сидела Кэт и кормила сына. - Что? - спросила она . - Плохо, - ответил Гельмут. - Надо полчаса ждать. - Мы подождем, - успокоила его Кэт. - Мы подождем... Откуда им знать, где мы? - Вообще-то да, только надо скорее уходить из города, иначе они нас найдут. Я знаю, как они умеют искать. Может, вы пойдете? А я, если получится, догоню вас? А? Давайте уговоримся, где я вас буду ждать... - Нет, - покачала головой Кэт, - не надо. Я буду ждать... Все равно мне некуда идти в этом городе... Шольц позвонил на радиоквартиру к Мюллеру и сказал: - Обергруппенфюрер, Штирлиц просил передать вам, что он все вспомнил. - Да? - оживился Мюллер и сделал знак рукой сыщикам, чтобы они не так громко смеялись. - Когда? - Только что. - Хорошо. Скажите, что я еду. Ничего нового? - Ничего существенного. - Об этом охраннике ничего не собрали? - Нет, всякая ерунда... - Какая именно? - спросил Мюллер машинально, скорее для порядка, стягивая при этом с соседнего стула свое пальто. - Сведения о жене, о детях и родных. - Ничего себе ерунда! - рассердился Мюллер. - Это не ерунда. Это совсем даже не ерунда в таком деле, дружище Шольц. Сейчас приеду, и разберемся в этой ерунде... К жене послали людей? - Жена два месяца назад ушла от него. Он лежал в госпитале после контузии, а она ушла. Уехала с каким-то торговцем в Мюнхен. - А дети? - Сейчас, - ответил Шольц, пролистывая дело, - сейчас посмотрю, где его дети... Ага, вот... У него один ребенок трех месяцев. Она его сдала в приют. "У русской грудной сын! - вдруг высветило Мюллера. - Ему нужна кормилица! А Рольф, наверное, переусердствовал с ребенком!" - Как называется приют? - Там нет названия. Приют в Панкове. Моцартштрассе, семь. Так... Теперь о его матушке... Мюллер не стал слушать данных о его матушке. Он швырнул трубку, медлительность его исчезла, он надел пальто и сказал: - Ребята, сейчас может быть большая стрельба, так что приготовьте "бульдоги". Кто знает приют в Панкове? - Моцартштрассе, восемь? - спросил седой. - Ты снова перепутал, - ответил Мюллер, выходя из квартиры. - Ты всегда путаешь четные и нечетные цифры. Дом семь. - Улица как улица, - сказал седой, - ничего особенного. Там можно красиво разыграть операцию: очень тихо, никто не мешает. А путаю я всегда. С детства. Я болел, когда в классе проходили четные и нечетные. И он засмеялся, и все остальные тоже засмеялись, и были они сейчас похожи на охотников, которые обложили оленя. Нет, Гельмут Кальдер не был связан со Штирлицем. Их пути нигде не пересекались. Он честно воевал с сорокового года. Он знал, что воюет за свою родину, за жизнь матери, трех братьев и сестры. Он верил в то, что воюет за будущее Германии против неполноценных славян, которые захватили огромные земли, не умея их обрабатывать; против англичан и французов, которые продались заокеанской плутократии; против евреев, которые угнетают народ, спекулируя на несчастьях людей. Он считал, что гений фюрера будет сиять в веках. Так было до осени сорок первого года, когда они шли с песнями по миру и пьяный воздух победы делал его и всех его товарищей по танковым частям СС веселыми, добродушными гуляками. Но после битвы под Москвой, когда начались бои с партизанами и поступил приказ убивать заложников, Гельмут несколько растерялся. Когда его взводу первый раз приказали расстрелять сорок заложников возле Смоленска - там пустили под откос эшелон, - Гельмут запил: перед ними стояли женщины с детьми и старики. Женщины прижимали детей к груди, закрывали им глаза и просили, чтобы их поскорее убили. Он тогда по-настоящему запил; многие его товарищи тоже молча тянули водку, и никто не рассказывал смешных анекдотов, и никто не играл на аккордеонах. А потом они снова ушли в бой, и ярость схваток с русскими вытеснила воспоминания о том кошмаре. Он приехал на побывку, и их соседка пришла в гости с дочкой. Дочку звали Луиза. Она была хорошенькая, ухоженная и чистенькая. Гельмут видел ее во сне - каждую ночь. Он был на десять лет старше. Поэтому он чувствовал к ней нежность. Он мечтал, какой она будет женой и матерью. Гельмут всегда мечтал о том, чтобы в его доме возле вешалки стояло много детских башмачков: он любил детей. Как же ему не любить детей, ведь сражался-то он за их счастье?! Во время следующего отпуска Луиза стала его женой. Он вернулся на фронт, и Луиза тосковала два месяца. А когда поняла, что забеременела, ей стало скучно и страшно. Она уехала в город. Когда родился ребенок, она отдала его в приют. Гельмут в это время лежал в госпитале после тяжелой контузии. Он вернулся домой, и ему сказали, что Луиза уехала с другим. Он вспомнил русских женщин: однажды его приятель за пять банок консервов провел ночь с тридцатилетней учительницей - у нее была девочка, которую нечем было кормить. Наутро русская повесилась - она оставила соседям девочку, положив в пеленки портрет ее отца и эти