Столыпина, если клюнет запиши адрес, с кем связываться а еще лучше, пусть Синявский сам его тебе напишет". Синявский адреса писать не стал, но назвал улицу дом и имя кому такие телеграммы должны быть отправлены. Назавтра Герасимов поручил своим людям отправить телеграмму дождался когда эсер-боевик из группы максималистов расписался в получении и тут же провел налет на квартиру телеграмма оказалась главной уликой для предания арестованных суду военного трибунала. Первым Герасимов вызвал на допрос Наумова-младшего. - Вы понимаете, что вас ждет петля?! - закричал он, стукнув кулаком по столу. - Вы понимаете, что я с самого начала знал все от Ратимова?! Объясняться с вами у меня нет времени! Либо даете чистосердечные показания и я спасаю вас от смерти, либо пеняйте на себя! Вам погибель, отцу высылка, мать умрет с голода! Решайте сразу, ждать не намерен. Наумов потек, дал показания, прошли новые аресты, восемнадцать человек предстали перед военно-полевым судом. ЦК социалистов-революционеров принял резолюцию, что партия не имела никакого отношения к этому делу, смахивает на провокацию охранки, лучшие адвокаты России Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный приняли на себя защиту обвиняемых, Наумов на суде отказался от прежних показаний, видя, как мужественно и гордо держатся другие обвиняемые, это позволило Герасимову снестись с помощником военного прокурора Ильиным. - В отношении Наумова у вас теперь развязаны руки. Он повел себя как двойной предатель. Я не хлопочу за него более, принимайте такое решение, какое сочтете нужным, я в нем теперь не заинтересован. В суд был вызван историк Мякотин: от Азефа охранке было известно, что он является членом эсеровского ЦК, арестовать его, однако, было невозможно, это бы провалило Азефа. Мякотин выступил с блистательной речью. - Да, социалисты-революционеры никогда не отказывались и не отказываются от того, что именно их боевка казнила великого князя Сергея, министра Плеве, министра Боголепова, генерала Мина, губернатора Гершельмана. Партия признавала то, что было ею сделано, бесстрашно и открыто. И если сейчас ЦК социалистов- революционеров категорически отвергает свою причастность к попытке провести акт, то этому нельзя не верить! Судьи дрогнули - имя Мякотина было известно многим и пользовалось серьезным авторитетом, широко, с размахом поставленная провокация оказалась на грани краха. Помощник военного прокурора Ильин предложил вызвать в заседание суда Герасимова, как главного эксперта по революционным партиям. Герасимов, узнав о предложении Ильина, растерялся. Его появление перед глазами родственников арестованных, адвокатуры приглашенных расконспирировало бы его совершенно, понудив отойти от дел, не отойди сам, бомбисты наверняка разделаются в течение недели, - он не государь или там Столыпин, которых стережет сотня филеров, разнесут на куски, хоронить будет нечего. - Хотите, чтобы меня кто-нибудь заменил в этом кабинете? - мягко улыбнувшись, вздохнул Герасимов. - Чем я вас прогневал? - Да господи, Александр Васильевич, как можно?! - Ильин искренне удивился. - О чем вы? - О том, что, появись я в публичном месте, головы мне не сносить. Нет, нет, я ничего не боюсь, человек я одинокий, существую, а не живу, но ведь чувство долга-то во мне вертикально, им и определяю все свои поступки. - Хорошо, хорошо, все понимаю, - по-прежнему волнуясь, ответил Ильин. - Но мы ведь можем провести выездное заседание прямо здесь, в здании охраны, на Мойке! Родственников не пустим, только одни адвокаты! Иначе дело повиснет! Провал! Герасимов перекрасил волосы и надел черные очки, показания давал, сидя на стуле и положивши "больную" ногу на спинку стула, стоявшего перед ним, - адвокаты могли видеть лишь его затылок, подсудимых он не боялся, знал, что большинство повесят, а остальных укатают на каторжные работы - оттуда не выходят. Правозащитник Маклаков демонстративно вышел из зала заседания, когда Герасимов потребовал, чтобы ЦК эсеров предъявил военному суду протоколы, в которых есть записи о том, что акт против царя и Столыпина отменен раз и навсегда, либеральная пресса улюлюкала "Правосудие в охранке"; тем не менее Синявский, Наумов и Никитенко были повешены на Лисьем Носу седьмого сентября девятьсот седьмого года, остальных закатали в каторгу, перед казнью Наумов плакал и молил о пощаде: "Мне лично Александр Васильевич обещал помилование, господа! Пригласите его сюда! Я хочу посмотреть ему в глаза", Синявский брезгливо поморщился: "Как вам не совестно, Наумов! Не унижайте себя перед палачами! Вы же доставляете им лишнюю радость!". Через неделю после той достопамятной ночи, когда Азеф вновь начал раскручивать дело террора, боевики убедились, что на этот раз все кончится успехом - так серьезен и продуман был план цареубийства. Азеф в сопровождении адъютанта Карповича (в свое время он по поручению эсеров убил министра Боголепова, поскольку был тогда еще зеленым юношей, вместо казни получил двадцать лет каторжных работ в рудниках, организовал побег, примкнул к боевикам) изучал маршруты следования царского поезда, вышагивал проспекты, по которым двигался кортеж Николая, когда тот посещал северную столицу, высматривал проходные дворы, заставлял боевиков репетировать каждое движение, шаг, жест дело двигалось к концу, как случилось непредвиденное молодой филер с цепкой зрительной памятью увидел на Невском разыскиваемого департаментом Карповича, вместе с городовым схватил его и приволок в охранку. Как раз в это время Герасимов говорил по телефону с Царским Селом: - Нет, государю завтра ехать в город нельзя. - Голос его был звенящим, приказным (по просьбе Столыпина царь согласился во всем следовать советам Александра Васильевича). - Его величество может прибыть в столицу лишь завтра, после полудня (В это время Азеф уберет с улиц своих изуверов, все договорено заранее.) Герасимов испытывал острое ощущение собственного могущества, когда по одному его слову изменялись государственные планы, переносились встречи с министрами, высшими сановниками империи, главами посольств; один его звонок, и все насмарку; ох и радость же быть всесильным, ох и счастье! Градоначальник звонил в ужасе: - Мне сообщили, что сегодня государь неожиданно появился на Невском, это правда?! - Да, истинная правда, ваше превосходительство. - Нельзя так, Александр Васильевич! Я же не могу нести ответственность за безопасность Его величества! - Не беспокойтесь, - ликовал Герасимов, - всю ответственность - с санкции двора - я взял на себя. Когда ему сообщили об аресте Карповича, полковник пришел в ужас, - вся его игра шла насмарку. И действительно, вечером этого же дня на конспиративную квартиру, где Герасимов порою принимал барышень (с тех пор как жена перебежала к коллеге, полковнику Комиссарову, о женитьбе не мог думать без содрогания, вызывал девиц из лучших борделей, начитанны и приятны в беседах), ворвался Азеф. - Вы что, - прямо-таки зарычал он, - погубить меня хотите! Вы понимаете, что наделали?! Шутки Рачковского намерены шутить?! Все! Довольно! Расхлебывайте кашу сами! Вашего паршивого царя подорвут как пить дать! Не умеете работать - на себя и пеняйте! Если арестован Карпович, а я на свободе, значит, я его вам отдал! Хватит! Остолопы! Не умеете ценить тех, кто вас же спасает от бомб! Научитесь! Разгильдяйская империя! Герасимова подмывало ударить Азефа в висок медным подсвечником: ну, гадина, ну, мерзавец, на что замахиваешься, нехристь?! Ан нельзя! Что он без него может? Ничего он без этого паразита не может, не он у меня в руках, а я! Господи, милостивый господи, спаси и сохрани! - В течение недели я устрою Карповичу побег, - сухо сказал Герасимов, дождавшись того мгновения, когда Азеф замолчит хоть на миг. - Даю слово. Рано утром Герасимов был в охранке из зубров никого не пригласил отправил экипаж за полковником Глазовым, тихоня, такие и нужны в серьезном деле, дай кость - руку оближут. Не посвящая Глазова в существо дела, спросил: - Как бы вы на моем месте поступили с государственным преступником, находящимся в розыскных листах департамента полиции, который случайно попался! Чуть прикрыв рот ладошкой, Глазов кашлянул и осторожно поинтересовался. - Видимо, вы ведете речь о человеке, который может представлять интерес? Объект вербовки? - Нет. Этот человек не пойдет на вербовку. - Но в нем заинтересован департамент полиции? - Бесспорно. - А взяли мы? - Именно так. Глазов покачал головой. - Задача не из легких. Отдавать, конечно жалко. Словно бы каштаны для господина Трусевича из огня таскаем. - Ну это вы перестаньте, - отрезал Герасимов внутренне порадовавшись ответу Глазова. - Не пристало нам делить врагов на "своих" и "чужих". Дружество, полковник, только дружество всех подразделений политической охраны даст победу... Я задумал комбинацию... И согласно плану целесообразно устроить побег человеку арестованному нами... - Он взят по своему документу? - поинтересовался Глазов, вопрос ставил осторожно словно кот - лапкой без коготков. Ах, умен, шельмец подумал Герасимов эк все соображает, с ним нужен глаз да глаз! - Да, - солгал Герасимов, - по своему. А что? - Если бы по чужому, - ответил Глазов догадавшись уже что речь шла о Карповиче - то можно обвинить в проживании по подложному паспорту и отправить в тот город где арестант рожден. Для опознания личности. Ну, а по дороге чин который будет везти его в пересыльную тюрьму для этапа, может зайти в лавку табаку купить... - Ах, если бы он был с чужим паспортом! - снова