ря? В тот день я прилетела в гарнизон, генерал общался с народом в Доме офицеров, Киселева получала форму... безумная ночь с безумным бегом, сначала за Борисом, потом - за Титовым. Матрос, умерший от передозировки наркотиков, обгоревший штурман Миша. И что же произошло с Борисом? Все дороги ведут в гарнизон. Я бы немедленно, вытащив свою заначку, взяла такси и отправилась туда, трясясь по узкой колее дороги, перескакивая с сопки на сопку, но в этот момент зазвонил телефон. Не Климочкин ли в очередной раз забыл адрес Кулибина? Нет, звонила Сенькина, я сразу узнала ее, хотя говорила она тихо-тихо, словно из преисподней, тихо и быстро, ни одного лишнего слова, что для женщины не характерно: - Жду тебя в редакции. Что-то новенькое! С каких это пор Ирочка вот так, запросто, среди ночи может располагать моим свободным от работы временем? Неужели штатные перестановки последнего дня, в которых она - невеста, дают ей на это право? Иногда мне казалось, что Сенькина говорит о ком-то другом, но только не о Лелике, которого я знала. Да и называла она его официально: Алексей. По-моему, близких людей зовут как-то иначе. - Он всегда мне дарит цветы и фрукты, недавно привез хурму. Представляешь, целый ящик. Он говорит, что я божественно хороша и даже поет мне серенады, - вздыхает Сенькина. - Его любимая: "Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую..." Поющий Лелик - это же нонсенс, абсурд, противоестественное явление. Интересно, у него бас, тенор или - дискант? Может, герой неба Лелик - преемник кастрата Фаринелли? Доводит дам до обморочного состояния посредством контр-сопрано? До чего же надо искалечить нормального мужика, чтобы он запел, да еще под балконом? Как много в этом грусти. - Вы скоро поженитесь? - Сдерживая себя от всевозможных извержений, я глушу пакостный вкус измены сигаретами. - Наверное, но сейчас он очень занят... - Медсестер в госпитале охмуряет, - цинично говорю я. А что, пусть знает правду жизни; если он изменял мне, почему бы ему не изменить Сенькиной, хоть она и божественно красива и даже достойна серенады. - Да, он в госпитале, - повторяет Сенькина. - Почему ты, божественно красивая, сидишь со мной, а не у постели раненого? - допытываюсь я. Самые изуверские чувства питают мою злость. Как бы я хотела, чтобы эта безупречная, с точки зрения Лелика, Ирочка разрыдалась, размазывая тушь по мокрым щекам, некрасиво захлюпала носом. - А зачем? - спокойно говорит Сенькина, плевала она на мой сарказм. - Врачи говорят, ничего серьезного, всего лишь сотрясение мозга да что-то с ногой, скоро выпишут. Действительно, зачем, впереди у них целая жизнь. Никто никогда не унижал меня так, как эта рассудительная, уверенная в Лелике Ирочка. Я ненавижу ее и его. Особенно его. За все время наших отношений он сказал мне несколько ласковых слов, я загибаю под столом пальцы: "Ты для меня близкий, родной человек" - раз, "Я тебя изнасилую" - два. И тут я подпрыгиваю: как я могла забыть самое значительное, что слышала от Лелика? - А он говорил тебе: "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры"? - говорю я, дрожа от разных предчувствий. Если он говорил Сенькиной "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры", крепко прижимая ее к себе одной рукой, то я - умру. Немедля, даже не оттягивая момент остановки сердца вставанием со стула. - Нет, не говорил. - Ирочка смотрит на меня как на ненормальную. - Мы же не в зоопарке. Он поет мне серенады. - Один ноль в мою пользу, - говорю я. Я не знаю, что это может означать, но ощущаю: что-то да значит. С чувством законного превосходства, как богач нищему, бросаю на стол серьгу с перламутровой вставкой. Зигзагом она катится к Ирочке. Изящными пальчиками Ирочка берет серьгу и, зажав в ладони, долго рассматривает ее, словно поражена не столько наличием, сколько узнаванием. И уж никак я не могла предположить, что Ирочка, увидев серьгу, разрыдается, горько, по-бабьи, некрасиво хлюпая носом, размазывая по лицу тушь, и я буду ее утешать, будто пренебрегли ею, а не мной. Взрывная волна, содрогнувшая город, выкинула нас с Ирочкой из редакции. В толпе, стекающейся из всех окрестных домов, мы бежали туда, куда бежали все. Ирочка, продолжавшая некрасиво хлюпать носом, на бегу пыталась что-то сказать мне, но суета людей и машин развела нас в разные стороны; в этом гомоне я потеряла ее. Шумный людской поток вынес меня к моему дому. Подпираемая телами, я оказалась у самого подъезда. В доме, освещавшем ночную улицу всеми окнами, уже работали пожарные, брандспойты были направлены на четвертый этаж, в выжженный провал окна. Пенная струя била в эту рваную дыру. - Что вы делаете, там же компьютер! - совершенно неожиданно для себя крикнула я, но крик увяз в общем гвалте. Только тут до меня дошло, что эпицентром взрыва стала моя квартира. Еще час назад я сидела за компьютером и пила кофе. Что стало