ть то, что сейчас угодно Борману, он пойдет к фюреру и откроет ему все, если попробовать заговорить с ним в открытую: "Начните делать уколы, которые парализуют волю Гитлера, мне нужно управлять им, мне необходимо, чтобы от фюрера осталась лишь оболочка, и вы должны сделать это в течение ближайших двух-трех дней". - Значит, я могу быть спокоен? - спросил Борман, поднимаясь. - Да. Абсолютно. Фюрер, естественно, страдает в связи с нашими временными неудачами, но дух его, как обычно, крепок, данные анализов не дают повода для тревоги. - Спасибо, дорогой Брандт, вы успокоили меня, спасибо вам, мой друг. ...Выйдя от доктора, Борман быстро пошел в свой кабинет, набрал номер Мюллера и сказал: - То, о чем мы с вами говорили, надо сделать немедленно. Вы поняли? - Западный вариант? - уточнил Мюллер. - Да, - ответил Борман. - Информация об этом должна поступить сюда сегодня вечером от двух - по крайней мере - источников. Через пять минут штурмбанфюрер Холтофф был отправлен Мюллером на квартиру доктора Брандта. - Фрау Брандт, - сказал он, - срочно собирайтесь, поступил приказ вывезти вас из столицы, не дожидаясь колонны, с которой поедут семьи других руководителей. Через семь часов Холтофф поместил женщину и ее детей в маленьком особнячке, в горах Тюрингии, в тишине, где мирно распевали птицы и пахло прелой прошлогодней травой. Через девять часов гауляйтер области позвонил в рейхсканцелярию и доложил, что фрау Брандт с детьми получила паек из специальной столовой НСДАП и СС, поставлена на довольствие и ей выдано семьсот рейхсмарок вспомоществования в связи с тем, что она из-за срочности отъезда не смогла взять с собою никаких вещей. Телефонограмма была доложена Борману - как он и просил - в тот момент, когда он находился у Гитлера. Прочитав текст сообщения, Борман изобразил такую растерянность и скорбь, что фюрер, нахмурившись, спросил: - Что-нибудь тревожное? - Нет, нет, - ответил Борман. - Ничего особенного... Он начал комкать телефонограмму, чтобы спрятать ее в карман, зная наперед, что фюрер обязательно потребует прочитать ему сообщение. Так и случилось. - Я не терплю, когда от меня скрывают правду! - воскликнул Гитлер. - В конце концов, научитесь быть мужчиной! Что там?! Читайте! - Фюрер, - ответил Борман, кусая губы, - доктор Брандт... Он нарушил ваш приказ отправить семью в Альпийский редут вместе со всеми семьями руководителей и перевез жену с детьми в Тюрингию... В ту зону, которую вот-вот займут американцы... Я не мог ожидать, что наш Брандт позволит себе такое гнусное предательство... Но я допускаю ошибку, я прикажу проверить... - Кто подписал телефонограмму? - Гауляйтер Росбах. - Лично? - Да. - Я знаю Росбаха и верю ему, как вам, - сказал Гитлер, тяжело поднимаясь с кресла. - Где Брандт? Пусть сюда приведут этого мерзавца! Пусть он валяется на полу и молит о пощаде! Но ему не будет пощады! Он будет пристрелен, как взбесившийся пес! Какая низость! Какая отвратительная, бесстыдная низость! Брандт пришел через несколько минут, улыбнулся Гитлеру: - Мой фюрер, можете сердиться на меня, но, как бы вы ни отказывались, придется принять получасовой массаж... - Где ваша семья? - спросил Гитлер, сдерживая правой рукой левую. - Ответьте мне, свинья эдакая, куда вы дели вашу бабу! Ну?! И посмейте солгать - я пристрелю вас лично! Брандт почувствовал, как кровь начала стремительно, пульсирующе с т е к а т ь с лица куда-то в желудок; стало печь в солнечном сплетении; ноги сделались ледяными; коленки ослабли; казалось, что, если придется сделать шаг, чашечки сдвинутся и мягкое тело опустится на пол. - Моя жена дома, - ответил Брандт странным, совершенно чужим голосом. - Я говорил с ней утром, мой фюрер. - Вот видите, - облегченно сказал Борман, вымученно улыбаясь Гитлеру. - Как я рад, что все обошлось, вполне возможна путаница, мало ли в рейхе Брандтов... Позвоните домой с этого аппарата, штандартенфюрер, передайте жене мой привет. Брандт набрал номер прямым, негнущимся пальцем; в трубке были долгие длинные гудки, потом ответила служанка, Эрика: - Слушаю. Брандт снова откашлялся, облегченно вздохнул и сказал: - Пожалуйста, попросите к аппарату фрау Брандт. - Но она уехала в Тюрингию, - ответила девушка. - Даже не успела собраться, так торопилась... - Что?! - выдохнул Брандт. - Почему?! Кто?! - Так ведь вы прислали за ней машину... - Я не присылал никакой машины! - Брандт обернулся к Гитлеру. - Я не посылал за ней никакой машины, мой фюрер! Это чудовищно, этого не может быть! - Вы - поганец! - сказал Гитлер, приближаясь к Брандту танцующей походкой. - Вы мерзкая продажная свинья! Он вдруг легко выбросил правую руку, жадно сграбастал крест и сорвал его с груди штандартенфюрера. - Дайте мне пистолет, Борман! Я пристрелю его! Сам! Это змея, пригревшаяся на моей груди! - Фюрер, - успокаивающе сказал Борман, - мы