лне может готовить вторжение с целью запереть Средиземное море и сделать его нацистским "озером". Изначальная идея ОСС была разумной и благородной, ибо, судя по всему, должна была работать на дело борьбы против Гитлера. Правительство Виши пошло на условия Мэрфи, и в начале июня 1941 года двенадцать "продовольственных советников" высадились в Касабланке и Алжире, несмотря на открытое неудовольствие Канариса, Риббентропа и Гиммлера. Впрочем, поскольку между США и рейхом тогда еще сохранялись нормальные дипломатические отношения, дело и ограничилось выражением неудовольствия, всего лишь. В декабре 1941 года, когда Красная Армия нанесла первое сокрушительное поражение Гитлеру под Москвой, Рузвельт и Черчилль встретились в Вашингтоне. Именно тогда впервые встал вопрос о высадке союзного экспедиционного корпуса в Северной Африке. Поначалу эта операция планировалась как помощь восставшим французам. Мэрфи уполномочили обратиться к Вейгану с предложением взять на себя миссию командующего армией французского Сопротивления, несмотря на то что в Лондоне активно работал де Голль, а в самой Франции в подполье героически сражались коммунисты; однако ни к де Голлю, ни к коммунистам не обратились - взор представителей монополий в ОСС был обращен на консерватора, человека дремучемонархических убеждений. Понятно, Вейган отказал: "Я не могу предать моего друга Петена - этот герой Франции не заслуживает того, чтобы его покидали в трудные дни". Мэрфи начал искать нового человека, чтобы провозгласить его главой "патриотической борьбы" французского народа Северной Африки. Ему помогли люди ку-клукс-клана, зоологически ненавидевшие негров и арабов; они-то и назвали своего кандидата - крупного предпринимателя, обосновавшегося В.Алжире, Жака Лемегра-Дебрюи. Главное достоинство его состояло в том, что он был близок к французским фашистам - кагулярам, которые в свое время пытались поднять вооруженное восстание против социалистического правительства Леона Блюма, получая оружие и деньги от гитлеровского агента в Париже Отто Абеца. Поскольку на повестке дня стояла высадка союзников в Северной Африке, Донован отправил в Касабланку и Танжер своих наиболее доверенных агентов. Первым был капитан Роберт Солборг; сын польского генерала, служившего в царской армии, он, после ранения на германском фронте, был отправлен в русскую военную миссию в США; здесь его застала революция; будучи убежденным монархистом, в Россию он не возвратился, получил американское гражданство, стал военным атташе США в Париже, затем принял приглашение корпорации "Армко стил" и сделался ее представителем во Франции; после капитуляции Парижа часто путешествовал по Германии со своим американским паспортом, но рапорты отправлял не в Вашингтон, а в Лондон, в МИ-6 - секретную службу империи; Донован пригласил его в ОСС и отправил руководить резидентурой в Лиссабоне. Именно оттуда в феврале 1942 года Солборгу и было поручено, связавшись с Мэрфи, начать контакты с французским и арабским подпольем в Северной Африке, чтобы готовить почву для вторжения союзников. Вторым агентом Донована был герой первой мировой войны полковник Вильям Эдди. Воспитанный в Сирии, великолепно говоривший по-арабски, он имел громадные связи в Танжере, Тунисе и Алжире. В течение нескольких месяцев Эдди сумел подготовить дворцовый переворот в Тунисе, следствием которого был бы приход нового премьера, ставленника Америки, однако Мэрфи, и г р а в ш и й вместе с Солборгом фашиствующих кагуляров, торпедировал эту идею, хотя Донован уже выплатил Эдди пятьдесят тысяч долларов на подкуп родственников тунисского лидера, готовых расстрелять своего единокровна. - Кагуляры во главе с Лемегром не простят нам вторжения в дела французских колоний, - сказал Мэрфи Доновану. - Нам сейчас важнее получить французов, чем играть в дворцовые арабские игры: пусть расстрелами занимаются кагуляры, они это умеют, нам пока что следует быть в стороне... Пятьдесят тысяч долларов списали в убыток, премьера оставили до поры до времени сидеть в своем дворце и спать с семью молодыми женами, а всю работу сосредоточили на том, чтобы вооружить французскую армию в Северной Африке и поднять ее на восстание против немцев, провозгласить французское правительство в изгнании и, таким образом, з а д а в и т ь как де Голля, так и коммунистическое подполье в Париже. Донован выделил на этот проект миллион долларов; помогли корпорации, особо заинтересованные в послевоенных связях с Африканским континентом. Деньги получены, включен счетчик, необходим лидер. Именно в ту пору сделался популярным генерал Анри Жиро, только что бежавший из германской тюрьмы; он жил нелегально во Франции. Однако как раз тогда Пьер Лаваль, в прошлом заявлявший себя как левый министр, переметнулся к гитлеровцам, выступил по радио Виши с погромной речью, потребовал издания еще более