бы со мной, не будь Сенькиной? Нет, все-таки соперницы иногда оправдывают свое существование. Что стало бы со мной, не будь при мне зеленой папки с документами, дискеты с координатами, а главное - банковской книжечки на предъявителя? Без них моя жизнь не стоит и гроша, а с ними - еще поторгуемся. Судя по тому, что бабахнуло на моей территории, генерал уже обнаружил опустошенный сейф. Надо срочно вывозить себя из-под обстрела! Уговор с Климочкиным о вылете звучит теперь, при внезапно возникших обстоятельствах, гениальным предвидением. Кто-то, схватив меня, выворачивающую голову на обугленный проем окна, за шиворот, выволок из толпы и долго в таком неудобном положении тащил по улице, пока дом не скрылся из поля зрения. - Доигралась, Варвара? - проворчал бывший муж, когда мы отъехали на приличное расстояние от пожарища. - В какое дерьмо ты опять влипла? - Не знаю, Сеня. Экскременты в наличии, а чьи они, покажут анализы, - с веселой наглостью сказала я. Когда мне страшно, я всегда наглею, такая порода. Сеня знает об этом. - Не хнычь, придет к тебе личный киллер, ты, главное, копай, - съязвил Сеня. - Ладно, не трусь, я тебя спрячу. Я положила руку на руль. - Я сама себя спрячу. Сеня, может быть, я уеду, ненадолго. Василий... ты присмотри... Удивительно, Сеня научился различать мои интонации, он научился быть достойным. - Конечно, Варя. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Не волнуйся за Василия, я же отец. - Да, ты отец, - говорю я искренне, без иронии. - Спасибо тебе. Вот сходятся мужчина и женщина, и они никто друг другу, потом рожают ребенка, потом расходятся - и решают, что они снова чужие. Но не чужие они, а родственники и никогда больше не будут чужими, из-за ребенка. Даже если они поставят двести штампов о разводе, забудут имена и разъедутся по разным полюсам: он - на Южный, она - на Северный или наоборот. Это я о себе и Сене. Он подвез меня к дому Музы Пегасовны. Мы помолчали на дорожку. Чтобы не тратить попусту время, которого и так в обрез, - до самолета, направлявшегося в Москву, оставалось чуть меньше четырех часов, - я пишу по памяти на клочке бумаги несколько координат с дискеты, стараясь не забыть буквы, сопровождающие градусы и минуты: Ш, Д, СД, ЗД. - Чьи это шапка-добро? - вглядываясь в написанное, спрашивает Сеня. - Шапка-добро! Какая шапка? - кричу я. Его слова как землетрясение, так ясно я вижу перед глазами обугленного штурмана Мишу, слышу его надрывный стон: "Шапка-добро, шапка-добро". - Ну, ты же сама написала. Смотри, - обняв меня за плечи, надеюсь, только для того, чтобы было сподручней объяснять, говорит Сеня. - Ты написала координаты квадрата, каждая точка - его вершина, Ш - широта, Д - долгота, СД - северная долгота, ЗД - западная долгота. Все вместе на языке моряков: шапка-добро. - И для чего нужна эта шапка? - В море, Варенька, нет дорог и указателей, а вот передаст командный пункт на борт "шапку-добро", и пойдет лодка в заданный район или по заданным координатам, найдет цель, которую потом поразит торпедой. - Какой торпедой? - Учебной или боевой, в зависимости от политической обстановки. - Голос Сени, клонившегося все ближе ко мне, затух на последних словах, превратился в интимный шепот. - Варька, ты помнишь, как ждала меня из похода? - Покойники не помнят, - как из могилы прошептала я. - Какие покойники? - не понял Сеня. Он всегда игнорировал разговоры о смерти, но я знаю точно, старуха с косой не такая зазнайка, она приветит каждого. - Мертвые и холодные, - сказала я. Сеня обиженно отпрянул: он для меня все, а я - ни в какую. Смешно так надул губы, как даже Василий в младенчестве не надувал. И все-таки до чего они похожи, только за одно это я готова мириться с Сеней. За то, что он похож на моего сына. Моя рука легла на его плечо. - Сеня, ты же не некрофил, зачем тебе покойник? - А кто покойник? - забеспокоился он. - Я. Действительно, живые не должны так много знать. Я вышла из машины в темноту, утратившую кромешность, на сонном небе лениво занималась заря. - Надо же, как живая, как живая, - всплеснув руками, произнесла Муза Пегасовна, пустив меня на порог. Впрочем, я и не ожидала от нее слез по поводу трагического конца моей квартирки. Но ведь в ней могла быть я! - Сочувствовать может каждый, - говорит Муза Пегасовна, - и только редкие индивидуумы умеют радоваться. Заметь, Варвара, не только за себя, но и за другого. После этого Муза Пегасовна обычно цитирует Доризо, аккомпанируя себе же на рояле маршем юных пионеров: - Говорят, что друзья познаются в беде, но порой, только в счастье ты друга узнаешь. Уникальность Музы Пегасовны очевидна, и если она не сочувствует моему бездомному состоянию, то лишь потому, что радуется, что я еще дышу и бегаю. - Варвара, не все ли равно, где нагонит тебя смерть? Одна моя соседка каждое утро мерила давление - и что же? Умерла от гипертонического