самые банки с консервами. А Луиза, член гитлерюгенда, настоящая арийка, а не какая-то дикая славянка, бросила их девочку в приют, как последняя шлюха. Он ходил в приют раз в неделю, и ему изредка позволяли гулять с дочкой. Он играл с ней, пел ей песни, и любовь к дочке стала главным в его жизни. Он увидел, как русская радистка укачивала своего мальчика, и тогда впервые отчетливо спросил себя: "Что же мы делаем? Они такие же люди, как мы, и так же любят своих детей, и так же готовы умереть за них". И когда он увидел, что делает Рольф с младенцем, решение пришло к нему не от разума, а от чувства. В Рольфе и в Барбаре, смотревшей, как собираются убить младенца, он увидел Луизу, которая стала для него символом предательства. ...Вернувшись через полчаса в приют, он стоял возле окна, выкрашенного белой краской, и чувствовал, как в нем что-то надломилось. - Добрый день, - сказал он женщине, которая выглянула в окошко. - Урсула Кальдер. Моя дочь. Мне позволяют... - Да. Я знаю. Но сейчас девочка должна спать. - Я уезжаю на фронт. Я погуляю с ней, и она поспит у меня на руках. А когда придет время менять пеленки, я принесу ее... - Боюсь, что доктор не разрешит. - Я ухожу на фронт, - повторил Гельмут. - Хорошо... Я понимаю.. Я постараюсь. Подождите, пожалуйста. Ждать ему пришлось десять минут, и все его тело била дрожь, а зуб не попадал на зуб. Окошко открылось, и ему протянули белый конверт. Лицо дочки было закрыто ослепительно белой пеленкой: девочка спала. - Вы хотите выйти на улицу? - Что? - не понял Гельмут. Слова сейчас доходили до него издалека, как сквозь плотно затворенную дверь. У него так бывало после контузии, когда он очень волновался. - Пройдите в наш садик - там тихо, и, если начнется налет, вы сможете быстро спуститься в убежище. Гельмут вышел на дорогу и услышал скрип тормозов у себя за спиной. Военный шофер остановил грузовик в двух шагах, и, высунувшись в окно, закричал: - Вы что, не видите машины?! Гельмут прижал дочку к груди и, пробормотав что-то, потрусил к входу в подвал. Кэт ждала его, стоя возле двери. Мальчик лежал на ящике. - Сейчас, - сказал Гельмут, протягивая Кэт дочку, - подержите ее, я побегу на остановку. Там видно, когда из-за поворота подходит автобус. Я успею прибежать за вами. Он увидел, как Кэт бережно взяла его девочку, и снова в глазах у него закипели слезы, и он побежал к пролому в стене. - Лучше вместе, - сказала Кэт, - давайте лучше вместе! - Ничего, я сейчас, - ответил он, остановившись в дверях. - Все-таки они могут иметь ваши фотографии, а я до контузии был совсем другим. Сейчас, ждите меня. Он засеменил по улице к остановке. Улица была пустынной. "Приют эвакуируют, и я потеряю дочку, - думал он. - Как ее потом найдешь? А если погибать под бомбами, то лучше вместе. И эта женщина сможет ее покормить - кормят ведь близнецов... И потом за это бог мне все простит. Или хотя бы тот день под Смоленском". Начался дождик. "Нам доехать до Зоо, и там мы сядем в поезд. Или пойдем с беженцами. Здесь легко затеряться. И она будет кормить девочку, пока мы не приедем в Мюнхен. А там поможет мама. Там можно будет найти кормилицу. Хотя они ведь будут искать меня. К маме нельзя идти. Неважно. Надо просто уйти из этого города. Можно пойти на север, к морю. К Хансу - в конце концов, кто может подумать, что я пошел к товарищу по фронту?" Гельмут натянул свою шапку на уши. Озноб проходил. "Хорошо, что пошел дождь, - думал он, - хоть что-то происходит. Когда ждешь и все тихо - это плохо. А если сыплет снег или идет дождь - тогда как-то не так одиноко". Моросило по-прежнему, но внезапно тучи разошлись, и высоко-высоко открылась далекая голубизна и краешек белого солнца. "Вот и весна, - подумал Гельмут. - Теперь недолго ждать травы..." Он увидел, как из-за поворота показался автобус. Гельмут было повернулся, чтобы бежать за Кэт, но заметил, как из-за автобуса выскочили черные машины и наперекор всем правилам движения понеслись к детскому приюту. Гельмут снова почувствовал, как у него ослабели ноги и захолодела левая рука: это были машины гестапо. Первым его желанием было бежать, но он понял, что они заподозрят бегущего и сразу же схватят русскую с его девочкой и увезут к себе. Он боялся, что сейчас с ним снова случится приступ и его возьмут в беспамятстве. "А потом схватят девочку, станут ее раздевать и подносить к окну, а ведь еще только-только начинается весна, и когда-то еще будет тепло. А так... она услышит и все поймет, эта русская. Не может быть, чтобы..." Гельмут вышел на асфальт и, вскинув руку с парабеллумом, выстрелил несколько раз в ветровое стекло первой машины. И последнее, что он подумал, после того как услышал автоматную очередь и еще перед тем, как осознал последнюю в своей жизни боль: "Я же не сказал ей, как зовут девоч..." И это его мучило еще какое-то мгновение, прежде чем он