е только одно-единственное "да", а отвечать нужно "нет", а за этим "нет" встает камера пыток, отчаяние, ужас и безысходность, а потом длинный коридор, холод, плиты, в последний раз небо, в последний раз снег, в последний раз взгляд, в последний раз люди, которые в самый последний миг станут вдруг дорогими-дорогими, потому что они - последние люди, которых ты сможешь видеть на земле? Тогда как?! Где-то рядом заурчал автомобильный мотор. Скрипнули тормоза, хлопнула дверь, и Вихрь услышал немецкую речь: - Перестаньте, болван вы этакий! Что это за скотство - бить женщину! Потом этот же человек мягко произнес: - Я приношу вам извинения за это безобразие, девушка. Пожалуйста, садитесь в машину. Ане перевели слова немца. Он дождался, пока ей то перевели, и обратился к своему подчиненному: - Мне совестно за вас, обер-лейтенант. У вас стиль мясника, а не офицера германской армии. - На русском фронте погиб мой брат, - тихо ответил обер-лейтенант. - Война - не игра в серсо! На войне убивают. После первого дня допросов Берг понял: с этой девицей ни о чем не договориться, если следовать обычным канонам вопросов и ответов. Она будет врать, а если ее уличить - замолчит. Берг решил идти другим путем - пробный шар он подпустил при ее аресте. Когда отчитывают в присутствии арестованного того, кто его брал и бил, - это неплохой аванс для дальнейшей работы. Берг решил поиграть с русской: он решил завербоваться к ней, а уж потом через нее выйти на остальных участников группы, заброшенной в тыл. Решив партию так, он вызвал Аню на допрос ночью, когда все остальные сотрудники военной разведки разошлись по квартирам и во всем здании осталось только пять человек: четыре охранника и полковник. Берг усадил Аню в кресло, включил плитку и поставил чайник. Потом он сел напротив нее - близко, так, что их колени соприкасались, и начал улыбчиво и грустно рассматривать девушку. Весь день он вел допрос через переводчика, никак не выдав свое знание русского языка. Это был тоже ход. Берг рассчитывал на этот ход. Он тихо сказал: - Вот такие пироги, золото мое... Сказал он это с таким милым волжским оканьем, что Аня отпрянула к спинке кресла. "Яростной убежденности большевиков глупо противопоставлять гестаповский фанатизм. Коса найдет на камень, - думал Берг, рассчитывая все ходы будущей операции после первых восьми часов допроса. - Надо искать иные пути. Косе надо подставлять траву. Но она, эта подставляемая трава, должна оказаться такой густой, что коса в ней сначала затупится, а потом запутается. И направить косу нельзя - точильного камня поблизости нет". - Только тихонько говори, - перешел на шепот Берг, - здесь даже стены имеют уши. Он отошел к шкафу, открыл дверцы, выдвинул большой американский автоматический проигрыватель "Колумбия", поставил несколько пластинок и включил музыку. Он слушал анго, закрыв глаза и покачивая в такт головой. - Слушай, - сказал он, медленно подняв тяжелые веки, - слушай меня внимательно. Я не хочу знать ни твоего настоящего имени, ни кто ты, ни с кем связана. Я постараюсь тебе помочь, но не ценой предательства, а иной ценой. Не понимаешь? Все это было так неожиданно, что Аня, покачав головой, также шепотом ответила: - Не понимаю. - Я хочу, чтобы ты мне ответила только на один вопрос, - сказал Берг очень медленно, - ты считаешь, что все немцы с Гитлером или нет? - Нет, - ответила Аня, - не все. - Как ты думаешь, может под погонами полковника скрываться человек, не симпатизирующий фашизму? - Такие люди сдаются в плен. ' - Верно. В плен могут сдаться люди, которые находятся на переднем крае. А что делать человеку - я не о себе говорю, не думай, у нас ведь идет отвлеченный разговор, - так вот, что делать человеку, который не имеет возможности сдаться в плен? - Гитлера застрелить - вот что. - Ну, хорошо... Я этого твоего ответа вообще не слышал. Я повторяю свой вопрос: как такому человеку доказать свою антипатию фашизму? - Чего вы от меня хотите? - спросила Аня. - Ничего, - сказал Берг. - Сейчас будем пить чай - всего лишь. Ты любишь как - покрепче или слабенький? - Покрепче. - Зря. От крепкого чая портится цвет лица. - У меня уж и так испортился цвет лица, - сказала Аня и пощупала синяк под глазом. - Пойми его. У этого офицера на фронте погиб брат, молоденький мальчик. - Про молоденького он не говорил. Он сказал - просто брат. "Барышня знает немецкий", - отметил для себя Берг, но вида не подал. - Ну, все равно брат. Родной ведь человек. - Не мы все это начали. - Тоже верно. Я не оправдываю его, просто я пытался тебе объяснить, почему он был несдержан. - Может, вы скажете, что у вас не пытают? - У нас - нет. У нас расстреливают. Пытают в гестапо, а я - не гестапо, я армейская разведка. Абвер. Вернее, бывший абвер. Слыхала? - Нет. Не слыхала. - Ну, это не важно, - улыбнулся Берг и посмотрел в глаза девушке, - я не ловлю тебя, не думай. - А