дцать с гаком, что страх делает с человеком), поинтересовался: - Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей? - Кофе пожалуйста. - Покрепче? Шорникова пожала плечами. Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку, поинтересовавшись: - Алкоголь не употребляете? - Когда невмочь, - ответила женщина, выпив кофе залпом. - Не изволите ли коньячку? - Нет благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя появляться, если от тебя пахнет. - Да, да это совершенно верно Екатерина Николаевна вы решили работать с нами после того, как вас арестовали в Казани? - Именно так. - К какой партии тогда принадлежали? Шорникова несколько раздраженно спросила: - Разве вы не почитали мой формуляр прежде чем назначить встречу? Не иначе как полковник Кулаков просвещал барышню подробностями нашего ремесла в постели, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлестче печатает в "Былом", а дамочка, судя по всему не чужда книге. - Конечно читал, Екатерина Николаевна, как же иначе. Позвольте полюбопытствовать, откуда к вам пришло это типично жандармское словечко? Шорникова как-то странно словно марионетка, пожала острыми плечами, отчего ее голова словно бы провалилась в туловище и, задумчиво глядя в переносье полковника недвижными глазами, заметила: - Плохо что вы руководители имперской охраны, встречаете настоящих революционеров только в тюрьме во время допросов. Там вы кажетесь себе победителями послабее вроде меня ломаются в казематах, но ведь таких меньшинство. Вам бы самим парик надеть очки какие, тужурку поплоше да походить бы на рефераты эсдеков или эсеров. Это ведь не сельские сходки куда урядники сгоняют послушных мужиков, это турниры интеллектов. Там не то, что "формуляр" услышишь там такие ваши понятия, как "освещение" "филерское наблюдение" "секретная агентура" разбирают досконально не по книгам, как-никак собираются люди большого эксперимента. Вас как звать-то? - неожиданно спросила Шорникова. - Или секрет? Тогда хоть назовитесь псевдонимом, а то мне с вами говорить трудно. - Меня зовут Василием Андреевичем. Я коллега по работе вашего руководителя... - Кулакова, что ль? - Он вам представился такой фамилией? Шорникова сухо усмехнулась. - Нет Он назвался Велембовским. Но в тех кругах, где я вращалась в Казани до ареста, о Кулакове было известно все... В работе со мною он соблюдал инструкцию, не сердитесь на него, он себя не расшифровывал... - Екатерина Николаевна скажите откровенно, - начал Герасимов испытывая некоторое неудобство от моментальной реакции молодой барышни - он понудил вас к сотрудничеству? Или вы сами решили связать свою жизнь с делом охраны спокойствия подданных империи? - Не знаю, - ответила Шорникова. - Сейчас каждый мои ответ будет в какой-то степени корыстным. Да, да, это так я сама себя потеряла, господин Герасимов... То есть Василий Андреевич, простите, пожалуйста... - Изволили видеть мои фотографический портрет? - Нет. Но словесный портрет знаю. Как-никак я член военного комитета социал- демократов. Охранников особенно таких, как вы наиболее именитых надобно знать в лицо. - Не сочтите за труд рассказать, кто составил мой словесный портрет? - Да разве мои коллеги по борьбе с самодержавием допустят такое, чтобы остались следы? - Шорникова вдруг странно словно вспомнив что-то комическое рассмеялась. - Наши конспираторы учены получше ваших... - А все-таки кто вам ближе по духу? Я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей искренности вопрос носит чисто риторический характер поверьте. Один мой сотрудник - мы близки с ним дружим много лет - признался что в среде прежних единомышленников ему дышится вольготнее чище. Я поинтересовался отчего так. И он ответил: "В ваших коллегах порою слишком заметна алчность и корысть, инстинкт гончих... И никакой идеи лишь бы догнать и схватить за горло". Я возразил "Но ведь венец нашей работы - это вербовка бывшего противника заключение договора о сотрудничестве дружество до гробовой доски". А он мне: "Самое понятие "вербовка" таит в себе оттенок презрительности. У вас завербованных "подметками" зовут". - Что касается меня, - Шорникова снова подняла острые плечи, - то я испугалась тюрьмы, Василий Андреевич... Тюрьма - очень страшное место, особенно для женщины... Я обыкновенный корыстный предатель... Корысть, обостренное ощущение неудобства, страх... Я надежнее вашего друга. Я гадина, Василий Андреевич, мне пути назад нет, а ваш друг был двойником, вы его бойтесь. Ну и девка, подумал Герасимов, ну и чувствования, Кузякин-то и вправду был двойником, но меня это устраивало, я его как через лупу наблюдал, психологию двойного предателя тайной полиции надобно знать, без этого никак