вздохнул Герасимов. - Ладно Глеб Витальевич (по имени-отчеству назвал впервые, новая интонация отношений: цени, Глазов, жди повышения) спасибо. Мне приятно с вами работать. До скорого. В тот же день самый доверенный офицер шефа охранки получив инструкции от Герасимова вывел Карповича из камеры посадил в пролетку пожаловавшись, что пришлось взять частника: "Все свои в разъезде" объяснил что везет его в пересылку для отправки на родину для опознания личности, по дороге мучительно зевал и плевался, играл тяжелую похмелку: - Мне пивка надобно выпить, голова раскалывается. Вон и трактир хороший, пошли, Карпович... В трактире офицер заказал себе два пива, арестанту - жареного картофеля с луком и салом, первую кружку выпил залпом, сыграл дурноту поднялся побежал в туалет там приник к щелочке. Карпович спокойно доедал картофель, изредка оглядываясь людей в трактире было тьма, постоянно хлопала входная дверь да уходи же ты черт взмолился офицер. Карпович, словно бы услышав его мольбу, медленно поднялся и начал расхаживать по трактиру потом шмыгнул на улицу, только б не вернулся дьявол, подумал офицер. Бедненький, думал между тем Карпович, погонят теперь охранника со службы, нарушил присягу, упустил меня, бедолага... Вскорости оказался в безопасности, на квартире Азефа, тот, предупрежденный Герасимовым сыграл изумление, пустил слезу прижал к груди прошептав: "Герой, ну, ты герои Карпович! Прямо из охранки сбежать - такого еще не было! Ну, слава богу, теперь за дело! Месть тиранам!" Через два дня Азеф сообщил Герасимову - умел благодарить за услугу - что в Петербурге появились люди из Северного Боевого Летучего Отряда, работают сепаратно, ЦК не подчиняются, поступают на свой страх и риск опираясь на низовые комитеты партии, особенно где много студенческой молодежи. - Это не наш с вами спектакль эти пугать не намерены, они будут и впрямь взрывать и стрелять, о них мог бы и не сообщать - не мои, но за Карповича я к вам сердцем проникся Александр Васильевич. Ищите их бейте тревогу эти люди опасны. - А фамилии-то у этих людей какие? - спросил Герасимов. - Псевдонимы у них Александр Васильевич псевдонимы. - Например? - Руководителя зовут "Карл". Пока он на свободе спокойным себя не чувствуйте, этот человек готов на все, умен и оборотист. - Сделайте милость, Евгении Филиппович повстречайтесь с ним пожалуйста, а? Азеф поехал в Финляндию, фотографии достать не смог, во внешнем портрете путался "нос прямой, глаза голубые", пойди возьми такого полстолицы придется хватать, тем не менее сообщил, что Карл готовит взрыв Государственного совета, а в нем заседают все те сановники из кого государь тасует колоду министров - не Милюкова же с Гучковым пускать к власти! - Карл посещает заседания Государственного совета, - заключил Азеф как всегда, отдавая главное, в самом конце беседы, - под видом иностранного корреспондента. Зацепка. Карла удалось взять, участник событий девятьсот пятого года, фамилия Трауберг. Повесили. Через несколько дней Азеф сообщил, что та же группа готовит акт против великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова. Герасимов немедленно установил дополнительные филерские посты возле дворца великого князя и дома Щегловитова. Азеф принес новое известие акт приурочен к новогоднему приему во дворце государя, Герасимов отправился к великому князю и министру, просил их отказаться от поездки в Царское. - Да кто где хозяин?! - возмутился Николай Николаевич. - Я в моей империи или мерзавцы-бомбисты? Лучше я погибну чем откажусь быть на приеме у государя! Герасимов бросился к Столыпину, тот незамедлительно поехал к царю, государь повелел Николаю Николаевичу оставаться во дворце, тот нехотя подчинился Герасимов поставил условие, чтобы великий князь и Щегловитов впредь никуда не выезжали, пока бомбисты не будут схвачены. Герасимов торопил Азефа, встречался с ним каждый день, наконец тот принес долгожданную новость на заседании ЦК кто-то раздраженно заметил: "Сколько раз можно откладывать акт?! Пусть Распутина поторопится, у всех нервы на пределе!" По счастью для охранки член ЦК назвал женщину ее подлинной фамилией, а не кличкой, агенты нашли Распутину в дешевеньком пансионате, подселили туда двух сотрудников, которые просверлили дырочки в тонкой фанерной стене, круглосуточно наблюдая за революционеркой, ничего интересного не замечали, зато филеры наружного наблюдения обратили внимание на любопытную деталь: каждое утро Распутина приходила в собор Казанской божьей матери, покупала копеечную мягкую свечку, ставила ее перед образом и начинала истово молиться, касаясь выпуклым, морщинистым лбом (провела девять лет в каторге, постарела раньше времени) холодных каменных плит. Получивши эти сведения, Герасимов удивился, сам поехал в собор, долго смотрел за Распутиной, диву давался - верующая бомбистка, потом заметил, как к ней подошли девушка и молодой мужчина, поставили свечки и тоже начали бить лбы, подолгу замирая в поклоне; господи, ахнул полковник, да они ж переговариваются друг с дружкой и передают что-то! Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто молился вместе с Распутиной, троих взяли во время их дежурства возле щегловитовского дома, "влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить, когда ее хватали, выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили, третий бомбист крикнул филерам: - Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу, взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди! Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди: девушка, которая открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный" - террорист Синегуб, бомбист должен был в случае неудачи коллег броситься под карету, в которой мог ехать министр юстиции, звали его Всеволод Либединцев, выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили блистательное будущее, записки, найденные после его заарестования, поражали смелостью мысли, - он был на грани рождения новой концепции галактик. Через неделю девять арестованных террористов были преданы военно-полевому суду: семерых приговорили к повешению, Лидочка Стуре, поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была повешена за убийство генерала Мина, прочитала строки Пушкина "Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут наши имена!" Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый до синевы. - Мы их никогда не одолеем - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся губы. - Это люди идеи, герои. А мы трусы Видим, куда нас тащит тупая бюрократия, и молчим... Герасимов достал из серванта бутылку "Смирновской", налил два фужера и, поднявшись, тихо произнес: - За упокой их души, Владимир Гаврилович. С Азефом, - после того, как тот отдал Герасимову столь богатый улов, - полковник встречался реже; двор был потрясен происшедшим, интриги против Столыпина прекратились, - так бывало, если царь по-настоящему пугался. - Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за таможенниками еду отдыхать, видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет, премьер на коне, да и вы в фаворе. - Все будет сделано Евгений Филиппович езжайте спокойно, но во избежание дурства - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован - часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны. Потребуется всегда реализуете в живые франки. - Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего я рядом с вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных перепадов настроений в Царском? - На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России, христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру спокойствие и свободу рук, парадокс, бывало ли такое в истории человечества?! ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (II) С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру, разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости, но по сути своей ребенком еще только-только исполнилось девятнадцать, ждал суда, понимая, что приговор будет однозначным. - Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот пятый год, мы поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире! - Русские начали пятый год, - возразил Дзержинский. - Мы поддержали. Не обманывай себя, Марек, не надо. Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным упоением, как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который уже раз вспомнил Ленина, его "Национальную гордость великороссов", никогда не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями съезда, Ленин чуть как-то сконфуженно даже заметил: - Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не перестаю поражаться их дремучей некомпетентности. Когда мой народ упрекают в том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал а кого, кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого. Ни декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве А ведь его повесть "Путешествие из Петербурга в Москву" - первый манифест русской революции. Обязательно почитайте. Правда, написано это сладостным мне старым русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте, право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами. ...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил переслать ему Радищева, через несколько дней тайно доставили в Цитадель. Дзержинский проглотил "Путешествие" за ночь, после обеда достал перо и чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему особенно важными. В конечном счете, подумал он, Пушкин писал "из Шенье", а Мицкевич "из Байрона", я имею право на то, чтобы сделать эту главу понятной Мареку Квициньскому: он постоянно видел лицо юноши перед собою. Неужели не пощадят? Мальчик ведь еще, должен жить... ...Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда всякая мысль подвергалась цензуре и каралась смертью?! Ночью работать не решился, дежурил поганец стражник, постоянно подсматривает в глазок, завтра же донесет про книгу, отберут. Писать начал, едва рассвело, стражник сменился, работалось до хруста, испытывал счастье, прикасаясь к поразительному слову мастера. Во время прогулки Дзержинский незаметно сунул переведенные на польский странички в левую руку Квициньского, пальцы юноши были ледяными - тюремный кузнец зажал кандалы на запястьях сверх меры. - Почитай, - шепнул Дзержинский. - Что это? - Почитай, - повторил Дзержинский. - Это в продолжение нашего разговора. Вторую часть закончу завтра. - Так меня сегодня, может, на эшафот увезут. - Нет. - Почему ты так уверенно говоришь. Переплетчик? - Юноша потянулся к Дзержинскому. Ничто так не дорого человеку, как слово надежды в устах старшего. - Потому что всегда надо верить в добро, которое есть выявление здравого смысла. Квициньский презрительно усмехнулся. - Ты успокаиваешь меня, словно ксендз. - С точки зрения ксендза я говорю ересь. Стражник, наблюдавший за ними, рявкнул: - А ну прекратить разговоры! Вернувшись в камеру, Дзержинский сразу же сел к столу, тянуло работать, работа - это спасение, тягостное ожидание очередного допроса, гадание о будущем ломает человека, делает его истериком, лишает сна и погружает в безнадежный мир иллюзий, которые суть главный враг поступка, то есть поиска пути к свободе. Надо бы, подумал Дзержинский, уже загодя готовить школьные программы, которые мы предложим детям после революции. Без Радищева невозможно понять величие революционной мысли России, с него начинать надо изучение русского освободительного движения. Дзержинский походил по камере, остановился возле окна, заколочено: сырость, духота, смрад, начал вспоминать, когда Лютер восстал против папства. Кажется, в пятьсот семнадцатом. Или в девятнадцатом. Тридцать лет прошло с той поры, как курфюрст Бертольд провозгласил зверство, то есть запрет на мысль, выраженную словом... Как ужасно, что истории нас учат столь поверхностно! Суть этой науки о будущем - именно так, история дает возможные модели будущего, - ушлые цензоры из министерства просвещения сводят к зубрежке дат. Живая мысль, правда, купируется порою начинает казаться, что главной задачей педагогов является желание вызвать в учениках ненависть к предмету, который невозможно одолеть без слепой зубрежки. А литература? Как у нас учат Мицкевича? Да не учат его, потому что Петербург боится его памяти! И с Пушкиным не лучше! Выучи: "Я помню чудное мгновенье" - и хватит "Записки о Пугачевском бунте" - ни-ни, детям этого не надо, зачем ранить впечатлительные души? Тем не менее современная русская инквизиция не сможет держаться так долго, как подлинная, западноевропейская. Поезда, телефоны, телеграф, пароходы, воздухоплавание - все это сблизило народы, сделало их взаимосообщающимися. Марксизм, как наука, оформился и заявил себя по-настоящему в шестидесятых годах, а уже в восьмидесятых Плеханов с Аксельродом принесли его в Россию, через двадцать пять лет после этого началась революция - против имперской инквизиции, за права народа. Взаимосвязанность мира - факт объективный, и как бы ни хотели польские националисты или русские шовинисты законсервировать "самость", прогресс им этого не позволит. Вернувшись к столу, Дзержинский продолжил перевод, ощущая такую радость, словно вырвался из тюремного, затхлого ужаса в тишину весеннего леса, полного затаенным гудом первых ручьев, разрушающих глыбы снега, которые кажутся вечными, покрывшими землю навсегда, такое страшное чувство он впервые ощутил девятнадцати лет от роду, когда был сослан на север Вятской губернии, от кровохарканья его там лечил Иван Пунько, жил раньше со ссыльным поселенцем Николаем Бердяевым, тот знал множество народных рецептов, посоветовал попробовать медвежье сало, помогло. Именно там, на севере Дзержинский и ощутил страх, когда ушел в апрельский лес, увидел глыбы мертвого снега и не сразу понял тайный смысл тяжелого, устойчивого, постоянного гуда - началось таяние, невидное еще, но уже необратимое. Квициньский ловко передал ему прочитанные странички, спрятал в бушлате новые, быстро же человек привыкает к кандалам, нет ничего страшнее, когда такая привычка входит в плоть и кровь, тихо спросил: - Кто это пишет? - Москаль, - ответил Дзержинский, улыбнувшись. - Достоевский? - Радищев. - Я и не слыхал про такого. - Как тебе? - Интересно - задумчиво ответил