я и не думаю. - Сколько тебе сахару класть? - Чем больше - тем лучше. - Четыре. Достаточно? - Можно и пять. - Ну, пожалуйста. Давай положим пять. Сам я пью вприкуску. - Откуда вы так хорошо знаете русский? - Я не могу тебе ответить. - Почему? - Потому, что это - моя тайна, а если ее узнаешь ты, это перестанет быть тайной. Вас виссен цвай, виссен дас швайн. Аня промолчала. - Поняла? - спросил Берг. - Нет, не пояяла. - А что же не спрашиваешь? - Сами скажете, если надо. - Верно. Это значит: что знают двое, то знает и свинья. - Горячий чай-то... Не притронешься. - А ты не торопись. У нас есть время. - Сейчас сколько? - Двенадцать. - Вы меня долго продержите? - Сколько захочешь. Я приказал дать тебе одеяло в камеру. - Мне дали. Спасибо. - Господи, не за что... - Так я не пойму - чего вы от меня хотите? - Ровным счетом ничего, - мягко улыбнулся Берг. - Я хочу пофантазировать. Представь себе: русской разведчице - не тебе, не тебе, а какой-то другой, тебе незнакомой - дают возможность бежать. Так? И даже помогают ей перейти линию фронта. Или наладить радиосвязь отсюда. Только с одним условием: чтобы она сказала в разведотделе или в генштабе, что, мол, в одной из германских армейских группировок, одной из самых сильных, скажем, группировок, есть человек, который хотел бы войти в контакт с русской разведкой. Как ты думаешь, пойдут на это большевики? - Откуда я знаю... - Ты не знаешь, понятное дело... Я ведь не о тебе говорю, я просто фантазирую. Позволь и себе пофантазировать. Как ты думаешь, пойдут на контакты с таким человеком или нет? - Из немецких тюрем побег невозможен. - Конечно, невозможен, если ты попала в гестапо. Но ты попала в руки армейской секретной службы. Из гестапо никто не убегает. Оттуда устраивают побеги для перевербованных агентов - только лишь. Вот недавно такой побег гестапо устроило одному перевербованному агенту прямо с краковского рынка. Берг мельком глянул на девушку: он хотел видеть ее реакцию. Если она связана с тем бежавшим от гестапо русским, она не может не прореагировать. Но лицо ее осталось спокойным, никак не напряглось, и руки тоже спокойно лежали на коленях. "Значит, она не связана с тем человеком, - решил Берг, - видимо, это другая группа. Через нее я все выясню о Мухе. По его описаниям, это, конечно, она". (Конечно, если б Вихрь сказал Ане про свой арест, она бы дрогнула. Когда человек арестован, он перестает бояться за себя - он боится за друзей. Но Вихрь ничего никому не сказал, потому что отдавал себе отчет: скажи он, и все его подчиненные шарахнутся от него как от возможного агента гестапо - просто так из гестапо не уйдешь. Он решил открыться потом, когда задание будет выполнено. Так сложное взаимосплетение случайностей спасло Аню - а этих взаимосплетений случайностей окажется в ближайшие дни столько и значение их будет так велико, что существенным образом перекорежит судьбы многих людей, в той или иной степени связанных с операцией "Вихрь".) - А где гарантия, что русская разведчица не получит пулю в спину? - спросила Аня. - Ну, это уже смешно, - ответил Берг, прихлебывая чай. - Первая гарантия - возможность пустить ей пулю в лоб, а не в спину. Как русскому шпиону - здесь, в тюрьме, даже без суда. - Что, многие у вас поняли - крышка? Да? - Я же не задаю тебе прямых вопросов, золото мое. Я же с тобой фантазирую, а ты требуешь ответов, которые могут стоить мне головы. - Ладно, - сказала Аня, допив чай. - Я согласна попробовать. Берг тоже допил чай, аккуратно поставил чашку на тоненькое блюдечко саксонского фарфора и сказал: - А где гарантия, что я не буду тобой продан, если побег по каким-либо причинам не состоится? - Вы не будете от меня ничего требовать - здесь, заранее? - Буду. - Чего же именно? - Твоего согласия поехать в наш радиоцентр и передать своим, в штаб, несколько дезинформаций. - Не получится. - Погоди. Не горячись. Ты передашь две-три дезы, а потом я тебе устрою побег и ты сможешь связаться со своими людьми и передать в Москву, что такие-то и такие-то сведения не что иное, как дезинформация. Во-вторых, после того как ты это передашь своим, они смогут начать игру против нас, "поверив" нам, а на самом деле они будут знать всю правду. Это выгоднее Москве, чем Берлину, уж послушай меня, я в разведке не первый год. - Зачем нужен такой трудный путь для побега? - Затем, что оттуда можно бежать. Радиоцентр - не тюрьма. - Я должна подумать. - Думай. - Нет, не здесь. - Ты хочешь вернуться в камеру? - Да. - Ладно. На, поешь, - сказал Берг, достав консервы, - мажь на хлеб, это свинина. - Спасибо. - Теперь вот что: при допросах я, возможно, буду на тебя кричать и топать ногами. Это необходимо, понимаешь? Так что не обижайся. - А почему бы вам не бежать вместе со мной? - Чтобы быть у вас расстрелянным? Не хочу. - Я даю вам гарантию. - Душечка ты моя, - улыбнулся Берг, - гарантии могу дать