нельзя. - Зря вы эдак-то о себе, - заметил Герасимов, вздохнув, и сразу же понял, что женщина ощутила неискренность его вздоха, не взбрыкнула б, стерва; агент тогда хорошо работает, когда в империи мир и благодать, а если все враскачку идет, вильнет хвостом - ищи ветра в поле! И так секретных сотрудников остались десятки, а раньше-то сотнями исчислялись, товар на выбор. - Я к вам с серьезным предложением, Екатерина Николаевна. Но если позволите, поначалу задам вопрос: списками военной организации вы владеете в полной мере? - Конечно. - Недоверия к себе со стороны товарищей не ощущали? - Нет. - Сердитесь на меня? - Теперь - нет... А когда вознамерились прочитать проповедь о том, сколь благородна моя работа и как вы цените мой мужественный труд, я захолодела. Не надо эмоций, господин Герасимов. Я слишком эмоциональна, поэтому предпочитаю отношения вполне деловые, вы оплачиваете мой труд, я гарантирую качество. И - все. Уговорились? - Конечно, Екатерина Николаевна. Раз и навсегда. Поэтому я совершенно откровенно открываю мой замысел, хотя делать этого - вы же все про нас знаете - не имею права... Мне хотелось бы организационно связать военную организацию партии с думской фракцией социал-демократов... Возможно такое? - Думаю - да. - Как это можно сделать? - Очень просто. Я запущу эту идею матросикам и солдатам, что нужно связаться с социал-демократами и передать им наказ о солдатских требованиях к правительству. Вам ведь не моя организация нужна, а социал-демократы в Думе, так, видимо? - Ну, это как пойдет, - с некоторым страхом ответил Герасимов, так точно в десятку била барышня. Шорникова поморщилась. - Будет вам, полковник... Начинаете серьезное дело и не верите тому, кто вам его поставит... Мы ведь, перевербованные, люди обидчивые, вроде женщин в критическом возрасте. Если уж начинаем дело - так доверие, причем полное, до конца... Я ведь знаю всех членов ЦК, часто встречаюсь с Карповым, Чхеидзе, Мартовым, Доманским, Троцким. - Карпов - это... - Да, да, именно так - Ленин. - Где он, кстати, сейчас? - Постоянно меняет квартиры, вы ж за ним охотитесь, газеты с его статьями конфискуете... - Словом, место его нынешнего жительства вам неизвестно? - Нет. - А сможете узнать? - По-моему, связав военную организацию с думской фракцией социал-демократов, вам будет легче нейтрализовать Ленина. - Разумно, - согласился Герасимов. - Все явки военной организации, все связи хранятся у меня дома, господин полковник... - Видимо, для надежности охраны этого бесценного архива стоит завести какую- нибудь кухарку, няньку что ли? Пусть постоянно кто-то будет у вас дома. - Хотите подвести ко мне своего агента? - понимающе уточнила Шорникова. - Вы ж меня этим провалите хороша себе революционерка, кухарку завела. - Мы имеем возможность контролировать вашу искренность по-иному, Екатерина Николаевна. Более того, мы это делаем постоянно. И я не обижусь, ежели вы - своими возможностями - станете проверять мою честность по отношению к вам... Ничего не попишешь, правила игры. - Я не играю, - отрезала Шорникова. - Я служу. А коли употребили слово "играю", то добавьте - "со смертью". Каждый час. Любую минуту. - Екатерина Николаевна, я счастлив знакомству с вами, право... Беседовать с вами сложно, но лучше с умным потерять, чем с дурнем найти... Вы правы, я сказал несуразность, ни о какой кухарке не может быть и речи... Просто я неумело и топорно намекнул на возможность прибавки дополнительных денег к вашему окладу содержания... Вы пятьдесят рублей в месяц изволите получать? Шорникова снова засмеялась, будто вспомнила что-то забавное: - Надобно иначе сказать, Василий Андреевич. Надобно сказать "Мы платим вам пятьдесят рублей в месяц..." Не я изволю получать, как вы заметили, а вы мне отстегиваете... Мне не надо дополнительной платы я удовлетворена тем что имею. - Во всяком случае в любой момент я оплачу все ваши расходы. И мне кстати говоря, будет очень приятно сделать это. Превыше всего ценю в людях ум и особую изюминку... Кстати, Доманский - это кто? - Это псевдоним. Настоящая фамилия этого члена ЦК Дзержинский. - Не тот ли что дружен с Лениным и Люксембург? - Именно. - Где он сейчас? - Здесь. Координирует работу поляков и литовцев с русскими. - Адрес его явок вам известен? - Он умеет конспирировать, как Ленин. - Поищем сами... Когда вы сможете внести предложения по поводу думской фракции социал-демократов и их связей с военной организацией партии? - Связей нет, Александр Васильевич. - Шорникова вздохнула. - Или продолжать Василием Андреевичем вас величать? Нет связей. Зачем вы так? Мы же уговорились говорить правду. Связь военных с думской фракцией надо создать. Вскоре Герасимов получил информацию что