взял и купил. То ли накопил, то ли и вправду мать вознаграждение получила и ему на машину дала... Она могла, для семьи никогда ничего не жалела. Нам с Людой дала недавно денег на мебель... - Дала денег на мебель... - повторила я эхом. - Нынче мебель дорого стоит... Костя уставился на меня. Он слегка захмелел, и глаза его помутнели. Но соображал он хорошо. - Думаешь, снова заплатили? - Ох, Костя, не знаю, что и думать... - А за что? Если ты тут все правильно намудрила, то получается, что на этот раз мамино молчание никто не собирался покупать - ее просто убрали как опасного свидетеля... Ты ж сама мне это и объяснила. - Предположила. - Без разницы. Так разве бывает: сначала платят, а потом убивают? - Мало ли... Может, сначала заплатили, а потом решили, что убить надежнее будет? - Ты умная вроде баба, Оля. А говоришь чушь. Сама посуди: у тебя с твоим мужем, допустим, родился ребенок, так? Теперь, по каким-то причинам, ты от него избавляешься. И все шито-крыто. И вдруг, через двадцать лет, ты решаешь, что твой секрет для тебя опасен, а? Следуешь ходу моей мысли? Я кивнула. - Далее, ты хочешь, чтобы никто и никогда не смог вытащить этот секрет на свет божий, правильно? А есть, как назло, люди, которые его знают. Ну и что, ты побежишь снова платить этим людям? "Здравствуйте, помните, двадцать лет назад я вам заплатила за молчание, так вот я снова примчалась платить, чтобы вы и дальше молчали?" Да тот человек уже забыл сто раз за двадцать лет эту историю, и предложить ему деньги - только о ней напомнить и разбередить любопытство! Мне ничего не оставалось признать, как то, что Костя прав. Но в словах Кости проскочила одна фраза, зацепившая мое внимание: "представь, что у тебя с твоим мужем родился ребенок..." Если бы у меня с моим мужем родился ребенок, с какой бы стати я скрывала бы это? Стало быть, мы с Шерил - внебрачные дети. Зазорина, наверное, была молода и не замужем, и именно поэтому решила избавиться от нас... Глаза Людмилы беспокойно перебегали с одного лица на другое и особенно внимательно вглядывались в лицо мужа, с готовностью утешить и поддержать. - Переведи мужу-то. Косте хотелось увидеть признание своей неопровержимой логики еще и от Джонатана. Слушая мой перевод, Джонатан кивал одобрительно Косте, полностью в соответствии с ожиданиями последнего. Дослушав до конца, Джонатан сказал коротко: "Шантаж". - Кто кого? - не врубилась я. - Мать Кости пыталась продать свое молчание. И ее убрали. На сей раз я перевела Косте. - То бишь, мать у кого-то попросила денег за молчание, и ей сначала дали, не пожалели... Но шантажисты обычно являются снова за платой, правильно? И, чтоб в другой раз она не возникала, ее... Заплакал ребенок, и Людмила, горестно покачивая головой, вышла из комнаты. Костя откинулся на спинку стула и сплел руки на груди. Некоторое время он смотрел на нас молча и, наконец, произнес: - И кто же это? - Не знаю, - не стала я делиться нашими открытиями и подозрениями. - Я только уверена, что это кто-то из тех, чья деятельность на виду и чья репутация могла пострадать, если бы тайна вышла наружу. - Правильно говоришь. - Не знаете, Елена Петровна ни с кем из таких людей не встречалась? Не созванивалась? Писем не получала? - Нет. - Ну как же, Костя, - заговорила, входя в комнату, Людмила. - Она же к Зазориной ходила! Она хотела попросить, чтобы нам помогли с первого этажа переехать, здесь зимой так холодно и сыро, и комары - представляете, зимой! - летают из подвала... Ты забыл, что ли? Мама еще сказала, что Зазорина обещала помочь... Людмила уставилась на мужа, не договорив. Костя медленно поднимался со стула, глядя на меня в упор. - Вот ты кого мне напоминаешь... Вот оно что... У меня возникло ощущение, что он меня сейчас ударит. Видимо, факт моей схожести с Зазориной перебросил его боль и агрессивное желание мести на меня. Но он быстро спохватился. Постояв растерянно, будто удивляясь промелькнувшему желанию меня ударить, он сел обратно. - Ну и дела, - проговорил Костя и снова налил себе водки. Люда прикрыла рюмку ладонью, но он, не глянув на жену, аккуратно и решительно убрал ее ладонь и опрокинул водку в горло. Хлопнув в очередной раз стопкой о стол, он посмотрел на меня, прищурив глаз. - А ты ведь не удивилась нисколько. Знаешь, да? - Сегодня видела на остановке ее портрет. Я вытащила из сумку желтый хрупкий листок, сорванный со стекла, и показала Косте с Людой. - Гляди-ка, до чего похожи! - изумилась Людмила. - Чего ж сразу не сказала? - суховато спросил Костя. - Сходство - не доказательство. Люди бывают похожи и без всякого родства. - Ага. Не доказательство. А то, что мать к ней ходила, а спустя несколько дней ее машина сбила - тоже не доказательство? - Строго говоря - нет. Елена Петровна могла пойти к ней на прием действительно с просьбой помочь с