криза, - успокаивает меня за чашкой горячего какао Муза Пегасовна. - Рановато как-то, мне бы еще жить да жить. - С точки зрения Монтеня - он берет за основу бабочку-однодневку, - не так важно, когда она сложит крылышки: в полдень или на исходе дня, - философствует Муза Пегасовна. - Хотелось бы после ужина, - сопротивляюсь я ее желанию порадоваться на моих поминках. Я даже предвижу, как это будет. Торжественная Муза Пегасовна сядет за рояль, ведь она не может жить без музыки, и возвышенно запоет: "Старец Харон над темной той рекою ласково так помахивал мне рукою" - после чего хор провожающих меня туда, откуда не возвращаются, подхватит: "Жизнь все равно прекрасна!" Из непридуманного: одна моя знакомая, узнав, что я дружу с Музой Пегасовной, пришла в восторг: - Она так понравилась моему мужу! Такая хорошая, веселая! - Где же они познакомились? - На похоронах, - на голубом глазу выдала знакомая. Я поверила влет: где еще дикая старушка может быть хорошей и веселой, как не на поминках? Теперь вы понимаете, зачем ей моя смерть? Парадокс, но народ обожает Музу Пегасовну за жажду жизни, даже на чужих похоронах. - Борщ хочешь? - спрашивает она. Как это по-русски: на завтрак, после какао, борщ. Не дожидаясь ответа, она наливает тарелку до краев. Я не кочевряжусь, после утраты пристанища я решила есть и мыться впрок, ведь неизвестно, где еще будут мне стол и душ. - Чтобы выйти из окружения, мне надо переодеться до неузнаваемости. Да, для бомбистов я очень приметная мишень, - глубокомысленно говорю я, глотая борщ. - Через три часа улетаю в Москву. Престарелая Кармен делает широкий жест в сторону гардероба. - Бери, что хочешь. На мелкие, скупые жесты она просто не способна. Как не способна предать, даже невзначай, по-бабьи, посредством языка. Муза Пегасовна умеет хранить чужие тайны, здесь она - просто кремень. Если иногда и сплетничает, то исключительно о себе самой и великих мира сего, почивающих на сегодняшний день на погостах. Мы, живущие рядом, со своими игрушечными интрижками мало занимаем ее воображение. Без всякого опасения быть выданной, я рассказываю ей обо всех прегрешениях генерала, более того, для наглядности, чтобы мои слова не выглядели оговором, включаю кассету. Возможно, сейчас ей будет больно узнать, что человек, с которым она курила сигары, казнокрад, государственный преступник, зато потом не будет рвать волосы. На мне. Возможно, благодарить будет, что я уберегла ее доброе имя. Сфинкс, имя которому Муза, развалясь на бархатном диване цвета горького шоколада, в окружении диванных подушек с золотыми кистями, слушает кассету не шелохнувшись. Так же, без единого вздоха, с холодным выражением раскосых глаз, листает документы из зеленой папки. Царственной рукой она бросает папку на ковер, к ногам, затем направляется к комоду, где хранится коллекция табака, по пути снимает с рояля пепельницу. Судя по набору жестов, настало время курения. - Варвара, - говорит Муза Пегасовна, обрезая кончик сигары, - человек, записанный на кассету, - не Тимофей Георгиевич. - А кто же он? Моя бабушка? - От волнения я кромсаю сигару сверх нормы. - Если я сама не только слышала, но и видела генерала в туалете... - Варвара, ты утверждаешь, что Тимофей Георгиевич при тебе справлял нужду? - Муза Пегасовна пронзает меня взглядом. - Нет, конечно. Я слышала его голос из туалета, а видела - у туалета, понимаете? "У" или около - эти долгие объяснения, способные только запутать вещи очевидные, выводят меня из себя. - Варвара, послушай меня, у Тимофея Георгиевича голос на полтона ниже. - А документы тоже не его? И сейф не его? И подпись не его? - Угрожающе, как Змей Горыныч, я пускаю клубы дыма в сторону Музы Пегасовны. - А 230 тысяч долларов вашему Тимофею Георгиевичу наш трудовой народ выделил в качестве гуманитарной помощи? - Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в сейфе - он действительно числится за Тимофеем Георгиевичем, - говорит Муза Пегасовна и добавляет: - Единственное, в чем ты не заблуждаешься, так это в том, что генерал - мой. Остальное, как мне подсказывает интуиция - абсурд. - Что же хваленая интуиция не подсказала вам оставить Тимофея Георгиевича на ночь? Выпустили шалуна из-под ручки, а он - ну гранаты метать в беззащитных девушек. - В тебя, Варвара, никто ничего не метал. - Но ведь целились! Дорогая Муза Пегасовна, гоните свои меха, улетаю, - мстительно говорю я и, не выпуская сигару изо рта, лезу в шкаф. - И если вначале я хотела обойтись халатом, то теперь, раз вы на вражеской стороне, обойдусь шубой. Презрев бабье лето, коим встретит меня столица, я, движимая желанием отомстить по-крупному, накидываю на плечи шикарную соболью шубу, мечту всех теток гарнизона, и гордо запахиваю ее. У меня никогда не было такой шубы, а у Музы она есть, теперь я понимаю природу ее королевской осанки. От такой роскоши и горбунья выпрямится. В