ересованы в таком агенте, как я. Альфред Розенберг не зря говорил, что главное уязвимое звено России сокрыто в том, что там напрочь отсутствует американский прагматизм... Марксисты, они... вы живете духовными формулами... Вам надо подружиться с Ватиканом - те ведь тоже считают, что дух определяет жизнь, а не наоборот, как утверждал... ваш бородатый учитель... Что вы станете делать с теми деньгами, которые русские перевели на ваши счета? Хотите написать завещание? Слово чести, я перешлю по назначению... Где, кстати, ваша Цаченька? - Сашенька, - поправил его Штирлиц. - Это моя сестра... - Зачем лжете? Или вы забыли свои слова? Вы же сказали Дагмар, что это та женщина, к которой вы были привязаны всю жизнь... - Как, кстати, Дагмар? - Хорошо. Она честно работает на меня. Очень талантливый агент. - Она вам отдала мою явку в Швеции? - Конечно. Мюллер неумело закурил, посмотрел на часы: - Штирлиц, я дал вам фору. Время прошло. Я звонил сюда, пока был в бункере, трижды. Я очень ждал. Но теперь - все. Мои резервы исчерпаны... - Бисмарк говорил, что русские долго запрягают, но быстро ездят. Подождем, может, еще чуток? - Тогда - пишите. Я готов ждать, пока возможно! Но пишите же! Обо всем пишите, с самого начала! Все явки, пароли, номера ваших счетов, схемы связи, имена руководителей... Я должен на вашем примере готовить кадры моих будущих сотрудников! Поймите же меня! Вы - уникальны, вы представляете интерес для всех... - Не буду. Не гневайтесь. Я просто не смогу, господин Мюллер... - Ну что ж... Я сделал для вас все, что мог... Придется помочь вам. Он поднялся, подошел к двери, распахнул ее. В комнату вошли Ойген, Вилли и Курт; Мюллер вздохнул: - Вяжите его, ребята, и затолкайте кляп в рот, чтоб не было слышно вопля... Штирлиц закрыл глаза, чтобы Мюллер не увидел в них слезы. Но он почувствовал, как слезы полились по щекам, соленые и быстрые. Он ощутил их морской вкус. Перед глазами было прекрасное лицо Сашеньки, когда она стояла на пирсе Владивостокского порта и ее толкали со всех сторон, а она держала в руках свою маленькую меховую муфточку, и это было так беззащитно, и сердце его разрывалось тогда от любви и тоски, и сколько бы - за прошедшие с той поры двадцать три года - жизнь ни сводила его с другими женщинами, он всегда, проснувшись утром, как сладостное возмездие, видел перед собою лишь ее, Сашенькино лицо. Наверное, так у каждого мужчины. В его сердце хранится лишь память о первой любви, с нею он живет, с нею и умирает, кляня тот день, когда расстался с тою, что стояла на пирсе, и по щекам ее бежали быстрые слезы, но она улыбалась, потому что знала, как ты не любишь плачущих женщин, ты только раз, невзначай, сказал ей об этом, но ведь любящие запоминают все, каждую мелочь, если только они любящие... ...А потом вошел доктор, деловито раскрыл саквояж, достал шприц, сломал ампулу, которую вынул из металлической коробочки (на ней были выведены черной краской свастика и символы СС), набрал полный шприц, грубо воткнул его в вену Штирлицу, не протерев даже кожу спиртом... - Заражения не будет? - поинтересовался Мюллер, жадно наблюдая за тем, как бурая жидкость входила в тело. - Нет. Шприц стерилен, а у него, - доктор кивнул на Штирлица, - кожа чистая, пахнет апельсиновым мылом... Выдернув шприц, он не стал прижигать ранку, быстро убрал все свои причиндалы и, защелкнув саквояж, вопросительно посмотрел на Мюллера. - Вы еще можете понадобиться, - сказал тот. - Мы имеем дело с особым экспонатом. Одна инъекция может оказаться недостаточной... - Ему хватит, - сказал врач, и Штирлиц поразился тому, как было спокойно лицо л е к а р я, как он благообразен, с высокими залысинами, большими, теплыми руками, как обыкновенны его глаза, как он тщательно выбрит, наверное, у него есть дети, а может быть, даже и внуки. Как же такое совмещается в человеке, в людях, в мире?! Как можно днем делать зло - ужасное и противоестественное, - а вечером учить детей уважать старших, беречь маму... "Они будут спрашивать тебя, Максим, - сказал себе Штирлиц, ощущая, как по телу медленно разливается что-то жгучее, словно в кровь ввели японский бальзам, которым лечат радикулит. Сначала тепло, а потом, после длительного втирания, наступает расслабленная умиротворенность, боль уходит, и ты ощущаешь блаженство, и тебе хочется, чтобы рядом с постелью сидел старый друг и говорил о сущих пустяках, а еще лучше бы вспоминал тех, кто тебе дорог, и в комнате бы ощущался запах жженых кофейных зерен и ванильного теста, которое так прекрасно готовил в Шанхае Лю Сан. - Они будут задавать вопросы, и ты ничего не сможешь сделать, ты будешь отвечать им... Хотя что тебе говорил Ойген про наркотики, которые пробовал на них Скорцени? Ты отвечай им не торопясь, вспоминай про Москву, ты же помнишь свой город, ты его очень хорошо помнишь, он живет в твоем сердце, как Сашенька и как сын, вспоминай, как ты впервые встретил свою любимую во Владивостоке, в ресторане "Версаль", и как к столику ее отца подошел начальник контрразведки Гиацинтов, и как ты познакомился с Николаем Ивановичем Ванюшиным, ты отвечай им про то, что тебе приятно вспомнить, слышишь, Максим? Пожалуйста, постарайся не торопиться, ты вообще-то страшный торопыга, тебе так многого стоило научиться сдерживать себя, держать в кулаке, постоянно понуждая к медлительности. Ах, как звенит в голове, какой ужасный, тяжелый звон, будто бьют по вискам..." ...Мюллер склонился над Штирлицем, близко заглянул ему в глаза, увидал расширившиеся зрачки, пот на лбу, над губой, на висках, тихо сказал: - Я и сейчас сделал все, чтобы облегчить твои страдания, дружище. Ты мой брат-враг, понимаешь? Я восхищаюсь тобою, но я ничего не могу поделать, я профессионал, как и ты, поэтому прости меня и начинай отвечать. Ты слышишь меня? Ну, ответь мне? Ты слышишь? - Да, - сказал Штирлиц, мучительно сдерживая желание ответить открыто, быстро, искренне. - Я слышу... - Вот и хорошо... Теперь расскажи, как зовут твоего шефа? На кого он выходит в Москве? Когда ты стал на них работать? Кто твои родители? Где они? Кто такая Цаченька? Ты ведь хочешь мне рассказать об этом все, не так ли? - Да, - ответил Штирлиц. - Хочу... Мой папа был очень высокий... Худой и красивый, - сдерживая себя, цепляя в себе слова, начал Штирлиц, понимая где-то в самой глубине души, что он не имеет права говорить ни слова. "Ну не спеши, - моляще сказал он себе и вдруг понял, что самое страшное позади, он может думать, несмотря на то что в нем живет желание говорить, постоянно говорить, делиться своей радостью, ибо память о прекрасном - высшая радость, отпущенная человеку. - Ты ведь все понимаешь, Максим, ты отдаешь себе отчет в том, что он очень ждет, как ты ему все расскажешь, а тебе хочется все ему рассказать, но при этом ты пока еще понимаешь, что делать этого нельзя... Все не так страшно, - подумал он, - человек сильнее медицины, если бы она была сильнее нас, тогда бы никто никогда не умирал". - Ну, - поторопил его Мюллер. - Я жду... - Папа меня очень любил... Потому что я у него был единственный... У него была родинка на щеке... На левой... И красивая седая шевелюра... Мы с ним часто ездили гулять. В Узкое... Это маленькая деревня под Москвою... Там стояли ворота, построенные Паоло Трубецким... В них опускалось солнце... Все... Целиком... Только надо уметь ждать, пока оно опустится... Там есть такая точка, с которой это хорошо видно, сам Паоло Трубецкой показал это место папе... - Как фамилия папы? - нетерпеливо спросил Мюллер, вопрошающе посмотрев на врача. Тот взял руку Штирлица, нашел пульс, пожал плечами и, снова открыв свой саквояж, вынул шприц, наполнил его второй дозой черной жидкости, вколол в вену, сказав Мюллеру: - Сейчас он будет говорить быстрей. Только вы слишком мягко ставите вопросы, спрашивайте требовательнее, резче. - Как фамилия отца? - спросил Мюллер, приблизившись к Штирлицу чуть ли не вплотную. - Отвечай, я жду. - Мне больно, - сказал Штирлиц. - Я хочу спать. Он закрыл глаза, сказав себе: "Ну, пожалуйста, Максим, сдержись; это будет так стыдно, если ты начнешь торопиться, ты ведь знаешь, кто стоит над тобою, у тебя раскалывается голова, наверное, они вкатили тебе слишком большую дозу - используй это. А как я могу это использовать, - возразил он себе, - этого нельзя делать, потому что я обязан ответить на все вопросы, ведь меня спрашивают, человек интересуется, он хочет, чтобы я рассказал ему про папу, что ж в этом плохого?!" Мюллер взял Штирлица за подбородок, откинул его голову, крикнул: - Сколько можно ждать, Штирлиц?! "Вот видишь, - сказал себе Штирлиц, - как торопится этот человек, а ты заставляешь его ждать. Но ведь это Мюллер! Ну и что, - удивился он. - Мюллеру интересно знать про твоего папу, у него тоже был отец, он и про себя говорит "папа-Мюллер". Погоди, - услышал он далекий голос, дошедший до него из глубины его сознания, - он ведь еще про себя говорит "гестапо-Мюллер". А ты хорошо знаешь, что такое гестапо, Максим? Конечно знаю: это государственная тайная полиция рейха, во главе ее стоит Мюллер, вот он надо мною, и его лицо сводит тиком, бедненький папа-Мюллер, ты очень плохо ведешь себя, Максим, он ведь ждет..." - Папа меня любил, он никогда не кричал на меня, - сонно ответил Штирлиц. - А вы кричите, и это нехорошо... Мюллер обернулся к доктору: - Этот препарат на него не действует! Уколите ему чего-нибудь еще! - Тогда возможна кома, группенфюрер... - Так какого же черта вы обещали мне, что он заговорит?! - Позвольте, я задам ему вопросы? - Задайте. И поскорее, у меня истекает время! Доктор склонился над Штирлицем, взял его за уши похолодевшими, хотя толстыми, казалось бы, добрыми пальцами отца и деда, больно вывернул мочки и начал говорить вбивая вопрос в лоб: - Имя?! Имя?! Имя?! - Мое? - Штирлиц почувствовал к себе жалость, оттого что боль в мочках была унизительной, его никто никогда не таскал за уши, это только Фрица Макленбаха - они жили на одной лестничной клетке в Цюрихе, в девятьсот шестнадцатом, перед тем как папа уехал следом за Лениным в Россию, - драл за уши старший брат, кажется, его звали Вильгельм, ну, вспоминай, как звали старшего брата, у него еще был велосипед, и все мальчишки завидовали ему, а он никому не давал кататься; и маленький Платтен даже плакал, так он мечтал прокатиться на никелированном большеколесном чуде со звонком, который был укреплен на руле... - Мне больно, - повторил Штирлиц, когда доктор еще круче вывернул ему мочки. - Это некорректно, я уже старый, зачем вы дерете меня за уши? - Имя?! - крикнул доктор. - Он знает. - Штирлиц кивнул на Мюллера. - Он про меня все знает, он такой умный, я его даже жалею, у него много горя в сердце... Мюллер нервно закурил. Пальцы его чуть дрожали. Повернувшись к Ойгену, он сказал: - Выйдите со мною... В соседней комнате было пусто: диван, книжные шкафы, горка с хрусталем; много бутылок, даже одна португальская - "вино верди"; такое долго нельзя хранить. Наверное, подарили лиссабонские дипломаты, хотя вряд ли - все уже давно уехали. Как же она сюда попала? - Ойген, - сказал Мюллер, - все идет прекрасно. Я надеюсь, вы понимаете, что мне в высшей мере наплевать на то, как звали его папу и маму, а равно любимую женщину... - Тогда зачем же все это? - удивился Ойген. - Затем, что он мне нужен совершенно в ином качестве. Доктор, уколы, допрос - это продолжение игры. И если вы проведете ее до конца, я отблагодарю вас так, что ваши внуки будут вспоминать вас самым добрым словом... Что вам более дорого: Рыцарский крест или двадцать пять тысяч долларов? Ну, отвечайте правду, глядите мне в глаза! - Группенфюрер, я даже не знаю, что сказать... - Слава богу, что сразу не крикнули про крест... Значит, умный. Вот. - Он достал из кармана толстую пачку долларов. - Это десять тысяч. Остальные пятнадцать вы получите на моей конспиративной квартире по Бисмаркштрассе, семь, апартамент два, когда придете ко мне и скажете, что операция завершена. А суть ее сводится к следующему, Ойген... О ней знают два человека: вы и я... Нет, еще об этом догадывается третий, рейхсляйтер Борман... Значит, я посвящаю вас в высший секрет рейха, разглашение его карается гибелью всех ваших родных, а я знаю, как вы любите своих дочек Марию и Марту, поэтому именно вас я избрал для завершения этой моей коронной операции... Пусть доктор его поспрашивает еще с полчаса, не мешайте ему, может стараться, как хочет, но колоть больше не давайте. Потом, когда Штирлиц потеряет сознание, перенесете его сюда, уложите на диван, руки возьмете в наручники, ноги скрутите проволокой. Пусть спит, потом поместите в соседней комнате фрейляйн Зиверт с Грубером. Он должен постоянно и торопливо диктовать ей тот материал, который я уже передал ему: это совершенно секретные данные, содержащие компрометирующую документацию на французов, близких к их новому правительству. Проследите за тем, чтобы в тот момент, когда вы станете водить Штирлица в туалет - вы навяжете ему свое время, четыре раза в день, - штурмбанфюрер Гешке громко и нервно наговаривал фрау Лотер такого же рода материалы на русских военачальников... Позвольте Штирлицу зафиксировать, в какой именно комнате работает Гешке, понятно? Доктор придет сюда еще раз, видимо завтра, но все зависит от того, как крепко мы будем удерживать красных... Пусть он спрашивает Штирлица про имя, явки и прочее, список вопросов я вам подготовил; изображайте ярость, торопите его, можете бить, но так, чтобы он потом мог двигаться, берегите его ноги, руки, почки и легкие. Лицо я вам отдаю в полное распоряжение, чем больше вы его искалечите, тем лучше; только берегите глаза, спаси бог, он ослепнет или глаза затекут так, что он будет плохо видеть... По радиосвязи я буду вам постоянно сообщать, как обстоят дела с продвижением русских... Когда я скажу, что они уже недалеко, играйте панику, звоните в пустую трубку, требуйте ответа, что делать со Штирлицем, объясните вашему отсутствующему собеседнику, что русские танки в километре отсюда, просите санкцию на то, чтобы расстрелять его, или же требуйте присылку штурмовиков, чтобы его забрали в безопасное место... А потом к вам придет мой человек, он скажет пароль: "Я принес посылку от доктора Рудольфа, распишитесь". Он передает саквояж, в нем мина с радиомеханизмом... Вы занесете саквояж в комнату, где работают Гешке и фрау Лотер, сядете к столу и напишете им на бумаге: "Через пять минут вам необходимо тихо покинуть помещение, спуститься вниз и уходить на запасные