двадцать девятого апреля девятьсот седьмого года в общежитии политехнического института в присутствии члена Государственной думы социал демократа Геруса состоялось собрание солдат, на котором по предложению "пропагандиста" Шорниковой было решено послать в Государственную думу - от имени военной организации - наказ социал- демократической фракции в котором будут изложены пожелания армии. Сразу же по прочтении этого сообщения Герасимов отправился к Столыпину. - Я бы хотел прочитать текст этого наказа, - сказал премьер. - Скажите на милость к армии подбираются а? Ну и ну! Такого я себе представить не мог! Это же прямой вызов трону не находите?! Эк играет, подумал тогда Герасимов, будто бы и не он подтолкнул меня к этой комбинации?! Или у них у лидеров отшибает память? Петр Аркадьевич прекраснейшим образом помнит наш разговор и результатов моей работы ждал затаенно, наконец дождался все он помнит но играет свою партию играет тонко впрочем жить ему не просто, кругом акулы так и норовят схарчить у нас ведь только тем и занимаются что друг друга подсиживают Страх, что за империя у нас! Проклятие над нею довлеет, истинный крест. Назавтра встретившись с "Казанской", Герасимов получил текст наказа в котором были и его фразы, - работали вместе вдохновенно написанное под диктовку тайной полиции можно вполне трактовать как призыв к неповиновению властям. Столыпин, прочитав наказ, отодвинул его от себя. - Такого рода бумаги не имеют права объявиться в Думе, Александр Васильевич. Меня не волнует возможность конфликта с кем бы то ни было. Пусть думские соловьи заливаются кляня меня супостатом, но идея самодержавия мне дороже всего, им я призван к службе, ему я готов и жизнь отдать... Как полагаете поступить? - Мне бы хотелось послушать вашего совета, Петр Аркадьевич, - ответил Герасимов прекрасно понимая, что в аккуратных словах Столыпина содержалась ясная программа: необходим арест социал-демократов и военных конфликт с Думой и как следствие, ее разгон. Новый выборный закон был уже в столе премьера оставалось только получить повод, чтобы его распубликовать. Арест думской фракции без приказа, думал Герасимов я проводить не стану проведешь, а назавтра выгонят взашей скажут самовольничал, поступил без санкции сверху, у нас стрелочниками расплачиваться умеют, вверх идут по ступеням сложенным из имен тех с кем начинали восхождение. - Мой совет таков: поступать строго по закону, полковник, - сухо ответил Столыпин. - Самоуправства мы никому не позволим, но если получите неопровержимые данные что делегация намерена явиться к социал демократическим депутатам, - заарестуйте... При этом, однако, помните что улики должны быть налицо, как-никак неприкосновенность и так далее. Иначе я отрекусь от вас. Не обессудьте за прямоту, но уж лучше все с самого начала обговорить добром, чем таить неприязнь друг к другу. - Текст наказа подготовленного моим агентом, - Герасимов кивнул на две странички лежавшие перед Столыпиным. - можно считать уликовым материалом? - Если этот наказ будет обнаружен у социал-демократов Думы - вполне. - Хорошо, - Герасимов поднялся, - я предприму необходимые шаги немедля. В охране Герасимов подписал ордер на обыск в помещении социал демократической фракции, которая арендовала здание на Невском в доме девяносто два на втором этаже, наряды филеров дежурили круглосуточно в тот момент, когда солдаты появятся со своим наказом, нагрянет обыск, дело сделано конец второй Думе. Пятого мая девятьсот седьмого года делегация солдат пришла к депутатам, на Невский. Филеры немедленно сообщили об этом в охранку; Герасимов как на грех отправился ужинать в "Кюба" с маклером Гвоздинским - играть начал на бирже по-крупному, поскольку теперь безраздельно владел информацией о положении во всех банках, обществах кредита, крупнейших предприятиях, ибо агентура освещала их ежедневно - основанием для постановки негласного наблюдения за денежными тузами явилось дело миллионера Морозова (давал деньги большевикам) и безумие капиталиста Шмита (возглавил стачку рабочих на своей же фабрике на Красной Пресне). Сообщение филеров о начале коронного дела получил полковник Владимир Иезекилевич Еленский, ближайший друг подполковника Кулакова, у которого Герасимов отобрал Шорникову. Дудки тебе, а не коронная операция, подумал Еленский о своем начальнике, опустив трубку телефона; перебьешься; ишь, к премьеру каждодневно ездит, пора б и честь знать; за провал операции отправят голубчика куда-нибудь в тьмутаракань, клопов кормить, а то и вовсе погоны отымут, в отставку. Еленский достал из кармана большие золотые часы "Павла Буре", положил их перед собою и дал минутной стрелке отстучать пятнадцать минут. Думские