быть квалифицированы, как государственная измена - даже если речь шла о том, как лучше организовать оборону, наладить выпуск военной продукции, скорректировать высказывание пропагандистов НСДАП. Только он, кумир, есть истина в последней инстанции. Только его мнение являет собою абсолютную правду, только его слово может считаться утверждением; все замкнуто на одном, все подчинено одному, все определяется одним. Полная свобода от мыслей, свобода от принятых решений, сладостное растворение в чужой силе - только так и никак иначе! Борман присел на краешек стула, посмотрел на часы и сказал: - Йозеф, мы всегда грешили тем, что не договаривали до конца правды. Теперь мы лишены этой привилегии. Вы понимаете, что если завтра нам не удастся обратиться к большевикам от имени нового кабинета - все будет кончено? - Провидение не вправе оставить нас в беде... Борман вздохнул: - Ах, милый Йозеф... Провидение давно оставило нас... Мы барахтаемся в грязной луже, как щенки. - Он хотел было сказать всю правду до конца, но остановил себя: этот истерик готов на все, он совершенно раздавлен страхом, поэтому неуправляем в своем фанатизме. - Если мы не поможем фюреру, немцы никогда не простят нам позора... Подумайте, что может случиться, если сюда ворвутся большевики и захватят его живым... - Что вы предлагаете? - спросил Геббельс, начав растирать виски длинными трясущимися пальцами. - Что, Мартин? - То же, о чем думаете вы: помочь фюреру уйти. - Я этого не предлагал! - Вы думаете об этом, Йозеф, вы думаете. Как и я. Не лгите же себе наконец! - Но это невозможно! - Геббельс заплакал. - Я не смогу себе этого простить! - Хорошо, - сказал Борман. - Подождем еще несколько часов, а потом примем решение. Геббельс икающе плакал, лицо его сморщилось, слезы на пепельном лице свидетельствовали о какой-то глубокой безнадежной болезни, сокрытой в этом маленьком человечке с горящими круглыми глазами. "Наверное, у него рак, - подумал Борман поднимаясь. - Он не жилец, в нем нет жажды продолжить радость бытия. Его нельзя оставлять одного. Если я выстрелю, он должен быть рядом, но так, чтобы не пустил мне пулю в затылок. Увидев, как фюрер, корчась, упадет, карлик может засадить в меня обойму... Я убивал во имя идеи, я знал эту работу, у меня нет содрогания перед делом, а он лишь говорил свои речи... Пусть стоит рядом. Пусть будет повязан... Если перемирие с красными состоится, я не хочу оказаться Рэмом, которого обвинят в измене..." - До свидания, Йозеф, я должен поработать. Встретимся утром в конференц-зале, если фюрер не сможет сам уйти от нас до утра. Повторяю, время истекло. - И добавил пустое, однако же обязательное: - Нация нам этого не простит... ...Через полчаса Борман вызвал к себе помощника Цандера. - Это - письменные полномочия Деницу на президентство в рейхе, - сказал он, передавая ему текст. - Если вы поймете, что прорыв сквозь русские позиции невозможен, уничтожьте этот текст, подписанный Гитлером, хотя Мюллер заверил меня, что вы, Лоренц и майор Йоханнмайер пройдете линию битвы, пользуясь маяками. Вы передадите текст завещания Деницу и сделаете все для того, чтобы Лоренц и Йоханнмайер были оттерты от адмирала - не вам говорить, что Лоренц служит Геббельсу, а Йоханнмайер неравнодушен к генеральному штабу. Это все. Желаю вам удачи, мой друг, счастливо! ...Первый раз в жизни Борман не закончил беседу с помощником обязательным, как отправление естественной нужды, возгласом "Да здравствует Гитлер!". Спектакль кончился, все торопились в гардероб за пальто, чтобы первыми вскочить в проходящий автобус, пока еще не выстроилась злая длинная очередь из тех, кто только что смеялся и плакал, будучи объединен воедино тем, что разыгрывалось на сцене загримированными лицедеями... УДАР КРАСНОЙ АРМИИ. ПОСЛЕДСТВИЯ - III __________________________________________________________________________ Танки и орудия Красной Армии теперь уже расстреливали центр Берлина прямой наводкой. Итог сражения за Берлин стал ясен всем... Х р у с т е л о... "Лично и строго секретно для маршала Сталина 1. Посланник Соединенных Штатов в Швеции информировал меня, что Гиммлер, выступая от имени Германского Правительства в отсутствие Гитлера, который, как утверждается, болен, обратился к Шведскому Правительству с предложением о капитуляции всех германских вооруженных сил на западном фронте, включая Норвегию, Данию и Голландию. 2. Придерживаясь нашего соглашения с Британским и Советским Правительствами, Правительство Соединенных Штатов полагает, что единственными приемлемыми условиями капитуляции является безоговорочная капитуляция на всех фронтах перед Советским Союзом, Великобританией и Соединенными Штатами. 