только один я - себе самому. Для этого мне надо передать здесь твоим людям такие сведения, которые покажут вашему начальству, что я собой представляю. Мне нужен связник, который будет сразу связываться с вашим Центром. - А почему вы решили говорить обо всем этом со мной? - Ты думаешь, мы каждый день ловим русских разведчиков? И потом - ты идеальный случай, ты радистка, я могу забрать тебя на радиоцентр, понимаешь? Отсюда я тебе побега устроить не смогу ни при каких обстоятельствах. - Я хочу подумать, - повторила Аня. В камере она упала лицом на нары и завыла, как от боли. "Дура, дура, набитая дура! - думала она. - Ничего не знаю, ничего не понимаю! Дура! Мамочка, как мне быть-то, мамочка?!" И - заплакала, как от злой обиды в детстве. ВСЕ ПЛОХО Карл Аппель уехал с офицерами куда-то в сторону Закопане. Поэтому Вихрь и Коля решили остаться ночевать у Степана: дом Крыси был надежен - в здешнем гарнизоне все знали, что хозяйка любит солдата вермахта. Крыся поставила на стол большой чайник и творога, а сама ушла спать. - Вот так! - сказал Вихрь. - Вот так, братцы... - Погубят девку, - сказал Коля. - Хороший она человек. - Не сломится? - спросил Степан. - Нет, не сломится, - ответил Вихрь. - Не сломится, - повторил Коля. - Мы теперь без связи, - сказал Вихрь, - дело - швах. Думаю, не пришлось бы идти к своим - за рацией. Правда, Седой обещал подумать, может, будем передавать через партизан. - Армия Людова? - Да. Хлопски батальоны. По-моему, у него есть связь. Но об этом будем думать. Пока вот что... Последняя фраза от Бородина была такая: "...быть в костеле, а потом в отеле "Французском". Именно там был в эти дни фон Штирлиц... - Ну? - спросил Коля. Вихрь долго молчал, а после сказал, не глядя на Богданова: - Степан, ты б пошел в сени, - может, кто слушает нас. Богданов усмехнулся и вышел. - Ты что, не веришь ему? - спросил Коля. - Почему не верю... Верю... Если б не верил - не пришел бы. Просто сейчас надо вдвоем подумать - что это значит. - Ты как считаешь? - Я только начну об этом думать - сразу на Анюте замыкаюсь. Я у нее последнюю неделю жил, у Войтеха, пасечника. Она, знаешь, как песенка - легкая такая, веселая, нежная. Утром встанет - глазищи громадные припухли со сна, ямочка на щеке, как у младенца... Мужика можно пытать болью, это, конечно, страшно, но, как все, связанное с телом, можно перенести. А вот девушку могуть замучить позором. Меня иногда ужас берет: живут на земле люди - все по одному образу и подобию созданы, и недолго в общем-то живут, а поди ж ты - тюрем понастроили, пытать выучились, стреляют друг в друга, детишек делают несчастными... Какую ж еще им правду надо всем рассказать, чтоб наступило братство под этим небом? - Сначала надо повесить Гитлера. - Понимаешь, каждая новая жертва сама по себе делает еще большее количество людей обреченными: пепел Клааса стучит в сердце. - Ты что это, милый? Против того, чтобы вешать Гитлера? - С ума сошел! Я не об этом. Да и потом, Гитлер, по-моему, не вправе считаться человеком. Человек может ошибаться, делать глупости, может стать невольным виновником несчастий, но человек - двуногое позвоночное, получившее в дар возможность осознанно рассуждать и проводить в жизнь задуманное, - не имеет права обосновывать физическое уничтожение себе подобных только тем, что у них окающий язык, горбатый нос или страсть к таборной жизни. Гитлер - это патология. Войну мы уже выиграли. Как дальше будет жить мир - вот о чем я. Знаешь, я отношусь к той категории людей, для которых все наши жертвы - это не повод слезливо вспоминать прошлое, а встряхивающий шок, заставляющий думать - как будет дальше, как будет в том мире, ради которого наша Анюта сейчас обречена на мучения. - Что-то тебя в минор потянуло. Вихрь? - Говорят, страдания делают человека черствым... Не знаю... Наверное, это не совсем так. Страдание калечит психику. Я в сорок втором, в Кривом Роге, расстрелял одного предателя... Он был у гестаповцев агентом. В газетенке пописывал. Вильна Украина, проклятые москали, жидивска коммуна... Словом, все как полагается, большой джентльменский набор. Одно б дело - просто пописывал, а то играл в националиста-антигитлеровца. Несколько наших клюнули, ну и погибли в тюрьме. Я к нему пришел, а он - молоденький паренек, красивый, вокруг жена воркует, ласковая, добрая... А он назначил свидание трем мальчишкам-студентам из патриотической группы: они у нас на сводках Совинформбюро сидели. Значит, не убей я его сейчас, завтра трое наших пареньков будут висеть в камере пыток. И знаешь, что страшно: я даже про тех, кого он уже продал, тогда не думал. Я думал о тех, кого он продаст завтра, а видел его жену... Когда мы с ним вышли, он на колени упал, мычит и все повторяет: "Лелечка у меня, Лелечка сиротой останется, пощадите ради Лелечки, я вам отслужу... Лелечка не виновата, что у нее муж слабым оказался..." Я потом три ночи не спал. - Ты ее любишь, - тихо сказал Коля, - я понял тебя. Вихрь. - У тебя нет детей, тебе этого не понять. Ладно. Давай будем думать про Штирлица. Люди Седого подтвердили, что он - большая фигура. - Эсэсовца, видимо, надо либо угробить, либо выкрасть. Таких нельзя пропускать. - Видимо. Но это большая разница: выкрасть или ликвидировать. Ты "Французскую" гостиницу хорошо знаешь? - Знаю. - Туда имеют право входа цивильные? - Я пройду. - Не хвались, едучи на рать... - Я пройду, - упрямо повторил Коля. - Для такого дела пройду. - Тогда посмотри за ним денек. Теперь дальше. Седой работает по связи с тюрьмой. - Нужны деньги? - Да. Возможно, понадобятся. - Достанем. - Стоп. Я .