жестких антисемитских законов и был приведен людьми Шелленберга и Скорцени к власти; Дарлан получил пост военного министра, а затем был вообще вытеснен в Северную Африку вместо престарелого Максимилиана Вейгана. И тогда, забыв имя генерала Жиро, Донован принял решение: как и в Китае, - играть "состоявшуюся карту", то есть искать ключи к коллаборационисту и изменнику Дарлану. Естественно, Рузвельт не знал и не мог знать об этой игре ОСС: ему представили доклад, из которого со всей очевидностью явствовало, что де Голль слишком своенравен и неуправляем. Поддерживая его, Штаты будут - вольно или невольно - способствовать колониальным претензиям Лондона и Парижа; Африка по-прежнему останется закрытой зоной для американского "демократического эксперимента"; Жиро - слишком "военный", с ним не сговоришься. Впрочем, Донован поставил свое д е л о так, что ему не требовалось одобрения; достаточно того, что президент п р о и н ф о р м и р о в а н; вопрос доверия - вопрос вопросов большой политики. Тем не менее уже после того как ОСС "поставило" на предателя Дарлана, Розенборо, агент Донована, зондирующий контакт с людьми де Голля, убедился, что единственно серьезной фигурой из всех тех, кто возглавлял борьбу французов за рубежом, является де Голль. Штаб планирования ОСС поддерживал мнение Розенборо, ибо этому подразделению было позволено все, кроме одного: люди, конструировавшие политику, не имели права лгать - пусть самая горькая правда, но правда, только правда, ничего кроме правды... Тогда агент ОСС Шепард начал более предметные переговоры с левым, примкнувшим к голлистам, - Эммануэлем д'Астье де ля Вижери. Тот прибыл в Лондон с юга Франции. - Мы, те, кто сражается с оружием в руках за свободу Франции, никогда не позволим себе пасть до того, чтобы войти в контакт с Дарланом. Даже достойный уважения Жиро не может стать лидером сражающейся Франции, поскольку все мы признаем лишь одного человека - Шарля де Голля. Но Донован решил ни в коем случае не отступать от намеченного плана; упорство, однако, полезно живописцу, следующему правде натуры и цвету; политик, слепо придерживающийся выбранной линии, рано или поздно обречен на проигрыш; умение вовремя переориентироваться - удел талантов; Донован был способным разведчиком, но талантливым политиком - никогда. К Розенборо и Шепарду не прислушались, людям из отдела планирования было рекомендовано "не суетиться под клиентом": задуманное Донованом следует осуществить - и точка. Де Голлю было запрещено сообщать о дате предстоящей высадки союзников на Севере Африки. Офицерам ОСС предложили воздержаться от дальнейших контактов с его людьми. Генерала Жиро тайно везли из Франции на Север Африки; тем не менее его высадили из подводной лодки в Гибралтаре лишь на следующий день после того, как англо-американцы высадились в Африке. Жиро торжественно приветствовали командующий экспедиционной армией союзников Эйзенхауэр и майор ОСС Леон Достер. Однако Жиро ошеломил Эйзенхауэра требованием немедленной высадки союзников на юге Франции и передачи верховного командования ему, новому лидеру. Тогда-то Мэрфи встретился в Алжире с петеновским верховным комиссаром Дарланом и предложил сделку: он, пронацист, предатель Франции, черный антисемит и гитлеровский симпатик, объявляет перемирие с высадившимися англо-американскими войсками и, пользуясь поддержкой ОСС, провозглашает себя диктатором Севера Африки. Анри д'Астье де ля Вижери, брат Эммануэля, подпольщика, связанного с левыми в оккупированной Франции, был начальником секретной полиции у Дарлана. Кагуляр, - но не фашист по убеждениям, а роялист, - он начал готовить заговор против Дарлана. Молодой монархист Фернан Бонье де ля Шапель убил Дарлана; через двадцать восемь часов он был расстрелян; просьбу о помиловании отменил генерал Анри Жиро. На следующий день Жиро назначил одного из самых реакционных петеновских генералов на пост главы чрезвычайного трибунала по расследованию обстоятельств убийства Дарлана. А после этого санкции обрушились на голлистов с сокрушающей силой. Все те, кто поддерживал генерала де Голля и его "Свободную Францию", были схвачены и отправлены в концентрационные лагеря на юг Алжира, в пустыню. ... Так, перешагнув через трупы многих политических деятелей, офицеры Донована шли к своему могуществу. Ступени, по которым ОСС шагала к могуществу, были сложены из трупов политических деятелей. - Ребята, - повторял Донован, - все можно, абсолютно все, если только это действительно на пользу Америке... На "пользу Америке", тем ее корпорациям, которые мечтали о владычестве в послевоенной Германии, был Гиммлер с его аппаратом подавления, поэтому Центр весьма внимательно наблюдал за каждым шагом Донована и его головного отряда в Берне. Исаев поэтому и должен был оказаться той лакмусовой бумажкой, которая быстрее всего могла прореагировать на происходящее и передать сигнал тревоги из Берлина. ..."