Квициньский. - Но этот Радищев наверняка не чистый русский. - Это как? - споткнувшись даже, Дзержинский резко повернулся к спутнику и сразу же услышал окрик стражника: "Не переговариваться!" Пять минут ходили молча потом, понизив голос до едва слышного шепота, Дзержинский повторил: - Что значит "чистый" или "не чистый"!? Объясни. - В нем была или наша кровь, или немецкая. Ни один русский так горько не осудит своего правителя, пусть даже деспота. - Ты это серьезно? - Конечно. Разве ты сможешь написать плохо о поляке, даже если тот и не прав? Все-таки свой... - Тебя кто выдал охранке? - Провокатор, кто ж еще. - "Чистый" поляк? Или "не чистый"? Теперь дрогнул Квициньский, заторопился вослед Дзержинскому, чтобы стражник не заметил разговора: словно бы самому себе заметил. - Его били... Вынудили... Москали били, Юзеф... - Радищева вынуждали отказаться от написанного тоже москали. Он не отрекся. - Все равно, - упрямо возразил Квициньский. - Национальный вопрос - это та ось на которой созидается революция и борьба за свободу. Завтра на прогулку не выйду - везут на приговор. Если потом отволокут на эшафот странички передам нашим, они тебя найдут... ...В камере Дзержинский вспомнил последние слова Марека никакого волнения только глаза блестят, словно у парня очень высокое давление крови, маменька рассказывала, что у папы бывали такие приступы румянец на скулах и блеск в глазах так то ж отец, а этому девятнадцать господи, пусть стоит на своем, только б не осудили к смерти... "...Поразительно, - думал Дзержинский, - какой изумительный дар предвидения. Радищев ошибся всего на двадцать лет. Формальный акт об отмене рабства случился именно тогда, когда он ждал его, понимая, что раньше ничто не может произойти в несчастной стране, задавленной самовластьем... Сколько же надо было положить жизней, да каких еще, чтобы власть хоть как-то задумалась - не о подданных даже, а о своей собственной судьбе. Гибель Пушкина, Лермонтова, Белинского, казнь декабристов. Петрашевский, Достоевский, Добролюбов, травля Чернышевского. отчаяние Герцена, а уж потом "Народная воля" - терпение народа истощилось, взялись за взрывчатку, поняв, что двор ничего не отдаст добром. Какая стране может положить на весы истории столько гениев, отдавших жизнь делу борьбы за свободу своего народа?! А вышли все из рук Радищева, прав Ленин..." ...На прогулку Квициньский не вышел. Дзержинский обстучал соседние камеры - о приговоре никто еще не знал ночью свой стражник передал листочки которые Марек взял на прогулке, прикоснувшись к руке Дзержинского своей посиневшей от тесного наручника льдышкой, на обороте последней страницы было написано "Юзеф. жаль, что не смогу дочитать до конца. Иду на виселицу. Вместе со мною идет русский, Андрей Прохоров, эсер. Мы умрем, взявшись за руки. Прощай. Марек". ПРОВОКАЦИЯ (II) Тщательно фиксируя все, что происходило в салонах империи (информированность по праву считается первоосновой силы), Герасимов на этот раз побоялся отправить Столыпину отчет о перлюстрации писем наиболее богатых землевладельцев и правых политиков, так они были резки. Тем не менее, полагал он, не показать этого Столыпину нельзя в конечном счете лишь один премьер решал, ознакомить ли с этим государя или нет, Герасимов всегда помнил сколь точно Петр Аркадьевич дозирует "негативную информацию", отправляемую в Царское Село, ситуация непростая. Герасимов долго думал, как ему следует поступить, остановился на том, чтобы имитировать приступ острого ревматизма, слег дома позвонил полковнику Еленскому: - Сделайте милость, возьмите, пожалуйста, у меня на столе папку для срочного доклада Петру Аркадьевичу и напишите сопроводительное письмо, упредив, что документ носит совершенно секретный характер вручить в собственные руки. - Непременно сделаю, Александр Васильевич, - ответил Еленский своим вкрадчиво- сладким голосом (с агентами говорил аффектированно, всячески выказывая свою к ним любовь и уважение, вжился в образ, поэтому и с сослуживцами говорил так же) - Отправить надобно с фельдъегерем? Или вручить его высокопревосходительству самолично? - Полагаю, самолично, - после короткой паузы ответил Герасимов. Еленский перезвонил через час, извинился, что тревожит и сообщил: - Документ отправлен, хоть премьера не было на месте, чего ж попусту тратить время на ожидание оставил секретарю для передачи в собственные руки. Герасимов сразу же понял: прочитал сукин сын перлюстрацию, непременно прочитал потому и сделал "шаг в сторону", сухо поинтересовался: - Сопроводиловочку подписали? - Я попросил сделать это вашего адъютанта, присовокупив, что вы не смогли доставить папку лично в связи с болезнью. - Ну, спасибо, - ответил Герасимов. - Большое вам спасибо. Только впредь просил