поэтому и хотел поговорить с глазу на глаз. Ты держишь нити интенданта Курта и боевой группы плюс часть связей Седого. Если ты загремишь - мы провалим всю операцию. На экспроприацию, если она вообще будет нужна, должен пойти Богданов. - Один? - Зачем один... Ты подключишь к нему троих из твоей лесной боевой группы. Причем брать надо либо банк, либо магазин. Если мы пойдем на экспроприацию какого-нибудь склада или аптеки - можем засветиться на реализации. Что нового от интенданта? - Он передал скучные данные - никаких сенсаций. Его, кстати, в Прагу переводят... - Когда? - Точно не знаю. - Ничего. Он нам еще здесь пригодится. - Звать Степана? - Да. Коля вышел в сени. Степан сидел под дверью, напряженно прислушиваясь к тревожной ночной тишине. Изредка завоет собака, станет от этого жутко и тоскливо, а потом снова тишина, особая тишина оккупации, когда каждая минута несет с собой ожидание выстрела, вопля, гибели. ЗАКОНОМЕРНОСТЬ СЛУЧАЙНОСТЕЙ У Седого в Варшаве до войны жил брат - известный в городе психиатр. У брата была дочь Мария. Когда отец погиб в тридцать девятом, она перебралась в Краков. Сначала она жила в доме у Седого, а когда он перешел на нелегальное положение, сняла себе комнату - от покойного отца осталась коллекция золотых монет и несколько подлинных средневековых гравюр, на это можно было жить. Некоторое время Мария работала в университете, но когда университет гитлеровцы закрыли - по их планам, в Польше должны были быть только начальные школы, - она стала работать переводчицей на железнодорожном узле. Здесь она познакомилась с Игнацием Домбровским, инженером. Сестра Игнация Домбровского Ирена была невозможно мила, по улице ей ходить трудно: все оглядывались, особенно немцы. Именно так, на улице, когда она возвращалась с работы (выучилась на медицинскую сестру), с ней познакомился Вацлав Шмит - по матери словак, по отцу немец, по должности помощник начальника тюрьмы. Он ходил за Иреной два года - краснел, вздыхал, сох. Тетушка Шмита жила в Лозанне, там у нее был обувной магазин. Чтобы достать документы на выезд к тетушке - и ну вас, немцев, к черту с вашей тюрьмой, - ему нужно было тридцать тысяч марок. - Здесь - нет, - сказала ему Ирена, - среди этого вашего скотства может быть все, но не может быть любви. Здесь мы никогда не будем вместе. Увези меня в Швейцарию, где не стреляют и где озера в горах, - я стану тебе женой. - Я тебя увезу, а ты меня там бросишь. - Поляки могут делать все, что угодно, - ответила Ирена, - только они не умеют нарушать данного слова. - А деньги? Откуда я возьму столько денег? После ареста Ани Седой пошел по всем своим связям: любыми путями ему нужно было выйти к тюрьме. Два дня прошли впустую. Утром, когда он встретился с племянницей, та сказала: - Знаешь, ничего нельзя обещать наверняка, но встречу я тебе устрою. Насколько мне известно, человеку из тюрьмы, некоему Шмиту, для счастья с Иреной нужны деньги. Может быть, тебе поговорить с ним? ...Когда Шмит и Седой остались в комнате одни, Седой сказал: - Я знаю вашу историю. Помогите мне, я помогу вам. - Кто вы? - Моя история похожа в некоторой степени на вашу. Я люблю женщину, женщина эта сидит в вашей тюрьме. Мне нужно, чтобы эта женщина была со мной, мы уедем в горы - там мои родители, а вы уедете в Швейцарию - там ваша тетушка. - Как зовут женщину, которую вы любите? Седой закурил, пустил к потолку дым, прищурился и ответил: - Ее зовут русская радистка. - Вы с ума сошли... - Я не сошел с ума. - Это невозможно. - Отчего? - Оттого, что мне дорога жизнь. - Вы будете чисты. - Каким образом? - Сначала мне нужно ваше принципиальное согласие. - Это невозможно... - Хорошо. Допустим, вам поступает приказ - передать мою женщину для допроса ночью, когда вы дежурите. Бумага остается у вас, а вам следует только выполнить приказ. - Это невозможно... - Вы меня не так поняли. Я знаю, вам нужны деньги, чтобы уехать с Иреной в Швейцарию. Разве нет? - Допустим. - Я даю вам эти деньги. Я даю вам тридцать тысяч. Вы мне даете мою женщину. - Нет... Это невозможно... В комнату вошла Ирена - глазищи зеленые, длинные волосы на плечах, талия осиная. Она остановилась