3. Если немцы принимают условия вышеприведенного 2-го пункта, то они должны немедленно сдаться на всех фронтах местным командирам на поле боя. 4. Если Вы согласны с вышеуказанными 2-м и 3-м пунктами, я дам указания моему Посланнику в Швеции соответственно информировать агента Гиммлера. Аналогичное послание направляется Премьер-Министру Черчиллю. Трумэн". Через пять часов из Москвы ушла шифрованная телеграмма в Вашингтон: "Личное секретное послание премьерам. В. Сталина. президенту г-ну Г. Трумэну Получил Ваше послание... Благодарю Вас за Ваше сообщение о намерении Гиммлера капитулировать на западном фронте. Считаю Ваш предполагаемый ответ Гиммлеру в духе безоговорочной капитуляции на всех фронтах, в том числе и на советском фронте, совершенно правильным. Прошу Вас действовать в духе Вашего предложения, а мы, русские, обязуемся продолжать свои атаки против немцев. Сообщаю к Вашему сведению, что аналогичный ответ я дал Премьеру Черчиллю, который также обратился ко мне по тому же вопросу" "Для маршала Сталина от президента лично и совершенно секретно Сегодня я послал г-ну Джонсону в Стокгольм следующую телеграмму: "В связи с Вашим сообщением, отправленным 25 апреля в 3 часа утра, информируйте агента Гитлера, что единственными приемлемыми условиями капитуляции Германии является безоговорочная капитуляция перед Советским Правительством, Великобританией и Соединенными Штатами на всех фронтах. Если условия капитуляции, указанные выше, принимаются, германские вооруженные силы должны немедленно сдаться на всех фронтах местным командирам на поле боя. На всех театрах, где сопротивление продолжается, наступление союзников будет энергично проводиться до тех пор, пока не будет достигнута полная победа". Трумэн". "Личное и секретное послание премьерам. В. Сталина президенту Трумэну Ваше послание, содержащее сообщение о данных Вами указаниях г-ну Джонсону, получил 27 апреля. Благодарю Вас за это сообщение. Принятые Вами и г-ном Черчиллем решения добиваться безоговорочной капитуляции немецких вооруженных сил, по-моему, - единственно правильный ответ на предложения немцев". ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - XII (И снова директор ФБР Джон Эдгар Гувер) __________________________________________________________________________ С первых дней своего прихода в Белый дом Рузвельт был окружен ненавистью не только нацистов Гитлера, фашистов Муссолини, - в самой Америке ему противостояла могущественная группа людей, готовых на все, лишь бы изменить новый курс, провозглашенный демократическим президентом. Смысл этого курса заключался в признании политических реальностей, сложившихся в мире, - с одной стороны, и, с другой - в открытом и нелицеприятном обсуждении бедственного экономического положения страны. Конечно же, наивно было считать Франклина Делано Рузвельта политиком левого толка; он стоял на страже интересов своего класса; однако он называл вещи своими именами, он защищал мир свободного предпринимательства от его наиболее недальновидных, догматических и алчных представителей, причем защищал в ц е н т р е, а отнюдь не слева, как о том писал Геббельс. Но зашоренность консерваторов такова, что всякое новое слово, хоть в какой-то мере отходящее от привычных штампов, устоявшихся десятилетиями, кажется им концом света, изменой идеалам, крахом традиций, предательством родины. Для консерваторов - всегда и везде - форма куда как важнее смысла. Слово надежнее дела, прошлое дороже будущего. Когда Рузвельт открыто на всю страну сказал, что "труд рабочих имеет такое же право на уважение, как и собственность", правые ощутили шок. Но президент не остановился на этом, он продолжил: - Но наши рабочие нуждаются не только в уважении к труду. Им нужна действенная защита их права получать за свой труд столько, сколько необходимо для пристойного существования при постоянно повышающемся уровне жизни... Кое-кто не умеет разобраться ни в современной жизни, ни в уроках истории... Такого рода люди пытаются отрицать право рабочих на заключение коллективных договоров, на материальную заинтересованность, просто-напросто на человеческий образ жизни. Так вот, именно эти близорукие консерваторы, а не рабочие создают угрозу распрей, которые в других странах привели к взрыву... ...Эти его слова переполнили чашу терпения; крайне правые финансисты и бизнесмены п о с т а в и л и на военный путч, на фашистский переворот. ...