социал- демократы - люди многоопытные, конспираторы, голову в петлю совать не намерены, солдат с наказом быстренько спровадят. Через пятнадцать минут личная агентура Еленского сообщила, что солдаты уже покинули думскую фракцию, тогда только он и объявил тревогу по охранке. Когда на Невский ворвались жандармы, в кабинетах фракции социал-демократов никого, кроме депутатов Думы, не было уже: руководивший налетом ротмистр Прибылов растерялся, ибо Герасимов загодя сообщил ему, что у депутатов будут солдаты; через час прибыли чиновники судебного ведомства, начался обыск; наказа, понятно, не обнаружили. Обо всем случившемся Герасимову доложили около полуночи, когда в самом благодушном настроении после заключенной сделки вернулся домой; выслушав сообщение, похолодел - крах, провал, конец карьере. Ринулся в охранку, отправил наряд в казармы, приказав арестовать всех солдат (каждый член делегации, посетивший фракцию, был известен ему от Шорниковой) введенный в операцию матрос морского экипажа Архипов (впрямую агентом не был, но отдельные услуги оказывал и раньше) сразу же рассказал прокурорским то, что ему было предписано заранее. Копию наказа, спрятанную в сейфе, без которого все дело лопнуло бы, как мыльный пузырь, Герасимов передал прокурору; агент Архипов заученно подтвердил подлинность текста, несмотря на колебания кадетов, часть из которых склонялась к тому, чтобы выдать правосудию социал-демократических кандидатов, общее голосование Думы порешило отказать правительству: "Дело дурно пахнет, чувствуется провокация охраны, нужны более весомые доказательства". Что и требовалось доказать! Третьего июня девятьсот седьмого года вторая Дума была распущена; социал- демократов засудили на каторгу, новый выборный закон гарантировал Столыпину послушное большинство; Запад и левые издания в России прореагировали на процесс однозначно: "Террор самодержавия продолжается! Свободы, "дарованные" монархом, - миф и обман, несчастная Россия". Именно поэтому процесс над депутатами первой Думы Столыпин решил провести мягко, ибо судили не левых, а в основном кадетов, - с этими можно хоть как-то сговориться, несмотря на то, что болтуны, линии нет, каждый сам себе Цезарь; покричат и перестанут, у народа короткая память: пусть потешатся речами профессоров и приват-доцентов, важно, чтобы поскорее забыли о том, что и как говорили в военном суде социал-демократы второй Думы. Именно поэтому Герасимов и не торопился на вечернее заседание суда, а обдумывал новую комбинацию, ту, которая должна будет вознести его. На меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, он теперь не согласен... Обедал Герасимов у себя на конспиративной квартире, в маленьком кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов, - эскулапы рекомендовали лечить почки и печень старым народным способом: вареной печенью и почками цыплят, ибо птицы и животные созданы по образу и подобию человеческому. Само собою разумеется, их органы содержат те же вещества, что и человеческие, - вот вам и дополнительное питание для пораженных регионов организма, Герасимов страдал почечными коликами и увеличением печени, потроха помогали, стал чувствовать себя легче после визита к доктору Абрамсону вот бы жидовне и заниматься медициной, а ведь нет, все в политику лезут, змеи проклятые. На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина, овощи на пару и немного белой рыбы, готовил обед старик Кузнецов, в прошлом агент охраны, большой кулинар, мастер на выдумки, пописывал стихи, кстати. Заключив обед чашкой кофе (несмотря на запрет врача не мог отказать себе в этой маленькой радости), поднялся, отчего-то явственно вспомнил лицо мужчины с блокнотиками сидевшего рядом в зале судебного заседания, и чуть не ахнул господи, да уж не Доманский ли это?! Срочно запросил формуляр, принесли вскорости, хоть внешность и изменена, но ведь соседом-то его был Дзержинский, кто ж еще?! Вызвав наряд филеров, лично объяснил им, что брать будут одного из наиболее опасных преступников империи: поляк, гордыня, что русский снесет, то лях не простит, так что оружие держите наготове может отстреливаться, нужен живым, но если поймете, что уходит, бейте наповал. На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор можно получить у корреспондента "Тайма" Мити Сивкина, тем более что ждать открытой схватки в зале не приходится. Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания (поначалу было как-то стыдно марать написанное другим, - отчетливо представлял, что и его рукопись могут эдак же царапать). Особенно его интересовала позиция социалистов- революционеров в деле процесса над первой Думой, многие его друзья принадлежали к этой партии, - люди фанатично преданы идее, пусть ошибаются, - ставка на крестьянскую общину во время взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание от Запада, - но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они союзники, а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно. Дзержинский сидел возле окна, устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто: навык конспиратора. Впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда норовил расположиться так, чтобы можно было любоваться закатами - они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса... Читал Дзержинский стремительно всегда любовался тем, как работал Ленин, - прямо- таки устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал стенографически споро, говорил быстро, атакующе - ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова, патриарх русского марксизма весьма и весьма думал о том какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленина не интересовала форма, он не страшился выглядеть задирой, дело, прежде всего дело, бог с ней с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из Государственного совета. Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской "Земли и Воли" в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер. Дзержинский моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело водружавшего на нос черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты. Через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро эсеров товарищем Петром (5). Разговор был осторожным, обвинение в провокации, да еще такого человека, как руководитель Боевой Организации и член ЦК Евно Азеф, дело нешуточное. Поэтому, постоянно ощущая сторожкую напряженность собеседника, Дзержинский задал лишь один вопрос. - Мне бы хотелось знать давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии? - Товарищ Астроном, я могу не запрашивать ЦК мы не вступаем ни в какие контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то из наших поддерживает связи с палачами? - Я всегда страшусь обвинить человека попусту, - ответил Дзержинский. - Тем более если речь идет о революционере... Поэтому я ничего не отвечу вам. Но советую этот мой вопрос передать товарищам Чернову или Зензинову. Он не случаен. - Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого? - Нет, - задумчиво ответил Дзержинский. - Полагаю это преждевременным. - Хорошо. Я передам ваш вопрос в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что в последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой организации. Называли даже имя товарища Ивана. Смешно. Это то же, что упрекать Николая Романова в борьбе против монархии... Явные фокусы полиции, попытка скомпрометировать лучших Иван - создатель боевой организации, гроза сатрапов... - Вы имеете в виду Азефа? - спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что задал этот вопрос, так напрягся собеседник. - Мне всегда казалось, что истинным создателем боевой организации был Гершуни... Яцек Каляев много рассказывал о нем... - Знали Каляева? - Он был моим другом, товарищ Петр. - А мне он был как брат... Я смогу ответить вам через неделю товарищ Астроном. - Тогда это лучше сделать в Варшаве Ваши знают, как со мной связаться, до свидания. Этой же ночью Дзержинский выехал в Лодзь. КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЗАГОВОРА Из Лодзи Дзержинский отправился в Берлин, Роза Люксембург проводила совещание членов ЦК, - ситуация того требовала разгром революции предполагал новые формы борьбы. Поздно ночью, когда на квартире остались только Тышка, Ледер и Дзержинский, она заметила: - Не знаю, права ли я не вынося на суд товарищей мнения и чувствования... У меня такое ощущение, что в Петербурге началась мышиная драка за власть. - Полагаешь, мы должны учитывать и это в нашей борьбе? - осведомился Дзержинский. - С одной стороны, грех не учитывать разногласия между врагами - искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но - с другой - вправе ли мы позволять себе опускаться до такого низменного уровня, не поддающегося логическое просчету нормальных людей каким характеризуется ворочающийся заговор в Петербурге? Не измельчим ли мы себя? - задумчиво сказала Люксембург. - Какой заговор?! - Ледер пожал плечами. - Менжинский рассказывал кое-какие эпизоды о том, как там сражаются партии царедворцев, чтобы приблизиться поближе к трону... Обычная возня, свойственная абсолютизму... Заговор предполагает наличие персоналий. Нужен Кромвель. Или Наполеон. В России таких нет. - Зато Азефы есть, - жестко сказал Дзержинский. - Точнее говоря, Азеф. - Не уподобляйся Бурцеву, - заметил Ледер. - Он чуть ли не публично обвинял Евно в провокации. - Вполне