возле двери и сказала: - Да, Вацлав. Не "нет", но "да". Шмита прижало к стулу, лицо его засветилось, пальцами захрустел. "Несчастный парень, - подумал Седой, - ни черта не соображает, весь под ней". - Да, - повторил Шмит. - Но мне ваш план не до конца понятен... - Это уже другой разговор, - ответил Седой. - Валяйте-ка рисуйте план тюрьмы и опишите всех поляков, которые работают в тюремной обслуге. И график ваших дежурств. Я составлю точный план. - Хорошо, - ответил Шмит. - Вы боретесь за свою любовь. Я буду драться за свою. Пятнадцать тысяч вы мне должны передать, когда я составлю тот график, который вы просите. Пятнадцать - в тот час, когда передам вам русскую. Ее номер 622. - Курносая, с ямочками на щеках, да? - Да. С ямочками. Радистка. - Вас никто не собирается обманывать, Шмит. - Я тоже не собираюсь обманывать... Ирена, стоявшая в дверях, сказала: - Он прав, пан, он прав. Вы боретесь за свою судьбу, он за свою. Здесь я обязана молчать, иначе он не будет мужчиной. Весь следующий день Вихрь провел с Седым и Юзефом Тромпчинским. Они медленно ездили по краковским улицам в разбитом, стареньком "вандерере" адвоката. - Вот, - сказал Юзеф, - хозяин этого магазина Игнаци Ериховский. Сволочь, целует нацистам задницу. Портрет Гитлера выставил, каков, а? - Ну и что? Хозяин моей новой явки тоже держит в комнате портрет Гитлера, - сказал Седой. - Кричать на каждом углу "я ненавижу Гитлера" - проявление ненормальности. Лучше кричи, что ты его обожаешь, но проткни шилом два баллона в их машине - и то больше пользы. - На твоей новой явке радиопередатчик можно будет установить? - спросил Вихрь. - Можно. Только нет смысла. - Почему? - Засекут. Недалеко шоссе. - Глупость. Мы с Аней сидели в лесу, и там нас засекли очень даже просто. Один дом - они нас и окружили. А если б было с десяток домов - хотя бы с десяток, - неизвестно, чем бы все кончилось. - Кончилось бы тем, что все десять домов были взорваны, жители расстреляны, а ты сидел бы в гестапо вместе с Анной, - сказал Тромпчинский. - Вихрь, глядите, во-он тот подъезд видите? - Да. - Это подвальчик. Там кабаре и проститутки. Я там был ночью: выручка громадная. Хозяин сидит за перегородкой, у него сейф. По-моему, плюс ко всему он спекулирует медикаментами. С гестапо связан уже два года... Он доносит гестаповцам, его весь город ненавидит, этого гитлеровского холуя. Фашист и спекулянт. - Ночью опасно, - сказал Вихрь. - Задержат патрули. - Да, - согласился Седой, - ночью мы будем, как голые. - Стоп, - сказал Вихрь, - а если на немецкой машине? Юзеф, ты мог бы принять участие в этом деле? - Меня знает хозяин. Меня вообще многие знают в городе. - Я могу, - сказал Седой, - если очень надо, пойду я. - Понимаешь, если пойдет один Степан с нашими ребятами, они сразу засветятся, хотя документы Коля им достал через своего интенданта. - Да, - сказал Седой, - ваших даже в смокинге за версту определишь. Держаться совсем не умеют. - Здесь банк? - спросил Вихрь. - Да. - Идеальнее ничего не придумаешь. - Расстреляют всех служащих, - сказал Седой, - за пособничество бандитам. - Ну что? - спросил Вихрь. - Остановимся на кабаре? - Я - "за" - сказал Тромпчинский. - "За", - сказал Седой. На следующий день трое сбежавших из лагеря военнопленных, включенные в боевую группу Коли, пришли на явку Степана. Часов в двенадцать в окно постучали условленным стуком: раз-раз, пауза, раз, пауза, раз-раз-раз. Это были Вихрь и Седой. - Новиков Игорь, - представился первый. - Муравьев Владислав. - Николаев Евгений. - Садитесь, товарищи, - предложил Вихрь. - Будем беседовать. В полночь Коля вынес костюмы: ребята переоделись. Седой скептически покачал головой. - Новиков еще, может, подойдет, - сказал он Вихрю, когда они вышли в другую комнату, - а остальные нет. У них глаза с яростью, их засекут. Там играть придется, там надо часами дожидаться минуты. Они себя засветят. Ребят надо держать для диверсий, а эта штука с эксом не для них. - Ну что ж... - задумчиво сказал Вихрь, - видимо, ты прав. Пойдем втроем. Ты, Степан и я. Удирать будем на машине Аппеля. У него ночной пропуск. - Этих ребят я сегодня отведу обратно в лес, а оттуда их перебросим к нашим партизанам, так будет разумно. "Соколы" - большой отряд, я с ним на связи, - сказал Седой. - Хорошо. Экс отнесем на завтра. НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ Берг не любил свой почерк. Он понимал, что его каллиграфический почерк, точные нажимы и неимоверно изящные соединения свидетельствовали о несгибаемом канцеляризме его обладателя. Поначалу Берг гордился и своей феноменальной памятью, и каллиграфическим почерком. Он возненавидел свой почерк, когда до него дошел отзыв Канариса. Он пробовал изменить почерк, но из этой затеи ничего не вышло: почерк вроде дефекта речи - рожден заикой, ну, стало быть, заикой и помрешь. Реванш Берг брал в другом: развелся с женой и