квартирой. А сбить ее на машине могли совсем другие люди... К тому же, еще никто не доказал, что этот наезд - преднамеренное убийство. Мы пока только гадаем, Костя, только предполагаем, только строим возможные версии. - Ну тогда моя версия - такая будет: мать участвовала в ее родах и помогла ей скрыть этот факт и пристроить близняшек. А теперь, когда она на пенсии, и у нее больше нет ни подарков, ни даже приличной зарплаты, ей невмоготу жить на нашем содержании, не привыкла она к такой жизни, она, наоборот, привыкла нам помогать... У него и у его жены одновременно увлажнились глаза. - И мама решила подзаработать, - болезненно сглотнул Костя стоявший в горле ком. - Да, шантаж, это называется, но мать мою не осуждайте! Вы ж понимаете, что Зазорина не обеднела, заплатив маме несколько миллионов. Они там, демократы-депутаты наши ср...ные, давно гребут лопатами! Не зря так во время перестройки горланили, во время путча выступали: знали, что готовят себе кормушку! Да какую! В масштабах государства! Они уже тогда делили места вокруг нее! Но только Зазорина, заплатив матери, призадумалась: ведь если дело так и дальше пойдет, она не просто несколько миллионов потеряет - они ей что, тьфу! - она самой кормушки лишится, насиженного, уютного местечка возле демократического корыта, корыта бездонного! Взять оттуда несколько миллионов - не проблема, в корыте снова появится - денежки-то государственные, все время притекают; а вот доступа к корыту лишиться - это уже беда! И порешила депутатка покончить с Еленой Петровной Куркиной - благодетельницей, когда она рожала, и опасной свидетельницей нынче... Напечатай кто в газете: Зазорина, кандидат в депутаты, председатель всех возможных женских движений - продала детишек иностранцу! - как все ее должности и посты тю-тю! Прощай, карьера! Костя вскочил, сделал несколько шагов, развернулся обратно и встал позади своего стула, уперев в спинку руки. Он оглядел нас всех по очереди и его взгляд остановился на моем лице. - Вот тебе моя версия. Все тут ясно, как белый день. - Тем не менее, это остается только версией, - сказала я мягко. В глубине души я была уверена, что Костя прав, но, памятуя выражение его лица, с которым он вставал, чтобы меня ударить, я побоялась признать вслух его правоту: последствия были бы непредсказуемы. Он мог рвануть к Зазориной лично, избить ее, убить, все что угодно. И, что не менее важно, он мог бы понести эту "версию" повсюду. А нам было совершенно необходимо узнать все до конца, найти доказательства и, самое главное, остаться, до поры до времени, инкогнито. Короче, Константин мог все испортить. Поэтому я добавила: - Эта ваша версия, как бы она ни была логично выстроена, не подкреплена доказательствами. Мы еще не знаем, рожала ли Зазорина именно в роддоме, где работала ваша мать. Я-то родилась в другом! С этим еще тоже надо разобраться... Я смогу согласиться с вашей версией не раньше, чем мы сумеем найти неопровержимые улики. - Мне не надо никаких улик!. Я пойду к этой суке и придушу ее собственными руками!!! Ну вот, именно то, чего я боялась. Но тут вмешалась его жена: - А если это все же совпадение, Костя? Не пойдешь же ты "придушивать" невиновного человека? Тот же довод, но из уст его жены, подействовал на Костю более успешно. - Тогда я займусь поисками "улик", как вы выражаетесь. - Послушайте, Костя, - вмешался Джонатан, поняв в чем дело, - мы с вами начали этот разговор с вашего клятвенного обещания сохранить его в тайне. Вы не имеете права предпринимать что-либо, потому что иначе вы раскроете нашу тайну. Оля находится в смертельной опасности и залог ее жизни - понимаете, жизни! - в том, что никто, ни одна душа, даже ее собственная мама не знает, что она в Москве. Если вы проявите хоть малейшую инициативу, вы подставите Олю под руку убийцы. Прошу вас, будьте мужчиной и обуздайте ваши чувства! Костя молчал, гладя щепотью усы. Задумавшись, он выдвинул подбородок вперед, в силу чего нижние зубы хищно оскалились, и лицо его было полно ненависти и глухой ярости. - К тому же, если вы пойдете напролом, вы рискуете отправиться вслед за вашей матерью, - жестко добавил Джонатан. - Хорошо, - наконец, произнес он. - Вы меня держите в курсе. И если моя помощь понадобиться - то я в любое время, днем и ночью, только свистните. - О'кей. Джонатан повернулся ко мне: "Пошли?" - Нет. У меня еще есть мысль. Костя живо откликнулся: "Какая?" - Я, как я вам уже сказала, родилась в роддоме имени Индиры Ганди. Не было ли у вашей мамы там подруг? Костя почесал в затылке и глянул за помощью на жену. - Я тоже не знаю... - расстроилась Людмила. - У нее были подруги, еще со времен института, - сказал Костя, - кажется, тоже работали акушерками, но где? - Запиши все данные, - предложил Джонатан. - Попробуем разобраться сами. Уходили мы от Кости с Людмилой