и из Петербурга и Москвы, провели свое детство в поместьях под Рязанью и Нарвой, п о м н и л и былое, мечтали о том, чтобы это прекрасное былое вновь обрело реалии настоящего и - особенного - будущего. Первым, кого посетил Гелен, был генерал Панвитц; он состоялся в девятнадцатом году, когда возглавлял вооруженные подразделия, расстреливавшие немецких радикалов; его беспощадность Адольф Гитлер ставил тогда в пример руководителям СА. - Колебания в период кризисов невозможны; поколения простят ту кровь, которая прольется на нивы, где зацветут всходы после того, как плевела будут уничтожены! Поскольку фон Панвитц командовал казачьими соединениями генерала Шкуро, расквартированными в Югославии, Гелен провел с ним пятичасовую конференцию, наметил план работы по созданию крепкого штаба, составленного из царских офицеров, готовых на все, лишь бы повалить большевизм, договорился об откомандировании к нему десяти наиболее проверенных казачьих вождей и отправился к Вильфриду Штрик-Штрикфельду, майору запаса, работавшему по изучению и систематизации тех данных, которые передал нацистам генерал-лейтенант Власов. Поскольку в годы первой мировой войны Штрик-Штрикфельд был царским офицером, служил в белой армии и Россию знал великолепно, Гелен поручил ему осуществлять все контакты с рейхсляйтером Розенбергом и рейхсфюрером Гиммлером, которые к Власову относились ревниво и передавать его вермахту пока что намерены не были. После этого Гелен встретился с генералом Кестрингом, работавшим в аппарате Кребса, когда тот курировал военный атташат в Москве, и предложил ему возглавить формирования "патриотов русской национальной идеи, которые готовы строить свое государство восточнее Урала". И, наконец, Гелен нанес визит вежливости бригадефюреру Вальтеру Шелленбергу, попросил его советов, выслушал молодого шефа политической разведки с восхищенным вниманием, хотя знал куда как больше, чем этот красавчик, только вида не показывал, а уж потом посетил Мюллера. - Группенфюрер, без вашей постоянной помощи я просто-напросто не смогу функционировать: русские - люди непредсказуемых поворотов, мне важно, чтобы именно ваши сотрудники пропускали через свое сито всех тех, кого отберет Штрик, а уж после Панвитц и Кестринг примут под свое командование... Через два месяца Гелена вызвал Геббельс; созданная полковником секретная группа "Активная пропаганда на Восток", возглавленная ставленником Розенберга прибалтийским немцем фон Гроте, начала выпуск листовок; писали пропагандисты Геббельса, Власов их визировал. Рейхсминистр высказал соображение, что пропаганда Гелена слишком осторожна. - Смелее называйте вещи своими именами, - советовал Геббельс. - Русские обязаны подчиняться, они не умеют мыслить, они должны стать слепыми исполнителями наших приказов. - Русские умеют мыслить, господин рейхсминистр, - рискнул возразить Гелен, - их философские и этические школы, начиная с Радищева и кончая Соловьевым, Бердяевым и Кропоткиным, я уж не говорю о Плеханове и Ленине, начинены взрывоопасными идеями; с точки зрения стратегии мы обязаны сейчас позволить им считать себя не очень-то уж неполноценными; после победы мы загоним их в гетто, но пока стреляют партизаны... - Их уничтожат, - отрезал Геббельс. - Нация рабов не имеет права на иллюзии... Тогда Гелен обратился к Скорцени: - Отто, вы вхожи к фюреру, я прошу вас помочь мне: нельзя столь пренебрежительно дразнить русского медведя, как это делаем мы. Я ненавижу русское стадо не меньше, а быть может, больше рейхсминистра Геббельса, но я выезжаю на фронт и допрашиваю пленных: наша неразумная жестокость заставляет их прибегать к ответным мерам. Скорцени покачал головой: - Рейнгард, я не стану влезать в это дело. Фюрер никогда не пойдет на то, чтобы санкционировать хоть какое-то послабление в славянском вопросе: если евреи должны быть уничтожены тотально, то русские - на семьдесят процентов; мы же с вами читаем документы ставки, нет смысла воевать с ветряными мельницами. ...После того как Гелен составил свой развернутый меморандум по Красной Армии, после того как он приобщил к нему страницы с выдержками из допросов перебежчиков, данные перехватов телефонных разговоров в России и отправил это - через Гальдера - в ставку, фюрер присвоил ему звание генерал-майора; это случилось через несколько недель после того, как лучшие офицеры и генералы, думавшие о судьбе Германии перспективно, были удушены на рояльных струнах, подцеплены за ребра на крюки, куда вешали разделанные туши, или же расстреляны в подвалах гестапо. Именно тогда, приехав в Бреслау, к отцу, - после того как кончился семейный ужин и мужчины остались одни в большой, мореного дуба, библиотеке - Гелен-младший сказал: - Все кончено, отец, мы проиграли и эту кампанию. - Но оружие возмездия... - начал было отец, однако сразу же замолчал, признавшись себе, что говорит