мехах редкой породы, струящихся до пят, я пялюсь на несгибаемую Музу. Но даже покушение на самую дорогую и любимую вещь гардероба не умаляет ее царственного величия. - Не замерзнете зимой, Муза Пегасовна, голубушка? - беспокоюсь я. - Главное, чтобы ты не вспотела. - Она окидывает меня взглядом и говорит: - Ты знаешь, Варвара, эта шуба тебе к лицу. Я понимаю, что Муза Пегасовна отдает мне шубу без боя, как Кутузов - Москву, спаленную пожаром. Она встает и, пока я изучаю шубу относительно подпалин, решая: вспотею или замерзну - возвращается из кухни с чашкой кофе. - Варвара, милая, выпей перед дорогой. - Слова Музы Пегасовны звучат угрожающе, особенно пугает "милая". Я принимаю чашку из ее рук и медленно по причине абсолютной сытости, преследуя единственную цель - наесться впрок, тяну в себя глоток за глотком. - Меня ждет Климочкин, полдень я встречу на Красной площади. Муза Пегасовна в знак согласия кивает. - Ты пей, пей. - Какой-то кофе у вас странный, где вы нашли такую гадость? - говорю я, выливая в себя последние капли. Я не узнаю собственный голос: как на заезженной пластинке, он подвывает на оборотах. - А что ты хочешь от нищей старухи, у которой даже шубы нет? - из туманного далека, смеша меня своим раздвоением, произносит то ли лев с Музиным лицом, то ли Муза с лицом льва. Дальше - темнота. С невыразимым наслаждением я погружаюсь в ее ласковые волны. ЧЕРНАЯ КОРОЛЕВА Все подводники вернулись из похода. Они стучали в двери своих квартир, звонили в двери своих квартир, своими ключами открывали двери своих квартир. И жены бросались им на шею. И только Борис не позвонил, не постучал, не открыл. И никто не бросился ему на шею. Он не вернулся из похода. И как-то сразу Люся поняла, что нет больше Бориса, как нет и надежды на возвращение. За что Бог лишил ее даже надежды? Люся сидела в своей квартире, куда больше никогда не войдет Борис. Она не была одна, вокруг толклись люди, но ей казалось, что, подобно отколовшемуся куску льдины, ее относит все дальше в открытый океан, в мутные воды, в которых сгинул Борис навсегда. Люся повторила это слово: - Сгинул. Кто-то принес, будто она просила, стакан воды. Люся смотрела на воду за стеклом и чувствовала, как погружается в ее толщу, как смыкаются волны над головой. Мир, лишенный голосов и запахов, мир без чувств воронкой затягивал ее. Она поднялась со стула, и все замолчали, словно вглядывались в ее горе, примеряли его на себя, и ей стало противно от их любопытства. Она хотела закрыть глаза - ведь все это дурной сон, - а затем вынырнуть и вновь оказаться с ними. С красавицей Наталией, сумасбродной Бибигоншей, подозрительной Титовой, запасливой Скомороховой. Но льдина горя, с которой невозможно убежать, уносила ее. Люся подошла к шкафу, достала альбом с фотографиями; за его толстой бархатной обложкой покоилась их с Борисом жизнь. Как сейчас он покоится где-то в глубине океана. Она переворачивала страницы, и с каждой на нее смотрел Борис. Смотрел виновато, смущаясь, будто хотел сказать: "Прости, Люся, что так получилось". Но она не помнила его голоса. Казалось, все его интонации, смех и даже ласковые слова, которыми он ее называл, навсегда погрузились в глубину вместе с ним. Люся закрыла глаза, она хотела вспомнить его руки, но вместо его рук перед глазами мелькали ее же обкусанные пальчики и аристократические пальцы Гужова, переставляющие шахматные фигуры. Шахматная доска стояла тут же, на столе, стояла с тех времен, когда Борис был рядом, а она и днем и ночью, не принимая его в расчет, вела бесконечные шахматные баталии. Люся раскрыла доску и беспорядочной кучей, как бы символизирующей апофеоз войны, высыпала фигуры на стол. Черная королева, решившая избежать страшной участи, скатилась по столешнице и упала на пол. Все, кто был рядом, переглянулись, никто ничего не понял. Люся долго, хлопая ящиками, что-то искала на кухне и вернулась с топором. Методично, как на гильотину, она клала на клетчатую доску фигуру за фигурой и взмахом топора разрубала вдребезги всех этих пешек, офицеров, коней, ну, что там еще... Никто не решился подойти к ней, вырвать из рук орудие казни. С каждым ударом, когда топор нависал над новой жертвой, она набирала силы. Странной улыбкой освещалось ее лицо, когда очередная шахматная фигура превращалась в труп. Красавица Наталия, сумасбродная Бибигонша, подозрительная Титова, запасливая Скоморохова сжались от ее дикого удовольствия, сидели, не шелохнувшись, словно сговорились, что надо молчать для своего же спасения. Никто не заметил, как явился Гужов. Он подошел к Людмиле со спины, на самой высокой точке, когда она замахнулась, и перехватил топор. Но Люся, тщедушная Люся, которая только и могла рубить игрушечные войска, показала свою недюжинную силу. Сжимая обух двумя руками, она тянула топор на себя. Поддавшись ей, лезвие полоснуло по руке Гужова - хлынула