и бомбистов на "полицейского провокатора", каким называют Азефа. Если этот государственный преступник, коего вы называете "провокатором", появится в пределах империи, я арестую его в тот же миг, и петли ему не миновать!" Однако Азеф не писал, его нового парижского адреса Герасимов не знал; связь прервана. В Лондон Алексей Александрович Лопухин выехал не один, а в сопровождении трех филеров генерала Герасимова. За полчаса перед отправлением поезда Лопухин, прочитавший в "правительственном вестнике" указ о присвоении Герасимову генеральского звания, написал личное письмо Столыпину. "Когда мне говорят, что провокатор Азеф поставил акт против губернатора Богдановича оттого, что Плеве спал с его женою, я могу ответить на этот вздор только одним - смехом. Богданович писал своим друзьям совершенно открыто, что его жена "дружит с Василием Константиновичем нежно и доверительно". Богдановичу было выгодно, чтобы елико возможно большее число людей в чиновном Петербурге знали об этой связи, ибо на такого рода ситуации Богданович зарабатывал огромнейшие политические дивиденды! Ему двери во все министерства были открыты! Его губерния цвела, денег он не считал, мужик у него не бунтовал оттого, что он подкармливал его за счет казенных сумм, отпускавшихся по ходатайству мадам Богданович, "нежной подруги Василия Константиновича Плеве". Ежели желаете, могу при этом назвать имя любовницы самого Богдановича, чудо что за женщина, цветочек и молода, к чему ему было печься о тридцатипятилетней супружнице? Да и сам Плеве одновременно с мадам Богданович имел другую связь, с графиней Кочубей, - все ближе, жила в Петербурге, мужа нет, "люби, не хочу!". А уж то, что самого Плеве убили боевики, ни в какие ворота не лезет, чушь собачья, антирусская клевета, желание представить наш народ племенем низких интриганов, алчущих крови..." Больше у них на Азефа ничего нет, думал между тем Герасимов, листая письмо, по его же, Азефа, просьбе он потратил немало усилий, чтобы выкрасть в департаменте полиции его личный формуляр, с этой просьбой Азеф обратился после того, как Меньшиков переметнулся к Бурцеву; формуляр Герасимов сжег, оставив впрочем, собственноручное письмо Азефа директору департамента Лопухину с сообщением, что в Россию выехал бомбист Егор Сазонов с целью убить Плеве: "Поставьте за ним наблюдение, весьма опасен". В письме Лопухина премьеру - весьма сухом, никакого намека на былое дружество - бывший шеф полиции жаловался на то, что жандармский чин Герасимов ворвался к нему в квартиру и, стращая карой, требовал воздержаться от общения с известным историком Бурцевым. Лопухин не то чтобы просил, но скорее требовал от премьера, чтобы такого рода произвол, допущенный руководителем политической охраны, никогда впредь не повторялся. И когда поезд с Лопухиным и сопровождавшими его филерами отошел от Петербургского вокзала, Герасимов до конца уверился в том, что Алексей Александрович вознамерился открыть все, служба наблюдения сообщила, что за два часа перед отправлением паровоза он посетил нотариуса Хваленова и сделал несколько копий со своего заявления для прессы, заверенных печатью, разослав их по ряду адресов с указанием: "не вскрывать конверт до моей гибели или прямого моего на то указания". По приезде в Лондон Лопухин разместился в одном из самых дорогих отелей "Канот", отдохнул с дороги полчаса и сразу отправился на прогулку по городу, красота которого не была такой привычной, как Парижа или Рима, но тем не менее по-своему совершенно незабываемой. Филеры, следовавшие за Лопухиным неотступно, не зафиксировали каких-либо контактов "Француза" (такая кличка была присвоена бывшему директору департамента полиции за его манеру весьма франтовато одеваться), в Британском музее сделал заказ, выписав десяток американских журналов и книг, связанных с валютно- финансовой системой Северо-Американских Соединенных Штатов, вышел на Пиккадилли, внимательно посмотрел афишу театров, взял билет в ложу на спектакль по пьесе Бернарда Шоу, вернулся в отель и больше из него не выходил. Назавтра с утра пошел в Британский музей, до двух часов работал, в три часа отправился в банк Ллойда, заехав предварительно в отель, чтобы переодеться в темный сюртук, как того требовал протокол. Лишь на четвертый день филеры зафиксировали приход в отель "Канот" Савинкова, главный бомбист, Чернов и Зензинов прибыли в Лондон, прочитав коротенькое сообщение в "Гардиан" о прибытии вице-директора Петербургского банка для "консультаций о координации совместных операций на Дальнем Востоке и в Персии" - в свете недавнего англо-русского соглашения в Ревеле. Савинков вошел в отель утром, швейцар провел его в холл, камин, кресла вокруг столиков, картины французских художников (аляповатая мазня, сплошной