пустился во все тяжкие. Как это ни странно, но расчет его оказался точным, и по прошествии года о нем стали говорить не как о канцеляристе, но как об удачливом донжуане, рубахе-парне, незаменимом в компании мужчин человеке, если захотелось после дружеской попойки где-нибудь повеселиться - у Берга всегда были наготове телефоны верных подруг. Но фюрер уволил Канариса в почетную отставку - адмиралу было поручено руководить экономической войной; абвер слили с ведомством Кальтенбруннера, а управление кадров в ведомстве Кальтенбруннера выражало недоверие людям морально не стойким. Останься Берг тем памятливым каллиграфом, каким он был, - наверняка судьба вознесла б его в аппарате Кальтенбруннера. Он делал ставку на вкусы Канариса, но пришел Кальтенбруннер - и Берг оказался в Кракове, всего лишь в должности офицера 1-С (офицера фронтовой разведки) группы армий "А". Поэтому сейчас каждый свой шаг он перестраховывал с такой тщательностью, которая в случае новых непредвиденных случайностей гарантировала бы его, во всяком случае, от окончательного разжалования. Разработку русской радистки он вел осторожно и неторопливо; после пяти бесед с Аней почувствовал, что скованность девушки прошла; со дня на день он ждал, что она примет его предложение и тогда он получит в руки связь, а по вязи уж куда легче идти на внедрение в подполье. После каждой беседы Берг исписывал гору бумаги, восстанавливая каждое слово русской радистки со скрупулезной точностью, - это был его оправдательный документ. Более того, когда Берг почувствовал, что девушка вот-вот "дозреет", он связался с шефом краковского гестапо. Крюгер приехал к нему вечером, и они вдвоем просидели над материалами, приобщенными Бергом к делу, условно названному "Елочка". Шеф гестапо одобрил проведенную работу, и Берг сразу же попросил шефа позвонить руководителю отдела А-2, с тем чтобы в дальнейших контактах, если они появятся, руководство отдела А-2 оказывало помощь Бергу в разработке этой перспективной операции. Шеф гестапо спросил Берга: - Послушайте, а не слишком ли жирная фигура для вербовки к красным полковник Берг? - Приятно слышать, - улыбнулся Берг, - что меня считают жирной фигурой. Крюгер ответил: - Ну, поймите меня правильно. - Я понимаю вас верно, - ответил Берг, - я использую возможность шутить в разговоре с человеком, понимающим юмор. Увы, это редкое качество... Мне кажется, что, если им предложу свои услуги я и в случае если они это наше предложение примут, тогда мы войдем в контакты с более высоким уровнем заинтересованностей красных, чем ежели бы свои услуги им предложил унтер-офицер. По тому кругу интересов и по тем вопросам, которые они могут поставить передо мной, мы поймем их дальние планы, а не местные интересы - полка или в лучшем случае дивизии, противостоящей нашей обороне на том или ином участке фронта. Шеф сидел задумчиво, поигрывал пригоршней карандашей, кусал верхнюю губу и щурил левый глаз. Берг нажал: - Если эта наша операция пройдет успешно, думаю, Кальтенбруннер останется в высшей степени доволен нами. Это было приглашением к танцу: Берг дал аванс на обоюдную славу. Крюгер положил карандаши на стол и снял трубку телефона. - Отто, - сказал он руководителю отдела А-2, - мы с Бергом задумали интересную работу. Поднимись к нам, пожалуйста, мы обговорим детали. "Около десяти часов, - записывал Берг, - мы сели ужинать. Радистка учила меня, как надо заваривать чай. Она утверждала, что его нельзя кипятить на плитке, а надо держать укрытым теплой тряпкой. _Я_. Почему вы так думаете? _Она_. Так делала мама. У нас в Сибири умели заваривать чай, нигде так не могут чаевничать, как у нас. _Я_. А кофе вы любите? _Она_. Не очень. Оно горькое. _Я_. Надо говорить "он". _Она_. Это не по правилам грамматики. _Я_. Придется поставить вам двойку по русскому устному. Я готов доказать со словарями и учебниками мою правоту. _Она_. Сдаюсь. _Я_. Памятуя формулу Максима Горького: "Если враг не сдается, его уничтожают", я бы загнал вас в угол. _Она_. Я много думала над нашими разговорами. _Я_. Ну и? _Она_. Яне могу поверить вам. Мы однажды поверили вашему честному слову. _Я_. Кто это мы? _Она_. Мы - СССР. _Я_. Чьему слову вы поверили? _Она_. Мы поверили честному слову немцев в тридцать девятом году". (Кое-что Берг записывать не стал, потому что разговор был следующего содержания: _Берг_. Немцев ли? _Аня_. Кого же еще... _Берг_. Если мне не изменяет память, в одном из ваших партийных документов, конкретно в докладе Сталина, было сказано: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается... Не надо путать одного человека и весь народ.) Всю дальнейшую часть беседы Берг воспроизвел полностью: "_Она._ Если бы вы отправили сейчассточку моему командованию... _Я_. Каким образом? Написать на конверте: "Москва, Кремль" и опустить в ящик? _Она_. Вы - разведчик, вы и придумывайте, как