с четырьмя телефонами, двумя адресами и обещаниями Кости ничего не предпринимать без нашего ведома. Никогда еще в моей жизни я не испытывала подобной усталости, как в этот вечер. Я была опустошена, мое тело отказывалось чувствовать, что оно живет, мой разум отказывался работать. ... Наверное, именно в таком состоянии люди совершают самоубийства: ничто больше не дорого, ничего больше не интересует и никакой радости, пусть даже пустячной, крошечной радости - вкусно поесть, когда голодна, плюхнуться в кровать, когда утомилась, ополоснуться душем и почувствовать, как новые, освежающие силы вливаются в тело, - я уже не была способна испытывать. Называется ли это апатия, или, может, депрессия, - я не знаю; но день "хождения по трупам" переполнил чашу, и без того уже наполненную до краев смертью... Мне казалось, что я не доживу до утра, что я умру. Ничего не хотелось делать. Едва плеснув воды в лицо, не приняв даже свой обычный душ, я сбросила одежду и упала на кровать. И забылась мертвым сном, тяжелым, неосвежающим сном без сновидений. Кажется, электронный циферблат высвечивал три часа, когда я открыла глаза. Мне показалось, что в моем номере кто-то есть. Я слышала дыхание, тяжелое, хрипловатое. Я повернула голову. Через мою комнату двигалась процессия. Серые размытые фигуры шли медленно и мерно. Я узнала Кати, она была первая; за ней шла отравленная медсестра; акушерка Куркина медленно двигалась ей вслед, главврач Демченко замыкала шествие. Они пересекали мой номер по направлению к шкафу, дверца которого служила входом в какое-то другое измерение... Но в комнате были еще другие люди: из угла на меня смотрел Игорь. Смотрел так, будто я была мертвая и лежала бездыханно на моей кровати, а он пришел попрощаться со мной. Я хотела ему сказать: Игорек, ты обознался, тебе показалось, я на самом деле жива, я просто сплю! Но губы мои меня не слушались и я не сумела выдавить из себя ни звука. Вдруг от письменного стола отделилась Шерил и подошла ко мне. Присев на край кровати, она сказала: - Ты думала, это так просто - умирать? Нет, это больно. Это чудовищно. Это отвратительно. "Когда-нибудь все равно придется, - хотела я ответить ей. - Это не от нас зависит", - но я была безмолвна, парализована, будто я и уже и впрямь умерла. Мне вдруг сделалось страшно, - страшно до паники, до ужаса, до холодного пота и шерсти дыбом. - Зависит, - донесся до меня ответ Шерил на мои невысказанные слова. - Нельзя терять волю к жизни..." Я рывком села на кровати. Голова кружилась, в ушах еще звучал голос Шерил и глаза мои никак не хотели уловить реальные очертания предметов: серый мрак клубился вокруг меня и в этом мраке мне все еще чудились безмолвные фигуры приснившихся мне людей. Я принялась тереть глаза и хлопать себя по щекам, и, спустя несколько мгновений, мой номер прорисовался передо мной в своих нехитрых очертаниях: стол, стул, кресло, тумбочка с телевизором... И кровать, на которой сижу я. И, самое главное, он был пуст! Все это было не более, чем сон. Какое счастье! Я спустила ноги на пол. Было действительно три часа. В номере стояла невыносимая жара. Я поплелась в ванную, приняла душ. Обмотавшись полотенцем, я уселась на стул и закурила сигарету. Вряд ли я сумею заснуть после подобных сновидений... Мне снилась Шерил. Она сказала, что нужно иметь волю к жизни... И вдруг я поняла: Шерил пришла в сознание! Я надела халат - длинный шелковый халат, чудесного брусничного цвета с золотисто-бежевыми отворотами - и, заперев свою комнату, направилась по коридору к номеру Джонатана. Спит он? Отчего бы ему не спать в три часа ночи? Не удобно будить... Но, - пусть я эгоистка, - но я знаю, что я больше не смогу уснуть. Мне необходимо с ним поговорить, рассказать ему свой сон, сказать про Шерил, услышать слова поддержки и увидеть его глаза... Глаза, в которых столько раз я чувствовала странную, глубокую нежность... Именно нежность, а не любовь и не страсть. Хотя нежность есть следствие любви, не так ли? Но если это и было проявлением любви, то и любовь его была странной, необычной. В ней не было жажды обладания. В ней не было ничего собственнического, ничего потребительского - всего того, что любви свойственно. В самом деле, если мы любим - мы же хотим получить ответные чувства? Мы же хотим обладать предметом нашей любви? Обладать им во всей гамме смыслов этого слова! Именно этого желания у Джонатана не было. Или - я его не чувствовала. Как будто его любовь была самодостаточна, как будто он уже был вполне счастлив, любя меня... Я припомнила свои философствования на предмет корыстности любви и вдруг поняла одну важную вещь. Да, без сомнения, все мы, любя, эгоистичны и корыстны, все мы в любви потребители, нам непременно нужно получить взамен от предмета наших чувств, и получить многое... Но это - нормально! А