все про ваши опорные пункты в Испании, арабском мире, Англии, Штатах, Латинской Америке - особенно в Латинской Америке. Мы знаем, что у вас там создано по крайней мере девять крупных банковских и нефтяных корпораций, которые имеют тенденцию к тому, чтобы разрастаться вширь и вглубь. Мы хотим получить от вас не только номера банковских счетов и пароли для свободных операций с их деньгами, но, главное, имена тех ваших людей, которые и в будущем смогут продолжать работу - как на вас, так и на меня. Вопрос репутации в деловом мире - вопрос вопросов; вы понимаете, что у меня есть деньги, много денег, но мне нужны бизнесмены с репутацией, которые смогут немедленно реализовать наши капиталы, гарантировать не только их надежное помещение в сейфы банков, но и вполне легальные счета. Либо вы пишете мне имена этих людей и я устраиваю вашу эвакуацию из этого лагеря в другое место - вполне безопасное, - либо я перестану бороться за вашу жизнь". Понимаете задачу, старина? Отдаете себе отчет в том, как он будет юлить и вертеться? - Это я понимаю, рейхсляйтер... Я понимаю, что вы ставите передо мною задачу практически невыполнимую... Вы считаете, что этот безнадежный разговор тем не менее целесообразен? Борман выпил еще одну рюмку и ответил: - Кто из древних утверждал, что "Париж стоит мессы"? Вы юрист, должны помнить... - Ну, во-первых, это выражение приписывают Генриху IV, но мне сдается, что француз не мог о т л и т ь такого рода фразу, надо искать аналог у древних римлян... - Вот и поищите. А в конце беседы нажмите ему на мозоль. "Шелленберг, - заключите вы, намекая на то, что вам известно все обо всем, и даже об их разговоре с глазу на глаз, когда красавец вез старого адмирала в тюрьму, и тот, вполне возможно, назвал ему кое-какие имена, почему бы нет?! - уже кое-что открыл мне, откроет все до конца, и вы понимаете, отчего он поступит только так, а никак не иначе, стоит ли вам уходить в небытие, будучи обыгранным своим учеником?" Это все, о чем я полагал нужным сказать вам. Хайль Гитлер! ...Кальтенбруннер поднялся навстречу Канарису, широко улыбнулся, протянул руку; тот и щ у щ е, но в то же время недоверчиво заглянув в глаза обергруппенфюрера, руку пожал; начальник главного управления имперской безопасности отметил, как похудел адмирал, сколь пергаментной стала его кожа на висках и возле ушей, поинтересовался: - Прогулки вам по-прежнему не разрешены? - Увы, - ответил Канарис. - И это, пожалуй, самое горькое наказание изо всех тех, которые выпали на мою голову: без двухчасового моциона я делаюсь совершенно больным человеком... - Двухчасовую прогулку не позволяют совершать ваши британские друзья, - вздохнул Кальтенбруннер. - Налеты бандитов Черчилля носят характер геноцида, мы боимся, что они разбомбят этот лагерь и всех его обитателей, поэтому вас и держат в бункере, а вот минут на сорок - подышать воздухом в лесу - я готов вас сейчас пригласить. Не откажетесь составить компанию? Впрочем, перед тем как вывести адмирала в лес, Кальтенбруннер походил с ним по а п п е л ь п л а ц у, взяв его под руку, чтобы узники воочию увидели дружбу нынешнего шефа РСХА с бывшим руководителем армейской разведки Германии. В лесу пахло прелью; снега уже не было; листва была до того нежной, что, казалось, и она большую часть времени проводит под землею, как немцы в бомбоубежищах; почки были в этом году какими-то особенно большими, в з р ы в н ы м и; дубравы казались нереальными, гулкими, пустыми из-за того, что в лесу не было слышно человеческих голосов (раньше здесь всегда играли мальчишки, возвращаясь на хутора из школы); не работал ни один мотор (обычно в это время года тут велись очистительные работы, срезали прошлогодний сушняк); лишь пронзительно и глумливо орали сойки, да еще где-то в кустах пугающе ухал филин. - К покойнику, - сказал Кальтенбруннер. - Филин - птица несчастья. - После месяцев в тюрьме эти звуки кажутся мне символами счастья, - откликнулся Канарис. - Ну, расскажите, что происходит на фронтах? Нам же не дают ни газет, ни листовок... - А как вы сами думаете? Где, по-вашему, стоят англичане с американцами? Где русские? - Русских мы задержали на Одере, - задумчиво ответил Канарис, - а западные армии, видимо, идут с юга к Берлину. - С севера тоже, - ответил Кальтенбруннер. - А русских пока задержали на Одере. Не думаю, чтобы это продолжалось долго. - Вы приехали ко мне с предложением, как я понимаю. В чем оно заключается? - Мне было бы интересно выслушать ваши соображения, господин Канарис... Канарис остановился, запрокинул руки за голову и рассмеялся: - К висельнику приехал тот, кто должен его казнить, но при этом соблюдается рыцарский политес! Я - "господин", а не арестант номер пятьдесят два! Дорогой Кальтенбруннер, за те минуты, что мы с вами гуляем, я понял: у вас есть о чем меня спросить, выкладывайте карты на стол, попробуем