Джон Эдгар Гувер был великолепнейшим образом осведомлен о том, отчего генерал и кавалер боевых орденов Смэдли Батлер был уволен в отставку. История его падения уходила в прошлое, когда он в начале тридцатых годов, выступая перед прессой, рассказал, как Муссолини, сидя за рулем одной из своих гоночных машин (их у него было двадцать три), сбил мальчишку, проносясь через маленький городок под Римом. На беду, рядом с ним сидел молодой американский журналист, он-то и поведал генералу об этом эпизоде, добавив: "Диктатор повернулся ко мне. Лицо его было бледным, но полным какого-то пьяного веселья. "Никогда не оглядывайтесь, - усмехнулся он. - И забудьте то, что видели. Жизнь одного человека - ничто в сравнении с благом нации". Генерал гремел: - Римский диктатор - это бешеный пес, который вот-вот сорвется с цепи и бросится на Европу! Ему нечего терять! Он лишен морали, он алчет владычества! Итальянский посол сразу же посетил государственный департамент и вручил ноту протеста. Президент Герберт Гувер, сменивший Кулиджа, вызвал генерала и попросил его отказаться от своих слов. - Но ведь все, что я говорил, - правда, - возразил Батлер. - Может быть, - согласился Герберт Гувер, - но вы не можете отрицать того, что Муссолини сейчас олицетворяет собою антибольшевистскую силу Европы. - В таком случае я готов стать на сторону большевиков, господин президент, хоть мне и очень не нравится их доктрина. Герберт Гувер крякнул, кашлянул, уперся тяжелым взглядом в лицо генерала и заключил: - Ну если вы так ставите вопрос, то и я позволю себе быть до конца определенным: в случае если вы не откажетесь от своих слов, мы предадим вас военно-полевому суду. - Что ж, тогда я буду вынужден продолжать свою кампанию... Я просто-напросто обязан рассказать американцам, кто является нашим европейским союзником против России. Я открыл лишь часть фактов, имеющихся в моем распоряжении, значит, пришло время выложить все. - Вы пожалеете об этом, генерал, - пообещал президент и кивком прекратил аудиенцию. Она была беспрецедентно короткой: шесть минут, ни секундой больше. Из Белого дома Батлер вышел самым популярным человеком Америки. Итальянский посол, испугавшись, что генерал действительно начнет кампанию против Муссолини - рассказать про римского диктатора было что, - попросил государственный департамент з а м я т ь дело, Батлер был уволен в отставку; когда на смену Гуверу пришел президент Рузвельт и начал свои скандальные выступления, которые были обращены к рабочим, генерала посетили два человека и сказали: - Мистер Батлер, "Американский легион", организация, про которую враги говорят вздор и клевету, должна быть возглавлена вами, ибо вы умеете отстаивать право на особое мнение. Осенью в Чикаго будет съезд "Легиона", мы готовы поддержать вас, если вы согласитесь выставить свою кандидатуру. - Это честь для меня, - ответил генерал, - но откуда я возьму деньги на предвыборную кампанию? Кто будет финансировать мою кандидатуру? Я польщен вашим предложением, но вынужден отказаться... Один из визитеров, помощник командора "Легиона" Джеральд Макграйр, достал из кармана две чековые книжки на сто тысяч долларов и положил их на стол перед генералом: - Это первый взнос. Мы передадим вам столько, сколько будет нужно для победы. Второй визитер, Уильям Дойл, передал генералу текст его речи в Чикаго. Помимо нападок на экономическую политику Рузвельта, помимо критики внешнеполитического курса президента, особенно признания Советской России, там было два абзаца, которые потрясли Батлера. В них прямо говорилось, что эксперимент Муссолини и Гитлера - единственно реальная альтернатива коммунизму. Батлер понял, что его и г р а ю т. Поэтому он сказал: - Ну что ж, дело стоит того, чтобы за него подраться. Сводите меня с вашими боссами, продумаем, как поступать дальше. - Вы слышали о моем боссе, - ответил Макграйр. - Это полковник Грейсон Мэрфи с Уолл-стрита, он замкнут на биржу, стоит несколько миллионов. - Один Мэрфи мало чего даст, - сказал Батлер. - Он сильный парень, я понимаю, но один ничего не сделает в таком сложном предприятии, какое вы затеваете. Через три дня Макграйр устроил встречу Батлера с коллегой Мэрфи - биржевым воротилой Робертом Кларком. - Вы хотите точности, - сказал тот, - что ж, согласен. Я стою тридцать миллионов долларов, и я готов вложить пятнадцать в "Легион", с тем чтобы солдаты сделали то, в чем заинтересованы я и мои друзья. - А в чем вы заинтересованы? В сильной руке, - ответил Кларк. - В том, чтобы в Белом доме сидел х о з я и н, а не хромоногая демократическая размазня. - Вы убеждены, что Европа поддержит вас? - поинтересовался Батлер. - Не боитесь остаться в изоляции? - Не боимся. - А я боюсь. - Словом, вы отказываетесь войти в наше дело? И генерал ответил: - До тех пор пока я не получу сведений, как прореагируют на ваши соображения в Европе, я воздержусь от участия в предприятии. Макграйр был отправлен в Гавр. Там он встретился с лидерами французских фашистов; кагуляры с восторгом отнеслись к предложению "легионеров" о необходимости воцарения "сильной руки" в Белом доме. Контакты с людьми Гитлера и Муссолини были столь же обнадеживающими. Вернувшись из Европы, Макграйр