возможно, что он поступает правильно, - ответил Дзержинский и рассказал собравшимся о том, как видел члена ЦК эсеров, садившегося в экипаж Герасимова. - Не верю, - отрезал Тышка - Ты мог обознаться, Юзеф. Не верю, и все тут. Да, барин от революции, да, внешность отталкивает, сноб и нувориш, но ведь он рисковал головой, когда организовывал покушение на Плеве и великого князя Сергея! Он организовал, именно он, Азеф! - Все же я бы просил передать мое сообщение Бурцеву, - упрямо возразил Дзержинский. - Я ему доверяю. И еще я прошу, - он обернулся к Люксембург, - поручить нашим товарищам в Париже разыскать на улице Мальзерб, шесть, Андрея Егоровича Турчанинова. Это бывший охранник, который очень и очень помог нам в деле с полковником Поповым, вы помните... Весьма информирован; полагаю целесообразным включить его в это дело. Как и все мы, я отношу себя к идейным противникам товарищей эсеров, однако невозможно мириться с тем, когда честнейшие подвижники революции, вроде Сазонова и Яцека Каляева, гибнут по вине провокатора... - Хорошо, - согласилась Люксембург. - Думаю, против Турчанинова возражений не будет. Возражений не было, согласились единогласно; только Здислав Ледер убежденно повторил: - Но вот что касается заговоров в Петербурге, - ты не права, Роза. Не следует выдавать желаемое за действительное. Не такие же они идиоты, эти сановники, чтобы рубить сук, на котором сидят! В единстве их сила, они друг за дружку кого угодно уничтожат; милые бранятся - только тешатся... Тем не менее Люксембург была права. Именно после разгрома первой революции в Петербурге начал зреть заговор. Точнее говоря, заговоры, в подоплеке которых стояли сугубо личные интересы сановников, обойденных кусками пирога при дележке портфелей и сфер влияния. В мозгу Герасимова концепция государственного заговора родилась не сразу, работая бок о бок со Столыпиным, он постоянно думал, как сделать карьеру; понял, что премьер прямо-таки алчет террора, - в первую очередь для того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения свой безжалостный курс; виселиц понаставили не только на Лисьем Носу, но и по всей империи - "успокоение должно быть кроваво-устрашающим". Герасимов никогда не мог забыть, как премьер вспоминал о беседе с лидером кадетов Милюковым; встретились в первые недели столыпинского правления, когда Трепов всячески поддерживал идею коалиционного министерства. Нервно посмеиваясь, Столыпин рассказывал Герасимову (встречались, как правило, после двенадцати, когда в охранку стекалась вся информация за день) о том, что Милюков, - ах, либерал, чудо что за конституционалист! - сразу же отчеканил "Получив право руководить империей, отчитываясь за свои действия перед Думой, мы недвусмысленно скажем революционным партиям о пределе свободы. В случае нужды, - если они будут гнуть свое, - поставим на всех площадях гильотины, - и не картонные, а вполне пригодные для трагического, но, увы, необходимого действа". Разошлись в одном лишь Милюков требовал "Министры должны назначаться и утверждаться Думой". Столыпин стоял на том, что должности министров внутренних и иностранных дел, военного и морского есть прерогатива верховной власти и на откуп Думе никогда отданы не будут. Из-за этого Трепов, незримо поддерживавший Милюкова, проиграл все, что мог. Государь, удовлетворенный тем, что кончились беспорядки и героем этой победы стал Столыпин, не взял дворцового коменданта Трепова на фрегат во время традиционного путешествия по шхерам, сановные "византийцы" сразу же оценили этот жест государя, со всех сторон понеслось: "Ату, Трепова, ату его, шельмеца!" Трепов этого не перенес, умер от разрыва сердца. Вместо бывшего своего любимца государь решил пригласить в плавание московского генерал-губернатора, адмирала Федора Васильевича Дубасова, - с ним его связывали давние узы дружества. Женатый на дочери адмирала Сипягина, блестящий гардемарин Дубасов совершил кругосветное путешествие на яхте "Держава" еще в восемьсот шестьдесят четвертом году; во время русско-турецкой войны взорвал турецкий броненосец "Сейфи", - а сам-то был на маленьком катерочке "Цесаревич": в восемьсот девяносто первом году командовал фрегатом "Владимир Мономах", на котором наследник, его высочество Николай Романов совершал плавание на Дальний Восток; в девятьсот пятом году получил звание генерал-адъютанта; постановлением совета государственной обороны был назначен в ноябре пятого года генерал- губернатором Москвы, расстрелял Пресню, за что жалован званием члена государственного совета; эсер Борис Вноровский (дважды встречался с Дзержинским на квартире Каляева, фанат террора, все доводы Юзефа о том, что исход схватки решит не бомба, а