Берлин. Юстасу. Срочно сообщите о судьбе обергруппенфюрера СС Карла Вольфа. По нашим сведениям, он вернулся в Северную Италию. Так ли это? Центр". ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА __________________________________________________________________________ После того как Мюллер уверился в том, что Штирлиц связан с Москвою, он до конца понял, как ему следует поступать, ибо его план работы против Кремля состоял из нескольких фаз, впрямую друг с другом не связанных, но, тем не менее, подчиненных единому генеральному замыслу. Поэтому, встретив Штирлица, он сказал: - Дружище, подите-ка к себе и переоденьтесь. У вас в шкафу есть вечерний костюм, не так ли? - Ваши люди даже подкладку пороли, смотрели, не держу ли я чего-либо в ватных плечиках, - ответил Штирлиц. - Предупредите, чтобы зашивали теми же нитками, я зоркий, группенфюрер, привык замечать мелочи. - Распустились, - вздохнул Мюллер. - Накажу. Я ведь их лично инструктировал по поводу ниток. - И что мы станем делать в вечерних костюмах? - Слушать музыку, - ответил Мюллер. - Рейхсминистр военной экономики доктор Шпеер дал указание, чтобы электростанция снабжала светом зал филармонии; он благоволит музыкальному директору Герхарду фон Вестерману, даже с Геббельсом поссорился: тот приказал всех оркестрантов забрать в "фольксштурм", а Шпеер любит музыку. Сегодня дают концерт этого самого... боже, вылетело имя... ну, глухой старик... - Бетховен, - сказал Штирлиц, тяжело посмотрев на Мюллера. - Он умер, когда был почти одного возраста с вами, вы же себя стариком не называете... - Не обижайтесь, Штирлиц, это сентиментализм, а он мешает нашей работе... - Вечерний костюм я надену, но без пальто мы в филармонии окочуримся, группенфюрер... - От куда знаете? - Я бываю там два раза в месяц, забыли? - Не считайте, что я постоянно держу для вас личную охрану, Штирлиц. За вами смотрят только тогда и лишь там, где это целесообразно. ...Мюллер сдал свое пальто в гардероб, где у вешалок стояли инвалиды, только-только выписавшиеся из госпиталей; те древние старики в черных униформах с золотыми галунами, к которым так привыкли берлинцы, поумирали от голода и холода; инвалиды работали неумело, роняли номерки, кряхтя и морщась от боли, поднимали их, бормоча под нос ругательства; впрочем, разделось всего человек тридцать, да и те - заметил Штирлиц - пришли на концерт, поддев под пиджаки и фраки меховые курточки. Мюллер усаживался в кресло обстоятельно. Это его усаживание показалось Штирлицу до того отвратительным, что он с трудом удержался от желания демонстративно отодвинуться. Мюллер словно бы понял затаенное желание Штирлица и улыбнулся, заметив: - Выдержка у вас могучая, я бы на вашем месте рявкнул... Когда начали "Эгмонта", Штирлиц сразу же вспомнил, как в Париже, в сороковом году, в отеле "Фридман" на авеню Ваграм он настроился на московскую радиостанцию "Коминтерн" и поймал передачу из Большого зала консерватории, когда в музыкальной поэме от автора читал Василий Иванович Качалов, а дирижировал Самуил Самосуд. Штирлиц подумал тогда, что русская режиссерская мысль далеко обогнала немецкую; впрочем, тяга музыкального искусства рейха к хоровым решениям классики, боязнь появления на сцене л и ч н о с т и, желание сбить всех в кучки и поставить во главе каждой функционера НСДАП сыграло злую шутку: во время владычества нацистов были построены великолепные автострады, мощные станки, сверхскоростные самолеты, но не было создано ни одной книги, которая бы перешагнула границы тысячелетнего рейха, ни одного фильма, оперы, симфонии, картины, скульптуры, которые бы вызвали интерес мировой общественности; нацизм с его г р е б е н к о й, с призывами к следованию традициям (толком никому неведомым), с его ненавистью к поиску новых форм обрек народ мыслителей и поэтов на духовное нищенствование. Лишь молодой Герберт фон Кароян, которому благоволил Гитлер, позволял себе быть оригинальным - его манера дирижирования отличалась от всех. Когда Геббельс заметил, что такого рода аномалии пора положить конец - разлагает других музыкантов, толкает их к грани всепозволенности в самовыражении, - Гитлер возразил: - Кароян в музыке подражает моей манере говорить с нацией. Не мешайте ему быть самим собой, в конце концов он пропагандирует только великих немцев; насколько мне известно, он не включает в свои концерты ни Чайковского, ни Равеля. Слушая в Париже, оккупированном гитлеровцами, р у с с к о г о "Эгмонта", Штирлиц испытывал тогда высочайшее чувство гордости - даже в горле першило - от того, что именно его революция, его Россия сообщила миру такой невиданный в истории человечества п о л е т поиска в искусстве, какой был разве в лучшие годы Эллады и Возрождения. Он вспоминал Маяковского, Эйзенштейна, Шостаковича, Кончаловского, Прокофьева, Яшвили, Есенина, Дзигу Вертова, Радченко, Пастернака, Коровина, Блока, Эль Лисицкого, Таирова, Мейерхольда, Шолохова, он вспоминал фильмы "Чапаев", "Мать", "Мы из Кронштадта", "Веселые ребята", которые триумфально покатились по миру. Какому искусству выпадала еще столь завидная доля - в течение десяти лет дать такое количество великих имен, которые, в свою очередь, родили своих последователей в мире?! ...