кровь, забрызгав все вокруг. И не было при этом ни единого стона. Ни одного звука не услышали присутствующие во время их борьбы. Всем, кто вжался в стену, виделся какой-то странный танец без музыкального сопровождения; с каждым поворотом головы, с каждым па на полу расцветали красные маки. Обхватив неистовую в своем азарте Люсю, Гужов развернул ее лицом к себе, и топор с окровавленным лезвием отлетел к ногам зрителей. Никто не посмел двинуться в сторону, тем более поднять топор. - Это ты, ты во всем виноват! - дыша желчью, исходившей из глубины ее раненого сердца, прокричала Люся. - Я отдал команду "Задраить верхний рубочный люк" только после того, как на центральный пост прошли доклады из всех отсеков, что присутствуют все. Я не знал, что он не спустился в свой третий отсек. Последний раз Бориса видели на мостике перед погружением, когда все курили, - тихо сказал Гужов и разжал руки, сжимавшие ее тело. - Уходи, - обронила она. Он не сказал ни да, ни нет, кровь тонкой струйкой текла из его ладони на пол. Он смотрел на Люсю, словно хотел разделить ее безбрежное горе. Никто не слышал, хлопнула ли за ним дверь. Борьба двоих - теперь, увы, не за шахматным столом - и кровавая рана на руке одного из них заставили всех забыть о черной королеве, чудом сохранившей свою венценосную головку от неотвратимого удара. Но, оказывается, Люся не забыла о ней, избежавшей общей участи. Нагнувшись, она вытащила беглянку из-под стола, и долго рассматривала ее, словно примеривалась, куда направить стальное лезвие. И тогда Наташа, выдавив себя из стены, схватила топор, прижала, словно ребенка, окровавленное топорище к груди. Сумасбродная Бибигонша, подозрительная Титова и запасливая Скоморохова заслонили красавицу Наташу собой. Маленькая, хрупкая Люся, сжимавшая детскими обкусанными пальчиками черную королеву, опустилась на пол и тихо заплакала. Это были первые слезы с той самой минуты, когда она узнала, что Борис не вернется. Ночью они уложили затихшую Людмилу в постель и, не включая свет, сидели у изголовья кровати. Свет фонаря пробивался с улицы осторожно, словно боясь нарушить ее сон, и они видели ее скорбное лицо, ее ладонь, прижавшую к щеке черную шахматную фигуру. Никто из них не мог оставить Люсю одну, даже спящую, в этой темной комнате, в этой пустой квартире. - Как странно, - тихо, как бы про себя, сказала Наташа. - Что странно? - шепотом спросила Бибигонша. - Все странно, - повторила Наташа, - очень странно. - Три смерти за одну неделю, - кивнула Скоморохова, - такого у нас еще не было. - Ну, с Борисом еще не известно, - вымолвила Наташа. - Да все известно, - возразила Титова и, помолчав немного, добавила: - Море не отпускает. Сначала лодка плыла в надводном положении, все курили на мостике. Мой Титов говорит, что Борис прикуривал у него. - Борис ведь не курил, - заметила Наташа. - Много ты знаешь! Значит, закурил. Сигареты "Вог"... - повысила голос Титова и осеклась, будто проговорилась. - Потом была команда: "Все вниз, погружаемся". Все разошлись по отсекам и только когда погрузились, обнаружили, что нет Бориса. Титов говорит, он не успел спуститься в прочный корпус... - Почему не успел? - спросила Скоморохова. - С сердцем могло стать плохо, - предположила Бибигонша, - или зацепился за что, упал, а никто не заметил. В экипаже 150 человек, угляди здесь за каждым. - Остался в ограждении рубки. А никто не заметил, потому как рядом же был, его видели. Вероятно, его смыло водой, - подтвердила Титова. - Так что ты, Наташа, хотела сказать? - Я отправила криптограмму на лодку, помимо других цифр, она состояла из трех шестерок. - Это число дьявола, - согласилась Титова. - В адресной группе был номер ПЛ К-130, а потом с этой лодки привезли обгоревшего штурмана, - продолжала Наташа. - Миша. Мой сосед. Двое мальчишек осталось, - сказала Скоморохова. - Там тоже было три шестерки, - послышался чей-то тихий голос. Он отозвался эхом в глубинах коридора, словно из могилы, и все покрылись холодным потом. Наташе даже почудился скрип половиц, будто кто-то стоял за приоткрытой дверью. Липкая струйка ужаса покатилась по ее спине. Боясь пошевелиться, с противной дрожью в коленках, они вглядывались в темноту. И только когда голос повторил: "Три шестерки" - они поняли, что он исходит от Людмилы. От ее неподвижного взгляда, устремленного в ночь, стало не по себе. Но только Люся, приподнявшаяся на постели, могла восстановить мирное течение беседы. Поэтому даже не ради нее, а прежде всего из желания проверить реальность ее пробуждения, Наташа подошла и подложила ей под спину подушку. - Ты помнишь? - Горячей рукой Люся вцепилась в Наташину руку. - Ты помнишь, там тоже было три шестерки... - Когда? - разом выдохнули остальные полуночницы. - Пари. Ты помнишь, Наташа? Помнишь? - судорожно, страшась Наташиной забывчивости, повторяла она. - Помню, Люся, ты успокойся, - гладила