посетил Батлера и сказал ему без обиняков: - Америке необходима срочная перемена системы правления. Вы возглавите поход ветеранов на Вашингтон. Этим мы понудим Рузвельта отойти в сторону. Если он проявит благоразумие, мы оставим его на плаву - вроде итальянского короля при Муссолини. Если он не согласится сотрудничать с молодым движением американского фашизма, мы его сбросим. Лишь одна сила способна сломить коммунизм - это национальный фашизм. - Чтобы произвести переворот, нужна организация, - заметил генерал Батлер. - Не кидайтесь с кинжалом на горячее дерьмо, это смешно выглядит... - Прежний командор "Американского легиона" Луис Джонсон' сильнее Мэрфи и Кларка вместе взятых, - ответил Макграйр. - Он - с нами. И не только один он. Я кооптирован на пост начальника отдела по приему почетных гостей "Легиона", я знаю, что говорю, когда заверяю вас в нашей мощи. С нами генерал Дуглас Макартур, а вам известно, какой это человек; с нами генерал Макнайдер, а вы знаете, какие банки стоят за ним... И это только пара имен из нашего военного клана... _______________ ' Впоследствии президент Трумэн назначил Луиса Джонсона министром обороны США. ...После этого Батлер сделал заявление для печати. Америка з а г у д е л а... Однако лидер страны далеко не всегда правомочен принимать волевые решения. Ряд советников правительства, которые представляли интересы ведущих банковских и промышленных групп, были контактными фигурами, осуществлявшими связь между истинными хозяевами Америки и администрацией. Поскольку миллиардер Морган стоял за спиной "Легиона", поскольку Форд открыто симпатизировал фашизму, духу "порядка и закона, с которым не спорят", ближайшему окружению Рузвельта была н а в я з а н а линия, которая определяется просто и горестно: "балансируя, спустить дело на тормозах". Память общества коротка, особенно когда средства массовой информации ежедневно и ежечасно подбрасывают в постоянно огнедышащую топку сенсации новые скандалы, версии, сплетни, анекдоты, ужасы. И на этот раз люди, связанные с издательскими концернами, смогли повлиять на репортеров так, что пресса сработала в нужном направлении: газеты оказались заполнены броскими сообщениями о новом любовном увлечении известного актера Хэмфри Боггарта; в статьях г у д е л и о фаворите американских ипподромов трехлетке Стоу, который в трех забегах привез два миллиона долларов выигрыша своему хозяину; много и весело писали про то, как Чарльз Чаплин снимает новый фильм. Дело о фашистском путче забыли. Однако заговорщики остались. Они ждали своего часа. Они его дождались. Через десять часов после того, как Рузвельт умер в своей загородной резиденции, генерал Донован проинформировал Даллеса, что контакт с Вольфом - в случае если это поможет спасти Италию от коммунизма - необходимо срочно возобновить. Через два дня Карл Вольф имел тайную встречу с посланцем Даллеса. После этого он начал готовиться к заключительной фазе переговоров в Швейцарии; Шелленберга в известность не поставил: каждый умирает в одиночку, а уж живет - тем более. Тем не менее Борман узнал об этом. Он не сразу принял решение, но план зрел в его голове, любопытный, смелый план. Оставалось додумать детали - этим занялся Мюллер. Вольф получил приказ из бункера прибыть к Даллесу - без приглашения, н а с к о к о м - и привезти текст капитуляции всех войск рейха в Северной Италии перед западными союзниками; приказ был отправлен ему открытым текстом, надо было, чтобы русские узнали об этом немедленно. Русские об этом немедленно и узнали... Через пять дней Трумэн собрал свой "теневой кабинет" и сообщил, что он намерен в течение ближайшего времени освободить со своих постов ведущих министров, пришедших в Вашингтон вместе с Рузвельтом. При этом он назвал тех, кого намерен приблизить к себе в самое ближайшее время. - Две ключевые фигуры вызовут, конечно же, свистопляску среди левых, - заметил Трумэн. - Я имею в виду Джона Даллеса и Форрестола, но именно эти люди потребуются мне, чтобы проводить твердый курс после того, как в Европе и в Азии смолкнут пушки. Он знал, что говорил: и Даллес, и Форрестол были теми американскими политиками, которые наиболее последовательно содействовали финансированию немецкой промышленности накануне прихода Гитлера к власти; Форрестол способствовал вложению капиталов Уолл-стрита в немецкий стальной трест "Ферайнингте штальверке". Именно эта корпорация платила деньги Гиммлеру для создания СС. Даллес был не только компаньоном нацистского банкира Шредера. Он разместил в Германии займы на сумму в несколько сот миллионов долларов и помог концерну "Фарбениндустри", проводившему опыты на заключенных в гитлеровских концлагерях, открыть свои филиалы в Америке. Гитлер уйдет, но те, кто его создал, останутся. Незачем