Мюллер склонился к Штирлицу, заметив: - Эгмонт явно тяготеет к большевизму, отказывается от компромисса. - А разве член НСДАП может идти на компромисс с врагом? - Я бы немедленно принял предложение палачей, - шепнул Мюллер и странно подмигнул Штирлицу. Концерт прервали через десять минут: начался налет англичан - гул их "москито" берлинцы узнавали сразу же. Возвращаясь пешком на Принцальбрехтштрассе, Мюллер долго вышагивал молча, а потом сказал: - Послушайте, дружище, вы - умный, вы все поняли верно и про мою попытку сблокироваться со всеми теми, кто думает о мирном исходе битвы, и про новые отношения между мною и вашим шефом, но главного вы не знаете. И это бы полбеды... Главного не знаю я, поэтому я и вытащил вас послушать, как на сцене голосят голодные хористки. Работая много лет в том кабинете, который вам теперь хорошо известен, я отучился верить людям, Штирлиц. Я не верю даже себе, понимаете? Нет, нет, это правда, не думайте, я сейчас не играю с вами... Рубенау, Дагмар, в о з о б н о в л е н и е прерванных переговоров - зачем все это? - Видимо, для того, чтобы продолжить переговоры. Мюллер досадливо махнул рукой: - Переговоры идут постоянно, Штирлиц, они не прерывались ни на минуту... Шелленберг еще в сорок четвертом году летал в Стокгольм и в отеле "Президент" вел беседу о сепаратном мире с американцем Хьюитом... Он у ж е устроил встречу экс-президента Швейцарии доктора Музи с Гиммлером. И было это не вчера, и не через Рубенау, а пять месяцев назад, накануне нашего удара по англо-американцам в Арденнах, когда те покатились назад. И они договорились. И Гиммлер позволил вывезти из наших концлагерей богатых евреев и знаменитых французов. Понимаете? Договорились. И Шелленберг пришел ко мне - после звонка Гиммлера - и получил у меня право на освобождение двух тысяч пархатых и французиков. Но потом мы ударили, и союзники побежали, и Гиммлер прервал все контакты с Музи, только Шелленберг продолжал суетиться - у меня в досье лежат об этом все документы... А после того как в январе Сталин начал наступление под Краковом и спас американцев, поскольку мы должны были перебросить с Запада наши части против Конева, рейхсфюрер снова встретился с Музи - и было это в Шварцвальде, возле Фрайбурга, двенадцатого февраля, до того еще как вы отправились в Швейцарию - и подписал новый договор... Понимаете? Подписал договор, по которому обязался каждые две недели освобождать тысячу двести богатых евреев и отправлять их в вагоне первого класса в Швейцарию. А еврейские финансисты взамен этого пообещали прекратить антигерманскую пропаганду в тех газетах Америки, которые они контролируют... Ах, если бы Гитлер сговорился с ними три года назад! Если бы... Эти финансисты обязались платить золото Международному Красному Кресту через экс-президента Музи, а тот в свою очередь покупает нам на эти деньги бензин, машины и медикаменты... И они уже идут в рейх, поэтому стали снова летать наши самолеты, Штирлиц, поэтому мы с вами до сих пор ездим на своих машинах... Более того, Гиммлер заключил пакт с американскими евреями из банков, который дает ему право на защиту, потому что, как выясняется, именно он, рейхсфюрер СС, осуществил спасение несчастных, обреченных маньяком Гитлером на уничтожение, пусть за него замолвят словечко... И ведь замолвят, поверьте... Штирлиц покачал головой: - Не считайте мир беспамятным... Мюллер горестно усмехнулся: - Памяти нет, Штирлиц. Запомните это. Дайте мне право редактировать "Фелькишер беобахтер" и "Дас шварце кор", а также составлять программы радиопередач, и я в течение месяца докажу немцам, что политика антисемитизма, проводившаяся ранее, была вопиющим нарушением указов великого фюрера - он никогда не звал к погромам, это все пропаганда врагов, он хотел лишь одного: уберечь несчастных евреев от гнева их конкурентов. Память... Забудьте это слово... Злопамятство - да, но это качество к понятию "память" никакого отношения не имеет, лишь к темной жажде мести... Так вот, этот договор Гиммлера мы все-таки смогли поломать... То есть что значит "мы"? Кальтенбруннер , не я, по мне пусть еврей станет канцлером, все проиграно, будь что будет... Кальтенбруннер, мне сдается, имеет свои источники информации по поводу того, что происходит на Западе и в окружении Гиммлера... Словом, я сделал так, что была перехвачена французская шифровка в Мадрид о переговорах Музи с Гиммлером, и Кальтенбруннер, естественно, сразу