обязаны судить его. Пусть партия и СС узнают о том, кто скрывался в наших рядах, пусть это будет уроком для... Борман не имел права дать Гитлеру убить Брандта. Доктор нужен ему, это т р о ф е й, он знает о Гитлере все, теперь он расскажет все тайное, что не открывал никогда и никому; все откроет, вымаливая себе пощаду. Брандт был закован в кандалы и отправлен на конспиративную квартиру Бормана под охраной пяти эсэсовцев из "личного штандарта" Гитлера. Утром об этом узнал Гиммлер; он отправил туда, где держали Брандта, своего секретаря с десятью эсэсовцами - он тоже понимал толк в трофеях; Брандт был взят из-под стражи и вывезен на север, под Гамбург, на одну из секретных явок Гиммлера. Однако Борман добился главного: через час после того как исчез Брандт, в рейхсканцелярии появился оберштурмбанфюрер Штубе, помощник доктора Менгеле, человек, лишенный собственного "я"; Мюллер дал исчерпывающую характеристику прошлой ночью: "Бесхребетен, но, впрочем, претендует на старомодность; традиционно боится начальства; весьма корыстен, приказу подчинится, хотя, видимо, порассуждает о врачебной этике". УДАР КРАСНОЙ АРМИИ. ПОСЛЕДСТВИЯ - II __________________________________________________________________________ Х р у с т е л о... Войска Жукова, прорвав оборону на Зееловских высотах, двигались к пригородам Берлина; армии Конева шли с юга; готовился к удару с севера Рокоссовский... 21 апреля конференция в бункере Гитлера шла, как и обычно, - обстоятельно и неторопливо; обстановку докладывали Кейтель и Кребс; их сообщения были исчерпывающе точными, иллюстрировались черными и красными клиньями, нанесенными на карту штабными офицерами. Гитлер сидел в кресле с отсутствующим взглядом, изредка кивал, то и дело прижимал правой рукой прыгающую левую; однако, когда Кребс начал докладывать о боях, шедших южнее и севернее Берлина, Гитлер поднял руку, словно бы защищаясь от кого-то невидимого: - Где генерал Штайнер? Где его танки? Где его дивизии? Почему он до сих пор не отбросил полчища русских?! - У него нет сил на это, - устало ответил Кребс. - Русские превосходят нас по всем позициям не менее, чем в четыре-пять раз, мой фюрер! - Где армия Венка? - Его войска бессильны что-либо сделать, мой фюрер! - Уйдите все, - сказал Гитлер, обращаясь к штабным офицерам. - Борман, Кейтель, Йодль, Кребс, Бургдорф, останьтесь... Он дождался, пока генералы и офицеры вышли, посмотрел на Бормана замеревшим, холодным взглядом, потом стукнул правой рукой по столу и закричал срывающимся, но - прежним - сильным, властным голосом: - Я окружен изменой! Низкие трусы в генеральских погонах предали мое дело! Нет более отвратительной нации, чем та, которая не может встретить трудность лицом к лицу! Когда я вел вас от победы к победе, вы аплодировали мне! Вы присылали мне сводки, из которых неумолимо явствовало, что наша мощь сильна, как никогда! А теперь оказывается, что мы слабее русских в пять раз?! Вы - низкие трусы! Отчего вы не говорили мне правды?! Когда я дал вам право усомниться в моей лояльности по отношению к тем, кто восставал против моей точки зрения?! Я всегда ждал дискуссии, я жаждал столкновения разных точек зрения! Но вы молчали! Или же взрывали бомбы под моим столом! Вы вольны покинуть Берлин немедленно, если боитесь оказаться в русском котле! Я остаюсь здесь! А если война проиграна, то я покончу с собою! Вы свободны! Молчание было слышимым, тяжелым. ...X р у с т е л о. Йодль шагнул вперед, откашлялся, заговорил ровно: - Фюрер, ваша ответственность перед нацией не позволяет вам оставаться здесь. Вы должны сейчас же, не медля ни минуты, уйти в Альпийскую крепость и возглавить битву за весь рейх из неприступного Берхтесгадена. На юге рейха и на севере достаточно войск, которые готовы продолжать битву. Армия и народ верны вам, как всегда. Мы зовем вас жить во имя победы. Гитлер растроганно посмотрел на Кейтеля и Йодля, подался вперед, улыбаясь, но Борман опередил его: - Господа, решение фюрера окончательно и не подлежит коррективам. Мы, те, кто был с ним всегда, остаемся вместе с ним. Мы ждем, что вы - в случае, если решите уйти в Альпийский редут, - добьетесь перелома битвы. Гитлер быстро, неожиданно для его трясущегося тела, обернулся к Борману: - Пусть сюда немедленно переселится Геббельс с женой и детьми... Скажите, чтобы для них приготовили комнаты рядом с моими пилотами и кухней, детей надо хорошо кормить - молодые организмы находятся в поре своего возмужания... - Да, мой фюрер, - Борман склонил голову, - я немедленно свяжусь с рейхсминистром. - Он оглядел генералов п о н и м а ю щ и м взором, "мол, оставьте нас одних", а тем, кто не знал, как поступить, помог словом: - Благодарю вас, господа, вы свободны, перерыв... Когда они остались одни, Гитлер, странно усмехаясь, спросил: - А где ваша семья, Борман? Я хочу, чтобы ваша милая жена с детьми поселилась вместе с вами... Если мало места, я уступлю одну их моих гостиных... Пригласите их сюда немедленно, мой друг. - Я уже сделал это, - легко солгал Борман. - Они выехали. Я молю бога, чтобы они успели проскочить в Берлин, мой фюрер... (Еще неделю назад он предупредил жену, чтобы она с детьми покинула мюнхенский дом и скрылась в горах; жену он не любил и был счастлив, что живет от нее отдельно, но к детям был привязан; она хорошо за ними глядела, поэтому Борман ее терпел, не устроил автокатастрофы.) ...