бы мои документы, направляемые главе правительства, не читать без моей на то санкции. - Да я и не заглядывал в них - с еще большей аффектированностью ответил Еленский. - Как можно-с?! - А чего ж тогда сами не отвезли?! Герасимов в сердцах швырнул трубку на рычаг, ну и народец! Каждый только и норовит подсидеть сослуживца, никто делом не хочет заниматься! Нет, погибнет империя, всенепременно погибнет, японцы с немчурой поставят гарнизоны грядет новое иго! Не об том надобно торжественные речи произносить, как Донской иго сбросил, а про то, отчего под ним оказались. Междоусобица, подсиживание друг дружки злоба астрах за шкуру, господи, сохрани господь святую Русь! Достав из сейфа копию доклада о перлюстрации. Герасимов прочитал его заново и ужаснулся тому что все это лежит на столе Петра Аркадьевича. ...Назавтра Столыпин позвонил самолично сразу после завтрака, в девять, Герасимов отчего-то явственно представил себе легонький, ажурный подстаканник, из которого Петр Аркадьевич обычно пил крепкий калмыцкий чай: в голосе премьера не было гнева, одна усталость. Справившись о здоровье, поинтересовался, не нужен ли хороший лекарь; осведомился, когда "милого Александра Васильевича" можно ждать на ужин, множество нерешенных вопросов, здоровье, понятно, прежде всего "Вы очень, очень нужны империи, Александр Васильевич. И мне Спасибо за вашу прямоту и преданность". Прочел, понял Герасимов, не взвился, ждет помощи снова я угадал момент; бог меня хранит хотя он всегда хранит того, кто умен и смел прав Петр Аркадьевич законы надо писать для тех, кто силен и трезв, а не в угоду пьяным и слабым пусть победит достойный... Петр Аркадьевич принял его дружески, заботливо усадил в кресло и, положив сухую, маленькую ладошку (чисто, как у барышни, подумал Герасимов, вот что значит порода) на папку, в которой лежал отчет о перлюстрациях, спросил: - Ну, и что же будем делать, Александр Васильевич? Отправлять государю в таком виде? Или, может, и вы гибели моей хотите? - Да, господи, Петр Аркадьевич, как можно! Хотел бы - запустил это, - он кивнул на папку, - самолично... - А ваш адъютант этого самолично не мог сделать? - глухо спросил Столыпин, тяжело скрывая ярость, внезапно в нем вспыхнувшую. - Гарантии есть?! Герасимов ответил: - Гарантий нет. А придумать дело, которое понудит сферы оставить это, - он кивнул на папку, - без внимания, я вам обещаю. Но для этого и вы должны помочь мне я должен знать, каких внешнеполитических поворотов можно ожидать в ближайшем будущем. Эсеры на это очень быстро реагируют... - Ждите сближения с Англией, - ответил Столыпин. - И с Парижем. Вернувшись в охранку, Герасимов сразу же отправил условную телеграмму Азефу, начал считать дни, без Евно как без рук, на него вся надежда. ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (III) Вчера мне был вручен обвинительный акт. Член Судебной палаты любезно пояснил, что у меня три дня времени на указание нужных свидетелей, дело будет слушаться не ранее августа. В обвинительном акте нет ни малейшего доказательства моей вины, и меня должны были бы освободить если бы можно было ждать приговора, зависящего не от произвола и настроения судей, а от юридических доказательств. Я, впрочем, совершенно не рассчитываю на освобождение. Возможно, состряпают новое дело в военном суде а если почему-либо не сделают это теперь, то в случае оправдания Судебной палатой, предъявят новое обвинение на основании тех бумаг, которые были найдены у меня в последний раз... Уже два дня рядом со мной сидит восемнадцатилетняя работница, арестованная четыре месяца назад. Поет. Ей разрешают петь. Молодая, она напоминает ребенка. Мучается страшно. Стучит мне, чтобы я прислал ей веревку, - повеситься. При этом добавляет веревка должна быть непременно от сахара, чтобы сладко было умирать. Она так нервно стучит и с таким нетерпением, что почти ничего нельзя понять, и тем не менее она все время зовет меня своим стуком, видно, места себе найти не может. Недавно она мне вновь простучала: "Дайте совет что делать, чтобы мне не было так тоскливо". У нас постоянные столкновения с жандармами. Живая, как ребенок, она не в состоянии ни переносить, ни примириться с господствующим здесь режимов. Эта девушка - полуребенок полусумасшедшая - устроит когда-нибудь большой скандал. Первого мая, во время прогулки, она кричала: "Да здравствует революция!" и пела "Красное знамя". Все были взволнованы, колебались петь ли, поддержать ли ее, никто не желал показаться трусом, но для того чтобы петь каждый должен был насиловать себя такая бесцельная неизвестно для чего затеянная демонстрация не могла вызвать сочувствия. Тюрьма молчала. По временам эта девушка вызывает гнев. Ее смех пение, столкновение с жандармами вносят в нашу