противостояние идей, отвергал без спора) бросил бомбу в карету Дубасова, когда тот возвращался из Кремля к себе домой на Тверскую, адмирал отделался царапинами. Вноровского убили на месте - это было условие, выдвинутое Герасимову шефом Боевой Организации Азефом, осуществлявшим акт с санкции и ведома охранки, - любимца государя следовало нейтрализовать, явный кандидат на место Трепова, этого допустить нельзя слишком сладкая должность, носит стратегический характер, - каждодневное влияние на государя. Через три месяца Дубасов был уволен от должности генерал-губернатора и переведен в северную столицу, ждал назначения, эсеры-максималисты Воробьев и Березин бросили в него бомбу когда адмирал гулял по Таврическому саду, снова пронесло Березина и Воробьева повесили по приговору военно-полевого суда. Именно тогда выступая в Думе депутат Родичев произнес летучую фразу: - Хватит мучить Россию столыпинскими галстуками! В Думе воцарилось гробовое молчание потом все октябристы и большинство кадетов во главе с Милюковым и Гучковым поднялись и повернувшись к правительственной трибуне устроили овацию Петру Аркадьевичу, тот был бледен до синевы выстоял пятиминутный шквал аплодисментов (это кстати, было началом его конца - не понял что такое вызовет недовольство государя ревнив к успеху). Милюков попросил Родичева извиниться перед Столыпиным, поначалу коллега не соглашался Милюков нажал "это мнение фракции" (мнения такого не было еще не успели организовать) в конце концов Родичев сдался. Столыпин презрительно оглядев его сказал: "Я вас прощаю" протянутую депутатом руку не пожал демонстративно отвернувшись. Дубасова тем не менее государь не взял на фрегат поработал Столыпин. "За адмиралом охотятся бомбисты ваша личность священна для народа, если рядом будет Дубасов возможны эксцессы которые повлекут к трагическим последствиям". Когда Герасимов получил данные перлюстрации писем высших сановников империи после овации, устроенной Столыпину в Государственной Думе когда он явственно увидел всю меру завистливой ревности, а то и ненависти к преуспевающему премьеру среди дряхлевших бессильных но вхожих к государю сановников, увенчанных звездами и крестами полковник долго и многотрудно думал как ему следует поступать дальше. Он остановился на том что необходим его, Герасимова визит к государю он должен быть представлен монарху - единственный в империи руководитель охраны, расстраивающий все козни бомбистов. Сделать это обязан Столыпин, понудить его к этому может обстоятельство чрезвычайное каждый хочет выходить на государя самолично подпускать других - рискованно, сразу начнут интригу, сжуют за милу душу, жевать у нас друг дружку умеют чему-чему, а этой науке учены отменно. И Герасимов задумал постадийный план: сначала он готовит поднадзорное покушение на Столыпина, а затем когда акт сорвется и тот отблагодарит его визитом к царю начинает спектакль цареубиения. Обезвреживает и этих злодеев! Становится героем державы должность первого товарища министра и генеральские погоны обеспечены. Затем - если визиты к царю будут продолжаться - санкционирует Азефу убийство Столыпина. Никто кроме него Герасимова, в кресло министра не сядет, нет достойных кандидатов: Трепов помер фон дер Лауниц гниет в могиле, а Дубасов так запуган что из дома не показывается. С этим-то Александр Васильевич и поехал к Столыпину. Тот однако каждый свой день продумывал загодя намечая удары отступления возможные коалиции чередования взлетов и спадов в чем-чем, а в остром уме Петру Аркадьевичу не отказать - самородок слов нет. Гучков глава "оппозиции его величества", прав называя его "русским витязем"... Поэтому разговор Герасимова и Столыпина состоявшийся в тот достопамятный день представляет значительный интерес для каждого кто вознамерится понять ситуацию той поры царившую в империи. Поначалу Герасимов в своей неторопливой, вальяжной манере рассказал последние новости, ознакомил премьера с содержанием перехваченного письма одного из лидеров левых кадетов доктора Шингарева, бесстрашно зачитав строки весьма горестные, если не сказать оскорбительные для Петра Аркадьевича. Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением даже чуть откинулся словно норовил удержаться в седле норовистого коня, волнение его выдавали пальцы нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик, глаза он закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть они у него слишком выразительные нельзя премьеру иметь такие глаза или уж очки б носил и то скрывают состояние а так - все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть. - Так вот, - заключил Герасимов, - к величайшему моему сожалению я обязан констатировать Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно двенадцать. И пишут это люди не простые, а те вокруг которых формируется общественное мнение. И оно доходит до Царского Села. - Не сгущаете краски? - Отнюдь. - Откуда пришли информации о Царском Селе? - Из Царского Села же. - Ну и что намерены предложить? Впрочем, - Столыпин, усмехнувшись, вздохнул - быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это быстры... - Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам бронею против ударов в спину... - Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство вас в генералы и перемещение в министерство, куратором всего полицейского дела империи. Но вы же знаете, Александр Васильевич, как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают сплетни. Я очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо кивнул на копию письма Шингарева. - Не каждый бы на вашем месте решился... Наша религия - умолчание неприятного, стратегия - предательство того, кто покачнулся. Спасибо вам. Герасимов, наконец, выдохнул (все это время сдерживал дыхание будто нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского пляжа). Снова угадал! Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими спектаклями!" - Я еще не помог вам. Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь. - Каким образом? - горестно спросил Столыпин. - Мы же тонем, Александр Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей. Все эти хитрые еврейские штучки... Коварная задумка погубить Россию... Герасимов чуть поморщился. - При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу. что они пока еще есть у нас, - понятно на кого сваливать собственные провалы... И помогать я вам намерен именно с помощью еврея... - Этого еще не хватало! - Именно так, Петр Аркадьевич, именно так... Азеф, - а он, как вы догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, - поможет мне организовать на вас покушение... Оно будет подконтрольным с самого начала... А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне государю и объясните, что я и есть именно тот человек, который единственно и может, - под вашим, понятно, началом, - навсегда гарантировать безопасность и его самого, и его августейшей семьи... Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле Герасимова и тихо. с пронзительной жалостью, произнес: - Какой это ужас - власть, Александр Васильевич... Она приучает человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить... Я проведу вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского кресла, - свято место пусто не бывает, вот вы и... Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль: на размышление были доли секунды, принял решение единственно правильное: поднялся, сухо кивнул - Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом кабинете. Ваше Высокопревосходительство. По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка. - Сядьте. Александр Васильевич, - по-прежнему тая скорбную улыбку, сказал Столыпин. - Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам даст организация покушения такого рода? - Многое, - играя затаенную обиду не сразу, а словно бы через силу ответил Герасимов. - Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией эсеров. Это - первое. Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как невозможный. Это - второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют - аристократы революции, господа. Это конец бомбистам. Раз и навсегда. Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко выдохнул в ухо: - Жаль, что им придет конец. Я что? Прогнали с должности после того, как в империи настала тишина, - и нет меня. А если бы начать подобное же дело против кого иного? Кто вечен на Руси? - На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь. - И я о том, - ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: - Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась. Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил к себе: - Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу. Понятно? После того, как в ЦК эсеров - с подачи Азефа - начались дискуссии по поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о поручении члену ЦК Азефу ("честь и совесть партии") взять на себя подготовку покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых, члены Боевой Организации отчитываются перед ним в каждом шаге и, во-вторых, все финансы переходят в его полное распоряжение: такое гигантское дело требует безотчетного доверия. Проголосовали: восемь - за, три - против; прошло. Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к ницшеанскому идеалу, - всепозволенности). Азеф сразу же взял быка за рога: - Александр Васильевич, чтобы я