же доложил ее фюреру. А тот отдал приказ: "Каждый, кто помогает еврею, англичанину или американцу, сидящему в лагере, подлежит расстрелу без суда и следствия". - А если б речь шла а польских, французских или югославских узниках? - Штирлиц, надо ставить вопрос так, как он сформулирован у вас в голове: "Что было бы, если б речь зашла о русских заключенных?" Вы ведь это хотели спросить? Ответ вам известен заранее, не прикидывайтесь, вы прожженный. - Как раз эта игра выходит именно у прожженных, - заметил Штирлиц. Мюллер остановился, достал платок, высморкался и лишь потом рассмеялся. - После налетов, - сказал он, все еще улыбаясь, - особенно весной, в Берлине пахнет осенним Парижем. Только там жарят каштаны, а у нас человечину... Но двинемся в нашем рассуждении дальше, я заинтересован в том, чтобы послушать ваше мнение обо всем происходящем, Штирлиц... Дело в том, что Шелленберг склонил к сотрудничеству обергруппенфюрера Бергера, начальника нашего управления концлагерей, и тот обязался не выполнять приказ Гитлера об эвакуации, то есть, говоря прямо, о тотальном уничтожении всех узников. И Музи знает об этом от Шелленберга. Но он не просто знает об этом: он выполнил просьбу вашего шефа, и посетил Эйзенхауэра, и передал ему карту, на которую нанесено расположение всех наших лагерей... Наносил их туда Шелленберг... Лично... И он же - видимо, получив от американцев индульгенцию - пытается сейчас освободить из лагеря французского министра Эррио, его коллегу Рейно и членов семьи генерала Жиро... Кальтенбруннер запретил мне выпускать их, и я сказал об этом вашему шефу, и он сейчас обламывает Гиммлера, который боится принять решение - он раздавлен своим страхом перед фюрером... Вот так-то, Штирлиц... И со Швецией все катится как по маслу... У меня уже два месяца лежит перехваченный текст телеграммы шведского посла Томсена к Риббентропу о желании графа Бернадота встретиться с Гиммлером, именно с Гиммлером... Я знаю, что Риббентроп присылал к Шелленбергу своего советника доктора Вагнера; тот спрашивал, что все это значит; ваш шеф, естественно, ответил, что ему об этом ничего не известно, хотя именно его люди п о д п о л з л и к Бернадоту и натолкнули его на мысль о встрече с рейхсфюрером... Риббентроп обратился к Гиммлеру, тот ответил, что Бернадот - могучая фигура, но пусть с ним беседует он, Риббентроп, а сам приказал Кальтенбруннеру отправить к фюреру Фегеляйна' с просьбой о санкции на контакт со шведом. Гитлер выслушал своего родственника и отмахнулся: "В период тотальной битвы нечего думать о застольной болтовне с членами королевских фамилий"... Но Шелленберг все равно сделал так, что Бернадот, не дожидаясь ответа Риббентропа, прилетел в Берлин. И встретился с Риббентропом, Шелленбергом и... С кем бы вы думали? С Кальтенбруннером. И снова попросил аудиенции у Гиммлера, подчеркивая при этом, что его особо волнует судьба Дании, Норвегии и Голландии... И Шелленберг отвез Бернадота к Гиммлеру в его особняк в Хохенлихен... И они договорились, чтобы все датские и норвежские заключенные были - в нарушение приказа фюрера - собраны в один концлагерь на севере Германии. И за это люди из Швеции стали поставлять бензин нашей армии и СС... Так вот я и спрашиваю, зачем Шелленберг втягивает вас в странную игру, говоря, что он намерен в о с с т а н о в и т ь прерванные контакты? _______________ ' Ф е г е л я й н - группенфюрер СС, был женат на сестре Евы Браун, являлся личным представителем Гиммлера при ставке Гитлера. ...Мюллер - до вчерашнего дня, до очередной встречи с Шелленбергом - не знал об этих переговорах всей правды; какая-то часть информации поступала ему, понятно, но, готовясь к и г р е со Штирлицем, не открывая карт Шелленбергу, он попросил "милого Вальтера" объяснить ему ситуацию более подробно. Шелленберг, заинтересованный в добрых отношениях с Мюллером, не догадываясь, что у того есть свой, особый план действий, открыл шефу гестапо то, что он считал целесообразным открыть. При этом Шелленберг не знал того, что было известно Мюллеру о Штирлице; этот козырь папа-Мюллер берег ото всех как зеницу ока, ибо связывал с этим свою коронную операцию, которая окажется для него спасением в будущем; то, что он задумал против России, будет столь громким, об этом так заговорят во всем мире, что автора такого рода комбинации будут опекать самые сильные люди Запада; те умеют ценить мобильный ум, способный на кардинальные акции; Мюллер - способен, такое Гелену не снилось - педант, одно слово. ...