ее по руке Наташа, - ты ложись. - Какое пари? - спросила Титова. - Да глупое пари, - отмахнулась Наташа. Высвободив руку, Люся зачастила: - Она пришла к нам с Варькой... Варька приезжала с генералом, потом Наташа вспомнила, ну... это... такую загадку... Боря ее потом отгадывал, - замялась Люся, подбирая нужное слово. - Ну, как это, Наташа? - Криптограмму, - выдавила Наташа. - В криптограмме было шесть шестерок, Варька еще сказала, что это число дьявола, - все больше распалялась Люся. - Тогда все началось, с этих дьявольских шестерок. Утром в медсанчасти скончались двое, сначала матрос, обкололся наркотиками, потом Михаил - от ожогов. Сейчас Борис. - Надо вызвать священника, чтобы освятил гарнизон, - голосом, полным ужаса и восторга от того, что так страшно, сказала Бибигонша. - Надо вызвать, - смиренно повторила Люся. - Батюшку. Они еще долго говорили о том, что с утра поедут в город, - Бибигонша обещала взять у мужа машину, - и привезут попа, чтобы окропил святой водой каждый дом, изгнал бесовскую силу из гарнизона. Что Люсе надо поставить свечку Николаю Угоднику, защитнику всех странствующих и воинов, а Борис и странствующий, и воин. Скоморохова стала читать по памяти молитву "Спасение на водах", Люся с Бибигоншей вторили ей. Только Наташа молча вслушивалась в пугающую неизвестность за дверью. Она посмотрела на Титову и по ее напряженной спине даже в темноте разглядела, что Света за монотонными словами молитвы тоже слышит чье-то тихое дыхание за дверью, от которого сосет под ложечкой. Позже, когда ночь пошла на убыль и страх утратил свою липкость, Наташа встала и беззвучными шагами прошлась по квартире; все двери были нараспашку. За ней в полутьме следовала Титова. Ни на кухне, ни в коридоре не было того, кто пугал их своим дыханием. Они остановились на кухне, у подоконника. За окном занималось утро. - Как хорошо, что эта ночь кончилась, - сказала Наташа, закуривая сигарету. - Хорошо, - подтвердила Титова, бросив окурок в форточку. - Еще чуть-чуть, и у меня бы сердце остановилось. Смотри, кто это? Отодвинув штору, они припали к стеклу. Крадущейся походкой от дома отходил адмиральский адъютант. Внезапно, словно почувствовал их взгляды на своем затылке, адмиральская подушка развернулся и посмотрел прямо в окно. Они рухнули на пол. И долго еще, сидя на полу под подоконником, не могли прийти в себя. - А я-то думала, мне пригрезилось, думала, нервы лечить пора. - Сигарета дрожала в Наташиной руке. - Наверное, ждал под дверью, когда на него Бибигонша свалится, - заметила Света. - Нужна ему Бибигонша как приложение к звездам, - изрекла Наташа. - Для него все одно. Все загадывают желание на падающую звезду, адмиральская подушка - на падающую Бибигоншу, - уточнила Титова. - Что характерно - сбывается, - усмехнулась Наташа. На кухню, шлепая босыми ногами, в одной сорочке, зашла Люся. - Не курите, - сказала она, разгоняя дым рукой, - у меня же аллергия на дым, - и, помолчав, добавила: - Боря сразу после свадьбы бросил курить. Прибежавший утром посыльный взял скопом всю компанию. Приказом самого Бибигона прапорщик Киселева, матрос Титова, прапорщик Скоморохова были срочно откомандированы на запасной аэродром, затерянный в глуши, среди непроходимых лесов и сопок. Не пощадили и сержанта Чукину. Из всей компании в гарнизоне оставили только Бибигоншу, оказавшуюся, как всегда, вне правил. Собрав сумки, Наташа и Люся одновременно вышли из квартир на лестничную площадку. Люся оставила свою дверь приоткрытой, спустилась по ступенькам и ждала, пока Наташа закроет квартиру. - Если Боря вернется, - объяснила она, заметив Наташин взгляд. После утраты Бориса все остальные возможные потери казались Люсе мелочью. СОБАКА, КОТОРОЙ КРУТИТ ХВОСТ Так сладко, так хорошо, с такими замечательными снами, в которых мы с Леликом гуляли рука об руку по цветущему яблоневому саду, я давно не спала. Словно из мягкой уютной норки, оттягивая момент пробуждения, я медленно вылезала из объятий Морфея. И вылезла. Прямо передо мной стоял генерал. От ужаса я захлопнула глаза. Где я, что я, как я? Вопросы копошилисьв моей голове, как червяки в яблоке. Неужели ничто, кроме яблоневого сада, не зацепилось за мою память? Из-под чуть приоткрытых ресниц я увидела серое сияние, окутавшее мое тело. Как можно незаметнее я потрогала это сияние лежавшей на груди рукой. Пальцы погрузились в шелковый ворс, и я вспомнила. Вспомнила все: прежде всего шубу Музы Пегасовны, в которой лежу здесь и сейчас. Вспомнила, как она принесла мне чашку кофе, который я, проигнорировав мерзкий вкус, запасливо выпила. Я даже вспомнила, как погрузилась в темноту, как смеялась мне из этой темноты Муза с лицом льва или лев с лицом Музы. Значит, она меня усыпила и тепленькой приволокла к генералу. Ничего себе старушка-подружка. А вот шубу, которую я спросонья приняла за теплую норку, не сняла. Отдала