туман, ясное дело, импрессионисты, рисовать не умеют, выдрючиваются), осведомился, что будет пить гость, выслушав заказ - херес и миндаль в соли, - сдержанно поклонился, выплыл, Савинков подошел к портье в маршальской фуражке, попросил соединить его с аппаратом "мистера Лопухина", представился, сказал, что ждет внизу, будет весьма обязан Алексею Александровичу, если тот уделит пять минут, чтобы договориться о встрече на вечер. Филер, знавший - с грехом пополам - язык, вошел в отель следом за Савинковым, устроился за соседним столиком. Лопухин спустился в холл, сразу же узнал Савинкова, впился в его лицо своими пронзительно-черными глазами, заметно побледнел, Савинков, наоборот, улыбнулся бывшему директору департамента полиции, протянул ему свою девичью ладонь с безжизненно длинными пальцами, рукопожатие его тем не менее было цепким и сухим. - Алексей Александрович, - сказал он, - за вами поставлена слежка. Этот господин, - Савинков кивнул на филера, - один из трех, кто вас постоянно сопровождает. Впрочем возможно, это ваша охрана? Лопухин резко оборотился, филер, замерев, сидел, уткнувшись в газету. - В ресторан он за нами не пойдет, - усмешливо продолжил Савинков. - Их же в черном теле держат, сплошная подотчетность у страдальцев, так что давайте обговорим наш план за трапезой. Как только бывший директор департамента полиции и бомбист, приговоренный к повешению, покинули отель, филер пробкой выскочил из холла. ...Когда назавтра завершились официальные переговоры Лопухина, возле банка его поджидал в кебе Зензинов, в прошлом террорист, ныне член ЦК, отвечавший за финансы и нелегальную транспортировку в Россию партийной литературы. Он привез Лопухина не на Чаринг-кросс, справедливо полагая, что Петербургу известен адрес явочной квартиры партии, а в район Хайгета, в ресторанчик, который содержал симпатизант партии, выходец из Киева, женившийся на англичанке. На двери висела табличка, уведомлявшая, что ресторан откроется в восемь часов вечера, никого посторонних, таким образом, не было, только секретари ЦК Чернов, Зензинов и Савинков, всех троих Лопухин знал с девятьсот четвертого года, по фотографиям, ничуть не изменились, только разве Чернов несколько осунулся; хотя неудивительно: партию обвиняют в том, что одним из ее руководителей был полицейский провокатор, - это косвенное обвинение и самого ЦК хороша революционная партия, которая допустила в свои ряды агента, ну и атмосфера у революционеров, если они многие годы жили бок о бок с предателем, напрочь отвергая все те обвинения, которые выдвигались против Азефа в течение последних четырех лет. - Господин Лопухин, - сказал Чернов, подвигая гостю стакан с чаем, - во-первых, мы благодарны вам за то, что вы решились на эту встречу. Во-вторых, мы должны сразу же заявить, что являемся членами революционного суда, который создан по решению ЦК для разбирательства обвинения Азефа в провокации после того, как вы якобы встретились в поезде с Владимиром Бурцевым. И, в-третьих, отдаете ли вы себе отчет в том, что ваши показания могут быть преданы гласности и, таким образом, вы можете подвергнуться гонениям в России! - С Бурцевым я действительно встречался, - ответил Лопухин, словно бы превозмогая самого себя. - Вы правы, в поезде он подсел в купе около Кельна... Что касается моей судьбы после возвращения на родину, то пусть вас это не обременяет, время обниматься и время уклоняться от объятий моя забота, моя, не ваша. Словом, я готов ответить на вопросы. Приобщите, кстати, к делу мое письмо Столыпину, я его отправил перед выездом. - Благодарю, - ответил Чернов, сглотнув сухой комок в горле, было видно, как он волновался, начиная разговор; какой-то момент Савинкову даже казалось, что Виктор Михайлович был бы несказанно рад, откажись Лопухин давать развернутые показания, тогда дело Азефа можно прикрыть за недостаточностью доказательств. - Вы можете повторить под присягой, что член ЦК и руководитель Боевой Организации Азеф был вашим агентом? - Он не был агентом. Если бы он был агентом, я бы не стал открывать вам его имя. Агент есть лицо, освещающее преступную, антиправительственную деятельность запрещенных организаций. Ни одна политическая система не в состоянии обойтись без такого рода институции. Я называю Азефа провокатором, двойником, изменником вас он предавал тайной полиции, а сановников убивал, чтобы держаться на плаву в вашей среде. - Вы знали, что Азеф готовил акт против Плеве? Великого князя? - Да, но он заверял, что это игра. - Он вам сообщал об этом? - Да. - Вы можете представить суду хоть один документ, написанный им собственноручно? - Когда я прочитал первое разоблачение Бурцева, мне захотелось пересмотреть личный формуляр Азефа в департаменте. Как вы понимаете, у меня