Через час Борман огласил указ фюрера, в котором говорилось, что фельдмаршал Кейтель должен немедленно отправиться в армию Венка. Он обязан передать генералу личный приказ Гитлера атаковать Берлин в направлении юго-западнее Потсдама. Генерал Йодль отправляется в армию Штейнера, чтобы организовать атаку по деблокаде Берлина в районе севернее Ораниенбурга. Гросс-адмирал Дениц собирает все силы рейха на побережье для оказания помощи сражающемуся Берлину. Геббельс, как комиссар обороны столицы, делает все, чтобы мобилизовать внутренние ресурсы города в его противостоянии большевистским полчищам. Рейхсмаршал Геринг возглавляет все силы рейха на юге для их мобилизации к продолжению битвы. Рейхсфюрер Гиммлер выполняет идентичную задачу на севере. Текст этого приказа фюрера был немедленно отправлен в штаб Геринга (тому именно человеку, с которым последние дни р а б о т а л помощник рейхсляйтера Цандер) полковнику Хуберу. Цандер добавил несколько ничего не значащих слов, нечто вроде личного послания Хуберу, в то время как для адъютанта Геринга они означали приказ действовать, давить на рейхсмаршала, пугать его Гиммлером, настраивать на необходимость предпринять свои, истинно солдатские шаги, ведь он, Геринг, - герой первой мировой войны; кому как не ему проявить мужество сейчас, в дни, когда фюрер сделался фикцией, бессильной марионеткой в руках "гнусного Бормана и фанатика Геббельса"... ...Ровно через двадцать четыре часа после того, как в Оберзальцберг ушла эта шифровка Цандера, в рейхсканцелярии приняли радиограмму от Геринга, в которой говорилось, что он, рейхсмаршал, ждет подтверждения от фюрера на вступление в силу декрета от 29 июня 1941 года, в котором он - в случае возникновения кризисной ситуации - провозглашается преемником Гитлера. "Поскольку фюрер, как глава государства, лишен в Берлине свободы поступков, я готов принять на себя тяжкое бремя власти". Штандартенфюреру Цандеру позвонили из бункера через двадцать секунд после того, как сообщение было расшифровано и распечатано в пяти экземплярах: для фюрера. Бормана, Геббельса, Кейтеля и полковника фон Белова, являвшегося координатором среди посланников ведомств при ставке. Через три минуты телеграмма была доложена Борману. Тот достал из сейфа листок, заранее напечатанный под его диктовку Цандером еще позавчера вечером, и отправился к Гитлеру. - Фюрер, - сказал Борман, притворяясь испуганным, - свершилось страшное: вас предал Геринг. Гитлер не сразу понял смысл сказанного Борманом: он читал письма Вагнера, делая отметки на полях разноцветными карандашами; как раз сейчас он чиркал те абзацы, в которых композитор описывал свое бегство в Швейцарию после подавления революции в Германии, свое отчаяние первых дней и надежду на то, что все изменится, ибо духу времени угодно созидание того н о в о г о, что объединит нацию. Он недоумевающе посмотрел на Бормана, потом лишь осознал смысл сказанного, приподнялся в кресле и, опершись на подлокотники, закричал: - Не смейте! Замолчите, Борман! Я приказываю вам не сметь! - Мой фюрер, - тягуче повторил Борман, и в голосе его не было обычных успокаивающих ноток, - вы преданы Герингом, вот текст его ультиматума, извольте ознакомиться с ним и подписать приказ, в котором вы отдаете его под юрисдикцию военно-полевого суда с приказом расстрелять изменника! - Вы не смеете говорить так, - сломавшись, жалобно попросил Гитлер. - Это провокация врагов... Герман был со мною с первых дней; вы жестоки, Борман, он мне всегда говорил, как вы жестоки... - Позвольте мне в таком случае уйти? - по-прежнему тягуче спросил Борман, положив на столик, возле книги Вагнера, телеграмму Геринга и проект приказа о его разжаловании. - Сядьте, - сказал Гитлер. - Как вам не совестно? Есть у вас сердце? Или вместо него в вашей груди камень? - Мое сердце разорвано любовью к вам, фюрер, я живу много лет с постоянной болью в сердце... Гитлер прочитал телеграмму дважды, отложил текст, удивился: - Но я не вижу в его словах измены, Борман... Он требует ответа, прежде чем объявит себя преемником... Борман поднялся, поклонился Гитлеру, пошел к двери. - Погодите! - воскликнул Гитлер, и в голосе его слышалось отчаяние. - Вы не согласны со мною? - Фюрер, ребенок всегда трагично реагирует, когда родители слишком добры к старшему сыну, жестокому эгоисту, прощая ему все, что угодно, и несправедливы к младшему - кроткому и любящему. - Что все это значит, Борман?! Объясните мне, я лишился возможности понимать... - Если бы я сказал вам: "Фюрер, вы не можете более руководить работой партии, я даю вам сутки для того, чтобы вы добровольно передали мне функцию вождя", как бы вы отнеслись к такого рода пассажу? - Геринг! - тихо сказал Гитлер, прочитав еще раз текст телеграммы. - Герман, которого я дважды выводил из-под партийного суда за его тягу к роскоши и вольностям в личной жизни... Человек, который всегда был подле, добрый, доверчивый брат с ликом гладиатора и сердцем ребенка... Геринг! - Гитлер сорвался на крик, словно бы чувствуя, как угодна сейчас Борману истерика. - Грязный боров! Изменник! Гнусный сластолюбец! Человек, разложенный роскошью и богатством, погрязший в алчной жажде наживы! Я проклинаю тот день, когда встретил его!.. Я... - Там все написано. - Борман кивнул на листок бумаги, заранее напечатанный Цандером. - Нужна ваша подпись... - Нет, - сказал Гитлер, прочитав проект приказа. - Я не стану это подписывать. Составьте документ в том смысле, что Геринг обратился ко мне с просьбой об освобождении его от звания рейхсмаршала, президента рейхстага, премьера Пруссии, фюрера четырехлетнего плана развития национального хозяйства и моего преемника в связи с обнаружившимися признаками сердечной недостаточности... Нация должна верить в то, что все мы едины, как и раньше... Тем не менее через семь минут после того, как этот приказ Гитлера был обнародован, в Берхтесгаден ушла телеграмма Бормана гауляйтеру Фишлю и бригадефюреру Брусу: "Поскольку Геринг лишен фюрером звания рейхсмаршала и командующего люфтваффе, его надлежит арестовать, где бы он ни находился, и содержать под стражей вплоть до особого распоряжения о его дальнейшей судьбе". А в это время Геринг был уже на дороге в штаб американской дивизии, командир которой выстроил почетный парад для встречи второго человека рейха, преемника, рейхсмаршала и с о л д а т а. Его машину успели окружить эсэсовцы, охранявшие архив НСДАП; приказ, подписанный Борманом, оказался для них выше личности бывшего рейхсмаршала, которому они еще минуту назад, до получения б у м а г и, подчинились бы ликующе, но, поскольку "порядок превыше всего", слово стоявшего на одну лишь ступень выше оказалось сильнее здравого смысла: они готовы были растерзать Геринга по первому же слову из п о д в а л а. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - X (Шелленберг) __________________________________________________________________________ ...Каждый работал на себя; каждый думал только о себе; блоки заключались лишь для того, чтобы получить минутную выгоду, записать ее на свой счет и немедленно расторгнуть, как только возникала возможность нового блока - в лихорадочном пути к личному спасению. Шелленберг спал в машине. Последнюю неделю он практически не появлялся в РСХА; новые отношения с Мюллером давали ему такого рода возможность. Мюллер страховал его от Кальтенбруннера, хотя и с тем Шелленберг то и дело входил в соглашения, расторгавшиеся сразу же, как только он видел большую выгоду в Гиммлере, а Кальтенбруннер - в Бормане; однако время было такое, что все они, снедаемые взаимной ненавистью, не могли, тем не менее, обходиться друг без друга. ...В Хохенлихен к Гиммлеру Шелленберг приехал на этот раз с севера, где провел очередную беседу с графом Бернадотом. - Рейхсфюрер, так дальше нельзя. Вы должны понять: война проиграна! - сказал Шелленберг своему шефу, который, устроившись возле камина, читал Плутарха; аккуратно наколотые дрова шипяще лизал огонь, пахло у ю т о м и м и р о м; кофе был заварен настоящий, бразильский (кофеин не был выпарен на нужды фронтовых госпиталей). Закатное небо было багрово-синим, спокойным и прекрасным; ничто не напоминало здесь, в дубовом лесу, охраняемом полком СС, про то, что русские рвутся к Берлину, американцы катятся лавиной в Тюрингию и Саксонию, англичане беспрерывно бомбят города и автострады; в нетопленых квартирах умирают голодные дети, а на улицах по-прежнему вешают солдат с табличками на груди: "Я - дезертир и паникер, посмевший сказать, что война проиграна!" - Ах, Вальтер, не сгущайте краски, - откликнулся Гиммлер. - Вы вечно паникуете... Военные заверили меня, что Берлин неприступен, что Сталин будет разгромлен в Берлине. - Военные обязаны вам лгать, иначе вы прикажете расстрелять их. Они хотят выжить, поэтому лгут. А я хочу жить, потому и говорю вам ту правду, которую так неприятно слушать. Рейхсфюрер, граф Бернадот согласен отвезти в американский штаб ваши мирные предложения и вручить их Эйзенхауэру. Дайте мне санкцию, и завтра же начнутся переговоры... На сей раз не наш Карл Вольф входит с такой инициативой, а граф Бернадот, человек мировой репутации, который, так же как и все европейцы, справедливо опасается русского вторжения на Запад. Я ничего не прошу, кроме вашего согласия на м о й поступок. - Отвечать за ваш поступок перед фюрером все равно придется мне, Вальтер. - История не простит вам пассивности, - горько сказал Шелленберг. - Вы будете отвечать перед нацией за то, что она окажется под пятой красных... Гиммлер досадливо отложил Плутарха. - Вы знаете, что организация СС была создана как гвардия фюрера, Вальтер! Я, ее создатель, не могу стать предателем! - Предателем? Кого же вы предадите? Безумного, ничего не соображающего маньяка, который тащит нас за собою в могилу?! - Вы что же, предлагаете мне сместить фюрера? - саркастически спросил Гиммлер. - Именно это я вам и предлагаю, - ответил Шелленберг. - У вас еще достаточно верных вам людей. Арест Гитлера - вопрос минуты. У вас развязаны руки. Полная капитуляция на Западе, начало борьбы на Востоке, куда мы перебросим все наши войска, разве вы не видите в этом ваш долг?! Гиммлер даже всплеснул руками: - А как я скажу об этом нации, которая боготворит фюрера? - Нация его ненавидит! - жестко возразил Шелленберг. - Нация всегда ненавидит того лидера, который привел ее к катастрофе, нация боготворит победителя, это хорошо написано вот здесь. - Он кивнул на том Плутарха. - Нет, нет, нет! - повторил Гиммлер и, поднявшись, начал быстро ходить по кабинету. - Я не могу предать прошлое! Вы не помните тех дней, когда мы шли к власти, вы не помните тех лет триумфа, когда мы все были как братья, когда мы... Шелленберг, чувствуя непомерную усталость, раздраженно перебил: - Рейхсфюрер, какие братья? О чем вы? Разве Рэм не был братом фюрера? Или Штрассер? Но ведь их расстреливали, как бешеных собак. Не надо о прошлом, рейхсфюрер! Думайте о будущем... Вы обратитесь к нации с призывом объединиться для борьбы против красных, сообщите о капитуляции на Западе и о тяжелой болезни Гитлера, которая подвигла его на то, чтобы передать вам власть! - Но он здоров! - Его нет попросту, - так же устало, а потому не думая о протоколе, сказал Шелленберг. - Есть оболочка, миф, тень... И, тем не менее, этой тени поверили, когда он пробормотал о смещении Геринга по собственной просьбе в связи с сердечным приступом... И вам поверят, сейчас поверят всему... ...Назавтра рано утром Шелленберг привез к Гиммлеру руководителя имперского здравоохранения профессора де Крини. Тот поначалу мялся, вспоминал личного врача Гитлера штандартенфюрера Брандта, оказавшегося изменником, а потом, когда Гиммлер дал ему в з я т к у, приказав срочно уехать в Оберзальцберг, сказал, понизив, тем не менее, голос - нет ничего устойчивее инерции страха: - Фюрер совершенно болен. Его психическая субстанция на грани распада. Теперь, когда рядом с ним нет Брандта, - он может сойти с ума в любую секунду. Гиммлер, отпустив Крини, спросил Шелленберга: - И вы думаете, он не доложит о моей беседе Борману? - Он уедет в Оберзальцберг, рейхсфюрер, - усмехнулся Шелленберг. - Он не станет звонить в бункер, он счастлив, что смог вырваться, он здравомыслящий человек... - Ну хорошо, допустим... Я говорю о бредовом вероятии, Шелленберг, не более того... Допустим, я отправляюсь в рейхсканцелярию с моими людьми... Допустим, я войду в кабинет фюрера и скажу, что смещаю его... Этот трясущийся больной человек не сразу поймет, о чем я говорю: ведь он так доверчив, он верит людям, как ребенок, мы все были с ним рядом, мы... Как я посмотрю ему в глаза? "И этот человек возглавлял СС, - подумал Шелленберг тоскливо. - Я служу ничтожеству, все они лишены полета, они раздавлены страхом, который сами же возвели в культ, они пожинают то, что посеяли..." - Рейхсфюрер, пока вы говорили с де Крини, я позвонил в Любек. В Стокгольм прилетел представитель Всемирного еврейского конгресса Шторх, он просит об аудиенции. За ним стоят серьезные люди с Уолл-стрита. Поймите, встретившись со Шторхом, вы сможете объяснить ему, что антисемитизм - это детище Гитлера, вы тут ни при чем, вы делали и делаете все, чтобы спасти евреев, оставшихся в концлагерях. Мир ведь ненавидит нас за то, что мы проводили дикую политику антисемитизма, поймите! Если вы не отмежуетесь от Гитлера, вам не простят этого варварского средневековья не только Рузвельт и Сталин с Черчиллем, вам не простит этого история. И немцы не простят! Они спросят: "Ну ладно, мы сожгли и изгнали евреев, их нет больше в Германии, но отчего же мы умираем с голода, отчего нас бомбят, отчего мы - без евреев - проиграли войну?" Что вы им ответите? А Шторх - это торговля. Он представит вас на Западе спасителем этих самых евреев, только б вы сейчас исполнили то, чего они хотят... - Но Гитлер не перенесет этого! Вы же знаете, как он болезненно относится к еврейскому вопросу, Вальтер! - Да черт с ним, с этим еврейским вопросом! Перед нами встал во весь рост немецкий вопрос, это главное! А мы продолжаем цепляться за бред маньяка, который ничего не хочет знать, кроме этих своих треклятых евреев! Да пусть они провалятся в тартарары! Думайте о немцах, рейхсфюрер, хватит ломать голову по поводу евреев! - Нет, - ответил Гиммлер. - Этого фюрер не перенесет... Погодите, Вальтер, не жмите на меня, я должен немного свыкнуться с теми соображениями, которые вы мне высказали. - Сколько времени намерены свыкаться? - п р ы г а ю щ е усмехнулся Шелленберг; лицо дрожало, глаза слезились, будто песку насыпали, язык был большим, распухшим, черным от бесконечного курения. - Вам не отпущено более времени. Когда я говорю вам - верьте мне. Думая о себе, я думаю и о вас, ибо только вы п о к а можете реализовать наше общее спасение, ибо вы представляете собою фермент власти в рейхе. Вам отпущены часы, рейсхфюрер. Пока еще вы имеете силу, но, когда русские окончательно окружат Берлин, вы перестанете интересовать на Западе кого бы то ни было... - Как вы можете говорить так?! - жалобно спросил Гиммлер. - В конечном счете я министр внутренних дел и рейхсфюрер войск СС! - Пока, - ответил Шелленберг. - Простите, что я резок, но я не имею права лгать вам более, потому и повторяю: п о к а. Аберрация представлений, память о былом величии, неумение ощущать пространство и время, отсутствие чувственного начала сыграли свою страшную, но в то же время закономерную игру и с Гиммлером, и с Шелленбергом. Они строили планы, лихорадочно носились по дорогам рейха, забитым колоннами беженцев; охрана сталкивала людей в канавы, а то и просто стреляла в них; шли бесконечные телефонные разговоры со Стокгольмом, Любеком, Берном; никто из них не хотел, а скорее, не мог уяснить себе, что сейчас все решало постоянное, грохочущее, ежеминутное передвижение русских танков и артиллерии, выходивших на исходные позиции для атаки центра Берлина... Однако недостойным и - для будущих судеб мира - трагичным было то, что целый ряд людей на Западе, красиво и проникновенно говоривших о демократии, справедливости и национальном равенстве, постоянно поддерживали контакт с теми нацистами, которые являли собою самое страшное порождение тирании, какой не было еще в истории человечества. Их контакты с гитлеровцами не могли не быть тайными, но об этих контактах знал Кремль, и поэтому, ясное дело, там конденсировалось то, в чем потом неоднократно обвиняли Москву: недоверчивость по отношению к Западу. Если бы к такого рода подозрительности не было оснований, тогда одно дело, но ведь основания для этого были, да еще какие: за спиной государства, принесшего миру избавление от ужаса нацизма, со злейшим представителем этого чудовищного строя, с автором его карательной политики действительно поддерживали постоянный контакт в поисках компромиссного соглашения - и не против кого-либо, а против тех, кто честнее всех других исполнял свой долг в борьбе против гитлеризма... Наблюдая за активностью Шелленберга, который в Берлине по-прежнему не появлялся, Мюллер отправил шифрованную телеграмму своему представителю в посольстве в Стокгольме и поручил завершить заранее начатую операцию, смысл которой сводился к тому, чтобы американцы смогли "п о д к у п и т ь" шифровальщика гестаповской группы, и среди целого ряда кодов в их руки должен был попасть ключ к тем телеграммам, которые отправлял в Москву Штирлиц. Это - по логике Мюллера - не могло не подтолкнуть Донована к дальнейшей активности. В Вашингтоне не могли не оценить возможных последствий после того, как Москве стало известно от "Юстаса" обо всех контактах, которые Шелленберг наладил с Бернадотом, Музи и Шторхом; это предполагало безотлагательные шаги в том или ином направлении. Либо Вашингтон должен протянуть руку рейхсфюреру и срочно заключить сепаратный мир, чтобы противостоять большевистской лавине, либо он должен открыто отмежеваться от Гиммлера. Но в этом случае в рейхе остается только одна сила - Борман. Лишь он становится полноправным преемником фюрера - его идей, тайных хранилищ ценностей, всей зарубежной сети НСДАП. Мюллер знал, что, после того как Гиммлер все-таки решился на переговоры с представителем американских сионистов Шторхом и подписал соглашение о тех еврейских финансистах, которые еще не были уничтожены в газовых камерах, активность Шелленберга возросла до уровня совершенно поразительного: он делал по тысяче километров в сутки, ел и спал в своем автомобиле, держался на сильных возбуждающих препаратах, высох, и под глазами у него набрякли старческие мешки. Накануне решающих бесед Гиммлер - как стало известно Мюллеру - встретился с заместителем министра финансов фон Крозигом и министром труда Зельдте. Крозиг настаивал на немедленных открытых переговорах с Эйзенхауэром; Зельдте внес предложение понудить Гитлера выпустить прокламацию, в которой следует объявить плебисцит по поводу создания оппозиционной партии и роспуск военно-полевых судов, превративших рейх в тюремный двор, уставленный виселицами. ...На следующий день в осажденный Берлин прилетели граф Бернадот и представитель Всемирного еврейского конгресса Мазур; Шелленберг - в эсэсовском мундире - встретил их на военном аэродроме Темпельхоф, всего в нескольких километрах от ставки Гитлера. Первая конференция между Гиммлером и Мазуром в присутствии Шелленберга состоялась в Хартцвальде; секретарь Гиммлера штандартенфюрер Брандт, работавший с ним пятнадцать лет, пытался было стенографировать беседу, но Шелленберг попросил его не делать этого, заметив, как растерян Гиммлер, как странно он себя вел, как заискивающе улыбался эмиссару сионистской организации, убеждая его, что во всех "недоразумениях" с евреями виноваты безответственные астрологи, сбившие с толку ряд старых деятелей НСДАП... - Главное, что нас заботит в настоящее время, - перебил Мазур рейхсфюрера, - это жизнь американских, английских и немецких евреев, томящ... находящихся в ваших... в концентрационных лагерях Германии. Если вы гарантируете нам, что их не уничтожат, мы готовы выполнить все то, о чем вы нас просили. Шелленберг поинтересовался: - А как быть с русскими и польскими евреями? Мазур пожал плечами: - Я не уполномочен решать этот вопрос, пусть ими занимаются Сталин и Берут, я достаточно точно определил сферу моего интереса... - Да, но я уже приказал передать американцам список всех тех мест, где интернированы лица еврейской национальности, - заметил Гиммлер. - Я действительно стоял когда-то за высылку евреев из рейха - на удобных пароходах или поездах первого класса, никак не посягая на их человеческое достоинство, не моя вина, что это... Теперь его перебил Шелленберг: - Господин Мазур, вы гарантируете, что пресса, которую вы контролируете, скажет свое веское слово о той благородной позиции, которую занял рейхсфю... господин министр внутренних дел Гиммлер и его ближайшие сподвижники? - Бесспорно, - ответил Мазур. - В случае если вы сохраните жизни несчастных - в первую очередь нас интересуют те люди, фамилии которых я приготовил: это члены семей и родственники самых уважаемых бизнесменов, - пресса, на которую мы можем повлиять, скажет правду о благородной позиции, занятой рейхсфю... господином министром внутренних дел Гиммлером и вами... - Я не один, господин, Мазур. Я бы ничего не смог сделать для вас, не будь нас тысячи - всех тех, кто всегда и во всем стоял рядом с господином Гиммлером... - Я готов приказать сейчас же, - заметил Гиммлер, - чтобы в женском концлагере Равенсбрюк всех евреек назвали англичанками или польками, это избавит их от возможной некорректности со стороны тех охранников, семьи которых погибли во время бомбежек, - ужасное время, люди так озлоблены, все может случиться... После того как договоренность с Мазуром была достигнута и его увезли на военный аэродром, чтобы отправить в Стокгольм, Гиммлер и Шелленберг поехали в штаб-квартиру, в Хохенлихен, - там их уже ждал граф Бернадот. - Вы должны мне помочь встретиться с Эйзенхауэром, - холодея от ужаса, сказал Гиммлер. - Мы с ним солдаты, мы договоримся о мире. Я готов капитулировать на Западе, лишь бы удержать на Востоке большевиков... Бернадот кашлянул, тихо ответил: - Я постараюсь сделать все, что могу, рейхсфюрер... А после встречи (Брандт, секретарь Гиммлера, все слышал своими ушами и сообщил об этом Мюллеру; тот в свое время спас его сестру от ареста - увлеклась поляком, - на этом секретарь Гиммлера был с х в а ч е н; с тех пор о с в е щ а л своего шефа его же подчиненному, но такому, который - по диким нормам рейха - был вправе знать все обо всех), когда Гиммлер остался в кабинете, Бернадот, садясь уже в машину, сказал Шелленбергу: - Рейхсфюрер опоздал со своим предложением на пару недель. Он должен был сказать мне о своем желании сдаться на Западе, пока еще русские не начали окружать Берлин. Время Гиммлера кончилось. Думайте о себе, милый Шелленберг, думайте о себе серьезно... - В каком направлении? - жалко спросил бригадефюрер. Захлопывая дверцу машины, Бернадот ответил: - Попробуйте добиться капитуляции ваших войск в Норвегии и Дании, думаю, это зачтется вам в будущем... Телеграмму обо всех событиях Мюллер отправил в Центр, в Москву, зашифровав ее кодом Штирлица, известным уже американцам. Каждую минуту, каждый час он был намерен использовать для того, чтобы вбивать клинья, раскачивать их, словно бы рыхля землю, когда ставишь на ночь большую палатку возле озера, где плещутся длинные голубоглазые щуки в тихих зарослях камыша. Каждую минуту, каждый час надо делать все, чтобы росла подозрительность, чтобы Восток и Запад, идущие навстречу друг другу по Германии, проникались недоверием, которое так легко с о о б щ и т ь людям, сидящим за штурвалами истребителей и у смотровых щелей танков. Все что угодно, только не колебание. Гиммлер колебался, вот и проиграл. Мюллер не знает колебаний, он исповедует действие, поэтому у него есть шанс выиграть. Через два часа разведка флота, перехватившая телеграмму "Юстаса - Центру", доложила президенту Трумэну текст расшифрованного сообщения, ибо ключ от кода был сообщен из Стокгольма накануне вечером. Трумэн собрал узкий штаб своих наиболее доверенных советников. - Бернадот прав: Гиммлер опоздал, - сказал президент. - Но русские теперь знают все. Скандал может быть громким. Мы не боимся скандала, но в данном случае престижу Соединенных Штатов будет нанесен урон. Какие предложения, друзья? После долгого совещания пришли к выводу, что следует - по дипломатическим каналам - сообщить Кремлю, что президент готовит чрезвычайное сообщение Сталину, связанное с предложениями, которые переданы нацистами американским представителям в Стокгольме. Было поручено передать Москве на словах, что предложения нацистов о сепаратном мире будут отвергнуты, однако необходимо время для того, чтобы проанализировать, не есть ли это провокация Гиммлера. После этого Трумэн сообщит маршалу все подробности в личном послании... Выгадывали не дни - часы. Всяко может статься. Главное - выждать. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - XI (Снова полковник Максим Максимович Исаев) __________________________________________________________________________ Штирлиц лежал в комнате, обставленной со вкусом, если бы не горка, в которой сверкал хрусталь - тщеславное свидетельство хозяйского богатства, а не коллекция прекрасных творений рук человеческих; изумительные, похожие на горные цветы бокалы соседствовали с пузатыми, чрезмерно вместительными графинами; рядом с ломкими коньячными рюмками были расставлены тяжелые стаканы. Даже солнечные лучи в них не были сине-высверкивающими, легкими, стремительными, а какими-то жухлыми, устойчивыми, изнутри серыми... ...Руки Штирлица были схвачены тонкими стальными наручниками, левая нога пристегнута таким же стальным обручем к перекладине тяжелой тахты. "Очень будет смешно, - подумал Штирлиц, - если мне придется бежать, волоча за собою эту койку... Сюжет для Чаплина, ей-богу..." Он постоянно прислушивался к далекой канонаде; только б они успели, я ведь погибну здесь, у меня остались часы. Ребята, вы уж, милые, постарайтесь прийти, я так мечтал все эти годы, что вы придете... Я очень старался сделать то, что мог, только б приблизить эту минуту; наверное, мог больше, но вы не вправе корить меня; каждый человек на земле реализует себя на десятую часть, какое там, на сотую, тысячную; меня н е с л о, как и всех, - жизнь так стремительна, она диктует нам самих себя, мы выполняем то, что она холодно и небрежно предписывает нам, хотя и нет письменных указаний; темп, постоянно изнуряющий темп, а мне еще приходилось разрываться между тем, что я был обязан делать поневоле, здесь, только б иметь возможность выполнить главное, и тем, что мне по-настоящему хотелось... Вошел Ойген, присел рядом, поинтересовался: - Хотите повернуться на правый бок? - Я лежу на нем, - ответил Штирлиц. - Ах, ну да, - усмехнулся Ойген. - Я всегда путаю, когда гляжу на другого... Повернуть вас на левый бок? Не устали? - Поверните. А лучше бы посидеть. - Сидеть нельзя. Врач, который станет работать с вами - если не поступит ответа из Москвы, - просил меня проследить за тем, чтобы вы лежали... - Ну-ну, - ответил Штирлиц. - В таком случае полежу... - Хотите закурить? - Очень. - Сочувствую, но курить вам тоже запрещено. - Зачем тогда спрашивали? - Интересно. Мне интересно знать, что вы сейчас ощущаете. - Знаете, что такое фашизм, Ойген? Тот пожал плечами: - Национальное движение передовых сил итальянского народа... - В мире люди путаются: фашизм, национал-социализм, кагуляры... - Путаются оттого, что плохо образованы. Разве можно ставить знак равенства между французскими кагулярами и арийским национал-социализмом? - Можно, Ойген, можно... Я вам расскажу, как впервые понял значение слова "фашист" здесь, в Германии... Хотите? Закурив, Ойген ответил: - Почему ж нет, конечно расскажите... - Это было в тридцать втором, еще до того, как Гитлер стал канцлером... Я приехал в Шарлоттенбург, улочки узкие, надо было развернуться; возле пивной стояли две машины; вокруг них толпились люди в коричневой форме, они обсуждали речь Геббельса, смеялись, спорили, вполне, казалось бы, нормальные члены СА. Я спросил, нет ли среди них шоферов, чтобы те подали свои машины вперед, чуть освободив мне место. Нет, ответили мне, нет здесь шоферов... Я корячился минут пять, разворачивая свой "опель", пока, наконец, кое-как управился, а коричневые все это время молча наблюдали за мною, а потом спросили, где это я так лихо выучился владеть искусством проползания