квартиры". То же вы напишете фрейляйн Зиверс и Груберу. Вы не будете захлопывать дверь квартиры, выйдете на цыпочках. Мой человек отдаст приказ радиомине. Квартира взорвется. Но перед тем как она взорвется, вы снимете со Штирлица наручники и запрете его в туалете. Ясно? Он должен сидеть в туалете - взрывная волна его не заденет, только оглушит... Утром, перед тем, как вести Штирлица в туалет, проследите, чтобы дверь комнаты, где работает Гешке, не была закрыта, пусть он увидит открытый сейф, чемоданчики с документами, пишущую машинку, пусть услышит текст... Конечная цель задания понятна? - Нет, группенфюрер. - Со временем поймете. Когда вы прибудете ко мне на Бисмаркштрассе, я объясню вам ее сокровенную суть. Вы успели вывезти семью из Берлина? - Нет, группенфюрер. - Попрощайтесь с ними по телефону, я прикажу эвакуировать их в Мюнхен немедленно. - Спасибо, группенфюрер! - Да полно вам, дружище, - обычная товарищеская забота друг о друге, стоит ли это благодарности... ПАУКИ В БАНКЕ - II __________________________________________________________________________ Кребс заканчивал доклад, когда в конференц-зале появился Лоренц, шеф пресс-офиса ставки; радиостанция министерства пропаганды перехватила сообщение из Швеции: американцы вышли к Торгау, на Эльбе, захватив, таким образом, значительную территорию, которая - согласно Ялтинской декларации - должна находиться под контролем русских. Гитлер не дослушал даже сообщения о том, что произошла торжественная встреча солдат двух армий; он жил собою лишь, своими представлениями, своей, раз и навсегда придуманной схемой. - Вот вам новый пример того, что провидение на нашей стороне! Это начало драки между русскими и англо-американцами! Господа, немецкий народ назовет меня преступником и правильно сделает, если я сегодня соглашусь на мир, в то время как завтра коалиция врагов развалится! Разве вы не видите реальной возможности для того, чтобы завтра, сегодня, через час началась яростная схватка между большевиками и англосаксами здесь, на земле Германии?! Артур Аксман, новый фюрер "Гитлерюгенда", приглашенный на конференцию, - он теперь оставил свою штаб-квартиру на Адольф Гитлер Платц и разместился с полевым штабом на Вильгельмштрассе, защищая от красных ближние подступы к рейхсканцелярии, - сделал шаг вперед и, влюбленно сияя круглыми глазами, потянулся к Гитлеру: - Мой фюрер, героическая молодежь столицы предана вам, как никогда! Ни один русский не прорвется к рейхсканцелярии! Мы будем стоять насмерть до того момента, пока большевики не передерутся с англосаксами! В случае если вы решите перенести свою ставку в Альпийский редут, я гарантирую, что мои парни обеспечат прорыв: они готовы погибнуть, но спасти вас! Гитлер мягко улыбнулся Аксману и несколько обеспокоенно поглядел на Бормана. Тот сухо заметил: - Фюрер не сомневается в преданности "Гитлерюгенда", Аксман, но пусть мальчики все-таки живут, а не погибают, в этом их долг перед нацией: победить, оставшись живыми! Гитлер кивнул, подавив вздох... ...На следующей конференции измученный Кребс устало докладывал обстановку по всем секторам обороны столицы. Он монотонно перечислял названия улиц, где шли бои, и называл номера домов, которые защищались особенно упорно. - Я хочу, мой фюрер, - закончил Кребс, - чтобы вы наконец выслушали коменданта Берлина генерала Вейдлинга: я не считаю себя вправе отказывать ему более. Вейдлинг, нервно покашливая, не глядя на Бормана и Геббельса, словно бы уцепившись взглядом за лицо Аксмана, сказал: - Фюрер, битва за Берлин окончена. Судьба столицы предрешена. Я беру на себя персональную ответственность вывести вас из кольца невредимым, чтобы вы могли продолжать руководство нацией в ее борьбе против врага из Альпийского редута! Надежды на прорыв армии Венка тщетны, фюрер. В блеклых, отсутствующих глазах Гитлера не было ничего, кроме апатии. - Битва за Берлин войдет в историю цивилизации как поворотный момент борьбы, как чудо, как спасение свыше, - тихо сказал он. - Это все, генерал, благодарю вас. ...Ночью Борман пригласил к себе нового врача Гитлера, угостил айнцианом, положив ему руку на колено, спросил: - Скажите мне, старина, вы верите, что мы выиграем битву за Берлин? Не бойтесь говорить правду, я ее жду. - Рейхсляйтер, - ответил доктор, - когда тебя много лет приучают говорить то, что считается правдой, пусть даже это самая настоящая ложь, в один день себя не переделаешь... - По-моему, вы относились к той элитарной группе нашего содружества, где всегда говорили правду друг другу... Врач покачал головой: - Вы же прекрасно знаете, что мы говорили друг другу лишь ту правду, которая нравилась фюреру... А правда - это такая данность, которая угодна лишь одной субстанции: правде... Мы всегда были лгунами, рейхсляйтер... Нет, я не верю, что Берлин выстоит... - И я не верю, - устало согласился Борман. - И меня сейчас более всего заботит судьба несчастных берлинцев... Но помочь им по-настоящему сможет только один человек, и зовут этого человека вашим именем. - Что вы имеете в виду? - Я имею в виду следующее, - закрыв глаза ладонью, устало продолжал Борман. - Лишь вы знаете, какой укол сделать фюреру, чтобы его воля, разум оказались бы подверженными влиянию другой воли, моей в частности... - Я давал клятву Гиппократа, рейхсляйтер... Борман кончил тереть веки, вздохнул: - Да будет вам, право... Сейчас-то ведь вас никто не заставляет лгать... А все равно лжете... На кого потом станете сваливать? Не на Гитлера же... И не на меня... Ни он, ни я - в данный конкретный момент - вас ко лжи не принуждали. Надо сделать так, чтобы фюрер стал легко внушаемым, доктор... Сделав так, вы исполните свой долг перед несчастными немцами... Разговор был трудным, ватным, но в конце концов доктор пообещал усилить успокаивающий элемент в инъекциях. Большего Борман не добивался, хватит и этого. В бункере ему теперь было плохо: стены давили, тишина оглушала, и он почти ощущал свою обреченность. Зашел к помощнику Цандеру, сказал, что, видимо, через пару дней надо будет готовить бригаду прорыва для ухода на юг, в Альпы (и ему не открывал правды, обрекая на гибель, только Мюллер знал все). Вышел в зал, где за длинным столом сидели Бургдорф и Кребс. Перед каждым стоял прибор, две бутылки вермута были раскупорены, Кребс пил мало - язвенник, но Бургдорф пил вовсю - было видно, что хотел опьянеть, но не мог. Борман присел рядом. Слуга тут же принес ему прибор, бутылку айнциана - здесь все знали вкусы рейхсляйтера. Молча выпив, Борман пожелал генералам приятного аппетита. Бургдорф фыркнул: - Очень любезно с вашей стороны... - Вы чем-то расстроены? - осведомился Борман учтиво. - О, я расстроен многим, господин Борман! Я расстроен всем - так будет вернее! И особенно расстроен с тех пор, как, сев в мое штабное кресло, я делал все, чтобы сблизить армию и партию! Друзья стали называть меня предателем офицерского сословия, но я верил - искренне верил, - что мои усилия угодны высшим интересам немцев! А теперь я вижу, что мои старания были не просто напрасны - они были глупы и наивны! Кребс положил ладонь на руку Бургдорфа, но тот стряхнул ее рассерженно. - Оставьте меня, Ганс! - воскликнул он. - Человек обязан хоть раз в жизни сказать то, что у него наболело! Через сутки будет уже поздно! А у меня наболело, ох как наболело! Наши молодые офицеры шли на войну, полные веры в торжество дела! И что же? Сотни тысяч погибли. А за что? За родину? Будущее? За величие Германии?! Нет, вздор! Они погибли для того, чтобы вы, господин Борман, жили в роскоши и барстве! В такой роскоши, которая не снилась даже кайзерам! В таком барстве, которому могли бы позавидовать феодалы - полная бесконтрольность, пренебрежение интересами нации, душное самообогащение! Миллионы пали на полях сражений во имя того, чтобы вы, фюреры партии, набили свои карманы золотом, спекулируя разговорами о духовном здоровье нации! Вы понастроили себе замков, набили их ворованными картинами и скульптурами, паразитируя на горе немцев! Вы разрушили культуру Германии, вы разложили немецкий народ, из-за вас он проржавел изнутри! Для вас существовала только одна мораль: жить лучше всех, властвовать над всеми, давить всех и стращать! И эта ваша вина перед нацией не может быть искупима ничем, рейхсляйтер! Ничем и никогда! Борман странно улыбнулся, поднял рюмку: - Ваш спич носил слишком общий характер... Если кое-кто из моих друзей и мечтал о том, чтобы побыстрее разбогатеть, то меня-то вы в этом не можете обвинять! - А ваши поместья в Мекленбурге?! - не унимался Бургдорф. - А леса и поля, купленные вами в Верхней Баварии? А замок на озере Чимзее?! Откуда все это у вас?! - А я и не знал, что армия тоже следит за нами, - снова усмехнулся Борман и, допив айнциан, поднялся из-за стола, заключив: - Желаю вам славно отдохнуть, друзья, день будет хлопотным, всего лучшего... ...Когда в осажденный Берлин прилетел самолет фон Грейма и Ганны Рейч, когда летчица чудом посадила его на краю летного поля, удерживаемого отрядами "гитлерюгенда" и черными СС, Борман не испугался. Инъекции доктора сделали свое дело: Гитлер стал абсолютно безвольным, флегматичным, и даже во время беседы с Ганной Рейч, к которой он был обычно неравнодушен, глаза его были сонными, хотя на лице и сохранилась улыбка, словно бы положенная умелым гримером. Борман трижды подходил к разговору о политическом завещании, но Гитлер, казалось, не понимал слов рейхсляйтера или же пропускал их мимо ушей. И только перед спектаклем бракосочетания Гитлера с Евой Браун, который был поставлен Геббельсом по подсказке Бормана, фюрер молча протянул рейхсляйтеру листки бумаги: - Если у вас есть какие-либо соображения, можете предложить коррективы. Борман извинился, попросил разрешения сесть, начал изучать "политическое завещание вождя немецкой нации". - Фюрер, - сказал он, подняв глаза, в которых (он легко заставил себя сыграть) появились слезы, - этот документ переживет века... Но тут нет списка нового кабинета... Я полагал бы необходимым здесь же назвать тех, кому вы безраздельно доверяете... Только тогда политическое завещание станет действенным оружием в продолжении нашей великой борьбы... - А я считаю разумным не включать новый кабинет рейха в завещание, - ответил Гитлер. - Это, мне кажется, будет мельчить идею. - О нет, мой фюрер! Как раз наоборот! - жарко возразил Борман. - Это покажет то, что вы продолжаете руководить битвой! Прагматизм в данном случае будет выявлением спокойного величия вашего духа... - Хорошо, - устало согласился Гитлер, - вписывайте, кого считаете нужным, я скажу фрейлейн Гертруде Юнге, чтобы она перепечатала все начисто... Но я не отвергаю возможности вылета с Греймом и Ганной Рейч в Альпийский редут, Борман... Я все время думаю об этом: все-таки живым я с м о г у больше, не находите? Борман не смог поднять глаза, они бы его выдали: такая в них сейчас была ненависть к этому трясущемуся полутрупу, алчно и трусливо цеплявшемуся за жизнь... - Мюллер, - сказал рейхсляйтер, пригласив к себе группенфюрера, - вы должны сделать так, чтобы сегодня же по шведскому или швейцарскому радио открытым текстом было передано сообщение о переговорах Гиммлера с Бернадотом и о предложении рейхсфюрера открыть западный фронт англо-американцам. Сможете? - Нет, - ответил Мюллер. - Это надо было делать неделю назад, когда они болтали в Любеке с Бернадотом, сейчас начался хаос, рейхсляйтер... - Где этот самый... Штирлиц? Мюллер поднял глаза на Бормана - ничего не смог прочесть на его непроницаемом лице. Помедлив, ответил: - Выполняет мое задание. - Какое? - С его помощью я намерен заложить большой фугас под Кремль. Борман удивился: - Намерены перебросить его в русский тыл? - Да, - ответил Мюллер. - Только фугас у меня бумажный, пострашнее любого динамита. - Поручить бы ему шведов... - Он тоже ничего не сможет... Не обольщайтесь... - Меня не устраивает такой ответ. Да и вас самого он тоже не может устроить. Мы начинаем опаздывать. - Мы опоздали, рейхсляйтер, - ответил Мюллер. - Надо немедленно уходить... Вы здесь ничего с ним не добьетесь... И Борман - пожалуй что, впервые в жизни - ответил прямо, без утайки и постоянной, изматывающей душу перестраховки: - Добьюсь, потому что я знаю его, Мюллер. Я добьюсь, если вы сделаете то, о чем я вас прошу. - Красные не станут вступать с вами в переговоры, рейхсляйтер... - Вы заблуждаетесь. Помошник Цандер сделал анализ русской прессы: они подвергали остракизму всех руководителей рейха, кроме меня. Понимаете? Я всегда был в тени, я шел следом, я был лишен того удушающего чувства сиюминутного лидерства, которое отличало Гиммлера и Геринга. Я шел в тени, и я поднялся к вершине. Сообщение об измене Геринга уже известно Москве. А если новость о предложении Гиммлера союзникам станет известна Сталину? И об этом узнает Гитлер? Англо-американцы неумолимо катятся на восток. Сталин завяз в Берлине. Соглашение о зонах оккупации нарушено. Почему бы Сталину не позволить мне повернуть немцев на запад? Заманчиво, Мюллер, очень заманчиво! Мюллер покачал головой, вздохнул: - Я, пожалуй, смогу сделать так, что одна из моих радиостанций засадит в открытый эфир - по-шведски, отчего нет? - сообщение о предложении Гиммлера. Важно, чтобы радиооператоры в министерстве пропаганды вовремя подхватили это сообщение: мои передатчики не так сильны, как ваши. - Зачем нужна радиостанция Геббельса? У нас здесь самый мощный радиоцентр... - Пусть известие придет со стороны, такому больше веры, неужели не ясно? - вздохнул Мюллер. - Высшая сладость сплетни в том и состоит, что она приходит от чужих... ...Прочитав перехваченное сообщение "шведского радио" о предложении Гиммлера, которое принес Геббельс, Гитлер побелел, губа отвисла, он тонко закричал: - Но это же верх бесстыдства! Он грязный изменник, он свинья! Я мог ждать удара в спину от генералов, но Гиммлер! Где Фегеляйн?! Доставить его сюда! Пусть он расскажет мне об измене Гиммлера, глядя в глаза! Он его посланник при ставке! Он скрывал от меня правду, этот мерзкий сластолюбец, женившийся на несчастной сестре фройляйн Браун, чтобы приблизиться ко мне! Доставьте его немедленно! Фегеляйна нашли на одной из конспиративных квартир. Он готовился к бегству на север. В бункер его приводить не стали; по рекомендации Бормана, обергруппенфюрер был расстрелян в саду рейхсканцелярии. Через полчаса после казни родственника Гитлер приказал фон Грейму и Ганне Рейч немедленно вылететь из Берлина в Шлезвиг-Гольштейн, найти там Гиммлера, арестовать его и расстрелять без суда и следствия. После этого Борман отправился в радиоцентр и послал шифровку гросс-адмиралу Деницу, в которой открыто обвинил верховное командование вермахта в измене: единственная реальная сила в Германии - штаб армии, он должен теперь быть изолирован и окончательно задавлен страхом - никаких переговоров, никто не смеет говорить о мире, кроме него, Бормана; генералам уже известно об аресте Геринга; сейчас им станет известно о приказе фюрера - уничтожить изменника Гиммлера. Страх действует парализующе. Лучше всего вдавить ужас, сделав известной расправу над самыми могущественными людьми рейха, тогда в генералах еще больше проявится их собственная малость... ...Ночью фюрер вяло продиктовал свое завещание, перед этим дважды переписанное Борманом. В конце, после перечисления фамилий новых министров, он послушно добавил несколько строк, продиктованных ему рейхсляйтером. "Прошло более тридцати лет с тех пор, как в 1914 году я стал добровольцем, чтобы защитить рейх от нападения. Все эти три десятилетия я был полон любви к моей нации. Только эта любовь двигала всеми моими поступками, мыслями, всей моей жизнью, наконец... Эти три десятилетия любви к нации и работа на ее благо потребовали отдачи всех моих сил, всего здоровья... ...Это ложь, будто кто-либо в Германии 1939 года хотел войны. Войну спровоцировали интернационалисты еврейской национальности или те, кто им служит. Я сделал слишком много для того, чтобы провести в жизнь ограничение вооружений и контроль над ним. Именно поэтому и были предприняты попытки возложить на меня ответственность за войну. С тех пор как я был добровольцем на полях мировой битвы, я никогда не хотел новой войны - ни против Англии, ни против Америки. Пройдут годы, но сквозь руины наших городов и памятников произрастет правда о всех тех, кто совершил это злодейство: и это будет правда о международном еврействе и его слугах. Всего лишь за три дня перед началом германо-польской войны я внес предложение о мирном решении проблемы. Мой план был изложен английскому послу в Берлине: международный контроль наподобие того, какой был учрежден в Саарской области. Мой план был отвергнут без обсуждения, потому что правящая клика Англии хотела войны, частично по соображениям коммерции, частично под влиянием пропаганды, находившейся в руках международного еврейства. Полная ответственность за трагедию европейских народов, переживших ужасы нынешней войны во имя выгод финансового капитала, лежит целиком и полностью на евреях. Я же сделал все, что мог, чтобы миллионы детей Европы арийского происхождения не голодали, миллионы мужчин не гибли на полях битв, сотни тысяч женщин и младенцев не подвергались насилиям и бомбардировкам. После шести лет войны, которая, несмотря на все отступления, в один прекрасный день будет признана самой героической борьбой нации за свое существование, я не могу оставить город, который является столицей рейха. Поскольку наши войска слишком робки, чтобы отразить атаки врага, поскольку сопротивление было поручено организовать тем, у кого нет должного характера, я решил разделить мою судьбу с судьбой тех миллионов, которые решили защищать город. Я ни в коем случае не отдам себя в руки врагов, которые наверняка приготовили новый спектакль, по сценарию евреев, чтобы порадовать массы, впавшие в состояние истерии. Я уйду из жизни добровольно в том случае, если пойму, что положение фюрера безнадежно. (Борман ужаснулся: неужели Гитлер думает о себе в третьем лице, потом понял: "Я ведь это сам написал!", исправлять на людях не решился.) Я умру с легким сердцем, потому что знаю, как многого добились наши крестьяне и рабочие, я умру с легким сердцем, ибо вижу совершенно уникальную преданность моему делу нашей молодежи. Я бесконечно благодарен им и завещаю им продолжать борьбу, следуя идеалам великого Клаузевица. Гибель на полях битв приведет в будущем к великолепному возрождению идеалов национал-социализма на базе единства нашей нации. Множество мужчин и женщин решили связать свои жизни с моею. Я благодарю их за это, однако приказываю им не разделять моей судьбы, но продолжать битву на фронтах. Я приказал командующим армиями, флотом и авиацией крепить в войсках дух национал-социализма, объясняя солдатам, что я - фюрер и создатель движения - предпочел смерть капитуляции... Перед смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга, я отнимаю у него все те права, которые были ему пожалованы декретом 29 июня 1941 года и решением рейхстага от 1 сентября 1939 года. На его место я назначаю адмирала Деница - в качестве президента рейха и главнокомандующего вооруженными силами. Перед моей смертью я исключаю из партии и снимаю со всех занимаемых должностей бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера. На его место - в качестве рейхсфюрера СС - я назначаю гауляйтера Карла Ханке, а министром внутренних дел я назначаю гауляйтера Пауля Гислера. Помимо акта нелояльности по отношению ко мне Геринг и Гиммлер бросили пятно невыразимого позора, начав секретные переговоры с врагом, не поставив меня об этом в известность, против моей воли. И, наконец, в их поступках видно желание узурпировать власть в рейхе. Желая дать Германии правительство, составленное из наиболее благородных людей, я, как фюрер нации, называю членов нового кабинета: Президент рейха - адмирал Дениц. Канцлер - доктор Геббельс. Министр партии - Борман. Министр иностранных дел - Зейсс-Инкварт. Министр внутренних дел - гауляйтер Гислер. Министр обороны - Дениц. Главнокомандующий армией - Шернер. Главнокомандующий флотом - Дениц. Главнокомандующий воздушным флотом - Грейм. Рейхсфюрер СС - гауляйтер Ханке. Министр торговли - Функ. Министр сельского хозяйства - Баке. Министр юстиции - Тирак. Министр культуры - доктор Шеель. Министр пропаганды - доктор Науман. Министр финансов - Шверин-Крозиг. Министр труда - доктор Хаупфауэр. Министр снабжения - Саур. Вождь трудового фронта и министр без портфеля - доктор Лей. ...Несколько человек - среди которых Мартин Борман, доктор Геббельс и ряд других - вместе с их женами присоединились ко мне по своей доброй воле, не желая покидать столицу ни при каких обстоятельствах. Они намерены уйти из жизни вместе со мною. Я, однако, считаю, что вопрос борьбы нации являет собою нечто большее, чем их желание. Я убежден, что мой дух после моей смерти не оставит их, но будет помогать им во всех их начинаниях... Пусть они всегда помнят, что наша задача, то есть консолидация национал-социалистского государства, являет собою задачу веков, которые грядут, и поэтому будущее каждого индивида должно быть тщательно скоординировано с интересами всеобщего блага. Я прошу всех немцев, всех национал-социалистов, мужчин и женщин, всех солдат вермахта сохранять верность - до последней капли крови - новому правительству и его президенту. И - главное - я требую от правительства и народа свято соблюдать расовые законы и всеми силами противостоять интернациональному еврейству. Берлин, 29 апреля 1945 года, 4 часа утра. Свидетели: доктор Йозеф Геббельс, Мартин Борман, Вильгельм Бургдорф, Ганс Кребс". ...Гитлер ш а р к а ю щ е обошел тех, кого Борман пригласил в конференц-зал, медленно, потерянно улыбаясь, заглянул им в глаза, пожал каждому руку, повторяя одно и то же: - Я благодарен вам за верность, спасибо, прощайте... Потом он отошел к столу - там лежали ампулы с ядом. Он роздал их секретаршам, по-прежнему потерянно улыбаясь. Затем, сгорбившись, чуть пританцовывая, он медленно двинулся к двери, что вела в его личные покои. На пороге он остановился, обвел всех тяжелым, мутным взглядом, как-то жалобно пожал плечами и медленно, п а д а ю щ е покинул конференц-зал. Все те, кто был в конференц-зале, сразу же перешли в столовую: там был накрыт стол. Завели патефон. Поставили пластинку с музыкой Вагнера. После того как выпили, кто-то принес другие пластинки. Зашуршала иголка, и - неожиданно для всех - полилась нежная мелодия танго "Нинон". Бургдорф поднялся, подошел к секретарше Ингмар, пригласил ее на танец. Следом за ним поднялись и другие. Кто-то запел; хлопнула пробка шампанского. Заместитель начальника личной охраны Гитлера захохотал, глядя на то, как штандартенфюрер Вайгель сыпал соль на пятна, оставшиеся на кителе от пролитого шампанского. Смех его был истеричным, он что-то говорил, но слов разобрать было нельзя. И вдруг распахнулась дверь - на пороге стоял Гитлер. - Вы мешаете мне спать! - крикнул он тонким, срывающимся голосом. - Прекратите, пожалуйста, эту гнусность! Сейчас всем угодна тишина, хоть немного тишины! ...Узнав об этом, Борман сразу же отправился в комнаты Геббельса. Тот сидел в своем маленьком кабинете за столом и чертил замысловатые круги, не в состоянии собраться с мыслями, хотя намерен был написать свое завещание - он действительно был единственным, кто в е р и л Гитлеру. Впрочем, порою Борману казалось, что Геббельс так же, как и он, понимал в с е, однако не мог - в силу сложившихся в окружении фюрера отношений - открыто признаться себе в том, что таилось у него в сердце. О мудрой поговорке "не сотвори себе кумира" вспоминают лишь тогда, когда кумир терпит поражение, и более всего страдают при этом те именно, которые положили жизнь на то, чтобы превратить личность Адольфа Гитлера в фюрера, мессию, кумира нации. Однако разрушить то, что было ими же создано, невыразимо трудно, ибо разрушать пришлось бы самих себя, свою духовную субстанцию, подчиненную и раздавленную кумиром, которому добровольно было отдано свое право на мысль, мнение и поступок: вне и без его разрешения мысль и поступок могли