он так потому, что постоянно ощущает на спине холодные глаза невидимого соглядатая. Поднявшись, Гелен-старший включил радио - ему, как главе "народного предприятия", было позволено держать дома приемник, у всех остальных зарегистрировали или отобрали, - нашел Вену (передавали отрывки из оперетт), вздохнул, покачал головою: - Не слишком ли ты смело говоришь, мой мальчик? - Так сейчас говорят все. - Но ты генерал, а фюрер перестал верить военным после безумного акта Штауфенберга. - Акт был далеко не безумным, отец. Просто, думаю, операция была не до конца додумана, не учтен именно этот самый фактор страха... Он вдавлен в каждого из нас; увы, не только в заговорщика, но и в того, кто призван его карать... - Государство невозможно без страха. - Государственный страх обязан быть совершенно особым, отец... Ты прав, он необходим, однако он обязан быть совершенно отличным от обыкновенного, привычного, бытового, если хочешь. Он, этот государственный страх, должен быть таинственным, надмирным, он - словно провидение, он карает лишь тех, кто отступает, остальным он не должен быть ведом; ведь овцы лишены этого чувства, им наделен лишь тот баран, который ведет отару, чует волка и испытывает при этом ужас; все остальные лишь повторяют его чувствования и, как следствие, поступки... Я долго думал над тем, в чем сокрыта суть такого глобального понятия, каким я считаю с т и л ь... Согласись, Севилья и Гренада, завоеванные испанцами, по cю пору хранят прелесть арабской архитектуры, тогда как Барселона несет в себе ядро парижского или даже берлинского рационализма. Прямолинейность Лондона грубо противоречит римским улицам возле Колизея... Каждая культура, проявляющая себя в стиле, имеет свою таинственную временную длительность... Время третьего рейха историки будут исчислять всего лишь двенадцатью годами, отец, в следующем году мы станем разгромленной державой... - Рейнгард... - Отец, если бы я не был патриотом нации, я бы не говорил так... Ныне лишь слепцы из партийного аппарата Бормана повторяют завывания доктора Геббельса; мы, люди армии, должны думать о будущем... - Но возможно ли оно? - Оно необходимо, следовательно, возможно. Наступит время для создания нового с т и л я, отец... Знаешь, я особенно дотошно выспрашивал Власова о причинах, побудивших его перейти на нашу сторону... Он лгал мне... Он смят страхом... Его бормотанье о необходимости восстановления веры, об особом призвании русской нации в борьбе с красным дьяволом - перепевы того, что вкладывал в его голову мой Штрик-Штрикфельд... Власов запутался в самом себе... Он оказался неподготовленным к поражению, а потому был раздавлен, словно мокрица... А мы уже сейчас обязаны быть готовы к тому, чтобы восстать из пепла... Я думаю над этим... Я пока еще не пришел к определенным выводам, но, тем не менее, хочу просить тебя выйти в отставку и, сославшись на сердечное недомогание, срочно уехать с моей семьей в Тюрингию, в горы, за Эльбу... ...Вернувшись в генеральный штаб, Гелен приказал напечатать свою "Красную библию" в двадцати экземплярах, включив туда лишь сотую часть тех материалов, которые были собраны сонмом его офицеров, разбросанных по всем подразделениям вермахта. Наиболее ценные документы он микрофильмировал в трех экземплярах, первый спрятал в сейф, в ящичек, на котором было написано: "Лично для доклада рейхсфюреру СС" (необходимый камуфляж - боялся гестапо; те никогда не рискнут лезть в то, что адресовано Гиммлеру, хотя он и не думал показывать этому паршивцу свои архивы); второй экземпляр скрыл в тайнике, оборудованном в том доме, где теперь жила его семья в горах; а третий надежно закопал в ущелье возле альпинистского приюта Оландсальм, высоко в Альпах, на границе со Швейцарией. ...И вот сейчас, то и дело возвращаясь мыслью к визиту Мюллера, который вырвал о г р ы з о к его материалов, собранных в "Красной библии", Гелен мучительно искал выход: бегство из Майбаха-II на Запад невозможно, его расстреляют, как дезертира; ждать приказа истерика и маньяка, запершегося в бункере, - значит обрекать себя на гибель; т о т, кто тонет, мечтает захлебнуться в компании себе подобных: не так страшно, эгоист и в смерти продолжает быть эгоистом. Гелен засыпал и просыпался с мыслью о том, как ему выбраться из Берлина, как получить п р а в о на поступок, и, наконец, ночью во время короткого отдыха между бомбежками его словно бы кто толкнул в шею. Гелен поднялся, в ужасе прошелся по кабинету, потому что ему казалось, будто он забыл то, что ему сейчас виделось во сне - спасительное и близкое, разжевано, только оставалось проглотить. - Оп! - Гелен остановился, облегченно рассмеявшись, ударил себя ладонью по лбу. - Ах, ты, боже мой! Бур! Конечно, я же видел во сне Бура! Именно он допрашивал вождя Армии Крайовой, поднявшего поляков на мятеж в Варшаве, чтобы не пустить туда русских, в течение двух недель; они поселились в маленьком особняке на берегу Балтики, много гуляли, п р о х о д и л и историю восстания по дням, час за часом. Именно тогда Бур-Комаровский и рассказал ему схему организации своего подполья. Именно эта схема легла впоследствии в основу гитлеровского подполья, названного Гиммлером - по предложению Гелена - "Вервольфом" то есть "оборотнем". Но Гелен всегда отдавал другим лишь малую часть того, что имел; главное он хранил для решающего часа. (Впервые он стал думать о том, как замотивировать свое бегство на Запад, когда полковник Бусе сказал, что продуктивная работа под бомбежками малопродуктивна; эти слова запали ему в голову; он не мог себе представить, что Бусе, являясь агентом гестапо, выполнял задание Мюллера, влияя на Гелена в том смысле, чтобы тот сам попросил Кейтеля об освобождении его со своего поста; после беседы с Бусе Гелен дважды п о д б р о с и л генерал-полковнику Йодлю мысль о том, сколь целесообразно оборудовать запасную штаб-квартиру; тот, однако, никак на эти слова не прореагировал - в нем тоже бушевал страх; не русских боялся он, которые стояли на Одере, но безликого плотного человека в черном кожаном пальто с рунами СС в петлицах; не страна, а громадное царство страха.) ...Утром следующего дня Гелен позвонил в бункер генералу Бургдорфу и попросил об аудиенции. Бургдорф, который теперь пил не переставая - начинал с раннего утра, держался весь день на вермуте или "порту" и забывался лишь на пару часов перед рассветом, - ответил, раскатисто смеясь: - Если вас не разбомбят русские, приезжайте прямо сейчас, угощу отменным обедом... Гелен, решив осуществить идею Бусе не через Йодля, а в ставке, разложил перед Бургдорфом свои документы - тысячную, понятно, их часть, - но тот не слушал, каламбурил, вспоминал пешие прогулки по горам, интересовался, когда Гелен последний раз был в театре, и более всего порадовался тому, что генерал выбрал себе кодовое обозначение "30". - Нет, но отчего именно "доктор тридцать"? Я понимаю, господин "пять" или "доктор два", но "тридцать"?! - Мне было тридцать, когда я решил посвятить себя борьбе против русских, - ответил Гелен. - Так что в моем кодовом имени нет никакой хитрости, обычная символика... Генерал, я прошу вас устроить мне аудиенцию у фюрера... Мне нужно десять минут... Бургдорф выпил вермута, налил себе еще, усмехнулся: - А с Борманом не хотите побеседовать? Какая умница, какой скромник, чудо что за человек... - Генерал, - повторил Гелен, с трудом скрывая тяжелую ненависть, возникшую в нем к этому пьяному, но, тем не менее, лощеному генералу, - речь идет о судьбе немцев... - Полагаете, об их судьбе еще может идти речь? - удивился Бургдорф. - Вы оптимист... Тем не менее, я люблю оптимистов и поэтому постараюсь помочь вам. Через сорок минут Гитлер принял Гелена. - Мой фюрер, - сказал генерал, - судьба тысячелетнего рейха решается на полях сражений, и она решится в нашу пользу, в этом нет никаких сомнений... - Ну почему же? - тихо возразил Гитлер. - Даже Шпеер написал мне в своем меморандуме, что война проиграна... Вы придерживаетесь противоположной точки зрения? Гелен ждал всего чего угодно, но только не этих слов. Он понял, что, замешкайся хоть на секунду, потеряй лицо на какой-то миг, все для него будет кончено; он даже ощутил болотный привкус теплой воды, когда мальчишкой тонул, упав с мостков в озеро под Бреслау; ошибка в разговоре с Гитлером непростительна, исход ее похож на падение в холодную воду, когда опускаешься на илистое, жуткое дно, голова работает, руки гребут, но к ногам прикована бетонная балка - тянет вниз, стремительно, тяжело, упрямо, нет спасения; конец; кровавые пузыри; взрыв легких... - Я верю в германского солдата, мой фюрер, - ответил Гелен, - я верю в нашу нацию, которая ни в коем случае не потерпит иностранного, особенно русского, владычества... Вот здесь, - он еще теснее прижал папку с документами локтем к ребрам, - мое заключение о том, как в самый короткий срок наладить активный террор в тылу русских. Но я не могу работать под постоянными бомбежками, мне необходима хотя бы неделя для того, чтобы уехать на одну из альпийских баз и там свести воедино список агентуры, которой можно будет передать все склады с оружием и динамитом, заложенные мною в русском тылу, и подготовить список последовательности в тотальном разрушении средств коммуникаций на Востоке... - Вы слишком долго доказываете разумность очевидного, - сказал Гитлер. - Отправляйтесь в Альпийский редут незамедлительно... Я жду вас с подробным отчетом через неделю... И поздравляю вас со званием генерал-лейтенанта, Гелен, я умею ценить тех, кто думает так же, как я... (Через шесть дней Гелен вместе со своим штабом был не в Альпийском редуте, но в Мисбахе, в тридцати километрах от швейцарской границы. Там он отпустил шоферов и охрану, приказав им ехать в Берхтесгаден. А еще выше в горы с ним отправилось всего пятнадцать человек - самые близкие сотрудники. Ночевали в горном приюте Оландсальм; окна деревянной хижины стали плюшевыми от инея; луна была огромной и близкой; снег отдавал запахом осенних яблок. Гелен выпил рюмку водки и уснул, как младенец; ему снились стрижи, обгонявшие огромный самолет... Эта война для него кончилась. Пришло время менять стиль, ибо наступала пора войны качественно новой.) ВОТ КАК УМЕЕТ РАБОТАТЬ ГЕСТАПО! - III __________________________________________________________________________ - А что будем делать с Рубенау? - спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся от Кальтенбруннера и снова пригласил его к себе в кабинет, обменявшись с адъютантом Шольцем быстрым всепонимающим взглядом. - Пусть сидит? Его поездку в Монтре, видимо, следует отменить? - Почему? - Мюллер удивился. - Если он готов к работе - отправляйте: в Базеле его примут мои ребята из нашего консульства. Я уже предупредил шифротелеграммой; обговорите с ним связь; запросите Шелленберга, какие задания он вменит вашему еврею, после того как тот свяжется с Музи или со своими раввинами... Зачем же отменять его поездку? Это любопытное дело, оно позволяет понять, что на самом деле задумал ваш шеф и мой друг... Я не верю ни одному его слову, он скрытен, как девушка в переходном возрасте; Рубенау следует превратить в подсадную утку - пусть на него кидаются нейтральные селезни, а мы поглядим, как на их предложения станет реагировать Шелленберг... Рубенау - фигура прикрытия, это ясно, но что Шелленберг им прикрывает? Это меня интересует по-настоящему. - Когда я успею обговорить связи, проинформировать Шелленберга, отправить Рубенау? - После Линца, Штирлиц, по возвращении в Берлин. - Думаете, я успею вернуться? - хмуро улыбнулся Штирлиц. - Успеете. - Сомневаюсь. - Что ж, тогда ваше счастье... В Линце красивая весна; там будет значительно тише, чем здесь, уличные бои не предвидятся. - Как же я вас оставлю одного? - вздохнул Штирлиц. - Да и я сам - без вашей помощи - не выберусь из мясорубки; в Линце тоже станут искать людей нашей с вами профессии. - Мясорубка, - повторил Мюллер. - Хорошо определили то, что грядет. - Когда выезд? Сколько времени у меня осталось? - спросил Штирлиц, неожиданно для себя решив, что сейчас, в Бабельсберге, он переоденется, достанет из-под паркета паспорт на имя финского инженера Парвалайнена, отгонит машину к каналу, имитирует аварию (пусть ищут на дне тело) и уйдет на берег озера, на мельницу Пауля; старик умер две недели назад, там теперь никого, а за домом есть подвал, о котором никто не знает, потому что Пауль рыл его по ночам, чтобы прятать излишки муки; там сухо. "Можно прожить неделю, и две, и три, а потом придут наши; я возьму с собою консервы и галеты, я не зря их копил, мне хватит, да и потом от голода умирают, если кончилась надежда, полная безысходность, грядут холода а сейчас началось тепло, соловьи поют - они бомбежек не боятся, оттого что про них ничего не понимают, думают, маленькие, что это такой гром... Да, я ухожу, у меня нет сил, я сорвусь, я чувствую, что в Линце меня ждет западня, и никто не подойдет ко мне в ресторанчике "Цур пост" со словами пароля; не надо лгать себе, это, в конце концов, жалко..." Мюллер потер затылок, заметил: - Снова погода меняется... Времени у вас не осталось. Вам не надо от меня уезжать вообще, Штирлиц... - А собраться в дорогу? - Заедете с моими людьми по пути в Линц. Погодите, сейчас я познакомлю с ребятами, которые будут вас сопровождать. Я не хочу рисковать вами, дружище, не сердитесь... А Рубенау в подвале, у вас есть пара часов, валяйте, расскажите ему про то, что он должен делать, в конце концов я его отправлю сам, двух девок с ним пущу - офицеров нет, все при деле... "Все. Конец, - понял Штирлиц. - Я в кольце, меня теперь будут держать плечами, я зажат... А я ведь чувствовал, что грядет, только боялся себе в этом признаться; нет, не то чтобы боялся, просто, видимо, оттягивал тот миг, когда признаться все равно пришлось бы... Напрасно я не поверил чувству, оно сейчас точнее разума; анализ необходим тем, кто стоит по восточную сторону Одера: наши вправе сейчас анализировать, потому что за нами победа; а здесь наступил крах, всеми руководит чувство животного выживания, а не разум; они потеряли голову, мечутся, и я не мог не настроиться на их волну, правильно делал, что настроился на нее - "среди рабов нельзя быть свободным", как вещал Клаус, однако я слишком долго позволял себе роскошь не соглашаться с самим собою, и настала расплата. Погоди, - сказал он себе, - не торопись подписывать капитуляцию с тем, что называют "стечение обстоятельств". У тебя заранее продуманы х о д ы, надо пробовать все, что только можно, надо бить на чувство, расчет, эмоции - это может сейчас пройти. Логика - во-вторых, но сначала я должен обратиться к чувству... И потом нельзя уезжать, не сделав все, чтобы спасти детей этого самого Рубенау, он - сломанный человек, но разве его дети виноваты в том, что пришел Гитлер? Чем больше добра старается делать человек, тем больше ему воздается; мир умеет благодарить за добро; это - закономерность, чем скорее люди поймут это, тем лучше станет им жить..." - Хорошо, - сказал Штирлиц, - пусть будет так, я понимаю, что после гибели бедолаги Ганса вы вправе постоянно тревожиться за мою жизнь... С Рубенау я управлюсь быстро, но... - Что "но"? - спросил Мюллер. Он не терпел, когда не договаривали, Штирлиц знал это и умел этим пользоваться. - Да нет, пустое... - Штирлиц! - У меня давно уже вызрела любопытная идея, только... - Валяйте вашу идею - но скоренько! Тьма работы... Нежданно-негаданно из Мюнхена сюда к нам выехала Ева Браун, дамочку никто не ждал, Кальтенбруннер поручил мне наладить охрану и встречу ее поезда... Ну? - Я думаю вот о чем, - задумчиво сказал Штирлиц, - отчего бы вам, лично вам, группенфюреру, не попробовать отладить свою, личную связь с Музи? Или с богословами из Монтре? Почему вы постоянно отдаете инициативу другим? Штирлиц увидел, что Мюллер ждал чего угодно, только не этих его слов. - Погодите, погодите, - сказал он (был, видимо, настроен на что-то другое, напряженно в з в е ш и в а л ответ; к такого рода посылу оказался неподготовленным). - Я не совсем понимаю: как это - прямая связь с Музи? Я и Музи? Да нет же, Штирлиц, не витайте в эмпиреях, кто станет говорить с гестапо-Мюллером?! - Который подчиняется Гиммлеру, отправившему обергруппенфюрера Вольфа к Даллесу... И оба они прекрасно себя чувствовали за одним столом. А Вольф на три порядка выше вас в иерархии рейха... Почему вы отдаете Музи и раввинов Гиммлеру, Вольфу и Шелленбергу? Причем - безраздельно? Попытка - не пытка, давайте попробуем... (Судьба Рубенау была решена Мюллером в тот день, когда Штирлиц начал с ним работать. Ему было уготовано то же, что и Дагмар, - смерть; после этого Мюллер организовывал такую информацию от "Рубенау" - этим займутся его люди в бернской резидентуре, они только ждут сигнала, - которую Штирлиц немедленно п о г о н и т на Москву. Там - как и в "Шведском варианте" - вряд ли будут спокойно относиться к организованным гестапо "новостям"; главное - постоянно пугать Кремль близкой возможностью компромисса между Гиммлером и Даллесом, и пугать не со стороны, а через их серьезнейшего агента, через Штирлица. При этом устранение Рубенау перекрывало все пути для ухода Штирлица за границу. А впрочем, куда еще можно уйти из рейха, кроме как в Стокгольм и Берн? Некуда. Однако то, что предложил сейчас Штирлиц, было настолько неожиданным, что Мюллер дрогнул, смешался, почувствовав перспективу.) - А что? - задумчиво сказал Мюллер, и лицо его на какое-то мгновение перестало быть постоянно собранным, морщинистым, хмурым, сделалось м я г к и м и заинтересованным. - Дерзкая идея... Но где гарантия, что Рубенау не обманет? - Лицо снова собралось морщинами. - Нам доложит, что раввины готовы потолковать со мною с глазу на глаз, а сам даже побоится в их присутствии произнести мое имя? Штирлиц покачал головой: - Гарантия есть... Вы же знаете, как он любит своих детей... Давайте сделаем так: вызывайте его сюда, я вас ему представлю - в открытую, незачем темнить, - и задам вопрос в лоб: может он провести такой разговор в Монтре или нет? - Конечно, он ответит, что готов! Он скажет, что безумно любит меня и мечтал бы записаться в СС, что же еще он может ответить?! - Мюллер задумчиво снял трубку телефона, негнущимся, словно карандаш, пальцем набрал номер: - Алло, как у вас там с оцеплением вокзала? Хорошо, докладывайте постоянно, как движется поезд фройляйн Браун, я несколько задержусь... В дороге бомбежек не было? Что? Где? Полотно восстановили? Ясно... Понятно... Наши люди подняты по тревоге? Ладно, ждите... - Он положил трубку. - Англичане разбомбили железнодорожный путь, поезд дамочки был в сорока километрах, пригнали русских пленных, чинят дорогу... К счастью, это не по моему ведомству, так что Кальтенбруннер будет сидеть на транспортниках, у нас есть еще время, валяйте дальше... - Дальше валять нечего, вы же не верите Рубенау... - Я не верю ни одному еврею, Штирлиц. Я верю только тому еврею, который мертв. Впрочем, так же я отношусь к русским, полякам, югославам... - Ну это все для доктора Геббельса, словопрения, - поморщился Штирлиц. - Я человек дела - предлагаю испробовать шанс... Прикажите отправить его девочку в швейцарское посольство, вы знаете, как это можно сделать, пусть ее отвезет туда жена. А после этого устройте им здесь встречу: он, его жена и сын... И пусть жена скажет, что вы, лично вы, группенфюрер Мюллер, спасли его дочку. А вы ему пообещаете, что отправите в посольство и мальчишку - после того как он привезет вам письмо от Музи или раввинов с предложением о личной встрече... Отчего этот козырь должен брать Шелленберг? Или Гиммлер? Почему не вы? Я бы на вашем месте сказал Рубенау - и пусть он передаст это Музи, - что вы, именно вы, готовы отпустить вообще всех узников лагерей, а не только финансистов и ювелиров. Вы тогда выиграете интеллектуалов, ибо вы, и никто другой, окажетесь их спасителем... Мюллер задумчиво сказал: - Мальчишка - после того как он вырос здесь, в гетто, без еды и прогулок - не сможет делать новых еврейчиков, а девка - сможет, бабы - выносливее, так что будем торговать мальчиком... Штирлиц знал, что Мюллер скажет именно так - они всегда норовят поступать наоборот, никому не верят; он на это именно и рассчитывал, когда говорил про то, что в посольство надо отвезти девочку; Рубенау просил за мальчика. "Как его зовут-то? Ах да, Пауль, сочинил симфонию в семь лет, бедненький человечек; а у Мюллера действительно нет времени, иначе бы он прослушал мою работу с Рубенау в камере, он бы тогда не клюнул на поддавок с девочкой; интересно, кто же из его людей изучал наш разговор в камере? Ах, если бы он сейчас поручил мне съездить за женщиной. Он никогда на это не пойдет, - сказал себе Исаев, - не надо играть в жмурки с судьбою, смотри ей прямо в глаза..." - А почему бы действительно не попробовать? - задумчиво спросил Мюллер. - Почему бы и нет? Через два часа Рубенау сидел в кабинете Мюллера, лающе плакал и при этом улыбался сквозь слезы; жена его тоже плакала, прижимая к груди дочь, и повторяла, по-детски всхлипывая: - Это все господин Мюллер! Мы должны молиться за него, Вальтер! Это он, его нежное сердце! Ты должен отплатить ему таким добром, какое только можешь сделать, Вальтер! Это господин Мюллер, он сказал, он сказал мне, он сказал... - Успокойтесь, - деревянно хохотнул Мюллер; лицо как маска, улыбка, насильно положенная на губы, казалась гримасой брезгливости. - Успокойтесь... Я бы и вашу милую девочку оставил там, у швейцарцев, но вы понимаете, надеюсь, как я рискую, спасая мальчика? Когда ваш муж приедет в Швейцарию, пусть он найдет в телефонной книге Лозанны адрес господина Розенцвейга - это мюнхенский адвокат; я, именно я, переправил его через границу, чтобы беднягу не арестовали в тридцать восьмом, когда начались гонения... Спросите его, скольких евреев я спас, спросите... Рубенау, вы убедились, что мой человек, беседуя с вами, нисколько вас не обманывал? - Да, господин Мюллер! Я убедился! Я готов служить как собака! Я закажу моим друзьям и внукам - если они будут - молить за вас бога и просить счастья вашим детям... Мюллер повернулся к женщине: - Госпожа Рубенау, вас отвезут на хорошую квартиру... Вы будете там в полной безопасности... Если только ваш муж не решится на нечестность... Женщина воскликнула, прижав к себе дочь: - Он не посмеет! Он сделает все, добрый господин Мюллер! - Все может сделать бог, - ответил Мюллер. - Человек - раб обстоятельств. - Человек - не бог, - согласно кивнул Рубенау. - Но я буду делать все, что только можно! - Это - хорошо, - легко согласился Мюллер. - Но ведь можно говорить, что сделаю все, и при этом ничего не делать... Погодите, не возражайте, сначала дослушайте меня... От вас шарахнутся, когда вы скажете, что я отправил вас, я, не кто-нибудь, а шеф гестапо... Рубенау покачал головой: - Там сидят умные люди, господин Мюллер, они понимают, что если и можно чего-то добиться, так это тогда, когда имеешь дело с хозяином предприятия... А кто, как не вы, хозяин предприятия? - Хозяин предприятия - рейхсфюрер Гиммлер, я - маленькая сошка, о которой слишком много говорят... Я выполнял то, что мне предписывали, поэтому и стал седым в мои-то годы... А когда вскроют после смерти, то обнаружат, что я жил с разорванным - от жалости к людям - сердцем... И вдруг Рубенау (Штирлиц прямо-таки поразился) спокойно заметил: - Это - для выступления с кафедры, в соборе, господин Мюллер. Если вы так станете говорить со швейцарскими господами, они решат, что я их шельмовал... Дело есть дело, вы делали свое дело, и нечего оправдываться: каждый ставит на свой интерес, чтобы добиться успеха... ...