если что и ненормально - то любить так, как любит меня Джонатан - ничего не желая и не требуя взамен. И что мне, спрашивается, делать с такой любовью?... Я была уже перед его дверью. Впрочем, у меня есть его поддержка. Это уже немало. Это именно то, в чем я нуждаюсь больше всего теперь. Я постучала. Джонатан открыл сразу, будто и не спал. Может, действительно не спал, во всяком случае, на его лице не было следов заспанности. На нем тоже был халат из синего шелка с какими-то мелкими бледно-голубыми ромбиками. Он даже не удивился. - Заходи, - пропустил он меня. В его номере горела настольная лампа, и я подивилась, как такое нехитрое приспособление, дающее неяркий круг света на столе, способно создать ощущение уюта и разогнать все страхи. - Не спится? - Кошмары снятся. - Ложись у меня, если хочешь. Я кивнула. Помедлила: у меня под халатом ничего не было. Глянула на него: у него, кажется, тоже. Лечь в халате - мне это показалось каким-то лицемерием. Пойти в свой номер за ночной рубашкой - тоже как-то неудобно, вроде как сама пришла, а теперь... Снять, однако, халат и остаться нагишом - это практически предложение с моей стороны, а я сейчас была меньше всего настроена на секс. Если я и была способна испытывать какие-то чувства, то только платонические. Джонатан стоял у письменного стола, на котором лежали русские газеты, купленные утром, и внимательно их разглядывал. Он что, по ночам русский язык изучает?! Нет, это чтобы не смотреть на меня, не смущать меня. Решившись, я скинула халат и юркнула в постель. Будь что будет. Джонатан повернулся ко мне: - Тебе удобно? Ну, расскажи, что за кошмары тебе приснились. Я описала. Джонатан сидел возле меня, вглядываясь в полумраке в выражение моего лица. - Я уверена, что Шерил пришла в сознание. Скорей бы все это закончить и поехать к ней... - Тогда, чтобы все закончить поскорее, нам нужно быть в форме. А именно: выспаться. Чем мы и попробуем заняться, да? Я кивнула, прикрыв глаза. Джонатан погасил свет и в темноте я увидела, как халат соскользнул с его плеч. Моя догадка была верна - он был в чем мать родила. Я затаила дыхание. Довольно интересная перспектива выспаться, когда двое влюбленных находятся в одной постели и при этом их не разделяет ни одеяло, ни одежда... Игорь, - вспомнила вдруг я. Мне снился Игорь и он смотрел на меня так, будто я умерла. Где же он, что с ним, жив ли?... * * * Если бы не часы на руке, исправно показывающие дату, Игорь бы давно сбился со времени. Если бы не вишневоглазая Катя, он давно бы сошел с ума. Прошел почти месяц со времени его заточения. До сих пор он не видел никого, кроме Кати. Против всех его ожиданий, никто не пришел к нему ни с вопросами, ни с упреками, ни с угрозами. До сих пор он толком не знал, у кого это в гостях он так сильно подзадержался. Думать-то он думал, что дача Васина, но знать с точностью не мог и спросить было не у кого. То есть было у кого: на выбор - у Кати или у парня, охранявшего металлическую дверь. Но спрашивать можно было еще пять лет с тем же успехом: ответным молчанием. Даже тот факт, что Катя спала у него на руке, прижавшись большой мягкой грудью к его боку, ничего не изменил в правилах игры в молчанку: Катя спала с ним, но не разговаривала. Странное дело, он испытывал нежность к этой девушке. Это чувство его удивляло, но анализировать его он боялся: там комплекс вины перед Олей мог обнаружиться, там бесполезные страдания и никчемное раскаяние притаились... Лучше было так, не задаваясь лишними вопросами, жить. Уже то хорошо, что жить... Теперь Игорь был уверен, что жизнь свою он выиграл. Что-то перетянуло на неведомых ему весах в его пользу. Что дальше будет, какой еще торг предстоит, он пока не знал, - ну так и нечего было о об этом и думать. Пока он жив, здоров, и даже в неплохих условиях: кормят нормально, комфорт есть, и даже Катя - есть... И, хоть и подозревал он, что Катя с ведома хозяина находится тут, что получила она разрешение - если не задание - лечь к нему в постель, а вот, поди ж ты, испытывал он к ней странную нежность... Вышло это так. По истечении нескольких первых дней его заточения, он стал ловить себя на том, что округлые Катины формы его волнуют. Он ждал ее прихода и получал удовольствие, сопровождая взглядом игру тугих форм ее тела под дурацкой пятнистой формой. Катя заметила; стала медлить, накрывая на стол, отвечать понемногу взглядом, задерживаться. Вместо того, чтобы уйти, принеся еду, и вернуться потом за грязной посудой, она стала присаживаться возле стола и ждать, пока он поест. Игоря она не смущала: он заговаривал с ней, и если тема не касалась его местонахождения и его будущего, то она охотно поддерживала разговор. Она была из Краснодара, и Игорь уже все знал про ее родителей, про ее сестру с братом и даже про кошку. На исходе третьей