переправить. _Я_. Ну хорошо, допустим, я отправил с одним из ваших пленных. Какой смысл? _Она_. Этого будет достаточно для моего согласия. _Я_. Наоборот. Вам не поверят. _Она_. Почему? _Я_. Потому, что это немыслимое дело, чтобы полковник немецкой разведки отправлял через линию фронта письмо с предложением сотрудничать. _Она_. Есть возможность связаться с командованием и не переправляясь через линию фронта. Зачем же исключать такую возможность? _Я_. Ну что ж... Интересно... Хотя очень опасно. Если вы провалитесь здесь - вы или ваши здешние руководители, - тогда, скорее всего, вы попадете в руки гестапо. И там вас выпотрошат: гестапо - это отнюдь не армейская разведка. _Она_. Вы ошибаетесь. Здесь я могу дать вам любую гарантию. _Я_. На будущее: старайтесь быть аналитиком. Подчиняйте эмоции разуму. Все не так просто, как вам сейчас представляется. Все значительно сложнее. _Она_. Вы правы. Но только чрезмерное усложнение так же опасно, как и упрощение. И не столько опасно, сколько смешно. _Я_. Я готов встретиться с вашим человеком и передать ему весточку от вас. Могу передать ему - в порядке аванса - интересующие вас документы и принести от этого вашего человека сообщение: передал я документы или нет. _Она_. Какие документы вы можете передать? Я. Пожалуйста, на выбор: дислокация частей гарнизона, планы перемещения войск. _Она_. Это может быть дезинформацией с вашей стороны. _Я_. Конечно. Все может быть. Все может быть, если никому не верить. В общем, видимо, наш разговор следует считать несостоявшимся. Я спасу вам жизнь, я отправлю вас в лагерь. Но давайте больше к моему предложению не возвращаться. _Она_. Почему же... Я, между прочим, могу сообщить вашему начальству о ваших предложениях. _Я_. Это нецелесообразно по трем причинам: во-первых, вам не поверят, во-вторых, это будет стоить вам жизни, и, в-третьих, я уже никогда не смогу попробовать помочь вам в вашей борьбе. _Она_. О том, чтобы вы связались с нашими людьми здесь, не может быть речи: они ушли со своих явок, и я не знаю, где они могут быть. _Я_. Вы хотите, чтобы я перебросил вас через линию фронта? _Она_. Конечно. _Я_. Значит, вы согласны поехать на радиоцентр? _Она_. Сначала я хочу посмотреть, какую дезинформацию мне придется передавать нашим. _Я_. Хорошо. Завтра вы увидите эти материалы. Я могу сообщить радистам, что вы дали принципиальное согласие? _Она_. Сначала дайте мне просмотреть материалы и объясните, какую цель они преследуют. _Я_. Хорошо. Завтра утром я вызываю вас на очередной допрос. _Она_. До свидания. _Я_. Спокойной ночи". Назавтра Берг проинформировал шефа гестапо, что русская радистка приняла его предложения, и сразу же связался с оперативным отделом штаба армейской группировки "Висла" с просьбой подготовить серию серьезных дезинформации стратегического значения. ИСТИННАЯ ПРИЧИНА 17 октября 1939 года сотрудник английского посольства в Осло достал корреспонденцию из большого синего почтового ящика, укрепленного на стене возле ворот. Разбирая корреспонденцию, он обратил внимание на белый самодельный конверт. Адрес был отстукан по-немецки. Имени отправителя, почтового штемпеля, марки или сургучной печати не было. Сотрудник посольства вскрыл конверт. Так как немецкого языка он не знал, то ограничился просмотром нескольких страниц, испещренных цифрами, чертежами и короткими аннотациями к ним. Сотрудник посольства отправился к военно-морскому атташе Великобритании контр-адмиралу Гектору Бойзу. Тот вызвал своего переводчика, и они вдвоем засели за изучение документа. А когда документ был переведен, на аэродром ринулся звероподобный "роллс-ройс" под посольским штандартом. А на аэродроме с запущенными моторами уже стоял специальный самолет. Вечером этого же дня документ был вручен шефу английской разведки. На следующий день изучение документа из Осло было поручено советнику Черчилля по военной технике, профессору Абердинского университета в области баллистики и астрономии сэру Реджинальду Виктору Джонсу. Впоследствии к изучению этого документа подключился профессор сэр Артур У. М. Эллис. Документ сообщал, что в Пенемюнде, на берегу Балтийского моря, организован центр третьего рейха по созданию "V. z. b. v." - "оружия возмездия особого назначения". Из документа явствовало, что под руководством двадцатисемилетнего ученого Вернера фон Брауна здесь, в Пенемюнде, проводятся сверхсекретные работы по созданию ракетных снарядов и баллистических ракет. Документ из Осло был поразителен с точки зрения проникновения в святая святых рейха. Однако сведения, полученные из одного источника, не могут считаться сведениями; это может быть гениальное сумасшествие, дезинформация, домысел. Начинать немедленное действо хорошо в любви или в искусстве. В политике и разведке это может принести только вред. У разведчика, как и у политика, есть только один надежный союзник - время. Через