жизнь нечто постороннее чуждое, а вместе с тем дорогое, желанное но - не здесь. Чего хочет эта девушка почему нарушает покой? Невольно сердишься Но начинаешь рассуждать: "Ее ли вина что ее, ребенка заперли здесь когда ей следовало еще оставаться под опекой матери, когда ей впору играть как играют дети?!" А может быть у нее нет матери и она вынуждена бороться за кусок хлеба! Этот ужасный строй заставил ее принять деятельное участие в революции, а теперь мстит ей за это. А сколько таких - с детства обреченных на жалкое, нечеловеческое существование? Сколько людей чувства которых извращены которые обречены на то, чтобы никогда даже во сне не увидеть подлинного счастья и радости жизни! А ведь в природе человека есть способность чувствовать и воспринимать счастье! Горсть людей лишила этой способности миллионы исковеркав и развратив самое себя остались только "безумие и ужас", "ужас и безумие" или роскошь и удовольствия находимые в возбуждении себя алкоголем властью религиозным мистицизмом. Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма звездой будущего. Ибо "я" не может жить если оно не включает в себя остальной мир и людей. Сегодня заковали двоих. Их вели из кузницы мимо наших окон. Моя соседка Ганка приветствовала каждого из них возгласом "Да здравствует революция!" Ободренные они ответили тем же. Должно быть их приговорили сегодня - возможно к виселице. Ганка ужасно страдает, не поет, присмирела. Она узнала что вчера ее брат приговорен к смерти. Вечером она мне простучала: "Сегодня может быть его повесят разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-одинехонька. А может быть они выполнят свою угрозу и меня тоже повесят. А он такой молодой. Ему всего двадцать один год". Что мне было сказать ей? Я простучал, что она несчастное дитя, что мне жаль ее что мы должны перенести все. А она ответила, что не знает стоит ли теперь жить. Когда эта ужасная смерть похищает кого-нибудь из близких нельзя освободиться от этой мысли убежать забыть эта мысль постоянно возвращается, стоишь у пропасти ужаса становишься беспомощным бессильным, безумным. Вечером, когда я при свете лампы сидел над книгой, услышал снаружи тяжелые шаги солдата. Он подошел к моему окну и прильнул лицом к стеклу, не побоялся. - Ничего брат не видно, - сказал я дружелюбно. - Да! - послышалось в ответ. Он вздохнул и секунду спустя спросил: - Скучно вам? Заперли (последовало известное русское ругательство) и держат! Кто-то показался во дворе. Солдат ушел. Эти несколько грубых, но сочувственных слов вызвали во мне целую волну чувств и мыслей. В этом проклятом здании от тех чей сам вид раздражает и вызывает ненависть услышать слова напоминающие великую идею ее жизненность и нашу связь узников с теми кого в настоящее время заставляют нас убивать! Какую колоссальную работу проделал революция! Она разлилась повсюду разбудила умы, сердца, вдохнула в них надежду и указала цель Этого никакая сила не в состоянии вырвать! И если мы в настоящее время видя как ширится зло с каким цинизмом из-за жалкой наживы люди убивают людей, приходим иной раз в отчаяние то это ужаснейшее заблуждение. Мы в этих случаях не видим дальше своего носа не сознаем самого процесса воскресения людей из мертвых. Японская война выявила ужасную дезорганизацию и развал русской армии, а революция только обнажила зло разъедающее общество. И это зло должно было обнаружиться для того чтобы погибнуть. И это будет! Сегодня у меня впервые было свидание. Пришла жена брата с маленькой Видзей. Девочка играла проволочной сеткой показывала мячик и звала "Иди дядя". Я очень рад что их увидел. Я их очень люблю. Они мне принесли цветы, которые теперь красуются на моем столе. Жена брата радовалась что у меня хороший вид, и я уверял ее, что мне здесь хорошо и весело. Я сказал ей что вероятно меня ожидает каторга". Именно во время этого свидания сестра и произнесла ту условную фразу которую ей передал Вацлав Боровский. Дзержинский не смог сдержать улыбку, ему стало ясно что дело против Азефа началось. "ВЫЗОВИТЕ МЕНЯ НА СУД!" 1 Бывший чин охранки Андрей Егорович Турчанинов, помогавший Дзержинскому и его друзьям, бежал из Варшавы, заметив за собой слежку. Скрыться помогли товарищи - через Закопаны ушел в Вену, оттуда отправился в Париж и, устроившись ночным портье в отеле "Фридланд", снял мансарду на Монмартре (без умывальника, туалета и зеркала). Первый месяц отсыпался, поначалу мучили кошмары, постоянно видел желтоватое, нездоровое лицо полковника Глазова, его мертвые глаза и, вскакивая с узенькой деревянной койки, махал руками над головою, стараясь оттолкнуть от себя недруга. Лишь по прошествии нескольких месяцев успокоился, сны сделались красочными, пасторальными, повторявшими прожитый день виде