недели его дачной тюрьмы, Катя, убирая после ужина, сказала просто: "Хочешь, ночевать к тебе приду?" Игорь чуть было не спросил: а тебе разрешат? И тут же сам себе ответил: скорее всего, уже разрешили. Игорь удивлялся сам себе: он принял Катю, как данность, как часть сценария, по которому его заточили на даче и "маринуют" в неизвестности, по которому он до сих пор жив и по которому еще что-то предстоит и откроется ему, когда придет назначенный срок. Не Игорем назначенный срок, как и Катя - не им назначенная на роль любовницы... Была ли Катя для него ловушкой или, наоборот, поощрением за хорошее поведение - он гадать не хотел. Он не любил бессмысленных вопросов, на которые нет ответа. Он не любил ненужные вопросы, ответ на которые он знать не хотел. Поэтому он старался жить сегодняшним днем. Не вникая в прошлое, - та жизнь, жизнь с Олей, уже закончилась и больше не вернется никогда; не ломая голову над будущим. Будет день, будет и пища... И потому он никогда не задавал себе вопрос: что с Олей? Он только иногда просил: хоть бы ее не нашли!... * * * Я затихла. Джонатан был где-то рядом, но я его не чувствовала - он отодвинулся достаточно далеко. Ну Тристан с Изольдой, и только! Не хватало меча между нами... Стояла тишина. Я не выдержала первая: "Спокойной ночи, Джонатан", - просто, чтобы нарушить тишину. - Спокойной ночи, бэби. Он мог хотя бы обнять меня, как в прошлый раз! Мне тогда так хорошо спалось под его рукой... Слушай, Оля, сказала я себе, тебе не угодишь. Только сейчас тебе было не до секса, а тут вдруг не нравится, что тебя не трогают! Ты, кажется, пришла сюда, чтобы сбежать от кошмаров и спать спокойно? Вот и спи! Я перевернулась на живот и закрыла глаза. Рука Джонатана легла на мою спину. Я напряглась. Его рука стала осторожно и легко скользить по моей спине. Я ждала: куда? Оказалось - никуда. Оказалось - он меня гладит. Так меня мама гладила в детстве по спинке, чтобы успокоить и усыпить. Я вспомнила, что я утром пришла к выводу. что Джонатан импотент. Ну, тем лучше для меня. Через две минуты я была готова мурлыкать, как кошка. Через пять минут я спала. Джонатан разбудил меня, как было условленно, в восемь утра и мы спустились в гостиничный ресторан на завтрак. - Я звонил в больницу, чтобы узнать, как Шерил. - И тебе сказали, что она без изменений. - Да. - Ты забыл, что по телефону так отвечают всем - распоряжение полиции. Чтобы узнать, как она на самом деле, надо звонить комиссару... - По крайней мере, мы хотя бы знаем, что она еще жива. - Я это и так знаю, Джонатан. Если бы Шерил умерла - я бы почувствовала. У нас с ней что-то вроде телепатической связи... И я знаю, что она вышла из комы. Уезжая, я ей сказала, чтобы она не торопилась, и пришла в сознание тогда, когда мы найдем убийц. Должно быть, мы уже близки к разгадке. Только нам надо торопиться... Торопиться! Я торопилась. Я торопилась внутренне так, что во мне аж все содрогалось от нетерпения. Но торопиться - куда? Я никак не могла решить, какими должны быть наши последующие шаги. Джонатан мне здесь был не советчик: он не в своей стране, и он не в состоянии представить, каким образом действовать, с кем и как говорить, кому и как врать, а кому рассказывать правду. На очереди были подруги Куркиной, среди которых следовало найти ниточку, ведущую в роддом имени Индиры Ганди, в котором родилась я. Если одна из них работала в этом роддоме, то у нас появлялся шанс пролить свет, хотя бы частично, на загадку моего появления на свет в данном заведении вообще и у моей мамы в частности. Но звонить и снова рассказывать историю про крестную?... Я задумалась. Эти женщины дружили между собой, и могли знать друг о друге достаточно, чтобы понять, что я лгу. Следовало придумать что-то другое... - Нужно позвонить Людмиле, - сказала я. - Кажется, у меня есть мысль. Ничего не объясняя по телефону, я только попросила разрешения приехать к ней. Людмила радушно откликнулась, добавив, что вот только Кости, к сожалению, нету дома. Но Костя мне и не нужен был. Через сорок минут мы снова оказались в квартире, пахнущей молоком и пеленками. Нас ждал горячий чай, к которому очень кстати пришелся купленный нами по дороге торт. - Скажите, Люда, а эти подруги, телефоны которых вы нам дали - они были на похоронах вашей свекрови? - Были, конечно. У нас дома потом поминки справляли, все пришли. Народу вообще было много, ее люди любили... А что? - То есть, не так давно вы с ними общались... И вам будет удобно им позвонить, правда? Нам нужна ваша помощь. Нужно обзвонить этих подруг и сказать, что вы делаете альбом с фотографиями вашей свекрови и хотели бы подписать фотографии. У вас наверняка найдутся фотографии Елены Петровны с подругами, не так ли? - Верно, есть. И, представьте себе, мы с Костей действительно собираемся сделать альбом с мамиными