Когда женщину увели, Мюллер достал бутылку водки, налил рюмку, протянул Рубенау: - Выпейте. - Я опьянею, - сказал тот. - Я разучился пить... - Пора учиться заново, - усмехнулся Мюллер. Рубенау выпил, зажал ладонью губы, начал судорожно, харкающе, до слез, кашлять. Мюллер посмотрел на Штирлица, и странная, озорная улыбка, не деланная, а искренняя, появилась на его лице. - Ишь, как корячится, - хмыкнул он, - прямо-таки пантомима... Хотите выпить, Штирлиц? - Нет. Мюллер плеснул себе в рюмку, сразу же с л а д к о выпил, встал из-за стола и присел на ручку стула, на котором сидел Рубенау. - Послушайте меня внимательно, - сказал он. - Меня не устроят слова, от чьего бы имени они ни исходили. Понимаете? Меня устроит только документ. Вы должны привезти документ, в котором ваши раввины или сам Музи предложат договор. Форменный договор. Я освобождаю ваших евреев, а вы освобождаете меня от любой ответственности, раз и навсегда, где бы то ни было. Сможете привезти такой договор? Рубенау посмотрел на Мюллера кроличьими глазами и очень тихо ответил: - Не знаю... Штирлиц ждал, что Мюллер ударит его, бросит на пол и начнет топтать ногами, но группенфюрер, наоборот, положил руку на плечо Рубенау: - Молодец. Если бы ты пообещал мне привезти такой документ сразу же и без колебаний, я бы решил, что ты - неблагодарный человек... Ты ответил хорошо, я благодарю тебя за честность... Теперь скажи: ты, лично ты, Рубенау, видишь в этом деле хоть один-единственный шанс на удачу? Допускаешь мысль, что раввины напишут такое письмо на мое имя? - Пять шансов из ста, - ответил Рубенау. - Это много, - сказал Мюллер. - Это серьезно. А можно что-нибудь сделать, дабы увеличить количество шансов? - Можно, - заметил Штирлиц. Мюллер и Рубенау оглянулись на него одновременно. - Можно, - повторил Штирлиц. - Для этого надо сказать швейцарцам правду. А правда очевидна: Гиммлер не намерен отпускать заложников, он торгует ими только для того, чтобы выиграть время. Если господа в Монтре станут раздумывать, высчитывать возможность диалога с группенфюрером Мюллером, тогда все заключенные погибнут. - Они мне могут не поверить, - сказал Рубенау. - Они же знают, что здесь у меня в залоге жена и девочка... - Ну при нужде мы ведь мальчика легко вынем из посольства, это не штука, - заметил Мюллер. - Узнай мы о вашей неискренности - а мы люди рукастые, узнаем, - ваш мальчик вернется к сестре и маме в гетто. Я не угрожаю, нет, вы думаете об интересе своей семьи, я - о своей... Что же касается того, поверят они вам или нет, то это можно прокорректировать: мы организуем так, что вам поверят, мы поможем вам в Швейцарии, мы поможем тому, чтобы там поняли правду про... Словом, почва будет взрыхлена... Я это сделаю через час, туда уйдет сообщение... - Тогда шансы возрастут еще больше, - сказал Рубенау. - Тогда моя задача значительно облегчится... ...Через три часа, когда Рубенау увезли на вокзал и посадили на поезд, а Штирлиц ушел к радистам составлять текст телеграммы резидентурам гестапо в Базеле и Берне, Мюллер вдруг с ужасом подумал, что все случившееся может быть дьявольской игрой Штирлица, который решил разбить его блок с Борманом; он сейчас позвонит рейхсляйтеру от радистов и скажет, в каком поезде отправлен Рубенау, и еврея на следующей же станции снимут и отвезут к Кальтенбруннеру, и он там расскажет все; и тогда - конец; Борман уберет его, Мюллера, никакие объяснения невозможны... Мюллер позвонил в отдел оперативной радиосвязи и попросил штурмбанфюрера Гешке (тот одно время возглавлял референтуру гестапо по делам, связанным с русской разведывательной сетью в рейхе: потом был отправлен личным представителем шефа гестапо на ключевой пост - к связистам, вполне надежен) проследить за тем, чтобы Штирлиц ни в коем случае не мог позвонить в город; затем связался с отделом гестапо на транспорте и передал двум женщинам, сопровождающим пассажира в седьмом вагоне, купе первого класса, наспех зашифрованный приказ: их подопечный Рубенау должен быть отравлен (ампулу передадут в Штутгарте на перроне); сделать это надо после того, как кончится пограничная проверка германской стражей в Базеле; на столике, перед тем как женщины покинут вагон, должен быть оставлен железнодорожный билет, на котором надо написать следующее: "Передать доктору Бользену, народное предприятие имени Роберта Лея, Бабельсберг, Ягдштрассе, 7; касса 4, кассир Лумке" (хорошо, что вспомнил еще одного мюнхенского головореза, давно не использовал; раньше работал по кражам на транспорте, агент бесценный; мелочей нет, все надо хранить, закладывая в дело заранее); проводник должен быть проинструктирован, чтобы дать показания швейцарской полиции, что в купе вместе с убитым ехал мужчина лет сорока пяти, корректный интеллигент, сел в вагон в Берлине... ...Через час к Мюллеру ввели жену Рубенау. - Только возьмите себя в руки, я не выношу истерик, - сказал Мюллер. - Должен сообщить вам трагическую новость: ваш муж погиб. И убил его тот человек, который сидел напротив вас, вон в том кресле. Его фамилия - Штирлиц, он скрылся, мы его ищем. Женщина упала, потеряв сознание. Когда Мюллер дал ей нашатыря и привел в чувство, конечно же, началась истерика; он, тем не менее, знал, как прекращать бабьи истерики: ударил кулаком по столу, закричал: - Вам дорога жизнь детей?! Или нет?! Ну, отвечайте! - Да, да, да, - судорожно вздыхая, сквозь слезы ответила женщина. - Да, да, да... - Тогда возьмите себя в руки и запомните, что я вам скажу... Вот паспорт для вас и для Евочки. - Он протянул женщине документ и конверт с пятьюстами франками. - Вас сейчас посадят на поезд, уезжайте в Швейцарию. Вот вам фотография человека, который убил вашего мужа. У него две фамилии: одна - Бользен, а другая - Штирлиц. Здесь же, - он протянул ей второй конверт, - довесок к фото; отпечатки его пальцев. Пока ваш маленький Пауль сидит здесь, в посольстве, молчите. Но как только он окажется с вами, в Швейцарии, идите в полицию и рассказывайте им все. Абсолютно все. И начинайте искать убийцу вашего мужа: он сейчас может оказаться в Швейцарии. Мстите ему - за себя и за меня. Ясно? Но забудьте отныне мое имя. Если посмеете помнить - я вам не позавидую. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА __________________________________________________________________________ От Зальцбурга дорога пошла ввинчиваться в горы; еще лежал снег; лыжный сезон здесь - особенно на хороших склонах с северной стороны - временами продолжался до первых чисел мая. Штирлиц был - как и всю дорогу от Берлина - зажат на заднем сиденье между Ойгеном Шритвассером и Куртом Безе, машину вел Вилли Драхт, штурмбанфюрер из референтуры Мюллера. Инструктируя группу перед самым отъездом - после того как Штирлиц ознакомился с личными делами всех офицеров, работавших в Альт Аусзее, в кабинете шефа гестапо, - Мюллер повторил: - Ребята, я поручаю вам Штирлица. Запомните, что я вам всем скажу, и пусть это запомнит Штирлиц тоже. Когда он вернулся в рейх после блистательно выполненного задания в Швейцарии, его жизни постоянно угрожает опасность. Дважды он чудом вылез из переделки. Если случится третья - ему несдобровать. Поэтому, ребята, я запрещаю вам оставлять Штирлица одного хоть на одно мгновение. Работать - вместе: питаться - вместе; спать - в одной комнате; даже писать ходите вдвоем... Запомните, ребята, - он обратился к трем высоким малоподвижным эсэсовцам, - Штирлиц - человек нездоровой храбрости. Он готов идти против врагов с открытым забралом. Это нравится рейхсфюреру, мне, конечно, тоже, но я отвечаю за его жизнь перед имперским руководством, именно поэтому отправляю вас с ним. - Спасибо, группенфюрер, - сказал Штирлиц, - я от всего сердца признателен вам за ту заботу, которую вы проявляете обо мне, но как быть, если в Линце возникнет необходимость поговорить с тем, в ком я буду заинтересован - в процессе расследования? Разговор с глазу на глаз - одно, а если мы начнем проводить собеседования за круглым столом, никакого результата я не получу... - Вилла, откуда идут передачи на Запад, - ответил Мюллер, - окружена пятнадцатью гектарами прекрасного парка. Забор надежно укрывает вас от врага; подступы простреливаются с вышек; гуляйте себе по дорожкам и ведите беседы с глазу на глаз... Я понимаю, в особняке никто из тамошних людей с вами открыто говорить не станет, им известно лучше, чем кому бы то ни было, где, каким образом и с какого расстояния прослушиваются их разговоры. Но вам придется записывать беседы в парке, Штирлиц. И передавать их Ойгену, а вы, - он посмотрел на Шритвассера, - организуете их немедленную доставку в Берлин, это ваша забота, Ойген: Штирлицу нет нужды забивать голову мелочами. - Это не мелочи, - возразил Штирлиц. - Я, таким образом, буду лишен возможности прослушивать свои беседы еще и еще раз, перед встречей с другими сотрудниками, стану путаться в именах и фактах... Мне так трудно работать, группенфюрер... - Трудности существуют для того, чтобы их преодолевать, - отрезал Мюллер. - Это все, друзья. Я вручаю вам Штирлица, которого люблю. Я горжусь им. Вы должны вернуть его сюда через неделю и получить заслуженные награды. Хайль Гитлер! - Группенфюрер, - сказал Штирлиц, - а почему бы мне не работать в наручниках? Мюллер рассмеялся: - Если бы сейчас положение не было таким напряженным, я бы приковался к вам, употребил мазь для человека-невидимки и поучился бы мастерству интриги, которым вы владеете в совершенстве... Вы мне нужны живым, Штирлиц... Не сердитесь, дружище, до встречи! ...В Альт Аусзее они приехали, когда стемнело; Вилли повалился головой на баранку и громко захрапел; потом вздохнул, усмехнувшись: - Я побил все рекорды! Почти семьсот километров за двенадцать часов! Я сплю, не будите меня, здесь так тихо, и воздух чистый! Спокойной ночи! - Когда я еду не в своем "хорьхе", - сказал Штирлиц, - у меня начинает болеть голова. Ойген, вылезая из машины, пробурчал: - Это понятно. Я, например, в детстве всегда падал с чужого велосипеда. Привычка - ничего не попишешь, как это говорят английские свиньи? "Привычка - вторая натура", да? - Именно так, - сказал Вилли. - У вас хорошее произношение, - заметил Штирлиц. - Долго работали в Англии? - Я прожил три года на Ямайке, обслуживал наше консульство, вот была райская жизнь! ...Ворота виллы "Керри" открывались медленно: работал автомат; когда Вилли загнал машину в темный парк, из небольшо