искать новых людей - старый друг лучше новых двух, да и за одного битого двух небитых дают. Трумэн привел в Белый дом всех тех, кто работал под его началом, когда он был сенатором от штата Миссури. Полковника Вогана он сделал своим адъютантом и присвоил ему звание генерала. Личный врач нового президента был вызван из Канзас-сити и сразу же пожалован генералом; связь с миром бизнеса Западного побережья начал осуществлять личный друг президента нефтяной король Эдвин Поули. Когда один из "миссурийской банды" - так в народе назвали этот его "теневой кабинет" - заметил, что такого рода крен в правительстве неминуемо вызовет нарекания на отход от курса Рузвельта, новый президент досадливо поморщился: - Каждый президент имеет право на свой курс. А если слева начнутся нападки, обопремся на тех, кто стоит на самом правом краю нашего политического поля. Заигрывание Рузвельта с Москвой надоело. Сталина пора поставить на место, наших коммунистов надо осадить, они сделали свое дело на фронте и - хватит, пусть отойдут в сторону. Через семь дней Джон Эдгар Гувер получил санкцию на начало работы против всех тех, кто поддерживал или поддерживает добрые отношения с антифашистскими организациями, особенно с такими, которые открыто восхищаются мужеством и героизмом русских в их борьбе против гитлеризма. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - XIII (Еще раз о Максиме Максимовиче Исаеве) __________________________________________________________________________ Штирлиц лежал в кровавом тошнотном полузабытьи. Тело было чужим, ватным, даже если пробовал шевелить пальцами - в голове отдавало острым, игольчатым звоном и лицо сразу же покрывалось потом. Язык был громадным, сухим, мешал дышать. Но самое страшное было в том, что он не мог сосредоточиться, мысль не д а в а л а с ь ему, она рвалась, как эрзац-шпагат, и он никак не мог вспомнить, что его занимало даже секунду назад. "Заставь, - тяжело сказал он самому себе. - Заставь, - повторил он. - Заставь... А что это такое? Зачем? Зачем я вспомнил это слово? Я и так все время заставлял себя, я устал от этого... Нет, - возразил он, - ты должен и ты можешь заставить... Ну-ка заставь... О чем я? - теперь уже с ужасом подумал он, ибо забыл, отчего появилась мысль о том, что он должен себя заставить. - А ты вспомни. Вспомни... Заставь себя вспомнить... Ах да, я хотел заставить себя вспоминать то, что дорого мне... Тогда начнется цепь, а она, как хороший канат в горах... Каких горах? - не понял он себя. - При чем здесь горы? Ах, это, наверное, когда папа привез меня в Сен-Готард, и была осень, межсезонье, людей нет, только прозрачный звон на отрогах, стада паслись, на шеях коров колокольчики, и такой это был прекрасный перезвон, такое бывает разве что перед новым годом, когда ты еще маленький и, проснувшись, долго не открываешь глаз, потому что мечтаешь про то, каким будет подарок папы... Но ведь я не сказал Мюллеру, как зовут папу? - испуганно спросил он себя. - Я не сказал ему, что я никакой не Исаев, а Сева Владимиров, и папа похоронен в Сибири, его убили такие же, как он, только русские... Ну а что будет, если я ему сказал об этом? Будет плохо. Он не смеет прикасаться к папиной памяти даже словом... А еще он станет обладать знанием и обернет это против меня, пошлет телеграмму в Центр, в которой сообщит, что Сева Владимиров на все согласен. А кто там помнит, что я - Владимиров? Там и про Исаева-то знают трое. Видишь, ты заставил себя, ты смог себя заставить думать, только не засыпай, потом будет трудно снова в голове будет мешанина, а это страшно. "Не дай мне бог сойти с ума, уже лучше посох и сума..." Кто это? Заставь, - изнуряюще нудно приказал он себе, - вспомни, ты помнишь... Это Пушкин - как же я могу это забыть... Ах, какая прекрасная была у Пушкина визитная карточка, здесь на карточке пишут все должности, звания, количество крестов, господин профессор, доктор, кавалер Рыцарского креста штурмбанфюрер Менгеле, дипломированный врач-терапевт. А нужно бы только одно слово - "палач"... А на визитной карточке Пушкина просто: "Пушкин". И хоть на конце был никому не нужный "ять", зато как прекрасна эта его карточка - сколько в ней отрицания пошлости, каково достоинство, экое ощущение личности... Пушкин... Погоди, Максим... Погоди... Почему ты вспомнил о горах? Ну так это ведь ясно, - ответил он себе, - Сен-Готард, Чертов Мост, Суворов, чудо-богатыри... А канонада отчего-то совсем не слышна... - Он вдруг ужаснулся. - А что, если прорвались танки Венка? Или эсэсовцы Шернера? Или с Даллесом сговорился Гиммлер?" Штирлиц вскинулся с лежака, ощутив - впервые за эти страшные часы - мышцы спины; но сразу же упал, оттого что ноги были схвачены стальными обручами, а руки заломлены за спину... "Я