фотографиями! - Тем лучше! Так вот, спросите их, кто в каком роддоме работал и в какой должности, якобы для подписей. Меня из них всех интересует та женщина, которая работала в роддоме имени Индиры Ганди. Сделаете? - Да ради бога! Людмила встала, взяла у меня листок и набрала первый номер. Она прождала долго, но к телефону никто не подошел. Зато второй номер откликнулся сразу. - Мария Николаевна? Добрый день, Людмила Куркина говорит... Да-да, невестка. Я к вам с просьбой. Мы тут с Костей альбом делаем с мамиными фотографиями... Что? Именно! Довольно много, штук пятнадцать... Я как раз поэтому вам и звоню! Я подписать их хочу, а не знаю, кто из вас в какой должности и где работал... Что? Пишу, пишу... Вот видите, а я чуть было не написала - "Роддом имени Индиры Ганди", я думала, что вы работали там... - Людмила блеснула мне хитрыми глазами и подмигнула, - Ну да, я поняла. А, так это Колесникова Наталья Семеновна? Вот спасибо, а то я уж и ей собралась было звонить... Да что вы говорите? И давно? Я похолодела, услышав эти слова. Людмила положила трубку с растерянным видом. - Не повезло вам, - сказала она, садясь обратно к столу. - В вашем роддоме работала Колесникова Наталья Семеновна, но только она... - Умерла? - не выдержала я. - Нет, слава Богу. Уехала в Америку. К детям. Вроде бы давно собиралась, а в конце октября уехала. Ах, какая досада! Что же теперь делать? Она нам позарез нужна, эта Колесникова! - Не знаете, что за дети там у нее в Штатах? - У нее дочка замужем за профессором математики, его пригласили туда работать. Это нам сама Наталья Семеновна нам рассказывала, на поминках... Но я даже не помню, как его звать, профессора этого... Людмила нам сочувствовала. Сочувствовала изо всех сил, и в ее миловидном лице, в ее влажных, круглых карих глазах отражалась одновременно готовность нам помочь и огорчение, что не удается. - Знаете что... Нельзя ей перезвонить еще раз и спросить адрес? Колесникова должна была оставить его своей подруге! - Да, но только что я скажу? Я же не могу сделать вид, что собираюсь написать письмо едва знакомому мне человеку? Следовало что-то придумать. Помог Джонатан: - Во время поминок никто не делал снимки? - Как же, Костя снимал всех! Он так рад был, что пришло столько людей... Он еще сказал тогда: "Так редко бывает при жизни, чтобы все друзья собрались разом, а вот на похороны - пришли все..." Как просто сказано и как верно, подумала я. И как грустно... - Это удачно для нас... - сказала я вслух. - Тогда можно попросить адрес под тем предлогом, что вы хотите разослать фотографии. Придется действительно размножить эти фотографии и предложить их всем подругам вашей свекрови. Дубли можно сделать за один день, мы вам оплатим... Позвоните этой Марии Николаевне, Люда! Скажите, что вы забыли спросить у нее ее адрес, чтобы ей выслать фотографии и, между прочим, спросите адрес Колесниковой в Америке. Но моя гениальная идея не сработала. Мария Николаевна объяснила, что Колесникова адреса не оставила, сославшись на то, что не знает пока, где будет жить. - Спросите адрес детей, - шепнула я. Но и их адреса у Марии Николаевны не было. - А вот у меня тут есть фотография, где мама в гостях у Колесниковой, - проявила инициативу Людмила. - Там и ее дочка с мужем. Он профессором был, да? Не помните фамилию, а то я подпись хочу сделать: профессор такой-то... Повесив трубку, она развела руками. - Все, чем я могу вам помочь - это фамилию профессора вам дать: Печатников. Может, его легче найти, он человек известный... Во всяком случае, тут, когда они в Москве жили, он был важной шишкой... А вы в Америку хотите поехать? Хороший вопрос. Я посмотрела на Джонатана. - Мы не хотим. Нам нужно поехать в Америку и повидать эту даму. Едва мы вышли от Людмилы, как Джонатан потащил меня в агентство "Дельта Эрлайнз" за билетами. Надо сказать, я обалдела от такой скорости принятия решения. Живя в моей стране, я привыкла считать выезд за границу чем-то сложным, требующим длительной подготовки и обдумывания, заполнения кучи анкет, ожидания виз и немалого бюджета, который далеко не у всех водился. Но Мэри Сандерс, англичанке, не требовалась виза, и бюджет Джонатана, кажется, был ничем не ограничен - во всяком случае, деньги на меня или на мои дела он тратил с легкостью, хотя я ни разу не видела, чтобы он что-то покупал себе. Он не был озабочен шмотками - вещи его были хороши и качественны, но их было не много, его мужская парфюмерия ограничивалась необходимым, хоть и дорогим минимумом, в еде он не был ни капризен, ни избирателен - короче, деньги ему не жгли карман и он их тратил по необходимости, но не жалея. - Почему Нью-Йорк? - поинтересовалась я по дороге. - Надо же с чего-то начать, - был ответ. - Там, по крайней мере, есть Брайтон. Хотя, если информация верна и ее