Слушая Мюллера, Штирлиц испытывал мучительное желание закурить, пальцы были ледяными; он, однако, заставил себя хмыкнуть: - Значит, все то, что я делал в Берне, было суетой и ширмой для чего-то очень важного, того, что недоступно моему разуму? - Моему - тоже, - ответил Мюллер. - Только в Берне вы не суетились, а помогали мне и Борману понять механику приводных ремней. Увы, мы так и не поняли смысла этой механики, хотя один из ремней перерубили... - А что же бедолага Вольф? - Они сейчас временно вывели его из игры. Мне сдается, они считают его своим главным резервом; все-таки Вольф контролирует более чем полумиллионную армию в Италии, это чего-то стоит... - Ну так и зачем Шелленберг втягивает меня в в о с с т а н о в л е н и е того, что не было разрушено? - Меня это интересует больше, чем вас, Штирлиц. Чем выше положение человека в тоталитарной структуре, находящейся на грани краха, тем более он озабочен не общим, но личным... - Хотите, я спрошу обо всем этом Шелленберга? - Он вас пристрелит. Сразу же. Нет, так нельзя... Думайте. У вас есть ночь на раздумье. А потом приходите ко мне и попробуем обсудить это дело сообща еще раз. ...Через три часа Мюллер прочитал расшифрованную телеграмму Штирлица в Центр о том, что он ему только что рассказывал. "Оп! - улыбнулся Мюллер. - Пусть Сталин думает; пусть он думает о тех, кто здесь, в Берлине, стоит сейчас в оппозиции Гиммлеру; пусть он думает об американцах; о том, что Гиммлер вот-вот сговорится с Даллесом; пусть выбирает, он теперь может выбирать: я ему предложил себя, Борман - тем более, в то время как в Америке все более консолидируются те силы, которые стоят в оппозиции Рузвельту и открыто ненавидят Кремль..." ЛИДЕР И ТЕ, КТО ЕГО ОКРУЖАЕТ __________________________________________________________________________ Как и всякий выдающийся политик эпохи, президент США Франклин Делано Рузвельт верил своему штабу, полагая, что малейшая тень неискренности, возникшая среди тех, кто готовит и формулирует политические решения, нанесет труднопоправимый ущерб делу страны. Поэтому, получив новое послание русского премьера - сухое и резкое - по поводу контактов англо-американских секретных служб в Швейцарии с людьми обергруппенфюрера Вольфа, президент долго раздумывал, к кому из самых близких людей следует обратиться с довольно деликатной просьбой: выяснить и в государственном департаменте, и в Пентагоне, и в управлении стратегических служб Донована, чем по-настоящему объяснима столь открытая тревога и раздраженность русского руководителя, не заметить которую в его посланиях просто-напросто невозможно. Президент понимал, что ныне далеко не все люди в Вашингтоне разделяли его точку зрения на роль России в послевоенном мире. Он знал, как сильны в стране традиции, как устойчивы стереотипы представлений среди тех, кто воспитывался в одних и тех же колледжах, посещал одни и те же клубы, читал одни и те же книги, играл в гольф на одних и тех же полях, восхищался тем, что восхищало прессу, и с отвращением относился к тому, что подвергалось прагматичным, не очень-то доказательным, но вполне привычно сформулированным нападкам в "Нью-Йорк таймс", "Балтимор Сан" или "Пост". В этом смысле, считал Рузвельт, американцы тщились быть еще более традиционными, чем "старшие братья", англичане, которые стояли на том, что мнение, однажды сформулированное теми, кто отвечал за т е н д е н ц и ю, обязано быть постоянным, неизменным; корректировка возможна сугубо незначительная; престиж великой нации не позволяет р е з к и х поворотов - никому, никогда и ни в чем. Поэтому президент и пытался понять, что же именно в его посланиях Сталину - вполне откровенных, составленных в самых дружелюбных тонах, - могло так раздражать кремлевского лидера. Прислушиваясь к советам членов своего штаба, сохраняя с теми, кто составлял его о к р у ж е н и е, самые добрые, дружеские отношения, Рузвельт тем не менее особенно важные решения принимал единоправно (лишь от Гопкинса, Моргентау и Икеса он не таил ничего); он сам переписывал документ, если хоть одно слово казалось ему слишком расплывчатым, недостаточно определенным, излишне резким или, наоборот, чрезмерно мягким; поскольку он зачитывался Кантом, ему казалось, что причинность обязательно сопрягается с понятием закона; поскольку в причинности сокрыта необходимость бодрствующего мышления, поскольку, наконец, форма восприятия жизни через слова есть выражение н е о б х о д и м о с т и жизни, президент дважды просил своего личного адъютанта вновь принести ему папку с перепиской по вопросу о контактах в Берне и углублялся в а н а л и з того именно, что определяло ситуацию, то есть в с л о в о, а то, что Сталин, воспитанный в духовной семинарии, относился к слову совсем не просто, было Рузвельту ясно. Текст своего послания показался президенту - после самого придирчивого чтения - вполне корректным; как опытный стратег политической борьбы, он знал цену тем словам-минам, которые загодя закладываются в речи, произносимые государственными и партийными деятелями. ...