так отдала. Очень даже в ее стиле. Чрезвычайно благородная дама, сдавшая меня неприятелю вместе с шубой. - Проснулась, Варвара? - полюбопытствовал генеральский бас. Пришлось открыть глаза. Настоящие герои умирают стоя, возможно, и сидя, но никогда - лежа. Пришлось сесть. Вокруг меня стояла казенная обстановка казенного общежития, подо мной скрипела казенная кровать с синим солдатским одеялом и проштампованной простыней. В небольшое замызганное окно я разглядела одинокий вагончик на фоне леса, раскрашенного осенними мазками. По каким-то невнятным признакам я поняла, что это глубинка и находится она далеко в тундре. Какие-то люди бродили около вагончика, в одном я узнала Наташу, в другом - Люсю. После Титовой, выросшей как из-под земли, я положила ладонь на лоб: температурю или схожу с ума? Музино снотворное определенно как следует ударило по мозгам. Откуда здесь Наташа, Люся, Титова, да еще всем отрядом? Когда на крыльце вагончика показалась Скоморохова, мне стало ясно как день - надо лечиться. Я отвернулась от окна, дабы избавиться от посетивших меня видений, способных доконать ослабевшую психику. Дверь каземата распахнулась, и появилась Муза, дочь коня с крыльями. Руки стареющей Кармен сжимали икебану из веток с пестрыми листьями. - Варвара, это тебе, - не удивившись моему пробуждению, без всякого стыда за содеянное сказала Муза Пегасовна и положила мне в ноги букет. Я взглянула на ветки, тронутые увяданием, и разгадала тайный смысл икебаны: дни мои сочтены. Внутри у меня все сжалось в комок - неужели я так чудовищно ошиблась в Музе Пегасовне? А ведь я считала ее подружкой. - Как прекрасно все, что создала природа! К чему не прикасалась рука человека! - воскликнула она. - Варвара, ты находишь? Она потрепала меня по щеке. - Какая ты бледная. - Не трогайте меня, - отпрянула я от ее руки. Каждый жест Музы был наполнен для меня особым, зловещим смыслом. - Предательница, - прошипела я. - Тима, сделай-ка ей кофе. - Муза, может ей лучше бутерброд? - послушно гремя посудой, спросил генерал. - Гоните сразу свой яд, кофе и бутерброд! Не надо, закусите ими на моих поминках, - произнесла я. Муза с генералом вплотную приблизились ко мне. Я вжалась в металлическую спинку кровати, поверх шубы до самого подбородка натянула на себя валяющееся в ногах одеяло. - По-моему, девочка ничего не поняла, - сочувственно сказал генерал. - Сейчас поймет, - заверила его Муза и села на постель. В кино после таких жалостливых фраз в непонятливого выпускают всю обойму, до последнего патрона. Перед моими глазами поплыли мерзкие круги, в животе затряслись поджилки. Никогда не думала, что они такие мерзкие. Это я о Музе и генерале. - Начнем сначала, - пробасил генерал. - С кассеты. Муза говорит, что ты записала меня, когда я был в туалете. Конечно, я там был, но один, без Костомарова. В этом деле мне не нужны помощники. - Но я же видела вас с редактором, - возразила я, радуясь тому, что долгие препирательства могут продлить мне жизнь. - Где видела? В туалете? - спросила Муза. - Ну, не в самом, а около. Они сидели в холле на диване. Костомаров тогда еще сказал, что у меня нюх как у собаки. Помните? - Припоминаю, - ответил генерал. - С нюхом они не прогадали. - А перед этим я слышала ваши голоса и записала на диктофон вашу исповедь - о том, как вы воруете и в каких количествах. - Я полосовала генерала голосом словно бритвой. - Ты это когда-нибудь видела? - Он протянул мне на ладони какой-то запекшийся кругляш. Несмотря на обуглившиеся пимпочку и кнопочку, я узнала в нем модулятор голоса, таким пугала меня Наташа. Я поднесла оплавленный, будто побывавший в топке, модулятор ко рту. - Откуда он у вас? Вы что, расстреляли Климочкина? Даже в таком потрепанном состоянии он изменил мой голос до неузнаваемости. - Так, так, значит, все-таки Климочкин... Между прочим, он вышел из мужского туалета сразу за тобой, - задумчиво произнес генерал. - Нашли на месте падения самолета. Именно после этих слов все предыдущие события выстроились в четкую логическую цепочку. Модулятор нашли в самолете, на котором потерпел аварию Лелик. Кто-то пробил трубопровод, и этот кто-то забыл там модулятор. Я сразу вспомнила Климочкина, вспомнила ключ, открывший сейф как по маслу, вспомнила, что Климочкин забыл адрес Кулибина. Или он у него не был? Тогда откуда же такой замечательно подходящий к замку сейфа ключ? - У вас только один ключ от сейфа? - дрожа от близости разгадки, крикнула я. - Один, - кивнул генерал. - Дубликат был в дежурке, но месяц назад он пропал, я хотел сменить замок, да все недосуг. Лавиной хлынули на меня все доказательства вины Климочкина. И эта его редкая способность имитировать чужие голоса, которой он веселил меня всю дорогу. Чего стоит одна только фраза, перепетая с генеральского голоса: - А Шуйского меж нами нет? Только ли из-за Лелика Климочкин с такой готовностью