договориться... Кальтенбруннер закурил, поискал глазами, куда бросить спичку, - в лесах, саженных возле хуторов, всегда ставились урны для мусора, оберточной бумаги и пустых консервных банок; не нашел, сунул в коробок, хотя знал, что это плохая примета, но преступить в себе австрийца, преданного немецкой идее, не смог - порядок, только порядок, ничего выше порядка; заговорил медленно, повторяя почти слово в слово то, что ему п о з в о л и л сказать Борман. Канарис слушал не перебивая, согласно качал головой, иногда убыстряя шаг, а иногда останавливаясь. - Вот так, - заключил Кальтенбруннер. - Это все. Вам предстоит принять решение. - Я, конечно же, назову ряд имен, счетов и паролей для того чтобы вам были открыты сейфы в банках, но ведь это означает мою немедленную и безусловную казнь, обергруппенфюрер. Я, увы, знаю условие игры, которое вы исповедуете: алчная, устремленная и самопожирающая безнравственность... Я назову вам имена, но, поверьте, если бы вы действительно захотели преуспеть, вам бы стоило охранять меня так, как вам предстоит охранять вашу семью в самом недалеком будущем. Но вы не сможете преступить себя, в этом ужас вашего положения, мой молодой друг. - Вы неправы по двум обстоятельствам, господин адмирал. Первое: уничтожив вас, я рискую подвести тех наших людей, которые придут с паролем в банк; вполне возможно, что у вас в банках все варианты оговорены заранее. Второе: уничтожив вас я лишусь Испании, где ваши позиции общеизвестны, а Испания - тот плацдарм, откуда более всего удобна наша временная передислокация в Латинскую Америку. Канарис покачал головой: - Вы не додумали разговор со мною, Эрнст. Не сердитесь, что я обращаюсь к вам так фамильярно? - Мне это даже приятно, господин адмирал. - Видите, как славно... Итак, вы прибыли сюда, подчиняясь чьему-то указанию, сами бы вы ко мне не решились поехать: я достаточно хорошо знаю вас и наблюдал вашу работу последние полтора года весьма тщательно. Скорее всего, вас отправил рейхсляйтер... Вы никого не подведете, поскольку пока еще и Риббентроп имеет радиосвязь с нашими посольствами за границей, и армия может выходить по своим шифрам на наши военные атташаты в Швейцарии, Испании, Аргентине, Португалии, Швеции, Парагвае, Бразилии, Колумбии и Чили. Ваши люди отправят с моим паролем тех агентов, чьими жизнями вы не дорожите - каждая уважающая себя разведка имеет такого рода контингент, которого не жаль отдать на заклание во имя успеха большой операции... Значит, послезавтра вы получите в свое пользование счета и наладите контакт с моими могущественными банковскими контрагентами, предложив им - для легальной реализации - свое золото. Это - по первой позиции. По второй: мои связи в Испании были особенно сильны, когда мы крушили там коммунистов, а потом вели игру против Черчилля, чтобы он, используя дурную репутацию генералиссимуса, не осуществил свою идею высадки на Пиренеях... Он тогда раз и навсегда решил вопрос и с Гибралтаром, и с республиканскими иллюзиями горячих басков и каталонцев - под предлогом антинацистской борьбы на юге Европы. Сейчас время упущено, Рузвельт смог сдержать неистового Уинни, значит, мои возможности значительно ослабли: в политике наиболее ценен вопрос времени, в котором только и реализуется сила. Думаю, аппарат партии имеет там значительно более крепкие опорные базы, чем я среди фаланги Франко и сочувствующих ей военных. Другое дело, я бы мог стать полезным, получи я от вас такого рода гарантию, которая убедит меня в моей вам нужности - на латиноамериканском и дальневосточном направлениях... - Какие нужны гарантии? - Как первый этап сотрудничества: я пишу то, что вас интересует, мы оформляем договор деловым образом, пути назад нет, Лондон теперь просто-напросто не п о й м е т меня; если вы ознакомите англичан с такого рода документом, моя репутация будет подмочена в глазах секретной службы короля; вы отправляете в Швейцарию мою информацию, а я приступаю к подготовке для вас дела на латиноамериканском направлении... Эрнст Рэм начинал работать с лейтенантом Стресснером в Боливии, но ведь сделал Стресснера полковником я, и я именно передал ему фото фюрера с дарственной надписью... - Швейцария исключается... Мы сейчас просто-напросто не имеем права страховать себя фактом ознакомления ваших британских друзей с нашим - если мы сговоримся - договором о тайном сотрудничестве, ибо это значило бы добровольно отдать Лондону ваши связи, ваши корпорации и моих людей. К разговору, скорее, оказались неподготовленным вы, а не я. Либо вы верите мне и мы начинаем впрок думать о будущем, либо вы мне не верите и я вынужден поступить так, как мне предписано. Срок на размышление - два дня, я вернусь к вам в субботу, к двенадцати. - Не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня... Тем более гуляем мы не более получаса, а это такое блаженство, подарите мне еще десять минут, милый Эрнст... Я готов начать писать прямо сейчас, не медля... Мне потребуется примерно месяц на то, чтобы сформулировать проблему и обозначить данности... - Господин адмирал, - жестко перебил Кальтенбруннер, - в вашем положении самое опасное - заиграться. Не надо... Вы же понимаете, что месяц меня не устроит: мы с вами отдаем себе отчет, почему вы запросили именно тридцать дней в обмен на ваши з н а н и я... Так что полчаса, во время которых вы напишете о г р ы з о к, дела не решат. Пара дней - это хороший срок, мало ли что может произойти за два дня, сейчас каждая минута чревата неожиданностями... - Эрнст, а что случится с вами, узнай фюрер о вашем со мною разговоре? Кальтенбруннер хмыкнул: - Вы пугаете меня? Я объят страхом! Я готов написать рапорт на самого себя! Господин адмирал, когда вы встречались с представителями британской секретной службы и вели с ними весьма рискованные разговоры, у меня в сейфе лежала копия вашего рапорта Кейтелю о необходимости проведения встречи с врагом, во время которой возможны "непредвиденные обороты беседы". Вы - стратег хитрости, господин адмирал; не только Гелен называет вас своим мэтром, но и я - в какой-то, естественно, мере... Канарис улыбнулся: - Это комплимент... Милый Эрнст, ответьте как на духу: вы вправду полагаете, что талант Адольфа Гитлера и на сей раз выведет Германию из кризиса? Не торопитесь, погодите... Если вы продолжаете уговаривать себя, что так именно и случится, то дальнейший наш разговор бесполезен, но если вы, наконец, решились дать себе ответ на этот очевидный вопрос, то, видимо, вы стоите перед выбором пути в будущее... Я понимаю, о чем вы думаете, интересуясь моей информацией, з н а н и е м, как вы изволили заметить... А ведь вы могли бы стать спасителем нации, решись на то, что сами же подавили год назад: путч, устранение фюрера, обращение к Западу, роспуск партии - притом, вы и ваши коллеги остаются на ключевых постах государственной машины, гарантируя ее противостояние большевистским полчищам. - Господин адмирал, я приехал к вам как политик, но не как предатель... - Замените слово "предатель" на "мобильный эмпирик", и вас примут в любом клубе, милый Эрнст, нельзя же ныне олицетворять личность фюрера с будущим нации... Кальтенбруннер взглянул на часы, чтобы скрыть растерянное смущение: Канарис сказал то, о чем он впервые подумал - робко, у ж а с а я с ь - два дня назад, когда возвращался из штаб-квартиры Гиммлера; полыхали зарницы на востоке; с Балтики дул промозглый ветер, а в ушах чуть что не звенели страшные слова рейхсфюрера: "Думая о себе, Эрнст, немец теперь обязан думать о будущем Германии..." БЕДНЫЕ, БЕДНЫЕ ЖЕНЩИНЫ... - II __________________________________________________________________________ - Нет, - сказал Штирлиц, выслушав Дагмар, - все не так... Ваша реакция на слова друзей Бернадота о возможных трудностях, связанных с заключением перемирия, слишком о р г а н и з о в а н н а... Вы женщина, то есть - эмоция. Ваш отец немец, следовательно, часть вашего сердца отдана Германии... Вы должны атаковать, желая спасти нацию от тотального уничтожения, вы должны обвинять Бернадота в бездействии, а вы лишь приближаетесь к тому, чтобы робко и опасливо обозначить эту правду. А правду нельзя обозначать: либо ее произносят, чего бы это ни стоило, либо лгут. Или - или, третьего не дано... Дагмар смотрела на Штирлица неотрывно, горько, и какая-то странная, отрешенная улыбка трогала порою ее губы. - Милый человек, - сказала она, - не судите меня строго. Женщина - самый податливый ученик... Поэтому она тщится повторить мужчину... Про мужа я не хочу говорить, он несчастный маленький человек, а вот мой первый наставник в делах разведки... Я копирую его манеру, понимаете? В детстве я занималась гимнастикой; тренер стал моим богом; прикажи он мне выброситься из окна - я бы выбросилась... А мальчишки из нашей группы были другими, в них с рождения заложено рацио... И вдруг пришли вы: мудрый добрый мужчина, чем-то похожий на тренера, говорите правду... - Не всегда, - жестко заметил Штирлиц. - Значит, у вас ложь очень достоверна... И потом вы умеете шутить... И прекрасно слушаете... И не поучаете... И позволяете мне чувствовать себя женщиной... Видите, я привязалась к вам, как кошка... - Все-таки лучше привяжитесь ко мне, словно гимнастка к тренеру... - Как скажете. Штирлиц поднялся, отошел к телефону, спросил разрешения позвонить, набрал свой номер: - Здравствуйте, Ганс... Я сегодня, видимо, тоже не приеду, так что можете готовить на себя одного... - Где вы? - спросил Ганс. - Ваш шеф позволил задавать мне и такие вопросы? - Нет. Это я сам. Я волнуюсь. - Вы славный парень, Ганс. Не волнуйтесь, все хорошо, меня охраняют три автоматчика... Я позвоню вам завтра; возможно, заеду в десять; пожалуйста, погладьте мне серый костюм и приготовьте две рубашки, одну - серую, другую - белую; галстук - на ваше усмотрение. Почистите, пожалуйста, туфли - черные, длинноносые... Ганс удивился: - Длинноносыми бывают люди... Это которые в вашей спальне? - Вы хорошо освоились, верно, они стоят там. И сделайте несколько бутербродов с сыром и рыбой, мне предстоит довольно утомительное путешествие. - Я не понял, сколько надо сделать бутербродов, господин Бользен... "Вот так светятся, - отметил Штирлиц. - Насквозь. И это очень плохо. Немцу нельзя говорить "несколько бутербродов". Нет, можно, конечно, но это значит, что говорит не немец или не чистый немец. Я должен был сказать: "Сделайте семь бутербродов", и это было бы по правилам. Надо отыграть так, чтобы Мюллер понял, отчего я сказал это свое чисто русское "несколько"..." - Разве ваш шеф не говорил, что я уезжаю с дамой? Неужели трудно подсчитать, что днем мы будем есть три раза по два бутерброда - итого шесть; я возвращаюсь один, значит, перекушу ночью один раз, а утром второй, при условии если удастся соснуть в машине, коли не будет бомбежек на дорогах, - следовательно, к шести надо прибавить четыре. Итого десять. Сколько кофе залить в термос, вы, надеюсь, знаете? Шесть стаканов - если у вас так плохо с сообразительностью. Ганс - после паузы - вздохнул: - А что же буду есть в дороге я? Шеф приказал именно мне везти вас с вашей спутницей... - Значит, сделаете шестнадцать бутербродов и зальете второй термос - в случае если ваш шеф не отменит своего приказа. Штирлиц положил трубку, включил приемник. Диктор читал последние известия: "Наши доблестные танкисты отбросили врага на всей линии Восточного вала; неприступная линия одерского бастиона - тот рубеж, на котором разобьются кровавые полчища большевиков. На западном фронте идут бои местного значения, англо-американцы несут огромные потери; наши доблестные летчики сбили девяносто два вражеских самолета, подожжено тридцать четыре танка и взорваны три склада с боеприпасами. Воодушевленные идеями великого фюрера, наши доблестные воины демонстрируют образцы беззаветной верности национал-социализму и рейху! Победа приближается неотвратимо, несмотря на яростное сопротивление вконец измотанного противника!" ...Затем диктор объявил час оперетты. Заместитель рейхсминистра пропаганды Науманн' более всего любил венскую оперетту, поэтому составители программ включали такого рода концерты в радиопередачи ежедневно, иногда по два раза в сутки. С тех пор как по решению Розенберга и Геббельса, отвечавших за идеологию национал-социализма, в рейхе были запрещены американские джазы, французские шансонье и русские романсы, с тех пор как Розенберг провозгласил главной задачей НСДАП восстановление и охранение старогерманских традиций, с тех пор как на человека в костюме, сшитом за границей, стали смотреть как на потенциального изменника делу фюрера, с тех пор как принцип "крови и почвы" стал неким оселком, на котором проверялась благонадежность подданного, с тех пор как в газетах стали печатать лишь те материалы, в которых доказывалось величие одного только германского духа и утверждалось, что культуры Америки, России, Франции, Англии есть не что иное, как второсортные словесные или музыкальные упражнения недочеловеков, заполнять эфир становилось все тяжелее и тяжелее. Глинка, Рахманинов, Римский-Корсаков и Прокофьев представляли собою музыку вандалов; Равель и Дебюсси - мерзкие насильники мелодизма (Геббельсу удалось с трудом отбить право на трансляцию арий из опер Бизе; он сослался на фюрера, который однажды заметил, что композитор был не чистым евреем, и потом гадкая кровь числилась в нем по отцу, а "есть сведения, что мать гения, француженка, имела роман с немцем за год до рождения композитора"); "дергания" джаза были объявлены "утехой черномазых", это не для арийцев, а Гленн Миллер и Гершвин вообще паршивые евреи. Спасали оперы Моцарта, симфонии Бетховена и Вагнера. Четыре часа в сутки было отдано песням партии, армии, "Гитлерюгенда" и ассоциации немецких девушек "Вера и Красота". И, конечно же, любимые Науманном оперетты (однако и здесь были свои сложности: Оффенбах - не ариец, Кальман - тем более, а Легар - полукровка). В последние месяцы, когда бомбежки сделались чуть что не беспрерывными, рацион ежедневного питания по карточкам стал вообще мизерным, Геббельс приказал экспертам по вопросам идеологии в департаменте музыки прослушать мелодии немецких джазовых композиторов начала тридцатых годов. "Пусть людей радует хотя бы веселая музыка, - сказал рейхсминистр, - давайте развлекательные программы постоянно, включайте побольше испанских песен, они бездумны; можно транслировать веселую музыку Швеции и Швейцарии, пусть даже джазовую, предварив дикторским текстом, что это мелодии наших добрых соседей..." _______________ ' Н а у м а н н - ныне один из лидеров легального неонацистского движения в ФРГ. - Любите венцев? - спросила Дагмар, неслышно подойдя к Штирлицу. Он ощутил ее дыхание возле левого уха: щекотно и нежно. - А вы терпеть не можете? - Я покладистая. Если вам нравится, мне тоже будет нравиться. - Вы когда-нибудь чувствовали себя несчастной, Дагмар? Женщина замерла, словно от удара; Штирлиц ощутил, что она замерла, даже не оглянувшись. - Зачем вы меня так спросили? - Потому что нам предстоит работа, и я обязан понять вас до конца... - Вы меня еще не поняли? - Нет. Штирлиц обернулся, положил ей руки на плечи, Дагмар подалась к нему; он тихо, одними губами, прошептал: - Куда вам вмонтировали звукозапись? Она обернулась, указала глазами на большую настольную лампу... - Запись идет постоянно? Или только когда вы включаете свет? - Постоянно, - шепнула женщина. - Но вы, видимо, не обратили внимания: когда вы приходите, я выключаю штепсель из розетки... И то, о чем вы говорили во сне, слышала одна я... (Слышала не только она одна: в ее комнате были оборудованы еще два тайника с аппаратурой, о существовании которых она не знала...) ...На улице, когда они вышли из машины, Штирлиц спросил: - Вы все поняли из того, что я говорил во сне? Она покачала головой: - Русская няня не смогла меня научить ее языку в совершенстве. ...В ресторане играл аккордеонист; по приказу имперского министра пропаганды и командующего обороной столицы тысячелетнего рейха Геббельса, все рестораны обязаны были работать; водку и вино продавали свободно, в любом количестве, без карточек. Штирлиц попросил бутылку рейнского рислинга, более всего он любил те вина, которые делали возле Синцига и за Висбаденом; до войны он часто ездил на воскресенье в Вюрцбург; крестьяне, занятые виноделием, рассказывали ему о том риске, который сопутствует этой профессии: "Самое хорошее вино - "ледяное", когда виноград снимаешь после первого ночного заморозка; надо уметь ждать; но если мороз ударит после дождя, крепкий мороз, тогда весь урожай пропадет псу под хвост, продавай землю с молотка и нанимайся рудокопом, если "трудовой фронт" даст разрешение на смену места жительства". - Дагмар, я хочу выпить за то, чтобы вы по-настоящему помогли мне. Я пью за нашу удачу. - Я - суеверная, за удачу не пью. - Хорошо, тогда я скажу проще: я пью за то, чтобы вы вернулись сюда лишь после окончания войны... - Это будет подло по отношению к Герберту... Хоть мы только формально были мужем и женою, но, тем не менее, это будет подло... Он ведь и жив только потому что я по-прежнему здесь. - Он мертв, Дагмар. Вам лгал Лоренс... Ваш муж умер в лагере. Те письма, которые вам передают от него, написаны им за неделю перед смертью, его вынудили проставить даты вперед, впрок, понимаете? Женщина кивнула, глаза ее мгновенно налились слезами, подбородок задрожал... Штирлиц увидел, как в ресторан вошла молоденькая девушка; она быстро оглядела зал, остановилась на его, Штирлица, отражении в зеркале, потом задержалась взглядом на Дагмар и слишком уж рассеянно пошла к соседнему с ними столику. Штирлиц положил ладонь на руку Дагмар, шепнул: - За нами смотрят, а сейчас будут слушать... Пожалуйста, соберитесь... Я позову вас танцевать, и тогда мы поговорим, да? Он понял, что за ним пущено тотальное наблюдение потому, что пришла именно эта молоденькая девушка. Половина людей из службы слежки была влита в специальный батальон СС, отправленный на Зееловские высоты на Одере (Мюллер сказал правду); в коридорах РСХА он услышал, что для работы привлечены наиболее проверенные девушки из гитлеровской организации "Вера и Красота"; два факта, сложенные вместе, - при той атмосфере и г р ы, в которой он очутился, - позволили ему сделать немедленный и правильный вывод: каждый его шаг отныне известен Мюллеру. А если так, то, значит, Мюллеру известен адрес его радиста. "И этим моим радистом, - думал Штирлиц, медленно вальсируя с Дагмар, - вполне может быть его сотрудник. Зная, чем я был занят последний месяц, сопоставив фамилии и географические обозначения, они могли прочесть мои радиограммы, учитывая, что плейшнеровскую, которую он отдал им на Блюменштрассе в Берне, они уже две недели хранили в своем дешифровальном бюро. Господи, ну как же мне решиться поверить ей, этой Дагмар? Она - в их комбинации, это очевидно. Но в какой мере она с ними? Она умная, это плюс для моего дела. Она умная, значит, она не могла не почувствовать той изначальной неправды, которая объединяет людей здешней идеи. Это можно скрывать, но этого нельзя скрыть, так или иначе уши вылезут, и умный эти заячьи уши не может не заметить... Она несчастна, и не только из-за них... Она несчастна по своему, по-бабьи, как только и могут быть несчастны очень умные, да еще к тому же красивые женщины, у которых нет детей... Но если это так и если Мюллер понял это первым, а он умный человек, то отчего бы ему не подготовить ее к работе против меня? Но ведь так нельзя - не верить никому и ни в чем, Максим, так нельзя! Нет, можно, - возразил он себе, ощущая ладонью, как тонкая спина Дагмар нет-нет, да и вздрагивала от сдерживаемых слез, хотя глаза ее были сухи, только на скулах выступил пунцовый румянец. - Не только можно, но сейчас, в этой ситуации, нужно, потому что здесь готовят такое, что, видимо, очень опасно для моих соплеменников, но я еще не могу понять, что именно они готовят, а только один я здесь могу это понять, я просто-напросто не имею права не понять этого..." - Дагмар, - шепнул он женщине, - ни сегодня, ни завтра в машине мы не сможем ни о чем говорить с вами... Но вы должны собраться и запомнить то, что я сейчас скажу... Как только вы высадитесь в Швеции, проверившись тщательно, после того уже, как купите машину - они там стоят возле бензоколонки, документы вам оформят сразу же, - покружите по городу, потом выезжайте на трассу и, остановившись в любом маленьком городке, - когда будете совершенно одна, - кроме той телеграммы, которую вы обязаны отправить мне, пошлете вторую... Запоминайте, Дагмар... "Доктор Шнайдер, Ульфгаттан, 7, Стокгольм, Швеция. Срочно пришлите с оказией мое снотворное, иначе я совершенно болен. Кузен". Запомнили? Женщина покачала головой, и по щеке ее скатилась быстрая слеза. - Я повторю вам во время следующего танца... Вы сделаете это, Дагмар, ибо это нужно вам так же, как мне, а может быть, даже больше... Телеграмма, которую выучила Дагмар, ничьей расшифровке, да еще в Швеции, не поддавалась. Это был сигнал тревоги, получив который, Центр должен был принять решение о том, как поступать Штирлицу впредь, ибо он сообщал, что, видимо, раскрыт противником, но продолжает выполнять их задания, смысл которых ему не понятен. Он просил начать встречную игру, но предупреждал, что вся информация о переговорах на Западе, которую он сейчас передает в Центр, хоть и соответствует действительности, но, тем не менее, организована Мюллером именно так, чтобы первой ее узнавал не кто-нибудь, а Кремль. Слежки на улице не было. Штирлиц завез Дагмар домой, пообещал вернуться через полчаса и поехал в тот район, где жил радист. То, что сейчас за ним не следили, родило в нем абсолютное убеждение, что его первое посещение явки известно Мюллеру. ...Радист встретил его радостно, снова предложил кофе, посетовал, когда Штирлиц отказался, и передал ему шифровку Центра: "Дайте еще более расширенную информацию: кто стоит за переговорами с Западом после того, как Вольф был дезавуирован? Где проходят переговоры? Фамилию хотя бы одного участника? Понимая всю сложность ситуации, в которой вы находитесь, просим выходить на связь по возможности чаще". Штирлиц передал радисту шифровку, написанную им только что; она была первым шагом в рискованной и сложной контригре; он решил начать ее, не дожидаясь связника, присылка которого подразумевалась сама собой, в случае если Дагмар отправит его телеграмму: "Дагмар Фрайтаг я переправляю завтра на пароме в Швецию в 19.04. Она служит Шелленбергу по идейным соображениям; для вас она может исполнять роль маяка, с в е т и т ь тех людей, с которыми ей предписано общаться. Вальтер Рубенау, которого мне предстоит отвезти в Швейцарию, должен наладить дублирующие контакты с экс-президентом Музи в целях поиска путей для спасения узников концлагерей. Я пробуду с ним два дня в Базеле, а затем выйду на связь с вами уже из рейха; в силу чрезвычайной конспиративности переговоров и страха Гиммлера, что об этом могут узнать большевики, связника в Швейцарию во время моей первой поездки прошу не посылать. Деньги, которые вы должны перевести на мой текущий счет в Асунсьоне, отправьте в тот банк, который назван вами в Мадриде. Юстас". Последняя фраза - так же как и слова об "идейности" Дагмар и о предстоящем "возвращении в рейх" - была главным в игре; пассаж о "перечислении денег в Асунсьон" не был заранее оговорен с Центром, но смысл этих слов будет разгадан руководством; к Дагмар в Швеции п о д с я д е т человек из Москвы, и она на словах ему передаст то, что должна передать, он, Исаев, решил поверить ей до конца... ...Однако Дагмар ничего не передала тому человеку, который действительно был отправлен в шведский порт на встречу с ней. Паром ждали три полицейские машины и карета скорой помощи; Дагмар вынесли на носилках: она была мертва. Полиция обнаружила на стакане, в котором был яд, отпечатки пальцев человека, не проходившего по картотекам "Интерпола". Из этого стакана пил Штирлиц, когда провожал Дагмар в каюту первого класса, - и это было зафиксировано людьми гестапо. Как только Штирлиц и Дагмар вышли из каюты на палубу прощаться, туда, в первый класс, проскользнул быстрый, маленький человечек из спецгруппы Мюллера, стакан этот взял с собою; через полчаса туда будет влит грамм смертельного яда; таким образом, Штирлиц - если он решит бежать из рейха - будет передан в руки "Интерпола" в любом уголке земного шара как садист и убийца... ...Однако назавтра, ровно в назначенное время, от "Дагмар" из Стокгольма на имя Штирлица поступила телеграмма о начале работы с окружением Бернадота; "С самим графом контакт невозможен, ибо он только что инкогнито выехал в рейх на встречу с высшими чинами рейха для обсуждения условий перемирия на западном фронте". ...Сообщение это, переданное в Москву (Штирлиц о гибели Дагмар ничего не знал, а Центр, понимая, что телеграммы могут быть расшифрованы противником, об этом ему не сообщил, начав свою, особую и г р у), тем не менее соответствовало действительности; советская разведка получила точные данные, что именно в тот день, когда пришла шифровка от "Дагмар", граф Бернадот действительно встретился с Генрихом Гиммлером в здании шведского консульства в Любеке. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - IV (Директор ФБР Джон Эдгар Гувер) __________________________________________________________________________ Директор ФБР несколько раз прочитал запись разговора "дикого Билла" с адвокатом из конторы Даллеса Дэйвом Лэнсом, которую его люди смогли зафиксировать, оборудовав аппаратурой тот столик, за которым ужинали друзья; поскольку Лэнс заранее заказал хозяину ресторана отменную еду, а все аппараты друзей Донована прослушивались ФБР (конечно же, в целях "охраны государственных интересов США и личной безопасности директора ОСС"), наладить д е л о не составляло труда для "особой команды" Гувера, занимавшейся выполнением его наиболее секретных поручений. ...Поскольку Гувер переживал сейчас такие же тревожные дни, как и Донован, он должен был знать все, что происходит в хозяйстве его могущественного конкурента - а потому возможного союзника - в борьбе за выживание; впрочем, президент пока еще открыто не обсуждал его, Гувера, увольнение с этим паршивым социалистом Гопкинсом, но, тем не менее, на порог Белого дома вход ему был последнее время заказан; Рузвельт обладал уникальной памятью; он, как никто другой, всегда помнил, на чем состоялся Гувер. ...Каждая страна обычно являет собою некое двузначие: потомки недоуменно вопрошают себя, как в одних и тех же географических границах могли соседствовать да, в общем-то, и определять лицо страны столь полярные тенденции, как Гитлер и генерал Людендорф - с одной стороны, и Эрнст Тельман, Томас Манн и Альберт Эйнштейн - с другой; Муссолини - на одном полюсе, Антонио Грамши, Пальмиро Тольятти, Ренато Гуттузо и Альберто Моравиа - на другом; как могли существовать в одном историческом срезе Бисмарк и Маркс, Толстой и "серый кардинал" Победоносцев, Плеханов с Халтуриным и лидеры грязного черносотенства; как в республиканской Франции на одной и той же улице могла соседствовать штаб-квартира фашистских кагуляров гитлеровского ставленника де ля Рокка и мастерские Арагона и Пикассо; как, наконец, связать воедино такие несовместимости, как Хемингуэй, Драйзер, Фитцджеральд, Гершвин, Армстронг - по одну сторону, и Гувер, Форестолл и вожди Ку-клукс-клана - по другую?! Ситуация, сложившаяся в Америке после окончания первой мировой войны, была столь любопытной, что кое-какие проекции на последующие повороты политики вполне возможны и оправданны. ...Американские солдаты вернулись тогда из Европы победителями, но ведь вернулись домой далеко не все: часть молодых парней, воспитанных на лозунгах демократии, продолжали служить в оккупационных войсках, расквартированных Белым домом на захваченных территориях большевистской России; они, эти американские парни, впервые покинувшие свою родину, стояли под одними знаменами с агрессорами, вторгшимися в Советскую Республику по указу королевской Британии, милитаристской Японии, янычарской Турции - да мало ли еще кто рвал измученное тело России в те лихие годы?! Однако доктрина великих свободолюбцев Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна не была тогда пустой фикцией в Штатах; многие люди верили, что именно право каждого человека, а уж тем более государства на свободу выбора обязано быть подтверждено законом, то есть не только словом, но и делом. Именно поэтому рабочая Америка активно и открыто поддерживала большевистскую Россию, провозгласившую - подобно Джорджу Вашингтону в свое время - свержение ига монархии и создание республики под понятным для каждого американца девизом: "Свобода, равенство и братство". "Руки прочь от Советской России!" - был не просто лозунг в Америке; это было действо, сопровождавшееся забастовками, пикетами рабочих и демонстрациями полулегальных тогда профсоюзов. Банки и монополии, провозгласившие, что "большевизм - хуже войны", а потому финансировавшие оккупационную армию за счет снижения заработной платы трудящихся, не могли далее терпеть то, что рабочий класс Америки открыто и недвусмысленно заявил свою позицию по отношению к Ленину и Советам. Интересы правящего класса, как правило, воплощаются через честолюбивые интересы отдельной личности; так получилось и в Америке. ...Министром юстиции в кабинете Вудро Вильсона был директор банка "Страудсбург нэшнл" Митчел Пальмер; он также состоял председателем совета директоров концернов "Ситизенс гэс", "Интернэшнл бойлер" и "Скрэнтон траст". Получая сводки о состоянии здоровья президента Вудро Вильсона, страдавшего тяжелым недугом, Пальмер мечтал не только о том, чтобы стать героем правой Америки, разделавшись с левыми; ему навязчиво и изнуряюще виделось кресло в Белом доме; на гребне той операции, которую он задумал, Пальмер мечтал сделаться новым лидером заокеанского колосса, который затем он был намерен превратить в бастион мирового антибольшевизма. Как и в любой операции, планируемой с в е р х у, успех дела решает конспиративность, деньги и подбор верных людей, готовых на все. Самая природа министерства юстиции предполагала секретность мероприятий; вопросы финансирования задуманного были решены загодя - во время тайной встречи Пальмера с двенадцатью его единомышленниками, хозяевами крупнейших банков и корпораций, недовольных "мягкотелой" политикой либерала Вильсона; что касается людей, готовых на все, то эту команду возглавил давний друг Пальмера, директор бюро расследований министерства Вильям Флинн и начальник вновь созданного секретного отдела общей информации Джон Эдгар Гувер. Гуверу тогда было двадцать пять лет; на войну он не был отправлен, поскольку устроился мелким клерком в министерство юстиции; его болезненная ненависть к неграм и левым открыла ему быструю дорогу вверх. Именно он вошел к Пальмеру с предложением завести учетные карточки на радикалов, то есть на тех, кто пишет, говорит или думает не так, как в с е. Пальмер долго передвигал на своем огромном столе чернильные приборы, раздражающе-педантично ровнял быстрыми, суетливыми пальцами разноцветные папки, а потом, наконец, сказал: - Джон, но ведь это - антиконституционная мера. - Она станет ею, если мы начнем давать интервью щелкоперам, - ответил Гувер. - До тех пор, пока м о я работа будет внутренним делом министерства, стоящего на страже конституции, никто, нигде и никогда не сможет упрекнуть нас в нарушении основного закона. Пальмер закурил свой медовый солдатский "честерфилд" и ответил так, как был обязан ответить министр, думающий о президентстве: - Наша страна исповедует принцип доверия к гражданину. Если вы полагаете, что ваше дело не нанесет урон святым постулатам свободы - начинайте с в о е предприятие. Надеюсь, вы понимаете, что я не потерплю ничего такого, что пойдет во вред конституции Штатов? Через четыре месяца Гувер собрал первую в истории США картотеку на инакомыслящих, на все те ассоциации, клубы, союзы, общества, которые выступали за мир с Россией, демократию в Штатах и расовую терпимость; две комнаты в министерстве были забиты двумястами тысячами карточек на тех, кого Гувер посчитал врагами устоев. Затем он оборудовал тайную типографию, где наладил выпуск "Коммунистического манифеста" и работ Ленина, то есть провокационно печатал запрещенную литературу; ее хранение и распространение было тогда чуть ли не подсудным делом. Адреса, куда надо будет подбросить эти издания, хранились в сейфе Гувера; важно наметить день; все дальнейшее было тщательно срепетировано. После этого Гувер поручил своему секретарю, человеку, фанатично ему преданному, провести три тайные встречи с лидерами двух гангстерских групп, чьи дела тогда проходили в министерстве юстиции; контрабанда наркотиками и продажа запрещенного алкоголя позволила сотрудникам Пальмера арестовать пять наиболее мобильных мафиози, отвечавших в подпольном синдикате за о п е р а т и в н у ю работу. - Я готов освободить ваших людей под залог, - сказал посланец Гувера шефам гангстерского подполья. - Залог будет не очень большим, хотя, как я понимаю, вы не постояли бы и перед более серьезными затратами, лишь бы взять ваших ребят из тюрьмы. Но за эту любезность вы обязаны будете стать моими добрыми друзьями - отныне и навсегда. А чтобы эта дружба была реальной и нерасторжимой, нужно действо. И оно обязано быть жестоким. Вы готовы к этому? Собеседники переглянулись. - предпочитали не говорить, согласно кивнули. Посланец Гувера разъяснил: - Нужно, чтобы вы провели пару взрывов бомб - следует пугануть некоторых людей, потерявших голову от растерянности... Красные лезут к власти... Входите в дело? Через два месяца неизвестные взорвали бомбу на Уоллстрите. Пальмер встретился с журналистами: - Кровавый террор планируют эмиссары, тайно засланные сюда красными. Нам навязывают гражданскую войну, что ж, мы к ней готовы... А седьмого ноября, в день, когда трудовая Америка праздновала вторую годовщину большевистской революции в России, агенты министер