остались кое- какие связи. Мне удалось прийти туда ночью; открыл шкаф, где хранились дела "коронной агентуры", Азеф относился к этой категории провокаторов. Однако, к вящему удивлению, его дело исчезло, никаких следов. Во всяком случае, я твердо помню, что получил от него письмо из Германии: "В Россию едет Егор Сазонов для постановки акта, установите за ним самое пристальное наблюдение". - За Егором действительно смотрели с первой минуты, как он оказался в России, - заметил Савинков, обернувшись к Чернову. - Почему Сазонов не был арестован? - спросил Зензинов. - Если вы получили сообщение, что едет опасный бомбист, отчего департамент, поставив за ним слежку, не арестовал его? Вы знали, что он едет в Россию не в крокет играть, а, жертвуя жизнью, взрывать бомбу, приводя в исполнение приговор над одним из высших сановников царского правительства. Как же вы оставляли бомбиста на свободе? - Мы имели заверения от Азефа, что акт не будет приведен в исполнение. Можно было арестовать одного человека, но мы бы упустили сеть. Вы ведь никогда не действовали в одиночку. - Вы знали от Азефа про всех участников акта? - Это вы Азефа спросите. Он отдавал департаменту обычно три-четыре имени, остальных предлагал искать самой полиции. - Скажите, - спросил Савинков, - а Слетова он вам тоже отдал? - Кого? - Лопухин наморщил высокий лоб, тронув холеным безымянным пальцем чуть вдавленный висок. - Слетова? Боюсь ввести вас в заблуждение. Кого-то я приказал задержать на границе, потому что Азеф сообщил, что едет курьер с грузом динамита. - Это Слетов, - тихо заметил Чернов. - Брат моей жены. Азеф называл его "Лелюшок". Вам известно, что его забили почти до смерти во время допросов? - Если бы мне доложили это, я бы предал ответственных лиц суду. - Как вы объясните то, что Азеф, являясь, по вашим словам, провокатором, продолжал получать оклад содержания в департаменте даже после того, как поставил акт против члена царствующей династии Сергея и министра внутренних дел Плеве? - спросил Зензинов. - Он дал сведения, и эти сведения были правильны. Он выдал нам имена бомбистов, их маршруты. Если бы великий князь Сергей и его охрана, не подчинявшаяся департаменту, выполняли все наши указания, трагедии бы не случилось. - Случилась бы, - ответил Савинков. - Азеф лично расставил участников акта по точкам, все варианты были предусмотрены. - Что ж, этими словами вы лишний раз подтверждаете, что он был провокатором, агентом-двойником, - спокойно возразил Лопухин. - Я знал имена большинства боевиков, Азеф писал из-за границы, кто из вас отправляется в Россию, приметы, манеру говорить, одеваться, вести себя в обществе. Только несовершенство нашей секретной службы, полнейший бордель, царящий в империи, хаос, неразбериха, трусость и боязнь принимать самостоятельные решения привели к трагедиям. Если бы такой информацией обладала здешняя полиция, все бомбисты были бы схвачены загодя. - Сколько вы платили Азефу? - спросил Чернов. - Постоянно оклада мы ему не платили Он получал деньги в зависимости от эффективности работы; порою требовал две тысячи, иногда заведующий заграничной агентурой Ратаев отправлял ему пятьсот, семьсот, семьсот пятьдесят рублей... В среднем он получал что-то около тысячи в месяц. - А кто выдал Савинкова в Севастополе? - спросил Зензинов. - Он же, Азеф... Я тогда уже был уволен из департамента, перевели эстляндским губернатором, но до меня дошло, что Савинкова отдал Филипповский. Чернов и Зензинов переглянулись; Савинков, хрустнув пальцами, опустил тяжелый подбородок на впалую грудь, поджал губы, закурил, сказал, что хочет выпить. Зензинов ушел на кухню и вернулся с бутылкой виски и кувшином холодной воды. Савинков налил полстакана виски, медленно выцедил, к воде не притронулся и, не поднимая головы, глянул на Лопухина: - Бога ради извините... Азеф для меня ближе брата... Был ближе брата. По возвращении в Петербург Лопухина арестовали, предъявили ордер судебной палаты - обвинение в разглашении служебной тайны, основание сообщение парижской прессы о том, что ЦК эсеров назначило суд над Азефом, обвиняя его в провокации; главным свидетелем обвинения назван именно он, Лопухин. Азеф теперь не выходил из дома; любимую свою, толстую немочку, отправил из Парижа в Берлин, с тоской смотрел из окна на бульвар, на голые стволы платанов, на женщин, что несли в сумках длинные батоны, на бистро напротив его подъезда, куда то и дело заходили веселые люди, о чем-то переговариваясь, раскованные, быстрые в движениях, ловкие... Когда девочка, в которую он был влюблен, назвала его "бегемотом" и рассмеялась ему в лицо в ответ на робкое предложение гимназиста сходить в синема, он впервые сказал себе: "Я стану таким человеком, которому не будет мешать внешность. А таким человеком является тот, кто обладает властью и деньгами". Неужели судьба определяется уже в детстве, подумал Азеф с горечью, неужели человек с младенчества несет в себе мистическую предопределенность всей жизни?! Колокольчатый звонок в прихожей раздался вечером, когда стемнело уже, он ждал этого звонка, готовил себя к нему, но сейчас, дождавшись, ощутил, как ослабли ноги, поднялся с трудом, хрипло сказал жене: - Открой. Это они. Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно у нее раскалывался затылок. На пороге стояли Чернов и Савинков, чуть позади них горбился "Гриша", боевик, фамилию его Азеф не помнил, принимал в Организацию не он а Савинков... - Иван, - входя в квартиру первым, сказал Савинков, - мы к тебе по делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору? Азеф смог улыбнуться. - Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка приготовит чаю. Или, может, голодны? - Мы не станем пить чай, - ответил Чернов, покашливая нервно. - Мы знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не говорить нам про твою работу в полиции. - Что?! Ты что говоришь, Виктор?! - Азеф обернулся к Савинкову. - Боря, как можно?! Вы в своем уме?! - Он хотел задать этот вопрос своим обычным, снисходительно-начальственным тоном, но не получилось, в голосе чувствовалась какая-то жалостливая растерянность Именно эта интонация позволила Савинкову до конца убедиться в том, что Азеф изменник. - Иван, мы знаем все, - выдохнул Савинков, глаза-льдышки замерли, рассматривал Азефа с презрительным интересом, раньше никогда не смел так смотреть на живое божество, подвижник террора, живая легенда, знамя боевой организации! - Да что вы можете знать?! - Азеф набычился. - Пошли на поводу у тайной полиции?! Заглотнули приманку Бурцева?! Устройте мне очную ставку с Лопухиным! Я требую! - Ты ничего не можешь требовать, - сказал Савинков. - Ты обязан написать, на чем тебя заагентурили, как ты работал на охранку, с кем контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру. Времени мы тебе даем достаточно много - до завтрашнего утра. - Да нет же, товарищи! - Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся, привалившись спиной к большому зеркалу. - Вы не смеете - во имя всего, что мною было сделано для партии, - говорить так! Савинков повернулся и деревянно зашагал в прихожую, следом за ним двинулись Чернов и "Гриша". Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном, сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева, учился б толком как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, - на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка. - Спасибо, родная, - шепнул Азеф, - мне уже легче, ты так добра. Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл шторы, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил "Гриша" и еще один - коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна. - Спустись черной лестницей. Люба, - не оборачиваясь, сказал Азеф, - посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто, выйди в переулок, погляди и там, если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь. Люба бросилась к двери, Азеф досадливо ее остановил: - Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке мсье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла? Люба вернулась через три минуты: - Во дворе дежурят двое. Евно. Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница, с трудом подошел к столу, осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал: - Все. Конец. В час ночи в дверь позвонили, Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую. - Кто? - Я, - ответил Савинков так же тихо. - Что тебе? - Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце стесняя дыхание. - Ты дал мне срок до утра. - Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе. Азеф вернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб отошла от шторы - наблюдала за "Гришей", не отлучится ли куда, холодно ж не может всю ночь стоять, замерзнет, - и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку. Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре - постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой. Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же и обязательно во все черное. - Разденешься? - спросил Азеф. - Раздевайся. - Он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. - Пойдем. Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал: - Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь - я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому. - Что ты имеешь в виду, Боря? Савинков не смог скрыть брезгливости. - Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться ко мне конспиративным именем. - Хорошо, хорошо, не сердись. Что ты имеешь в виду, Павел Иванович? - Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам. - Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить, Бо... Павел Иванович. - Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали тебя, Иван Николаевич... Ты был для меня богом... И никогда не держал при себе оружия - Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на столе, возле руки Азефа. - Поэтому я и принес тебе... - Он достал из кармана пальто американский "смит-и-вессон". - Очень хороший калибр, одно мгновенье - и настает спасительное успокоение. - Боря... Павел... Иванович... Неужели можно так легко все перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне! Савинков отрицательно покачал головой. - Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил без оружия в отличие от всех нас, а здесь вооружен... Впрочем, провокатор Татаров тоже не имел оружия. И он, и ты были убеждены в том, что вас не арестуют на улице. А мы знали, что четыре патрона в барабане нужны для жандармов, а пятый - себе. Деталь, Иван, деталь! Если ты не можешь переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной выход... Могу продиктовать прощальное письмо... Хочешь? - Ну, ну. - Азеф криво, с болью усмехнулся. - Диктуй, послушаю. - "Бремя обвинений, обрушившихся на меня, есть провокация охранки, направленная против партии. За меня, Азефа, говорит вся моя жизнь, посвященная святой идее очистительного террора. Годы, отданные борьбе против царских сатрапов, мстят усталостью. Подозрение братьев по революции не позволяет мне жить далее. Да здравствует революция! В борьбе обретешь ты право свое!" Подпись. Дата. Лишь в этом случае я смогу помогать твоей семье, Иван. Это единственно достойный выход, который позволит мне превратить тебя в икону, в великомученика террора. Если ты не сделаешь этого, убью тебя я. Лично. За Севастополь, где я был приговорен к повешению по твоей милости, будем квиты. Вот так. Я пришел к тебе без санкции ЦК, имей это в виду. Я сделал тебе последнюю услугу. Я, видишь ли, сентиментален и, как истинно русский человек, верю в прошлое более, чем в будущее. Уйти из дома ты не сможешь, квартал - оцеплен, появишься на улице - пристрелят, не вступая в объяснения. Это мой приказ, Иван. И его выполнят неукоснительно. Савинков резко поднялся и пошел к двери, замешкался на мгновение, сказал, не оборачиваясь: - Мне бы не хотелось, говоря честно, чтобы ты писал о том как отдавал наших братьев охранке. Понимаешь? Я, зная про тебя всю правду, тем не менее желаю, чтобы ты ушел чистым. Войди в антологию победившей революции героем, а не паршивой "подметкой". Такое стоит жизни, Иван". И это я говорю тоже наперекор мнению ЦК. Савинков ошибался, ЦК социалистов-революционеров хотел того же. Но Чернов - прагматик, человек логического склада ума - отдавал себе отчет в том, что, во-первых, такие, как Азеф, не кончают с собою, слишком жизнелюбив, и, во-вторых, казнь его поставит социалистов-революционеров в трудное положение перед парижской полицией, если раньше французы смотрели на происходящее сквозь пальцы, а порою даже оказывали некоторые услуги, предупреждая о грозящей опасности, то после предстоящего скандала все может измениться, Клемансо бомбистов не жалует, буржуа начнут кампанию, могут выдворить... Поэтому, получив сообщение от "Гриши", что у Азефа только что был Савинков, свет в квартире после его ухода выключили (значит, "Иван" ничего не пишет?), Чернов, подумавши, переспросил: - Вы убеждены что света нет? Даже свеча не горит в кабинете? - Совершенно убежден, Виктор Михаилович. - Тогда отпустите людей, пусть погреются, оставьте одного возле парадной; если заметит, что зажегся свет хоть в одном из окон, надо идти в парадное и решать на месте, - значит, Иван уходит. В пять утра, после того, как Люба сказала, что во дворе чисто, Азеф вышел из дома черным ходом сжимая в кармане револьвер чувствуя как холодный пот течет по ложбинке между лопатками прокрался в переулок замирая от ужаса побежал, не бегал лет двадцать задыхался начал плакать, не зная, к кому обращать мольбу, чтобы не выстрелили в спину, пришел в себя только на вокзале, берлинского поезда ждать не стал, сел в первый попавшийся, - только бы вырваться отсюда! Лишь в купе первого класса, когда состав, истерически дернувшись, тронулся, выглянул в коридор пусто позвонил проводнику, заказал бутылку коньяку и, наконец, судорожно выдохнул сложив губы трубочкой жив! ...