помогал мне? И не было ли у него в этом своего интереса? - Муза Пегасовна, вы не забыли мою сумку? - сгорая от приступа подозрительности и близости развязки, спросила я. - За кого ты меня принимаешь? - Муза выудила из-под кровати фиолетовую торбу. Судорожными движениями я вытащила зеленую папку, протянула ее содержимое генералу. - Ваши документы? - Нет, впервые вижу, - сказал он, вглядываясь в бумаги. - Но я нашла их в вашем сейфе! - Муза, дай-ка ручку! - велел генерал. С несвойственным ей послушанием Муза Пегасовна принесла ручку. Под моим бдительным оком генерал исписал всю бумагу росчерками автографов. Проведенная здесь же экспертиза - хотя какой из меня эксперт, я сама каждый раз расписываюсь по-разному - показала: заглавная "Ч" и росчерк хвоста, напоминающий у генерала петлю Нестерова, на документах из зеленой папки были не такими лихими. Словно у копииста не хватило духу черкнуть ручкой легко и свободно. Перед глазами возникла "нью-Третьяковка", изобилующая полотнами Климочкина. - Зачем это ему? - спросила я. - Пока не знаю, - ответил генерал, - догадываюсь только, что документы в сейф подложили специально для тебя, Варвара. - Почему для меня? - встревожилась я, словно сама была под подозрением. - Из-за твоего легендарного нюха. Они хотели, чтобы ты нашла эти документы, и ты нашла. - Кто они? Климочкин - раз, а два... - Я вопрошающе уставилась на него. - Климочкин - раз, но будут и два, и три, - пообещал генерал. Меня оскорбила его скрытность: мы в одной связке или нет? - Подумаешь, секрет! - высокомерно бросила я. - Знаю я ваше два. Два - это Бибигон. Или он шутки ради кидается записками о девушке, обесчещенной вами? - Какие глупости ты говоришь, Варвара, - укорила меня Муза Пегасовна. "Опять двойка", - грустно подумала я. На что только потрачена жизнь? Ну, написала бы я статью, ну до выяснения обстоятельств отстранили бы генерала от занимаемой должности, в губернаторы как пить дать не выбрали бы. Интересно, зачем это Бибигону? Совершенно опечаленная ошибочностью своих изысканий, я спросила: - А дискета? Дискета тоже не ваша? - Дискета моя, - признался генерал. - Буквально накануне, перед твоим приходом, мне скачали ее с адмиральского файла. Оказывается, месяц назад генерал поймал на самолетной стоянке, возле самолета, на котором майор Климочкин прилетел из Моздока, двух техников, пребывающих в странном состоянии, вроде бы и не пьяные, а зрачки расширены, и сразу видно - с ними что-то неладно. Через неделю история повторилась, и опять по прилете майора Климочкина. Не было никаких доказательств, поэтому и техники, и майор упорно отнекивались от всех высказываемых предположений. Генерал заподозрил, что Климочкин доставляет из Моздока в гарнизон наркотики. После этого он отстранил его от полетов. Вместо него на ближайший полет был запланирован полковник Власов, но его самолет потерял управление и рухнул. Теперь известна причина аварии - пробитый трубопровод. Хорошо, что Власов успел катапультироваться. Между прочим, отстранение Климочкина от полетов привело к конфликту между генералом Чурановым и полковником Власовым. - Я же не балаболка какая, разглашать непроверенные факты, - рычал генерал, - а этот Власов прицепился ко мне: "Почему лучшие кадры отстранены от полетов? Доложу обо всем командующему". А что я ему мог сказать, когда сам толком не знал? - Знали, - сказала я. - Здесь действительно замешаны наркотики. И я рассказала, как Малыш, натасканный на таможенной границе на поиск наркотиков, бросался на Климочкина. А я подозревала Наташу в съехавшей крыше. - На месте у твоей подружки крыша, можешь сама посмотреть. - Муза Пегасовна указала рукой на окно. За ним среди осеннего пейзажа гуляли все, кого я сочла пригрезившимися. Только теперь я узнала запасной аэродром. Так вот куда привезла меня Муза, спасая от Бибигона! - Главное - не дальность побега, а надежность укрытия, - сформулировала Муза Пегасовна. Неплохая, скажу вам, мысль, спрятаться в зоне командования нашего преследователя. Как правило, меньше всего ищут у себя под носом. - И долго мы будем сидеть здесь? - полюбопытствовала я. - Пока не найдем транспорт, - ответил генерал. - А где же машина? Вы же как-то привезли меня сюда? - Вот именно как-то, - хмыкнула Муза Пегасовна. Оказывается, Музин драндулет, припрятанный ею еще с дозоновских времен, застрял в болоте, последние километры генерал и Муза тащили мое бесчувственное тело на руках. Я едва не прослезилась: ведь могли оставить одну шубу, а меня выкинуть посреди болота как ненужную начинку. - Почему же вы не вызовете машину? Здесь что, нет телефона? - Нашлась умная. Мы уже вторые сутки думаем, как нам выбраться, а корреспондентка только очнулась - и сразу за телефон. Да Бибигон по одному звонку обнаружит наши координаты, он же как кот у мышиной норы сидит и слушает, где мы пискнем, - ворчал генерал. - И слопае