зятя, профессора, действительно пригласили на работу, то вряд ли он живет на Брайтоне. Это местечко, не самое подходящее для людей, имеющих приличную зарплату. - Уверяю тебя, там живет немало русских, имеющих достаточно большие доходы! Я читала про них в газетах. - Это, как мне представляется, несколько специфическая категория... Как и доходы, впрочем. - Хорошо, а как ты собираешься действовать? - Оля, ну у нас же есть целых две фамилии! Что же, по-твоему, в Америке справочных служб нету? К тому же они эмигранты, и существуют эмигрантские службы... Впрочем, будет быстрее, если я побеспокою дядю. Но билетов не было. Вернее, они были, но на послезавтра. А Джонатан хотел непременно улететь не позднее, чем завтра. - Поставьте нас в список ожидания, начиная с ближайшего рейса, - обратился он к девушке с белозубой улыбкой. - Ближайший рейс через два с половиной часа. Посмотреть, есть ли там места? Джонатан глянул на часы, посоображал мгновенье и ответил утвердительно. Девушка склонилась к экрану компьютера. - Есть. Будете оформлять? Я запаниковала. Как это, прямо сейчас взять и улететь? А собраться? А сложить чемодан? А... - Оформляйте. И, повернувшись ко мне, Джонатан произнес внятно: - Ты сказала, что надо торопиться. Побросав кое-как вещи в чемодан, схватив все свои документы, я выскочила из номера бегом. Джонатан, который за это время успел позвонить дяде и договориться с администратором о том, что номера остаются за нами, ждал меня внизу. Ждало и такси, и уже через час мы проходили пограничный контроль. НЬЮ-ЙОРК - МОСКВА. С ПРИБАВЛЕНИЕМ В СЕМЕЙСТВЕ: "КРЕСТНАЯ". Едва живая после бесконечного перелета, в котором, к тому же, не разрешалось курить, огорошенная сменой часового пояса, я вяло разглядывала из окна желтого такси какие-то одноэтажные домишки-бараки, тянувшиеся вдоль дороги. - Мы разве не в Нью-Йорк едем? - Вы имеете ввиду город Нью-Йорк или штат, мэм? - обернулся шофер-негр. - Город! - Так мы в нем и находимся. - Это Нью-Йорк? - не верила я своим глазам. Это, наверное, пригород! В Париже пригород часто называют Парижем или Большим Парижем. - Нет, мэм, это город Нью-Йорк. - А где же небоскребы? - Это на Манхэттене, мэм. А мы проезжаем Квинс. Потом мы проезжали Бронкс, похожий на наши типовые застройки, только грязный до невозможности и до невозможности убогий. Манхэттен только мелькнул вдалеке небоскребами. - Хочешь посмотреть Манхэттен? - спросил Джонатан. - Если у нас останется время, съездим. - А сейчас мы едем куда? - В Нью-Рошель. Я там знаю хорошую гостиницу. И там не так дорого, как на Манхэттене. В гостинице Джонатан поинтересовался, не возражаю ли я разделить один номер с ним. Я не знала, почему он решил взять один на двоих. Возможно, просто потому, что все номера здесь двухместные и один ты или вас двое - ты платишь ту же цену. Но я не возражала. С нашими платоническими взаимоотношениями я ничем не рисковала, разве что еще одним массажем. Впрочем, если бы я и рисковала, то все равно согласилась бы. Номер для курящих находился едва ли не в подвале гостиницы. Из окошка был виден газон - на уровне моего носа. Позже, в ресторане, столики для курильщиков обнаружились прямо у дверей туалета. Интересно, в этой стране, похоже, курильщики наказываются. Я удивилась: разве это не мое личное дело? Я согласна, курить вредно, но это же мне решать, не так ли? Я не курю там, где люди не переносят табачный дым, я выхожу в "места для курения", я не заставляю "пассивных курильщиков" глотать никотин от моих сигарет - короче, я уважаю права и здоровье других людей. Отчего же и по какому праву меня здесь унижают? Джонатан объяснил: идеология. Люди этой страны следуют идеологии, которую предлагает им государство. А-а, идеология партии и правительства! Это я уже слышала, это я уже видела, это я знаю не понаслышке... Вот только не думала встретить здесь, в Америке. Лучше бы они боролись с насилием и жестокостью в их кино! Впрочем, добавил Джонатан, не все так однозначно. Хозяину гостиницы или ресторана, скорее всего, глубоко безразлично, куришь ты или нет, и на здоровье своих клиентов им наплевать. К тому же, если ты куришь у себя в номере - кому ты можешь помешать? Но они воспользовались идеологической политикой: курить плохо, значит.... Значит можно добавить несколько столиков в зал, использовав пространство возле туалета и несколько номеров в подвале гостиницы - раньше кто бы это селился туда, кто бы садился за эти столики? Никто, разумеется. А теперь открылась возможность дополнительно заработать на курильщиках: ах, вам для курящих? - пожалуйте, у нас для вас есть местечко... А у клиента нет выбора. Все просто. Капитализм называется. Что-то он производит на меня удручающее впечатление пока что, капитализм ихний... Если не считать подвального местонахождения, то номер был вполне