Поэтому, внимательно проштудировав текст - с карандашом в руке, придираясь к каждой запятой, - Рузвельт со спокойной уверенностью в своей правоте и союзнической честности отложил послание и, сцепив большие плоские пальцы, признался себе в том, что его постоянно мучают несколько вопросов, на которые он пока что не может, а вероятно, не хочет дать себе ответ. Во-первых, отчего Сталин не пишет о факте контактов с немцами Черчиллю, если тем более главную скрипку там - судя по сообщению Донована - вели англичане во главе с фельдмаршалом Александером; во-вторых, почему Черчилль ничего не сообщил ему, Рузвельту, об этих переговорах; и, наконец, в-третьих, как объяснить, что до сих пор нет исчерпывающего анализа этих переговоров, сделанного ОСС - те лишь ограничиваются подборкой отрывочных документов, якобы полученных от англичан в Париже и от тех негласных друзей в здешнем британском посольстве, кто отвечал за вопросы разведки и политического планирования. И Рузвельт признался себе, что на эти вопросы не отвечать далее никак нельзя, ибо Россия за годы войны не только понесла страшные потери, но и н а р а б о т а л а гигантский престиж в мире, ибо оказалась главной силой в противостоянии режиму бесчеловечного гитлеровского тоталитаризма. ...Военные передали ему меморандум, в котором доказывали прагматичную выгоду капитуляции нацистов на тех или иных участках западного фронта; ответственность за то, что русские не были ознакомлены с такого рода возможностями, лежит на дипломатах; президента заверили, что ни один американский военачальник в контактах с нацистами участия не принимал; в свою очередь, государственный департамент, занятый дни и ночи подготовкой конференции Объединенных Наций в Сан-Франциско, представил Белому дому свою памятку, из которой явствовало, что зондирующие контакты с противником в принципе целесообразны, даже если речь идет о таких отвратительных людях, какими являются нацисты типа Карла Вольфа, однако дипломаты утверждали, что такого рода контакты американских представителей в Европе не зафиксированы. "Тем не менее, - было отмечено в памятке, - мы не можем исключать возможность личных инициатив тех или иных ученых и бизнесменов в нейтральных странах, которых заботит ситуация в Европе после окончания битвы, особенно в случае, если красное знамя будет развеваться над Берлином; личный зондаж такого рода продиктован не чем иным, как тревогой за американские интересы в Европе..." Рузвельт у х в а т и л с я за слово "бизнесмены", сразу же вспомнил слухи о скандале с братьями Даллесами, якобы связанными с германской банковской корпорацией Шредера, чьи интересы в США - даже в нацистское время - представляли Джон и Аллен, отменил запланированное приглашение Донована на вечер, попросив его через адъютанта приготовить подробное досье по Бернскому у з л у, "с тем чтобы, - нажал президент, - наш разговор носил конструктивный характер, проблема того стоит; нынешнее положение, при котором начальник разведки знает в с е, а президент - ничего, вряд ли на пользу Америке". Донован, услыхав такого рода тираду Рузвельта, сразу же договорился со своим давним приятелем директором адвокатской фирмы "Джекобс энд бразерс" Давидом Лэнсом, компаньоном братьев Даллесов, поужинать в ресторане Майкла Кирка в семь вечера. Там Донован и ввел своего друга в курс дела. - Ну хорошо, - сказал Лэнс, расстилая салфетку на острых коленях, - я понимаю, что ситуация - не из приятных, но черта закона не была нарушена Алленом ни в едином его поступке... - Пусть бы преступал, - отрезал Донован, - но так, чтобы информация об этом не попала к Рузвельту! Он помешан на кодексе джентльмена, и я не представляю, чем теперь кончится все это наше предприятие для Аллена... - Оно не может не кончиться наибольшим благоприятствием для Америки, Билл, и вы это прекрасно знаете... Если Рузвельт согласился в Ялте на то, что именно русские должны войти в Берлин и, таким образом, присвоить себе - на много десятилетий вперед - славу главных победителей гитлеризма; если он санкционировал создание коммунистической Польши, кабинет которой будет визировать Сталин; если он пошел на то, чтобы признать Тито первой фигурой Югославии, то кто-то же обязан в этой стране серьезно подумать о нашем будущем?! А после контакта Аллена с Вольфом я сразу получил от Шредера - на этот раз из Стокгольма - заверения в том, что все порты Германии могут быть уже сейчас р а с п и с а н ы за нашими корпорациями... Более того, понимая, что ждет рейх, Шредер добился передислокации всего патентного фонда рейха из Саксонии, куда Рузвельт позволил войти красным, в Мюнхен, а это, Билл, ни мало ни много тридцать миллиардов долларов, да, да, именно так! Мысль стоит дорого - и это справедливо. Значит, все патенты рейха окажутся в нашей стране, и мы вырвемся еще на один порядок вперед по сравнению с миром. Более того. Шредер сообщил места расположения подземных шахт в районе Линца, где складированы полотна великих мастеров из Франции, России, Польши и