только хлебом единым. Значит, мы хотим блага нашему народу. Давайте будем считать это первым шагом на том пути, который потом приведет к дальнейшему моральному совершенствованию нашей нации. - Хорошо, в таком случае я спрошу вас об одном: концлагеря или допросы, подобные тому, какой вы ведете в отношении меня, духовного лица, есть неизбежное следствие вашей государственности? - Бесспорно, ибо мы оберегаем вас от гнева нашей нации, которая, узнав, что вы являетесь противником фюрера, противником нашей идеологии, подвергнет вас физическому уничтожению. - Но где же начало, а где следствие? Откуда появляется гнев нации и является ли гнев нации необходимой чертой того режима, который вы проповедуете? Если - да, то с каких пор гнев стал самостоятельным положительным фактором? Это не гнев, это реакция на зло. Если гнев у вас лежит в основании, если гнев у вас есть причина, а все остальное следствие, одним словом, если вы зло вводите в причину, то почему вы хотите меня убедить, что зло - это благо? - Нет, "зло" - это сказали вы, а я сказал - "ненависть народа". Ненависть народа, который впервые за много лет унизительного Версальского договора, после засилия еврейских банкиров и лавочников получил возможность спокойной жизни. Народ гневается, когда кто-то, пускай даже духовное лицо, пытается подвергнуть сомнению те великие завоевания, которые принесла наша партия, ведомая великим фюрером. - Очень хорошо... Спокойно жить и воевать - это одно и то же? - Мы воюем только для того, чтобы обеспечить себе жизненное пространство. - А держать четверть населения в концлагерях - это благо или это та самая гармоническая жизнь, за которую я должен положить живот свой? - Вы ошибаетесь. В наших концлагерях, которые, кстати говоря, не являются орудием уничтожения, - это вы пользуетесь, очевидно, сведениями, почерпнутыми из вражеских источников, - содержится отнюдь не четверть страны. И потом, на воротах каждого нашего концлагеря написано: "Работа делает свободным". Мы в концлагерях воспитываем заблудших, но, естественно, те, которые не заблуждались, но были нашими врагами, те подлежат уничтожению. - Значит, вы решаете, кто перед вами виноват, кто - нет? - Бесспорно. - Значит, вы заранее знаете, чего хочет данный человек, где он ошибается, а где нет? - Мы знаем, чего хочет народ. - Народ. Из кого состоит народ? - Из людей. - Как же вы знаете, чего хочет народ, не зная, чего хочет каждый человек? Вернее, зная заранее, чего он хочет, диктуя ему, предписывая? Это уже химера. - Вы не правы. Народ хочет хорошей пищи... - И войны за нее? - Подождите. Хорошей пищи, хорошего дома, автомобиля, радости в семье и - войны за это свое счастье! Да, войны! - И еще он хочет, чтобы инакомыслящие сидели в лагерях? Если одно вытекает из другого с неизбежностью, значит, что-то неправильно в вашем счастье, ибо счастье, которое добывается таким способом, уже не может быть, с моей точки зрения, чистым. Я, может быть, смотрю на вещи иначе, чем вы. Наверное, с вашей точки зрения, цель оправдывает средство. То же проповедовали иезуиты. - Вы, как пастырь, видимо, не подвергаете ревизии все развитие христианства? Или вы все же позволяете себе подвергать остракизму отдельные периоды в развитии христианского учения? В частности, инквизицию? - Я знаю, что вам ответить. Разумеется, инквизиция была в истории христианства. Между прочим, с моей точки зрения, падение испанцев как нации было связано с тем, что они подменили цель средством. Инквизиция, которая первоначально была учреждена как средство очищения веры, постепенно превратилась в самоцель. То есть само очищение, само аутодафе, сама -эта жестокость, само это преследование инакомыслящих, которое первоначально задумывалось как очищение верой, постепенно стало ставить зло перед собой как самоцель. - Понятно. Скажите, а как часто в истории христианства инакомыслящие уничтожались церковью во имя того, естественно, чтобы остальной пастве лучше жилось? - Я вас понял. Уничтожались, как правило, еретики. А все ереси в истории христианства суть бунты, которые основывались на материальном интересе. Все ереси в христианстве проповедуют идею неравенства, в то время как Христос проповедовал идею равенства. Подавляющее большинство ересей в истории христианства строилось на том основании, что богатый не равен бедному, что бедный должен уничтожить богатого либо стать богатым и сесть на его место, между тем как идея Христа состояла в том, что нет разницы в принципе между человеком и человеком и что богатство так же преходяще, как бедность. В то время как Христос пытался умиротворить людей, все ереси взывали к крови. Между прочим, идея зла - это, как правило, принадлежность еретических учений, и церковь выступала насильственно против ересей во имя того, чтобы насилие не вводилось в нравственный кодекс христианства. - Правильно. Но, выступая против ереси, которая предполагала насилие, церковь допускала насилие? - Допускала, но не делала его целью и не оправдывала его в принципе. - Насилие против ереси допускалось в течение, по-моему, восьми-девяти веков, не так ли? Значит, восемьсот-девятьсот лет насиловали ради того, чтобы искоренить насилие. Мы пришли к влас