Турчанинов пришел к Бурцеву под вечер когда стало известно о бегстве Азефа: - Как же так Владимир Львович почему?! Это же позор партии! Бурцев грустно усмехнулся. - Это единственно возможный выход для партии Андрей Егорович. Он не бежал, для этого большое мужество потребно, а он тварь и мразь раздавленная страхом. Его понудили бежать. Ему помогли. Его спровоцировали на побег, понимаете? Провокатора спровоцировали. Вот так-то. - А если попытаться его найти? - Ищи иголку в стоге сена. - И тем не менее? Как вы думаете что будет, если я найду его? - Вы его не найдете, Андреи Егорович. На это придется жизнь положить... Да и средств у вас нет... И спина открыта для выстрела. Так и не откроете мне, кто передал вам информацию о контакте Азефа с Герасимовым? Турчанинов отрицательно покачал головой. - Моей жизнью я волен распоряжаться как хочу а вот судьбою человека, заключенного в одиночку не имею права. ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (VI) "...Три дня (7, 8 и 9-го) слушалось дело мое и сотоварищей, три дня у меня было большое развлечение. Суд происходил в Судебной палате. Меня возили туда в ручных кандалах на извозчике. Я был возбужден и обрадован тем, что вижу уличное движение, лица свободных людей, вывески и объявления магазинов трамваи. Обрадовала меня встреча с товарищами и то, что я увидел несколько знакомых Зал судебных заседании - большие окна всевозможные аксессуары и, наконец, самый суд, состоявший из семи человек, прокурор, эксперты, поп и ксендз, свидетели, защитники, близкие, родные. Приведение к присяге свидетелей, экспертов и переводчиков показания свидетелей обвинительная речь прокурора требовавшего высшего наказания по второй части 126-и статьи заявившего при этом, что мы подвергаемся каре не для исправления а для устрашения. Потом была речь Ротштадта, который сам себя защищал и выступления защитников. После более чем часового обсуждения был объявлен приговор. Я получил ссылку на поселение, Ротштадт и Аусем - по четыре года каторги, а Ляндау - год заключения в крепости Нас все-таки признали виновными по второй части 126-и статьи хотя было доказано, что у социал-демократии Польши и Литвы не было складов оружия и взрывчатых веществ и достаточных доказательств моей и Аусема принадлежности к партии тоже не было (Ротштадта еще в мае Палата в Люблине приговорила к шести годам каторги, он сознался в принадлежности к партии но отрицал, что у партии есть склады оружия). Только одного меня приговорили к ссылке на поселение, по всей вероятности потому, что им известно, что по другому числящемуся за мной делу они смогут закатать меня на каторгу. Говорят, жандармы возбуждают против меня уже третье дело. Во время суда я совершенно не думал о том, что это именно нас судят и закатают на долгие годы. Я не думал об этом хотя у меня не было никаких иллюзии относительно приговора. Я глядел на судей на прокурора на всех присутствовавших, на стены, украшения, глядел с большим интересом с удовлетворением от того, что вижу свежие краски, цвета, других людей другие лица. Я словно присутствовал на каком-то торжестве - не печальном не ужасном - на торжестве которое меня вовсе не касалось. Мои глаза насыщались свежими впечатлениями, и я радовался и хотелось каждому сказать какое-нибудь доброе слово. Был только один момент, когда я почувствовал, будто кого-то собираются хоронить. Это было, когда нас ввели в зал суда для выслушивания приговора, и нас вдруг окружили пятнадцать - двадцать жандармов, и вынутые из ножен сабли блеснули перед нами в воздухе. Но это настроение рассеялось, как только председатель начал читать приговор: "По указу его императорского величества..." ...Сегодня я опять один в камере... Не сомневаюсь что меня ждет каторга. Выдержу ли? Когда я начинаю думать о том, сколько долгих дней мне придется жить в тюрьме день за днем час за часом, по всей вероятности, здесь же, в Десятом павильоне, мною овладевает ужас и из груди вырывается крик "Не могу!" И все же я смогу, необходимо смочь, как могут другие, которые вынесли гораздо худшие муки и страдания. Мыслью я не в состоянии понять, как это можно выдержать, но я сознаю, что это возможно, и рождается гордое желание выдержать. Горячая жажда жизни прячется куда-то вглубь, остается лишь спокойствие кладбища. Если не хватит сил, придет смерть, освободит от чувства бессилия и разрешит все. И я спокоен..." "АХ, УВОЛЬТЕ МЕНЯ ОТ ЭТОЙ ГРЯЗИ!" На очередной доклад царю Столыпин пригласил генерала Герасимова, речь шла о поездке Николая на празднование двухсотлетия битвы под Полтавой, ясно, станет вопрос об организации надежной охраны. - Государь может ехать куда угодно, - сказал Герасимов. - Я ему теперь не очень- то нужен... С ревельским эпизодом эпоха бомбистов окончена. Эсеры переживают сильнейший кризис, агентура сообщает, что после бегства Евгения Филипповича... - Кого? - недоуменно переспросил Столыпин. - О ком вы? - Об Азефе, Петр Аркадьевич Неужели успели забыть? О том человеке, без помощи которого мы вы бы не смогли успокоить Россию. Едва заметная улыбка тронула чувственные, сильные губы премьера: ~ "Мы", Александр Васильевич, "мы". Я чужую славу не забираю, своей готов поделиться. Ну продолжайте по поводу эсеров, государь интересуется судьбою сбежавших от кары бунтовщиков. - Эсеры разваливаются, Петр Аркадьевич Чернов короновал Савинкова главою боевки... - Это боевая организация? - уточнил Столыпин. - БО? - Именно так, - кивнул Герасимов. - "БО"... Так вот, после трагедии с Азефом, именно Борис Савинков был делегирован главою террора, получил деньги, да и укатил в Биарриц. а потом, через всю Францию, в Монте-Карло... Играл... В рулетку... Мои филеры его всюду сопровождали... Сначала выигрывал, что-то около семи тысяч взял... Ну, казалось бы, слава богу, успокойся... Так нет же, начал рисковать... Столыпин задумчиво посмотрел на Герасимова: - А может, так и надо? Ведь кто не рискует, тот не выигрывает... Герасимов резко обернулся к премьеру лицо Столыпина замерло а ведь он жаждет, чтобы террор продолжался; но я не могу этого сделать, потому что из-за его нерешительности с Лопухиным провалился Азеф; если теперь что-нибудь случится, мне не за кого спрятаться, эх, намекнул бы только Петр Аркадьевич в Ревеле - в два момента все было бы исполнено - государственный переворот, конституционная монархия, Милюков - главный союзник, а у него все европейское общественное мнение в кармане; Англия с Францией покрепче Вильгельма, обойдемся без немчуры... - Я перебил вас, Александр Васильевич, простите, продолжайте, пожалуйста, крайне интересно... - Так вот, Савинков не успокоился, деньги, отпущенные ему ЦК на террор, просадил в Монте-Карло... Между прочим, выдержки этому господину не занимать, ни единым мускулом не дрогнул, даже посмеялся над собою, снял гвоздичку со своего лацкана и протянул соседке по игре... - Ну, а как анархисты? - Это каша, Петр Аркадьевич Они ходят подо мною... Там чуть не каждый десятый заагентурен... Нет, это нельзя назвать силой - размазня, хоть кричат громче других... И специалистов у них нет, и дисциплину отвергают, а террор без железной дисциплины не поставишь... Там легко; стоит только агентуре шепнуть, чтоб начали бучу против руководителя акта, они вой поднимут, извозят в грязи, ногами затопчут, все грехи - те, что были и каких не было, - вставят в строку... Другое дело социал-демократы... - Государь считает их говорунами... - Эсеры, как ни странно, отзываются о них так же... Столыпин усмехнулся. - Любопытное совпадение взглядов... На современном этапе вы считаете именно их единственно действенной силой? - Там сейчас тоже раскол... Ликвидаторы, отзовисты, богоискатели... Если победит концепция Ульянова, тогда грядут трудные времена... Если же возобладает точка зрения Плеханова, можно ждать постепенного сближения социал-демократии с трудовиками и левыми кадетами, это не страшно, все в рамках закона, так сказать, оппозиция его величества. Столыпин горестно заметил: - Беда в том, Александр Васильевич, что государь и такой, вполне ему послушной, оппозиции не хочет. Он желает, чтобы в империи царствовало абсолютное единомыслие по всем вопросам. Когда Столыпин вошел в кабинет царя, мягко притворив за собою дверь, генерал Дедюлин, взяв Герасимова под руку, повел в парк, ясно, для важного разговора; самые сложные беседы Дедюлин отчего-то вел на прогулке, будто опасаясь, что во дворце кто-то мог его подслушать; боже ты мой, даже дворцовый комендант чего-то боится; ему-то чего?! Кого?! Ведь самый близкий к царю человек, нет никого ближе! - Александр Васильевич, вопрос, который мне хочется с вами обсудить, - начал Дедюлин, - носит деликатный характер. Я прошу вас клятвенно мне пообещать, что все это останется между нами в глубочайшей, совершенной и никому, подчеркиваю, никому не разглашаемой тайне. - Обещаю и клянусь. Готов подняться к вам и забожиться на икону. - Мне достаточно вашего слова... Начну с вопроса среди эсеров-бомбистов имя Григория Распутина вам не попадалось? - Видимо, вы дезинформированы. Мы казнили не Распутина, а Распутину... Старую террористку... Ее повесили в прошлом году... - Господи, свят, свят! А она не из Сибири? - Совершенно верно... Именно оттуда она совершила свой первый побег... Да я ж вам про нее рассказывал! Помните, мы ее во Храме Казанской божьей матери обнаружили?! Во время молитвы?! Там и слежку за нею поставили... - По батюшке она не "Ефимовна" случаем? Откуда родом? - Из Петербурга. Потомственная дворянка, помещица... - Так вы ж сказали, что она из Сибири? - Она бежала оттуда, в каторге была. - Вы бы не могли выяснить, не являлась ли указанная вами Распутина в каким-либо, хоть и самом дальнем, родстве с неким "старцем" Распутиным, Григорием Ефимовичем? Хотя по паспорту он крестьянин, а никак не дворянин, и не стар, нет еще сорока, но меня одолело сомнение: а вдруг этот самый Гришка бомбист какой?! Особо законспирированный?! - Почему вы заинтересовались им? - удивился Герасимов. - Где он появился? Когда? По какому поводу? Дедюлин чуть не крякнул, огляделся по сторонам, приблизился к Герасимову еще теснее и тихо, одними губами произнес: - Несколько дней назад Анька пригласила ее величество к себе домой, а там сидел этот проходимец... - Какая "Анька"? - спросил Герасимов. - Простите, мне такая кличка неизвестна... - Ну, конечно, что ж это я, понятно, неизвестна, - мелко рассмеялся Дедюлин, - только это не кличка, это Анна Танеева, фрейлина государыни... Мужик этот, Распутин, сказывают, лечит болезни и предсказывает будущее: морда воровская, волосы мазаны салом, расчесан на прямой пробор, чисто конюх, право, ходит в смазных сапогах и поддевке... Я на него глянул и ужаснулся - чистый вор, беглый каторжник, душегуб... Попытались мы со Спиридовичем навести об нем справки - глухо. Вы нам самый близкий человек в столице, заслуги ваши в борьбе с бомбистами отмечены его величеством, помогите, Александр Васильевич! На вас вся надежда... - Почту за честь... Сколько помню, у меня по эсерам Распутин Григорий Ефимович не проходил... Вполне может быть, что он связан с местными организациями. Я сделаю запрос в Сибирь сегодня же... - Ну спасибо, Александр Васильевич, спасибо, мой друг, никогда не забуду вам этой услуги... - А как он показался ее величеству, этот самый "старец"? Дедюлин снова крякнул и, озираясь, шепнул: - В том-то и ужас, что понравился... Из агентурных донесений, поступавших Герасимову с первых дней прихода в охранку, он знал, что государь еще с ранней юности был подвержен настроениям; тайком посещал сеансы спиритуалистов, не исповедуясь об этом духовнику. Когда он женихался к принцессе Гессенской, зарубежная агентура охранки сообщала, что немка слушала курс наук в Оксфорде, знакома с новейшими теориями в физике и химии, увлекалась философией, вполне просвещенная особа, доверенные информаторы из окружения царя сообщали, что это успокоило вдовствующую императрицу, которая решила, что сын - под влиянием широко, по-европейски образованной женщины - отойдет от тех ясновидцев, медиумов, предсказателей, которые с начала века наводнили августейшие салоны. Все, однако, случилось наоборот: не государыня переменила настроения Николая, а именно он привадил ее к своим безумным мистикам, не принимая без их совета ни одного сколько-нибудь серьезного решения в государственных делах. Царь и царица - особенно с началом русско-японской войны - проводили почти все время у "Черногорок", дочерей великого князя Черногорского Анастасии и Милицы; юродивых находили в российской глубинке, внимали им затаенно, мерцая пугливыми, доверчивыми глазами, все предложения ученых и промышленников во главе с Путиловым выносили на суд гадателей и ясновидцев; так заблокировали работу инженера Матросова; тормозная система его, таким именно образом, оказалась запущенной в серию американцами; изобретение Попова, предложившего беспроволочный телеграф, то есть передачу голоса на расстояние, обозвали в салоне Милицы "бредом, антихристовой затеей", да только ли этих двух загубили?! Подняв данные агентуры, работавшей в сферах, Герасимов без труда выяснит, что Распутин подошел к царскому дому именно через "Черногорок", они его свели с Анной Танеевой, пронесся слушок, что фрейлина с ним покрикивала в вечерние часы, однако проверить досконально не удалось, сейчас эта версия в работе, агенты слушают, какие звуки доносятся из ее дома, когда там останавливается Распутин. ...Столыпин вышел от государя бледный чуть не до синевы, простился с Дедюлиным сдержанным кивком; тот, к немалому изумлению Герасимова, ответил еще более сухо. В экипаже Столыпин сумрачно молчал, только желваки ходили яблочками-дичками под сухой кожей на скулах; потом положил холодные пальцы на колено генерала (даже сквозь галифе Герасимов ощутил их ледяной холод) и с тихой яростью заметил: - Понятие человеческой благодарности, столь угодное обществу, совершенно у нас отсутствует... - Что случилось, Петр Аркадьевич? - Еще случится, - жестко усмехнулся Столыпин. - Пока еще ничего особенно страшного не произошло. Но произойдет... Я ведь с чего доклад начал? С того, что его величеству не нужна дополнительная охрана во время поездки в Полтаву, Герасимов убежден, что опасности для августейшей семьи в настоящее время нет, ситуация подконтрольна, страна успокоена, революцию можно считать законченной... А государь мне на это знаете что ответил? Он пожал плечами, снисходительно улыбнулся и отчеканил "Какая еще революция?! Были мужицкие смуты. Темную толпу подталкивали к беспорядкам чужеродные элементы, такое и раньше случалось... Разве это революци