жив, - сказал он себе. - Я жив. Жив, и слышна канонада. Просто они били меня по голове, а Вилли ударил в ухо тем пузатым хрустальным стаканом... Я поэтому стал плохо слышать, это ничего, пройдет, в русском госпитале мне сделают операцию, и все будет в порядке..." Он бессильно опустился на лежак и лишь теперь почувствовал рвущую боль во всем теле. До этого боли не было - лишь тупое ощущение собственного отсутствия. Так бывает, видимо, когда человек между жизнью и смертью: слабость и гулкая тишина. "Я жив, - повторил он себе. - Ты жив, потому что можешь чувствовать боль. А про цепь ты велел себе вспоминать оттого, что по ней, как по канату в горах, можно добраться до счастья, до вершины, откуда видно далеко окрест, словно в Оберзальцберге. Домики на равнине кажутся меньше спичечных коробков, мир поэтому делается огромным и спокойным, а ты достаешь из рюкзака хлеб, колбасу и сыр, термос с кофе и начинаешь пировать... Погоди - высшее счастье не в том, чтобы созерцать мир сверху, в этом есть что-то надменное. Нет, счастье - это когда ты живешь на равнине, среди людей, но памятью можешь подниматься к тому, что доставляет тебе высшее наслаждение... Дает силу выжить... Погоди, погоди, все то время, пока они били меня, я вспоминал одно и то же имя... Я повторял это имя, как заклинание... Какое? Вспомни. Заставь себя, ты можешь себя заставить, не давай себе поблажки, боль - это жизнь, нечего валить на боль, ты должен вспомнить то имя..." Грохнуло рядом; х р у с т н у л о; зазвенели осколки стекла... "Сирин! - ликующе вспомнил Штирлиц. - Ты держался за это имя зубами, когда они били тебя, твои руки были в наручниках, и ты не мог ухватиться за спасательный круг, а этим кругом был Сирин, и ты держался зубами, у тебя ужасно болели скулы не потому, что они били тебя по лицу, а оттого, что ты ни на секунду не смел разжать зубы, ты бы сразу пошел на дно... А кто такой Сирин? Откуда это имя? Погоди, так ведь это Ефрем, просветитель из Сирии, потому-то и стал на Руси зваться Сириным... Как это у него? Проходит день, по следам его идет другой, и, когда не гадаешь, смерть стоит уже в головах у тебя... Где мудрецы, которые писаниями своими наполнили мир? Где те, которые изумляли мир своими творениями, пленяли умствованиями? Где те, которые гордились дорогими одеждами и покоились на пурпуровых ложах? Где те, которые изумляли красотою своей наружности? Где те руки, что украшались жемчужинами? Где те, которые приводили в трепет своими велениями и покоряли землю ужасом своего величия? Спроси землю, и она укажет тебе, где они, куда положены... Вон, все они вместе лежат в земле, все стали прахом... Вот за кого я держался, пока они меня мучали, и я выдержал, спасибо тебе, сириец Ефрем, спасибо тебе, человек духа... Спасибо... И про Сен-Готард я вспомнил неспроста, потому что папа именно туда взял книги, в которых были писания Сирина и Никона Черногорца... Помнишь, в пансионате, где мы ночевали, была злая хозяйка? Чистая ведьма, волосы пегие, на "доброе утро" не отвечала - такое в Швейцарии редко встретишь: они ведь добрые люди, в горах живут, там злой не выживет, и папа тогда прочитал мне Сирина, очень еще смеялся... Как это? Нет зверя, подобного жене лукавой, самое острое оружие диавольское... И аспиды, если их приласкают, делаются кроткими, и львы и барсы, привыкнув к человеку, бывают смирны; но лукавая и бесстыдная жена, если оскорбляют ее, бесится, ласкают - превозносится... Папа еще тогда предложил испробовать истинность слов Ефрема Сирина, и мы спустились на первый этаж, и попросили кофе, и стали говорить ведьме, какой хороший у нее пансионат и как прекрасно спать под перинами при открытом окне, а она буркнула, что на всех не натопишь, проклятая немецкая привычка открывать окна, будто днем не надышитесь здешним воздухом... Папа тогда подмигнул мне, повторив: "Если ласкают - превозносится"... А последний раз я вспомнил Сирина после поджога рейхстага, когда Гейдрих собрал шестой отдел РСХА и, п л а ч а настоящими слезами, говорил о преступлении большевиков, которые подняли руку на германскую святыню, хотя почти все, кто слушал его, накануне были мобилизованы для выполнения специального задания, и закон о введении чрезвычайного положения был уже заранее распечатан и роздан тем, кто должен был начать аресты коммунистов и социал-демократов... А Гейдрих п л а к а л..." Штирлиц тогда не мог понять, как может столь гармонично умещаться ложь и правда в одном человеке, в том именно, кто планировал поджог, а сейчас рыдал по германской святыне... Вернувшись к себе - Штирлиц тогда жил в Шарлоттенбурге, за мостом, напротив "блошиного рынка", - он снова смог припасть памятью к тому спасительному, что давало ему силы жить, к русскому языку, и вспоминался ему