приличный. Он был небольшим и основное пространство в нем занимала кровать. Вернее, их было две, и каждая была сама по себе широченная, к тому же они стояли вместе и напоминали по размерам площадку для тенниса. Ну что ж, подумала я, принимая душ, если Джонатан снова погладит меня по спинке, то у меня есть шанс уснуть быстро, крепко и без кошмаров... Но меня лишили даже этого удовольствия. Когда я вышла из душа, Джонатан спал. Или притворялся. Но не будить же мне его: погладь по спинке? Мне ничего не оставалось делать, как лечь на соседнем теннисном корте и уснуть. Я не знаю, как ему удается просыпаться без будильника, но с тех пор, как мы живем, практически, вместе, Джонатан всегда встает раньше меня. Причем делает он это бесшумно, не нарушая моего сладкого, крепкого утреннего сна. И только когда, по его разумению, наступает время для того, чтобы я открыла свои не слишком ясные со сна очи, он тихонько будит меня - умытый, одетый, красивый, свежий... - Пора, Оля, проснись. Проснулась. Похлопала своими красивыми (черными!) ресницами. Глаза закрываются сами по себе. Я бы еще поспала... - А ты точно знаешь, что пора? - пробормотала я. - Чем раньше мы выйдем, тем больше мы успеем, правда ведь? Правда, правда. Встаю. Уже встала. Из ванной я тоже вышла свежей и красивой: короткие темные волосы уложены, макияж умелый и неброский, жемчужно-серое платье из тонкой шерсти легко схватывает фигуру, нитка жемчуга мягко светится в V-образном вырезе воротника. Я ожидала, что Джонатан восхитится. Но он, окинув меня внимательным взглядом, сказал: - Не годится. Извини, надо было тебя сразу предупредить: мы едем на Брайтон-Бич. У меня есть адрес. - Вот, а ты говорил, что прилично зарабатывающие люди там не живут! - Профессор, то есть зять Колесниковой, живет с семьей в Кливленде. Это вообще другой штат. А сама Колесникова приехала по программе эмиграции и пользуется социальной помощью. Таких, как она, и селят на Брайтоне... И там тебе не придется играть английскую леди. Так что оденься попроще, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания... Как вы представляете себе улицу? Любую улицу, улицу вообще? По сторонам дома, внизу дорога, сверху небо? Я тоже. Поэтому я сильно удивилась, когда увидела улицу без неба. Улицу с крышей. Над Брайтон-Бич проходил метромост. Помимо того, что он почти полностью закрывал небо, он еще и грохотал колесами, скрежетал вагонами, визжал тормозами. Помимо шума, он еще и пылил во все стороны. Помимо пыли, он еще и был чудовищной железной конструкцией, монстром, захватившим в плен улицу. На этой улице жили русские люди. Глотали пыль, слушали грохот, смотрели из верхних этажей на тормозящие вровень с окнами поезда. Но, кажется, они всего этого не замечали. Привыкли, должно быть. Они ходили по улице, сидели в кафе, звонили из телефонов-автоматов, наведывались в магазины - везде слышна была русская речь, везде висели вывески по-русски. В закутке продавали квас и пирожки. В магазине лежала селедка, соленые огурцы, квашеная капуста, черный хлеб... Висело объявление: "здесь принимаются талоны на питание". В кафе висело переходящее красное знамя какому-то коллективу, с портретом Ленина. В обрывках разговоров, долетавших со всех сторон до меня, повторялась одна и та же фраза: "нашел работу?" Лица моих бывших соотечественников на этом континенте были такими же озабоченными, как и лица тех соотечественников, которых они покинули в России... Найдя белый трехэтажный, кривоватый домишко, мы поднялись на второй этаж. Нам повезло: Колесникова оказалась дома. Это была крупная, румяная, полная женщина, из тех, которых называют "гренадерша". Просторная кофта и широкие брюки скрывали очертания тела, но оттого, что кофта вздымалась на необъятной груди и потом спадала во все стороны, сохраняя стартовый объем, Колесникова мне показалась размером со средний шкаф. И этот шкаф стоял в проеме двери и вопросительно глядел на нас. - Здравствуйте... Вы Колесникова, Наталья Семеновна? - уточнила я, на всякий случай. - Я. А вы кто такие будете? - голос у нее был такой же объемный, как и тело. - Меня зовут Ольга Самарина. Я удостоилась пристального взгляда. - А это Джонатан Сандерс. Шкаф не колыхнулся. Настороженный взгляд изучал нас, причем меня - с особой тщательностью. Мне подумалось, что мое имя ей о чем-то говорит. Но пришлось смирить свое нетерпение - сначала надо было расположить Наталью Семеновну к разговорам. - А документы у вас есть? Я протянула ей наши паспорта - вылетая из Москвы по английскому паспорту, я предусмотрительно захватила свой русский и теперь вложила его в руки недоверчивой и осторожной Колесниковой. Она заглянула в каждый паспорт, снова задержавшись с особенным вниманием на моем, и вернула мне. - И что вам надо от меня? - спросила она не слишком приветливо. - Мы к ва