умер. - Нет, господин, - говорила Мюллеру сестра милосердия, выносившая девочку Гельмуту, - это было не больше десяти минут назад... - А где же девочка? - хмуро интересовался седой сыщик, стараясь не глядеть на труп своего товарища с крашеными волосами. Он лежал на полу, возле двери, и было видно, как он стар: видимо, последний раз он красил волосы давно, и шевелюра его была двухцветной - пегой у корешков и ярко коричневой выше. - По-моему, они уехали в машине, - сказала вторая женщина, - рядом с ним остановилась машина. - Что, девочка сама села в машину? - Нет, - ответила женщина серьезно, - она сама не могла сесть в машину. Она ведь еще грудная... Мюллер сказал: - Осмотрите здесь все как следует, мне надо ехать к себе. Третью машину сейчас пришлют, она уже выехала... А как же девочка могла очутиться в машине? - спросил он, обернувшись у двери. - Какая была машина? - Большая. - Грузовик? - Да. Зеленый... - Тут что-то не так, - сказал Мюллер и отворил дверь. - Поглядите в домах вокруг... - Кругом развалины. - И там посмотрите, - сказал он, - а в общем-то все это настолько глупо, что работать практически невозможно. Мы не сможем понять логику непрофессионала. - А может, он хитрый профессионал? - сказал седой, закуривая. - Хитрый профессионал не поехал бы в приют, - хмуро ответил Мюллер и вышел: только что, когда он звонил к Шольцу, тот сообщил ему, что на явке в Берне русский связник, привезший шифр, покончил жизнь самоубийством. 13.3.1945 (16 часов 11 минут) К Шелленбергу позвонили из группы работы с архивом Бормана. - Кое-что появилось, - сказали ему, - если вы приедете, бригадефюрер, мы подготовим для вас несколько документов. - Сейчас буду, - коротко ответил Шелленберг. Приехав, он, не раздеваясь, подошел к столу и взял несколько листков бумаги. Пробежав их, он удивленно поднял брови, потом не спеша разделся, бросив пальто на спинку стула, и сел, подломив под: себя левую ногу. Документы были действительно в высшей мере интересные. Первый документ гласил: "В день "X" подлежат изоляции Кальтенбруннер, Поль, Шелленберг, Мюллер". Фамилия "Мюллер" была вычеркнута красным карандашом, и Шелленберг отметил это большим вопросительным знаком на маленькой глянцевитой картонке: он держал пачку таких глянцевитых картонок в кармане и на своем столе - для пометок. "Следует предположить, - говорилось далее в документе, - что изоляция вышеназванных руководителей гестапо и СД будет своеобразной акцией отвлечения. Поиски изолированных руководителей, отвечавших за к о н к р е т н ы е проблемы, будут владеть умами всех тех, кому это будет выгодно, - как с точки зрения оперативной, так и стратегической устремленности". Далее в документе приводился список на сто семьдесят шесть человек. "Эти офицеры гестапо и СД могут - в той или иной мере - пролить свет не через основные посылы, но через второстепенные детали на узловые вопросы внешней политики рейха. Бесспорно, каждый из них, сам того не зная, является мозаикой - бессмысленной с точки зрения индивидуальной ценности, по бесценной в подборе всех остальных мозаик. Следовательно, эти люди могут оказать помощь врагам рейха, заинтересованным в компрометации идеалов национал-социализма практикой его строительства. С этой точки зрения операции каждого из перечисленных выше офицеров, будучи собранными воедино, выведут картину, неблагоприятную для рейха. К сожалению, в данном случае невозможно провести строгий водораздел между установками партии и практикой СС, поскольку все эти офицеры являются ветеранами движения, вступившими в ряды НСДАП в период с 1927 по 1935 год. Следовательно, изоляция этих людей также представляется целесообразной и правомочной". "Понятно, - вдруг осенило Шелленберга. - Он кокетничает, наш партийный лидер. Мы это называем "ликвидацией". Он это называет "изоляцией". Значит, меня следует изолировать, а Мюллера сохранить. Собственно, этого я и ожидал. Занятно только, что они оставили в списке Кальтенбруннера. Хотя это можно понять: Мюллер всегда был в тени, его знают только специалисты, а Кальтенбруннер теперь широко известен в мире. Его погубит честолюбие. А меня погубило то, что я хотел быть нужным рейху. Вот парадокс: чем больше ты хочешь быть нужным своему государству, тем больше рискуешь; такие, как я, не имеют права просто унести в могилу государственные тайны, ставшие тайнами личными. Таких, как я, нужно выводить из жизни - внезапно и быстро... Как Гейдриха. Я-то убежден, что его уничтожили наши..." Он внимательно просмотрел фамилии людей, внесенных в списки для "изоляции". Он нашел множество своих сотрудников. Под номером 142 был штандартенфюрер СС Штирлиц. То, что Мюллер был вычеркнут из списков, а Штирлиц оставлен, свидетельствовало о страшной спешке и неразберихе, царившей в партийном архиве. Указание внести коррективы в списки пришло от Бормана за два дня до эвакуации однако в спешке фамилию Штирлица пропустили. Это и спасло Штирлица - не от "изоляции" от рук доверенных людей Бормана, но от "ликвидации" людьми Шелленберга... 13.3.1945 (17 часов 02 минуты) - Что-нибудь случилось? - спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся в подземелье. - Я отчего-то волновался. - Правильно делали, - согласился Мюллер. - Я тоже волновался. - Я вспомнил, - сказал Штирлиц. - Что именно? - Откуда на чемодане русской могли быть мои пальцы... Где она, кстати? Я думал, вы устроите нам свидание. Так сказать, очную ставку. - Она в больнице. Скоро ее привезут. - А что с ней случилось? - С ней-то ничего. Просто, чтобы она заговорила, Рольф переусердствовал с ребенком. "Врет, - понял Штирлиц. - Он бы не стал сажать меня на растяжку, если бы Кэт заговорила. Он рядом с правдой, но он врет". - Ладно, время пока терпит. - Почему "пока"? Время просто терпит. - Время пока терпит, - повторил Штирлиц. - Если вас действительно интересует эта катавасия с чемоданом, то я вспомнил. Это стоило мне еще нескольких седых волос, но правда всегда торжествует - это мое убеждение. - Радостное совпадение наших убеждений. Валяйте факты. - Для этого вы должны вызвать всех полицейских, стоявших в зоне оцепления на Кепеникштрассе и Байоретерштрассе, - я там остановился, и мне не разрешили проехать даже после предъявления жетона СД. Тогда я поехал в объезд. Там меня тоже остановили, и я очутился в заторе. Я пошел посмотреть, что случилось, и полицейские - молодой, но, видимо, серьезно больной парень, скорее всего туберкулезник, и его напарник, того я не очень хорошо запомнил, - не позволяли мне пройти к телефону, чтобы позвонить Шелленбергу. Я предъявил им жетон и пошел звонить. Там стояла женщина с детьми, и я вынес ей из развалин коляску. Потом я перенес подальше от огня несколько чемоданов. Вспомните фотографию чемодана, найденного после бомбежки. Раз. Сопоставьте его обнаружение с адресом, по которому жила радистка, - два. Вызовите полицейских из оцепления, которые видели, как я помогал несчастным переносить их чемоданы, - три. Если хоть одно из моих доказательств окажется ложью, дайте мне пистолет с одним патроном: ничем иным свою невиновность я не смогу доказать. - Хм, - усмехнулся Мюллер. - А что? Давайте попробуем. Сначала послушаем наших немцев, а потом побеседуем с вашей русской. - С нашей русской! - тоже улыбнулся Штирлиц. - Хорошо, хорошо, - сказал Мюллер, - не хватайте меня за язык... Он вышел, чтобы позвонить начальнику школы фюреров полиции оберштурмбанфюреру СС доктору Хельвигу, а Штирлиц продолжал анализировать ситуацию: "Даже если они сломали девочку - а он специально сказал про ее сына: они могли мучить маленького, и она бы не выдержала этого, но что-то у них все равно сорвалось, иначе они бы привезли Кэт сюда... Если Плейшнер у них - они бы тоже не стали ждать: в таких случаях промедление глупо, упускаешь инициативу". - Вас кормили? - спросил Мюллер, вернувшись. - Перекусим? - Пора бы, - согласился Штирлиц. - Я попросил принести нам чего-нибудь сверху. - Спасибо. Вызвали людей? - Вызвал. - Вы плохо выглядите. - Э, - махнул рукой Мюллер. - Хорошо еще, что вообще живу. А почему вы так хитро сказали "пока"? "Пока есть время". Давайте высказывайтесь - чего уж там. - Сразу после очной ставки, - ответил Штирлиц. - Сейчас нет смысла. Если мою правоту не подтвердят - нет смысла говорить. Открылась дверь, и охранник принес поднос, покрытый белой крахмальной салфеткой. На подносе стояла тарелка с вареным мясом, хлеб, масло и два яйца. - В такой тюрьме, да еще в подвале, я бы согласился поспать денек-другой. Здесь даже бомбежки не слышно. - Поспите еще. - Спасибо, - рассмеялся Штирлиц. - А что? - усмехнулся Мюллер. - Серьезно говорю... Мне нравится, как вы держитесь. Выпить хотите? - Нет. Спасибо. - Вообще не пьете? - Боюсь, что вам известен даже мой любимый коньяк. - Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что он любит русский коньяк больше всех остальных. Ладно. Как хотите, а я выпью. Чувствую я себя действительно не лучшим образом. ...Мюллер, Шольц и Штирлиц сидели в пустом кабинете следователя Холтоффа - на стульях, поставленных вдоль стены. Оберштурмбанфюрер Айсман открыл дверь и ввел полицейского в форме. - Хайль Гитлер! - воскликнул тот, увидав Мюллера в генеральской форме. Мюллер ничего ему не ответил. - Вы не знаете никого из этих трех людей? - спросил Айсман полицейского. - Нет, - ответил полицейский, опасливо покосившись на колодку орденов и рыцарский крест на френче Мюллера. - Вы никогда не встречались ни с кем из этих людей? - Как мне помнится - ни разу не встречался. - Может быть, вы встречались мельком, во время бомбежки, когда вы стояли в оцеплении, возле разрушенных домов? - В форме-то приезжали, - ответил полицейский, - много в форме приезжало смотреть развалины. А припомнить конкретно не могу... - Ну, спасибо. Пригласите войти следующего. Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал: - Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят. - Ничего, не собьет, - ответил Мюллер. - Что же мне, сидеть голым? - Тогда напомните им конкретное место, - попросил Штирлиц. - Иначе им трудно вспомнить - они же стоят на улице по десять часов, им все кажутся на одно лицо. - Ладно, - согласился Мюллер, - этого-то вы не помните? - Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел. Второй полицейский тоже никого не опознал. Только седьмым по счету вошел тот болезненный молодой шуцман, видимо туберкулезник. - Вы кого-нибудь видели из этих людей? - спросил Айсман. - Нет. По-моему, нет... - Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе? - Ах да, да, - обрадовался шуцман, - вот этот господин показывал свой жетон. Я пропустил его к пожарищу. - Он просил вас пропустить его? - Нет... Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а я никого не пускал. И он прошел... А что? - вдруг испугался шуцман. - Если он не имел... Я знаю приказ - пропускать всюду людей из гестапо. - Он имел право, - сказал Мюллер, поднявшись со стула, - он не враг, не думайте. Мы работаем все вместе. Он там что, искал роженицу на пожарище? Он интересовался судьбою несчастной? - Нет... Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром. - Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему? - Нет, - шуцман поморщил лоб, - он там, я помню, перенес коляску какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом. - Она стояла возле чемоданов? - Кто? Коляска? - Нет. Женщина. - Вот этого я не помню. По-моему, там лежали какие-то чемоданы, но про чемоданы я точно не помню. Я запомнил коляску, потому что она рассыпалась, и этот господин собрал ее и отнес к противоположному тротуару. - Зачем? - спросил Мюллер. - А там было безопаснее, и пожарники стояли на нашей стороне. А у пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было б негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску в бомбоубежище, и малыш там спал - я видел... - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы нам очень помогли. Вы свободны. Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману: - Остальных освободить. - Там должен быть еще пожилой, - сказал Штирлиц, - он тоже подтвердит. - Ладно, хватит, - поморщился Мюллер. - Достаточно. - А почему не пригласили тех, кто стоял в первом оцеплении, когда меня завернули? - Это мы уже выяснили, - сказал Мюллер. - Шольц, вам все точно подтвердили? - Да, группенфюрер. Показания Хельвига, который в тот день распределял наряды и контактировал со службой уличного движения, уже доставлены. - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы все свободны. Шольц и Айсман пошли к двери, Штирлиц двинулся следом за ними. - Штирлиц, я вас задержу еще на минуту, - остановил его Мюллер. Он дождался, пока Айсман и Шольц ушли, закурил и отошел к столу. Сел на краешек - все сотрудники гестапо взяли у него эту манеру - и спросил: - Ну ладно, мелочи сходятся, а я верю мелочам. Теперь ответьте мне на один вопрос: где пастор Шлаг, мой дорогой Штирлиц? Штирлиц сыграл изумление. Он резко обернулся к Мюллеру и сказал: - С этого и надо было начинать! - Мне лучше знать, с чего начинать, Штирлиц. Я понимаю, что вы переволновались, но не следует забывать такт... - Я позволю себе говорить с вами в открытую. - Позволите себе? А как - я? - Группенфюрер, я понимаю, что все разговоры Бормана по телефону ложатся на стол рейхсфюрера после того, как их просмотрит Шелленберг. Я понимаю, что вы не можете не выполнять приказов рейхсфюрера. Даже если они инспирированы вашим другом и моим шефом. Я хочу верить, что шофер Бормана арестован гестапо по прямому приказу сверху. Я убежден, что вам приказали арестовать этого человека. Мюллер лениво глянул в глаза Штирлицу, и Штирлиц почувствовал, как внутренне шеф гестапо весь напрягся - он ждал всего, но не этого. - Почему вы считаете... - начал было он, но Штирлиц снова перебил его: - Я понимаю, вам поручили скомпрометировать меня - любыми путями, для того чтобы я не мог больше встречаться с партайгеноссе Борманом. Я видел, как вы строили наш сегодняшний день, - в вас было все, как обычно, но в вас не было вдохновения, потому что вы понимали, кому выгодно и кому невыгодно положить конец моим встречам с Борманом. Теперь у меня нет времени: у меня сегодня встреча с Борманом. Я не думаю, чтобы вам было выгодно убрать меня. - Где вы встречаетесь с Борманом? - Возле музея природоведения. - Кто будет за рулем? Второй шофер? - Нет. Мы знаем, что он завербован через гестапо Шелленбергом. - Кто это "мы"? - Мы - патриоты Германии и фюрера. - Вы поедете на встречу в моей машине, - сказал Мюллер, - это в целях вашей же безопасности. - Спасибо. - В портфель вы положите диктофон и запишите весь разговор с Борманом. И обговорите с ним судьбу шофера. Вы правы: меня вынудили арестовать шофера и применить к нему третью степень устрашения. Потом вы вернетесь сюда, и мы прослушаем запись беседы вместе. Машина будет ждать вас там же, возле музея. - Это неразумно, - ответил Штирлиц, быстро прикинув в уме все возможные повороты ситуации. - Я живу в лесу. Вот вам мой ключ. Поезжайте туда. Борман подвозил меня домой в прошлый раз: если бы шофер признался в этом, надеюсь, вы бы не мучили меня все эти семь часов. - А может быть, мне пришлось бы выполнить приказ, - сказал Мюллер, - и ваши муки прекратились бы семь часов назад. - Если бы это случилось, группенфюрер, вы бы остались один на один со многими врагами - здесь, в этом здании. Уже около двери Штирлиц спросил: - Кстати, в этой комбинации, которую я затеял, мне очень нужна русская. Почему вы не привезли ее? И к чему такой глупый фокус с шифром из Берна? - Не так все это глупо, между прочим, как вам показалось. Мы обменяемся впечатлениями у вас, когда встретимся после вашей беседы с Борманом. - Хайль-Гитлер! - сказал Штирлиц. - Да ладно вам, - буркнул Мюллер, - у меня и так в ушах звенит... - Я не понимаю... - словно натолкнувшись на какую-то невидимую преграду, остановился Штирлиц, не спуская руки с массивной медной ручки, врезанной в черную дверь. - Бросьте. Все вы прекрасно понимаете. Фюрер не способен принимать решений, и не следует смешивать интересы Германии с личностью Адольфа Гитлера. - Вы отдаете себе... - Да, да! Отдаю себе отчет! Тут нет аппаратуры прослушивания, а вам никто не поверит, передай вы мои слова, - да вы и не решитесь их никому передавать. Но себе - если вы не играете более тонкой игры, чем та, которую хотите навязать мне, - отдайте отчет: Гитлер привел Германию к катастрофе. И я не вижу выхода из создавшегося положения. Понимаете? Не вижу. Да сядьте вы, сядьте... Вы что, думаете, у Бормана есть свой план спасения? Отличный от планов рейхсфюрера? Люди Гиммлера за границей под колпаком, он от агентов требовал дел, он не берег их. А ни один человек из бормановских германо-американских, германо-английских, германо-бразильских институтов не был арестован. Гиммлер не смог бы исчезнуть в этом мире. Борман может. Вот о чем подумайте. И объясните вы ему - подумайте только, как это сделать тактичнее, - что без. профессионалов, когда все кончится крахом, он не обойдется. Большинство денежных вкладов Гиммлера в иностранных банках - под колпаком союзников. А у Бормана вкладов во сто крат больше, и никто о них не знает. Помогая ему сейчас, выговаривайте и себе гарантии на будущее, Штирлиц. Золото Гиммлера - это пустяки. Гитлер прекрасно понимал, что золото Гиммлера служит близким, тактическим целям. А вот золото партии, золото Бормана, - оно не для вшивых агентов и перевербованных министерских шоферов, а для тех, кто по прошествии времени поймет, что нет иного пути к миру, кроме идей национал-социализма. Золото Гиммлера - это плата испуганным мышатам, которые, предав, пьют и развратничают, чтобы погасить в себе страх. Золото партии - это мост в будущее, это обращение к нашим детям, к тем, которым сейчас месяц, год, три года... Тем, кому сейчас десять, мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомбежек. А вот те, кто сейчас еще ничего не смыслит, будут рассказывать о нас легенды, а легенду надо подкармливать, надо создавать сказочников, которые переложат наши слова на иной лад, доступный людям через двадцать лет. Как только где-нибудь вместо слова "здравствуйте" произнесут "хайль" в чей-то персональный адрес - знайте, там нас ждут, оттуда мы начнем свое великое возрождение! Сколько вам лет будет в семидесятом? Под семьдесят? Вы счастливчик, вы доживете. А вот мне будет под восемьдесят... Поэтому меня волнуют предстоящие десять лет, и, если вы хотите делать вашу ставку, не опасаясь меня, а, наоборот, на меня рассчитывая, попомните: Мюллер-гестапо - старый, уставший человек. Он хочет спокойно дожить свои годы где-нибудь на маленькой ферме с голубым бассейном и для этого готов сейчас поиграть в активность... И еще - этого, конечно, Борману говорить не следует, но сами-то запомните: чтобы из Берлина перебраться на маленькую ферму, в тропики, нельзя торопиться. Многие шавки фюрера побегут отсюда очень скоро и - попадутся... А когда в Берлине будет грохотать русская канонада и солдаты будут сражаться за каждый дом - вот тогда отсюда нужно уйти спокойно. И унести тайну золота партии, которая известна только Борману, потому что фюрер уйдет в небытие... И отдайте себе отчет в том, как я вас перевербовал - за пять минут и без всяких фокусов. О Шелленберге мы поговорим сегодня на досуге. Но Борману вы должны сказать, что без моей прямой помощи у вас ничего в Швейцарии не выйдет. - В таком случае, - медленно ответил Штирлиц, - ему будете нужны вы, а я стану лишним... - Борман понимает, что один я ничего не сделаю - без вас. Не так-то много у меня своих людей в ведомстве вашего шефа... РИТМ НЕСКОЛЬКИХ МИНУТ __________________________________________________________________________ Услыхав выстрелы на улице, Кэт сразу поняла: случилось страшное. Она выглянула и увидела две черные машины и Гельмута, который корчился посредине тротуара. Она бросилась обратно, ее сын лежал на ящике и тревожно двигался. Девочка, которую она держала на руках, была спокойнее - почмокивала себе во сне. Кэт положила девочку рядом с сыном. Движения ее стали суетливыми, руки дрожали, и она прикрикнула на себя: "А ну, тихо!" "Почему "тихо"? - успела подумать она, отбегая в глубь подвала, - ведь я не кричала..." Она шла, вытянув вперед руки, в кромешной тьме, спотыкаясь о камни и балки. Так они играли в войну у себя дома с мальчишками. Сначала она была санитаркой, но потом в нее влюбился Эрвин Берцис из шестого подъезда, а он всегда был командиром у красных, и он сначала произвел ее в сестры милосердия, а потом велел называть Катю военврачом третьего ранга. Их штаб помещался в подвале дома на Спасо-Наливковском. Однажды в подвале погас свет. А подвал был большой, похожий на лабиринт. Начальник штаба заплакал от страха - его звали Игорь, и Эрвин взял его в отряд только потому, что тот был отличником. "Чтобы нас не называли анархистами, - объяснил свое решение Эрвин, - нам нужен хотя бы один примерный ученик. И потом начальник штаба - какую роль может он играть в нашей войне? Никакой. Будет сидеть в подвале и писать мои приказы. Штабы имели значение у белых, а у красных важен только один человек - комиссар". Когда Игорь заплакал, в подвале стало очень тихо, и Катя почувствовала, как растерялся Эрвин. Она почувствовала это по тому, как он сопел носом и молчал. А Игорь плакал все жалостнее, и вслед за ним начал всхлипывать кто-то еще из работников штаба. "А ну, тихо! - крикнул тогда Эрвин. - Сейчас я выведу вас. Сидеть на местах и не расходиться!" Он вернулся через десять минут, когда снова включили свет. Он был в пыли с разбитым носом. "Выключим свет, - сказал он, - надо научиться выходить без света - на будущее, когда начнется настоящая война". - "Когда начнется настоящая война, - сказал начальник штаба Игорь, - тогда мы станем сражаться на земле, а не в подвалах". - "А ты молчи. Ты снят с должности, - ответил Эрвин. - Слезы на войне - это измена! Понял?" Он вывернул лампочку, вывел всех из подвала, и тогда Катя первый раз поцеловала его. "Он вел нас вдоль по стене, - думала она, - он все время держался руками за стену. Только у него были спички. Нет. У него не было спичек. Откуда у него могли взяться спички? Ему тогда было девять лет, он еще не курил". Кэт оглянулась: она уже не видела ящика, на котором лежали дети. Она испугалась, что заплутается здесь и не найдет пути назад, а дети там лежат на ящике, и сын вот-вот заплачет, потому что, наверное, у него все пеленки мокрые, и разбудит девочку, и сразу же их голоса услышат на улице. Она заплакала от беспомощности, повернулась и пошла обратно, все время прижимаясь к стене. Она заторопилась и, зацепившись ногой за какую-то трубу, потеряла равновесие. Вытянув вперед руки, зажмурившись, она упала. На какое-то мгновение в глазах у нее зажглись тысячи зеленых огней, а потом она потеряла сознание от острой боли в голове. ...Кэт не помнила, сколько времени она пролежала так - минуту или час. Открыв глаза, она удивилась какому-то странному шуму. Она лежала левым ухом на ребристом ледяном железе, и оно издавало странный звук, который Кэт впервые услыхала в горах, в ущелье, там, где стеклянно вился прозрачно-голубой поток. Кэт решила, что у нее звенит в голове от сильного удара. Она подняла лицо, и гул прекратился. Вернее, он стал иным. Кэт хотела подняться на ноги, но вдруг поняла: она упала головой на люк подземной канализации. Она ощупала руками ребристое железо. Эрвин говорил о мощной системе подземных коммуникаций в Берлине. Кэт рванула люк на себя - он не поддавался. Она стала ощупывать ладонями пол вокруг люка и нашла какую-то ржавую железку, поддела ею люк и отбросила его в сторону. Звук, скрытый этим ребристым металлическим люком, такой далекий, сейчас вырвался из глубины. Они тогда шли по синему ущелью в горах: Гера Сметанкин, Мишаня Великовский, Эрвин и она. Они еще тогда все время пели песню: "Далеко-далеко за морем стоит золотая страна..." Сначала в ущелье было жарко и остро пахло хвоей: леса там были синие, сплошь хвойные. Очень хотелось пить, оттого что подъем был крутой - по крупной и острой гальке, а воды не было, и все очень удивлялись, ведь по этому ущелью они должны были выйти на краснополянский снежник, значит, по ущелью должен протекать ручей. Но воды не было, и только ветер шумел в верхушках сосен. А