тогда именно Сирии, и слышал он голос папы, который так прекрасно читал этого веселого православного попа из Дамаска... "Кто устоит против обольщений злодея, когда увидит, что весь мир в смятении и что каждый бежит укрыться в горах, и одни умирают от голода, а другие истаивают, как воск, от жажды? Каждый со слезами на глазах будет спрашивать другого: "Есть ли на земле слово Правды?" И услышит в ответ: "Нигде". И тогда многие поклонятся мучителю, взывая: "Ты - наш спаситель!" Бесстыдный же, прияв тогда власть, пошлет своих бесов во все концы смело проповедовать: "Великий царь явился к вам во славе!" Все его последователи станут носить в себе печать зверя, только тогда они смогут получать себе пищу и все потребное... Для привлечения к себе станут прибегать к хитрости: "Не беру от вас даров, говорю о зле со гневом", и многие сословия, увидав добродетели его, провозгласят его царем... И станет злодей на виду у зрителей переставлять горы и вызывать острова из моря, но это будет обман, ибо люди не смогут находить себе пищи, и жестокие надзиратели будут стоять повсюду, и начнут младенцы умирать в лонах матерей, и от трупов, лежащих вдоль дорог, распространится зловоние..." "Когда мы вываливались из машины, - вспомнил Штирлиц дорогу из Линца в Берлин, - запах был сладким, потому что в обочинах лежали убитые и никто не хоронил их, никому не было дела ни до чего, только до себя, однако возмездие наступило не тогда, когда должно было наступить, не сразу после того, как злодеи подожгли рейхстаг и бросили в тюрьму моих товарищей, а спустя страшные двенадцать лет; как же равнодушно время - та таинственная субстанция, в которой мы реализуем самих себя... Или не реализуем вовсе..." - Эй! - крикнул Штирлиц и поразился себе: не говорил, а хрипел. Что-то случилось с голосом. "Но ведь голосовые связки нельзя отбить, - подумал он, - просто я держал себя, чтобы не кричать от боли - им ведь этого так хотелось, для них это было бы счастьем, видеть, как я к о р ч у с ь, но я им не доставил этого счастья, я кричал про себя, и поэтому у меня что-то запеклось в горле. Пройдет". - Эй! - снова прохрипел он и решил, что его не услышат, а ему надо было подняться и ощутить себя всего. Может, они отбили ноги, и он не сможет подняться, не сможет ходить. Пусть они придут сюда, пусть отведут его в туалет, а может, Мюллер приказал им не пускать меня никуда, или этот "добрый доктор велел держать меня недвижимым, так ему будет сподручнее потом работать со мной. Они ж, наглецы, говорят: "Он работает". Вот сволочи, как похабят прекрасное слово "работа", да разве они одно это слово опохабили? Они опохабили то с л о в о, за которое погибло столько прекрасных товарищей. Они ведь посмели прекрасное и чистое слово "социализм" взять себе, обгадив его собственничеством, арийской принадлежностью! Ну, прохвосты! Нет ведь национального социализма, как нет национального добра, чести, национального мужества... - Ну, что тебе? - спросил Вилли, приоткрыв дверь. Штирлицу снова показалось, что тот и не отходил от него. - В туалет пусти. - Лей под себя, - засмеялся Вилли как-то странно, лающе. - Подсохнешь, морозов больше не будет, весна... "Он ничего не соображает, - понял Штирлиц. - Пьян. Они все время пьют - так всегда бывает у трусов. Они наглые, когда все скопом и над ними есть хозяин, а стоит остаться одним, их начинает давить страх, и они пьют коньяк, чтобы им не было так ужасно". - Ну, смотри, - прохрипел Штирлиц, - смотри, Вилли! Смотри, собака, ты можешь меня расстрелять, если прикажет Мюллер, и это будет по правилам, но он не мог тебе приказать не пускать меня в сортир, смотри, Вилли... Тот подошел к нему ("Я верно рассчитал, - понял Штирлиц, - я нажал в ту самую точку, которая только у него и ощущает боль, я попал в точку его страха перед шефом, другие точки в нем атрофированы, растение, а не двуногий"), снял наручники, отстегнул стальные обручи на лодыжках и сел на стул. - Валяй, - сказал он. - Иди... Штирлиц хотел было подняться, но сразу же упал, не почувствовав своего тела; боль снова исчезла - кружащаяся звонкая ватность. Тошнит. Вилли засмеялся. Снова взорвался снаряд - теперь еще ближе. Дом тряхануло, Вилли поднялся, чуть шатаясь, приблизился к Штирлицу и ударил его сапогом в кровавое месиво лица. - Вставай! - Спасибо, - ответил Штирлиц, потому что боль снова вернулась к нему. "Спасибо тебе, Вилли, зло рождает добро, точно, я убеждаюсь в этом на себе, как не поверить. Одно слово - опыт. Ох ты, как же болит все тело, а?! Только лица у меня будто бы нет, будто горячий компресс положили; а почему так трудно открывать глаза? Может, доктор уколол в веки, чтобы я не мог больше видеть их лица? Все равно я их запомнил на всю жизнь... Погоди про всю жизнь... Не надо... Он бы не стал мне колоть веки, они б просто выжгли мне глаза сигаретами - нет ничего проще. Им, значит, пока еще нужны мои глаза..." ...