итальянских галерей: это тоже исчисляется миллиардами долларов... - Это стоит девятьсот семьдесят три миллиона долларов, - хмуро поправил Донован, - уже подсчитано, мои люди работают в этом районе. - Да? Поздравляю. А по нашим сведениям, в этом секторе более всего активны англичане и местные элементы, стоящие в оппозиции к законной власти. - Законной власти в Линце нет, - отрезал Донован, - там нацисты. - Увы, с точки зрения буквы, а не духа, нацисты - пока что, во всяком случае, - являют собою олицетворение законной власти, Билл, за них голосовали на выборах. - Вы - так же, как и я, - знаете, что за в ы б о р ы были в Германии. - Да, но с властью, выбранной таким образом, наша страна поддерживала дипломатические отношения, устраивала приемы в Берлине и отправляла телеграммы, в которых поздравляла фюрера с днем рождения. - Дэйв, - хмуро сказал Донован, - не погружайтесь в трясину логических схем, давайте думать, как мне построить беседу с Рузвельтом. Это трудное дело, и я бы хотел кое-что обкатать на вас, прежде чем пойду к нему... - Валяйте, обкатывайте... - Судя по тому, что Москва узнала об операции Даллеса, несмотря на то что он тщательно закамуфлировал предприятие именем фельдмаршала Александера, я не гарантирован, что Кремль не получит информацию и о Бернадоте, и о том, что Даллес снова начинает в Монтре, через экс-президента Музи. - А вам не кажется, что это будет очень славно? - То есть? - Пусть Рузвельт и Сталин ссорятся друг с другом, Билл, пусть! Я бы даже пошел на то, чтобы помочь Сталину узнать как можно больше. - Это дилетантство, Дэйв. Не м е ш а т ь - да, но когда в нашем ведомстве п о м о г а ю т, то умный контрагент тут же чувствует и мой профит, и вашу заинтересованность... Меня по-настоящему беспокоит лишь одно: а что, если Рузвельт узнает о ваших сегодняшних контактах со Шредером? Он ослепнет от ярости: Шредер как Шредер, бог с ним, но ведь если ему выложат на стол данные, что именно Шредер был председателем кружка "друзей Гиммлера" с тридцать третьего года, а Даллес с ним и сейчас по-прежнему связан... - Это будет плохо, - согласился Лэнс. - От этого надо отмываться... Черт принес на нашу голову Рузвельта! Все разговоры о том, что у него никуда не годится здоровье, не что иное, как м е т о д для успокоения тех, кто видит, в какую пропасть он тащит эту страну своим заигрыванием со Сталиным... Донован покачал головой: - Не надо, Дэйв... Рузвельт достигнет многого для этой страны своим методом - мягкостью и джентльменством... Мы хотим добиться этого же, но быстрее - своими методами, причем результаты должны достаться людям нашей команды, а не его... А здоровье президента действительно сейчас хорошо, как никогда... - Информация надежна? - Вполне. Я попросил кое-кого из моих приятелей побеседовать с его лечащими врачами. Лэнс сделал глоток воды, пожал плечами, лицо его вмиг, постарело: - Билл, каждое решение есть выражение судьбы. Судьба - это слово для выявления внутренней достоверности. В этом связь будущего с жизнью, а необходимости - со смертью... Донован откинулся на спинку кресла, сказал тихо: - Вы сошли с ума! - Он попросил официанта принести сигару, долго обрезал конец, пыхающе, раздраженно закурил, повторив при этом: - Вы сошли с ума, Дэйв... Грешно желать смерти Рузвельту... Я всего лишь хочу понять, как надежнее выстроить защиту для Аллена. Его откомандирование из Европы лишит нас многого, это просто-напросто невозможно... - Если Рузвельт узнает про сегодняшние контакты со Шредером, вы понимаете, что Аллена нам не удержать. И очень советую подумать вот еще о чем: не пришла ли пора позволить Дяде Джо узнать кое-что про то, что делают в Лос-Аламосе' подопечные Гровса? _______________ ' Л о с - А л а м о с - секретный полигон, где готовился взрыв американской атомной бомбы. Донован тяжело хмыкнул: - А что?! Идея хороша, маневр отвлечения первоклассен! По-моему, ваши партнеры в Португалии имеют надежные выходы на внешнеторговые организации красных, через них подать у т е ч к у информации на Москву... Это будет вопрос Гровса и Гувера, а не наш. Я не думаю, что Сталина будет особенно интересовать дата предстоящего взрыва нашей штуки, но он прежде всего задумается о том, отчего мы от него так рьяно скрывали работу над оружием, которым можно сломать любую страну... Браво, Дэйв, идея отменна! ...Тем не менее, прощаясь, Лэнс повторил: - Мне лестно, что отвлекающий маневр с Гровсом показался вам любопытным, Билл, но все равно это - паллиатив; решать надо - так во всяком случае привык поступать я - раз и навсегда, впрок, кардинально! С этим они и расстались. То, о чем трижды говорил Лэнс, начальник американской разведки запретил себе повторять и даже думать об этом; тактику беседы с президентом "дикий Билл" выстроил точно: да, контакты с Вольфом в Берне имели место; да, это поиск альтернатив - пос