потом галька пошла не белая, иссушенная солнцем, а черная, а еще через десять минут они увидели ручеек в камнях и услыхали далекий шум, а после шли вдоль синего потока, и все кругом грохотало. Они увидели снег, и, когда поднялись на снежник, снова стало тихо, потому что поток, вызванный таянием снегов, был под ними, и они поднимались все выше и выше - в снежную тишину... Седой сыщик включил фонарик, и острый луч обшарил подвал. - Слушайте, этих самых СС на радиостанции угрохали из одного пистолета? - спросил он сопровождавших его людей. Кто-то ответил: - Я звонил к ним в лабораторию. Данные еще не готовы. - А говорят, в гестапо все делается за минуту. Тоже мне, болтуны. Ну-ка, взгляните кто-нибудь - у меня глаза плохо видят: это следы или нет? - Мало пыли... Если бы это было летом... - Если бы это было летом, и если бы у нас был доберман-пинчер, и если бы у доберман-пинчера была перчатка той бабы, которая ушла от СС, и если бы он сразу взял след... Ну-ка, это какой окурок? - Старый. Видно ведь - словно каменный. - Вы пощупайте, пощупайте! Видно - это видно: в нашем деле все надо щупать... Слава богу. Понтер одинокий, а то как бы вы сообщили моей Марии, что я лежу дохлый и холодный на полу в морге? Подошел третий сыщик: он осматривал весь подвал - нет ли выходов. - Ну? - спросил седой. - Там было два выхода. Но они завалены. - Чем? - Кирпичом. - Пыли много? - Нет. Там битый камень, какая на нем пыль? - Значит, никаких следов? - Какие же следы на битых камнях. - Пошли посмотрим еще раз - на всякий случай. Они пошли все вместе, негромко переговариваясь, то и дело выхватывая лучом фонаря из темноты подвала далекие, пыльные уголки, забитые кирпичами и балками. Седой остановился и достал из кармана сигареты. - Сейчас, - сказал он, - я только закурю. Он стоял на металлическом ребристом люке. Кэт слышала, как у нее над головой стояли полицейские. Она слышала, как они разговаривали. Слов она не разбирала, потому что далеко внизу, под ногами, грохотала вода. Она стояла на двух скобках, а в руках держала детей и все время панически боялась потерять равновесие и полететь с ними вниз, в эту грязную грохочущую воду. А когда она услыхала над головой голоса, она решила: "Если они откроют люк, я шагну вниз. Так будет лучше для всех". Мальчик заплакал. Сначала он завел тоненьким голоском, едва слышно, но Кэт показалось, что он кричит так громко, что все вокруг сразу его услышат. Она склонилась к нему - так, чтобы не потерять равновесие, и стала тихонько, одними губами, напевать ему колыбельную. Но мальчик, не открывая своих припухлых синеватых век, плакал все громче и громче. Кэт почувствовала, что у нее немеют ноги. Девочка тоже проснулась, и теперь дети кричали вдвоем. Она уже поняла, что наверху, в подвале, их не слышно: она вспомнила, что шум потока донесся до нее, лишь когда она упала на этот самый металлический люк. Но страх мешал ей откинуть люк и вылезти. Она представляла себе до мелочей, как она оттолкнет головой люк, как положит детей на камни и как распрямит руки и отдохнет хотя бы минуту, перед тем как вылезти отсюда. Она оттягивала время по минутам, заставляя себя считать до шестидесяти. Чувствуя, что начинает торопиться, Кэт останавливалась и начинала считать заново. На первом курсе в университете у них был спецсеминар - "Осмотр места происшествия". Она помнила, как их учили обращать внимание на каждую мелочь. Поэтому, наверное, она по-звериному хитро насыпала на крышку люка камней, перед тем как, прижав к себе детей правой рукой, левой поставить крышку на место. "Сколько прошло времени? - думала Кэт. - Час? Нет, больше. Или меньше? Я ничего не соображаю. Я лучше открою люк, и, если они здесь или оставили засаду, я шагну вниз, и все кончится". Она уперлась головой в люк, но люк не поддавался. Кэт напрягла ноги и снова толкнула головой люк. "Они стояли на люке, - поняла она, - поэтому так трудно его открыть. Ничего страшного. Старое железо, ржавое, я раскачаю его головой, а потом, если он и тогда не поддастся, я освобожу левую руку, дам ей отдохнуть, подержу детей правой, а левой открою люк. Конечно, открою". Она осторожно передвинула кричащую девочку и хотела было поднять левую руку, но поняла, что сделать этого не может: рука затекла и не слушалась ее. "Ничего, - сказала себе Кэт. - Это все не страшно. Сейчас руку начнет колоть иголками, а потом она согреется и станет слушаться меня. А правая удержит детей. Они же легонькие. Только бы девочка не очень билась. Она тяжелее моего. Старше и тяжелее..." Кэт начала осторожно сжимать и разжимать пальцы. Она вспомнила старика, соседа по даче. Высокий, худой, со странно блестевшими голубыми глазами, он приходил к ним на веранду и презрительно смотрел, как они ели хлеб и масло. "Это же безумие, - говорил он, - колбаса - это яд! Сыр - это яд! Это зловредные выбросы организмов!