год после получения документа из Осло в Лондон пришло донесение от группы польского Сопротивления во главе с инженером Антони Кацьяном: на острове Узедом в районе Пенемюнде действительно работает секретная база Вернера фон Брауна, занимающаяся проблемой ракетной техники "особого назначения". В 1943 году данные из Польши были уточнены французской подпольной группой. Более того, через французские и польские источники стало известно, что в 1944 году гитлеровцы намерены запустить на Англию более пяти тысяч ракет со смертоносным грузом. Французские, бельгийские, голландские патриоты, а также группы английской разведки обнаружили сто тридцать восемь стартовых площадок на северном побережье Франции и Голландии. Военная разведка Великобритании получила данные аэрофотосъемки района Пенемюнде: на взлетных бетонных дорожках стояли самолеты с поразительно короткими крыльями, казавшиеся сверху похожими на пчел; в нескольких местах просматривались тени от вертикально установленных ракет громадного размера. Теперь двух мнений быть не могло: Пенемюнде не был хитрым ходом, дьявольской игрой "Завлечения", устроенной гестапо или Канарисом. Это был сверхсекретный военный центр. 18 августа 1943 года на Пенемюнде был совершен внезапный налет. Остров бомбило шестьсот "летающих крепостей". На объект Вернера фон Брауна было сброшено полтора миллиона килограммов бомб. Была уничтожена половина всех лабораторий, разрушены кислородный завод и электростанция; городок для инженеров превратился в пепел. 19 августа в Пенемюнде прибыл Эрнст Кальтенбруннер с новым штатом эсэсовской охраны. Гиммлер предоставил осенью 1943 года Вернеру фон Брауну полигон Хайдлагер для испытания сверхмощных ракет V-2. Хайдлагер размещался на территории польского генерал-губернаторства, к северу от Кракова, в междуречье Вислы, Вислока и Вислоки. Именно это и послужило истинной причиной полета в Краков Штирлица. Осмотр памятников старины был только поводом для Максима Максимовича Исаева. Чтобы получить эту командировку, ему потребовалось девять месяцев. Он и раньше слыл любителем изящных искусств, а для того чтобы лично ему, Штирлицу, поручили выполнение этого задания, пришлось несколько раз поговорить о французском ренессансе в присутствии Вальтера Шелленберга, шефа разведки СД, и в приемной у Кальтенбруннера. Разведка - сгусток памяти. Эти его беседы вспомнились тем, кому Гиммлер дал задание выяснить, что следует вывезти из Кракова, Праги и Братиславы. И выбор кандидата был определен: Штирлиц. ТАНГО СО СЛЕЗОЙ О, горькая тишина ночных ресторанов, обреченная нежность одинокой грусти, когда тушат на столиках свечи замотанные официантки и пьяный пианист тихонько наигрывает твои самые любимые песенки, а женщина за соседним столом кажется тебе самой красивой и единственно тебя понимающей! О, это ожидание рассвета, когда в открытые окна тихонько прокрадывается, словно наемный убийца, серый, зыбкий, тревожный утренний свет. Где все несчастья, где война, окопы, вздувшиеся серые трупы, когда ты пьешь смирновскую водку из синих рюмок, а на коленях у тебя хрустит белая салфетка?! А та быстрая и отчаянная дружба, которая завязывается здесь, а те песни, которые ты орешь вместе со всеми, и тебе кажется, что никогда и нигде еще лучше не пели, чем сейчас... А то легкое счастье, когда ты возвращаешься к себе домой и глядишь на утреннее, первое, бело-синее солнце и на желтую полоску рассвета! Но это все потом, а сейчас надо сидеть и замирать, и холодеть, и радоваться, и плакать, слушая, как пани Анна стоит на сцене в свете двух прожекторов и поет о варшавском Старом городе, где тихие улочки, дымные рассветы, где влюбленные похожи на пластилиновые фигурки в игрушечной декорации средневекового замка и где только крик - отчаянный, одинокий крик переносит вас в сегодняшнюю ночь. Но кого же зовут, на кого надеются те, кто кричит в ночи? Им не на что надеяться, им совсем не на что надеяться, им можно надеяться разве что на сонное бормотание Вислы и на то, что вокруг сейчас ночь, которая всегда с влюбленными. В кабаре было человек тридцать: спекулянты, несколько офицеров люфтваффе с компанией пьяных молоденьких проституток в школьной форме, сделанной нарочито вульгарно: юбчонки выше колен, вырезы на шее до поддыха, а талии перетянуты широкими кушаками, чтобы подпирать посильнее неоформившуюся еще грудь. Седой и Степан вошли в кабаре первыми. Они сели у самого входа, за первый же свободный столик: здесь было темно, а Степан очень волновался, и лицо у него было землистое, а глаза лихорадочно горели, и зрачки были громадные, Седой - тот улыбчиво оглядел зал, сел нога на ногу, небрежно, как завсегдатай, щелкнул пальцами, не глядя на официантку, принял у нее из рук карточку и рассеянно прикурил - палец не дрогнул. Следом за ними вошел Вихрь. Под руку он вел Крысю. Он справедливо решил, что на эту операцию надо