Он стал медленно подниматься с пола, руки дрожали, но он все время повторял себе спасительное слово - "Заставь!". Сплюнул кровавый комок, прокашлялся и сказал своим прежним голосом, уже слыша себя: - Пошли... - Погоди, - ответил Вилли, выглянул в коридор, крикнул: - Кто еще не кончил работу, молчать! Я не один! Штирлиц шел, раскачиваясь, цепляясь распухшими пальцами за стены, чтобы не упасть. Возле двери, обитой красной кожей, он остановился, снова сплюнул кровавый комок - ему доставило удовольствие видеть, как кровь поползла по аккуратным белым обоям в голубую розочку - пусть попробуют отмыть. Это ж ранит их сердце: такая неопрятность. Сейчас, верно, ударит. И впрямь Вилли ударил его по голове. Штирлиц упал, впав в темное беспамятство... ...Мюллер принял еще две таблетки колки, которые ему подарил Шелленберг, и начал неторопливо переодеваться. Все Конец. Исход. Жаль Ойгена. И Вилли жаль, а еще больше жаль Гешке, толковый парень, но если позволить им уйти - тогда вся игра окажется блефом. Штирлиц - человек особый, он поддавок не примет, да и в Москве сидят крепкие люди, они будут калькулировать товар. Им простую липу не всучишь... Чтобы завершить свою коронную партию перед тем, как уйти отсюда под грохот русской канонады по т р о п е ОДЕССы, он может пожертвовать этими парнями, толковыми и верными ему, он просто обязан отдать их на закланье - так рассчитана его комбинация... Даже если в дом угодит снаряд и Штирлица прихлопнет вместе с ними, д о к у м е н т а м, что собраны там, будет вера. Они же станут искать Штирлица и найдут его - в крови, со следами пыток. И это будет как предсмертное письмо верного им человека, они скушают е г о дезинформацию, поверят ему, и он, Мюллер, именно он, сделает так, что в Москве прольется кровь, много крови, - ах как это важно для его дела, когда льется кровь; кровь уходит - сила уходит, сила уходит - пустыня грядет... ...Мюллер снял трубку телефона, набрал номер, услышал знакомый голос: эта опорная точка ОДЕССы в порядке; только пятый абонент не ответил; наверное, попал снаряд. Шестая и седьмая ж д а л и. Все, порядок, где Борман? ...Приказ о взрыве штолен в Альт Аусзее, где хранились картины, иконы и скульптуры, вывезенные из всех стран Европы, отправил Геббельс. Об этом Борман - в суматохе последних часов - не знал. ...Кальтенбруннер тяжело отходил после ночного, т е м н о г о пьянства. Боязливо оглядываясь, словно ожидая, что кто-то вот-вот схватит за руку, п р о т а л к и в а л в себя рюмку коньяку - в первый же момент, как только открывал глаза. Закуривал горькую сигаретку "каро", самую дешевую (раньше всегда этим бравировал). Лишь потом одевался, выходил в комнату, где работали секретари. Затравленно интересовался последними новостями из Берлина, все еще - в глубине души - надеясь на чудо. Здесь-то, ранним утром, ему и передали послание Геббельса. - Где команда взрывников Аусзее? - спросил Кальтенбруннер и налил себе еще одну рюмку коньяку. - Соедините меня с ними. Секретарь, только что приехавший вместе с Кальтенбруннером из Берлина, здешней обстановки не знавший, ответил, что он должен запросить номер, он какой-то особый; они ж засекречены, живут на конспиративной квартире, чуть ли не по словацким паспортам... - Я соединю вас, обергруппенфюрер, я в курсе дела, - сказал Хетль. Он теперь не отходил от Кальтенбруннера ни на шаг. - С вашего аппарата. Пойдемте. - И распахнул дверь в его кабинет. Здесь, когда они остались одни, Хетль - в который раз уже за последние дни - вспомнил Штирлица - его спокойное лицо, миндалевидные прищуренные глаза, чуть снисходительную усмешку, его слова про то, как надо ж а т ь на Кальтенбруннера, чтобы тот не сделал непоправимого, - и сказал: - Обергруппенфюрер, вы не станете звонить взрывникам. Тот вскинул свое длинное, лошадиное лицо. Брови поползли наверх, сделав маленький лоб морщинистым и дряблым. - Что?! - Вы не станете этого делать, - повторил Хетль, - хотя бы потому, что американский представитель в Берне Аллен Даллес только что сел за стол переговоров с обергруппенфюрером Карлом Вольфом, потому что тот гарантировал спасение картин галереи Уффици. Я готов сделать так, что Даллес узнает про ваш мужественный п о с т у п о к: вы ослушались Геббельса, вы спасли для мира непреходящие культурные ценности - это усилит ваши позиции, особенно после измены Гиммлера, - во время предстоящих переговоров с западными союзниками... Если же вы не сделаете этого, то... - То что?! Что?! Я сейчас сделаю другое: я сейчас же прикажу расстрелять вас... - Ну что ж, приказывайте, - ответил Хетль, стараясь отогнать от себя постоянное видение: