те, лихорадочно рассуждала Соня. Не об убийстве - пока. И поэтому пока он должен с ней посчитаться... если она даст ему понять, что намерена получить удовольствие вместе с ним. Он остановился. Смотрел вопросительно. - Мне руки давят в спину - сказала она жалобно. Он колебался. - Мне больно... Она посмотрела на него своими медовыми глазами. - Я не могу тебе их развязать. - Свяжи спереди... Если ты боишься. Соня не знала, что она может выгадать таким образом, но по меньшей мере, она выгадывала время. Этьен решился и стал развязывать ей руки. Она торопливо соображала, пытаясь сопоставить детали, которые плохо усвоил ее заторможенный снотворным мозг. Снился ли ей Максим? Или действительно он был с ней? Нет, конечно снился. Рядом на самом деле был Этьен, и губы ее были запечатаны не поцелуем Максима, а куском клейкой ленты... Так, а Пьер? - Тоже сон. Пьер в тюрьме. Были еще звонки... Кто звонил? Кто отвечал по телефону? Она помнит звуки своего собственного голоса... Но с кем она говорила? Странно, она не может вспомнить... Или ей приснился этот звонок? Нет, она слышала... Все очень просто: Этьен. Он - убийца ее отца... и значит, автор розыгрышей по телефону... И это он ответил вместо Сони, подделав ее голос... Да уж, действительно "способный мальчик", не зря она его хвалила... Но кто же звонил? А кто мог звонить? Максим. Только русский мог решиться позвонить ей в столь поздний час. Так. И "Соня" ответила ему, что она спит... Следовательно, Максим за нее спокоен. Так что помощи не жди. Хотя нет, был еще второй звонок. На него Этьен не ответил... Ну и что? Для Максима, если это он звонил, Соня просто спала. К тому же Этьен сказал о снотворном... Определенно, рассчитывать ей не на что. Кроме самой себя. Этьен развязал узлы и свел ее руки перед собой. - Подожди, - нежно сказала Соня. - У меня все затекло. Она стала массировать свои запястья. Этьен, глядя ей своими черными прелестными глазами в глаза, взял ее руки в свои и стал бережно растирать. "Лучше бы он сделался массажистом, - подумала Соня. - Массаж - причем, надо признать, всех видов - у него на редкость хорошо получается. Впрочем, преступления тоже." Ее передернуло от этой мысли. Этьен заметил. - Больно, - объяснила она. Синие следы от въевшихся в кожу веревок начали краснеть под его руками. Так что же ей делать? Бороться с ним бессмысленно, она не справится. Руки Этьена делали всю большую амплитуду и уже оглаживали ее плечи, спускаясь обратно к запястьям, и снова вверх, тронув грудь, и опять вниз. Соня прикрыла глаза и перевела дыхание, словно ее это движение возбудило. - Я никогда не думала, что ты меня так любишь, - прошептала она. - Неправда! - Я никогда не могла представить, что у нас с тобой могло быть... такое... Я ведь старше тебя! Он вглядывался в выражение ее лица. Она снова глубоко и прерывисто вздохнула. Этьен взял ее за плечи и коснулся поцелуем губ. Ей было невыразимо противно, но умирать она не хотела, а победить Этьена могла только хитростью. Если вообще могла... Соня усилием воли расслабила губы, сделав их податливыми. Этьен целовал ее, прижимаясь к ней, и она поняла, что забыл о ее так и не завязанных руках. Но еще не время, спокойно, Соня, пока еще не время... Как он собирается ее убить? Кинжалом, которым убил ее отца? Нет, кинжал в полиции. Пистолет? Вряд ли... Обычный нож. Или - или он ее собирается задушить? Наверное. Это проще всего для него. Тогда чем? Руками? Веревкой? Соня откинула голову назад. - Губы... - она чувственно и изящно обвела свои губы пальцем. - Ты мне кожу содрал своим пластырем, - сказала она капризно, скользя глазами вокруг себя, пытаясь приметить что-нибудь, напоминающее орудие убийства. Ее убийства! Боже, Боже мой!.. Ничего похожего на удавку или нож не попало в ее поле зрения. Ладно. Сейчас главное - найти верный тон. Немножко свысока, как было всегда, но позволяя ему надеяться на другие с ней отношения. Может, он тогда передумает? По крайней мере, передумает ее убивать?.. Этьен нежно облизал языком ее потрескавшиеся губы. - Жемчужинка моя, - снова зашептал он, - прости меня, я не хотел... Если бы все могло быть по-другому, если бы! Руки его снова забегали по его телу. Он трепетно целовал ее грудь и Соня не сопротивлялась. Что он там плел насчет драгоценностей? И самое главное, почему он убил папу? Зачем ему столик? Он же ничего не мог бы с этим столиком поделать? И почему, собственно, он хочет ее убить? Хотя нет, с последним вопросом понятно: она ведь сказала, что почти узнала лицо в саду. Конечно, это был Этьен. И он испугался. И теперь он намерен ее просто-напросто устранить, ясное дело. Недостаток его идеи лишь в том, что ей не хочется быть устраненной. Причем совершенно не хочется. Соня снова подышала учащенно. Он, кажется, уже ничего не соображал, дрожа над ней от возбуждения. У нее перед глазами стояла эта поганка, торчащая из его ширинки - надо об этом тоже позаботиться. Нежно и мимолетно мелькнуло воспоминание об обнаженном теле Максима. Это потом, сказала себе Соня. Потом. Когда и если я останусь жива. Она поражалась своему хладнокровию и была, между прочим, собой невероятно довольна. "Между прочим" - это между жизнью и смертью, уточнила для себя Соня. "Поганка" уже тыкалась ей куда-то в живот. Преодолев чувство гадливости, Соня коснулась его члена и, прикрыв глаза, застонала, - якобы от желания. - Развяжи мне ноги, - прошептала она, - я же не могу так... Он отодвинулся и посмотрел ей в лицо. Конечно, она рисковала. Сейчас он вспомнит и о том, что ее руки развязаны... По его лицу она поняла, что именно об этом он и подумал. Соня сидела перед ним, опершись руками назад, на стол, на расстеленное одеяло, прикрыв глаза и приоткрыв губы, готовые для поцелуя - соображай, дрянь, мне руки нужны свободными, а то как бы я без них тебе такую позу приготовила? Этьен колебался. Она приоткрыла глаза, глянула на него лукаво и вытянула губы. Он медленно потянулся к ней, высовывая язык. Гадость какая... Допустим, он развяжет ей ноги. А потом что? Бороться с ним врукопашную - это игра на тридцать секунд. Он ее скрутит, свяжет, изнасилует и убьет. Было бы что-нибудь под рукой, чтобы его треснуть по голове... Так нету. Или нож - она бы, не сомневаясь ни секунды, воткнула этот нож в его красивое смуглое тело, которое вырисовывалось из-под расстегнутой рубашки... Но - тоже нету. А что, если сбежать? Выбраться отсюда, добежать до леса - там можно спрятаться! Если он все-таки ей развяжет ноги... Оторвавшись от ее губ, - Соня с трудом подавила желание стереть с них мокрый след, - Этьен снова отстранился и глянул на нее. Похоже, он сомневался. Прав Максим, актриса она никудышная... Неважно, самое главное - ни в коем случае не давать ему время на размышления! Соня подняла свои босые связанные ноги прямо к его лицу. - Развяжи, - произнесла она глубоким голосом. Он скосил глаза ниже, под ее согнутые колени, туда, где темнели волосы ее лона. - Если это последние мгновения моей жизни, - сказала она серьезно, заметив плотоядный блеск в его глазах, - то я не хочу их портить. Я хочу ими насладиться сполна. Она бы удивилась, если бы он ей поверил. Но он стал развязывать тугие узлы веревок. За направлением этой веревки Соня проследила: Этьен бросил ее на пол, себе под ноги. Должно быть, и первая валяется там же. - Помассируй мне ноги, - попросила Соня с нежным придыханием, томно прикрыв глаза, - затекли... Он положил себе на плечи ее ноги и стал их медленно массировать, то одну, то другую, целуя их попеременно. "Сейчас начнется тот же самый вояж, что и с руками - все выше и выше. Больше у меня времени нет." - Ай! - вскрикнула она, - судорога! - Она схватилась за ногу. - Погоди, надо встать на нее! Вот, она уже на ногах. На непослушных, деревянных ногах. Ничего, она попрыгает под предлогом судороги, разомнется немножко... Надо незаметно взять веревку, потом позволить ему себя обнять и - затянуть веревку на его шее. Задушить его она вряд ли сумеет, но хотя бы придушит слегка, и успеет выбраться отсюда, пока он очухается. Соня прыгала на одной ноге и внимательно оглядывалась. Лаз из подвала был прямо над столом, она сидела к нему спиной. Значит, нужно забраться на стол и с него уже... - Прошло? - Этьен подозрительно смотрел на нее. Что-то она подзабыла о том, что собиралась насладиться последними минутами своей жизни. - Прошло, - с упреком ответила ему Соня. - Это все из-за тебя! Как ты мог такое сделать! Как бы наклониться и поднять незаметно веревку? Она пошарила ступней и наступила на веревку, прихватив ее пальцами ноги. - Смотри! - Соня, приподняв рубашку, положила другую ногу на стол и указала ему на лиловые следы пут. Этьен мельком глянул, не особенно заинтересовавшись ее маневром, схватил ее на руки и посадил снова на стол. Что-то она сделала не так, и он снова насторожился и перестал ей доверять. Молча и зло он опрокинул ее навзничь и, встав между ее ног, приподнял их, разведя ей колени локтями. Веревка, зажатая в пальцах Сониной ступни висела почти у его уха. Нельзя, чтобы он ее заметил... Соня протянула ему навстречу свои тонкие, холодные руки. Помедлив, он недоверчиво склонился к ней. Она притянула его к себе на грудь. Он поддался. Соня обхватила его в талии ногами, и стала гладить его по спине, задирая его рубашку, вонзая легонько ногти в его кожу. Этьен застонал от возбуждения. Ее руки разбегались по его спине все дальше и дальше, все ближе к ее ступне, лежащей на пояснице Этьена, в пальцах которой была зажата веревка. Шумно дыша, Этьен стал ерзать тазом между ее колен, налаживая свою поганку в нужном направлении... И тогда, напрягшись под ним, Соня рывком достала до своей ступни и сдернула с нее веревку, - Этьен встревоженно приподнял голову, - и Соня закончила движение руки, обвив веревку вокруг его шеи. Схватившись за концы, она начала ее натягивать. На лице Этьена изобразилось такое детское удивление, что на какое-то мгновение Соне стало его жалко. Но только на мгновение. Ее ноги крепко держали тело Этьена в своем кольце, в силу чего он, не имея возможности распрямиться, был вынужден опираться хотя бы на одну руку, пытаясь другой ослабить натяжение веревки. Соня тянула концы веревки изо всех сил, раскинув кулачки в стороны на столе. Он задыхался. Но этого было недостаточно. Соне не удавалось его даже просто легонько придушить, чтобы он выключился ненадолго... Она стала наматывать веревку вокруг своих запястьев, усиливая таким образом натяжение. Тогда Этьен, почувствовав, что это уже серьезно, уперся в ее тело головой - больно, твердо уперся, прищемив левую грудь, - и, опираясь на нее, высвободил себе обе руки. Теперь сила была на его стороне. Он по миллиметру отодвигал веревочную петлю от своего горла, ему уже удалось просунуть под нее пальцы, Сонины кулаки побелели и веревка врезалась в них до крови, а Этьен все оттягивал и оттягивал петлю, глядя на Соню тяжелым, убийственным взглядом... Неожиданно Соня разомкнула ноги и ослабила натяжение веревки. Этьен начал выпрямляться. И, когда он достаточно распрямился, она изо всех сил ударила пяткой по поганке, которая странным образом до сих пор торчала жизнерадостно вверх. Этьен взвыл и схватился за член. Воспользовавшись этим, Соня быстро накинула еще одну петлю вокруг его шеи и снова изо всех сил натянула веревку. Этьен схватился за петлю. Тогда она еще раз ударила его в пах. Этьен согнулся, но урок усвоил, и теперь одной рукой прикрывал пах, а другой держался за шею. Но Соня уже чувствовала, что она победила. Он еле дышал, красный, с бессмысленными вытаращенными черными глазами. Она дернула на себя веревку со всей силой откидываясь назад, и Этьен начал заваливаться на нее. Соня быстро отодвинулась, давая ему упасть на стол. Когда его голова глухо стукнулась о дощатую поверхность, Соня встала над ним на колени и, завязывая веревку на его шее вместе с его просунутыми под нее пальцами покрепче, материлась*, глотая слезы, всеми известными ей во французском языке неприличными словами. Этьен хрипел на столе. Закончив, Соня встала над ним во весь рост. Она осмотрелась. На полу валялись обрывки других веревок, ее повязка с глаз... Она мстительно улыбнулась, спрыгнула на пол, подобрала вторую веревку и пихнула Этьена в бок. Этьен завалился вниз, на пол. Соня склонилась над ним. Он дергался, хрипя, и размахивал свободной рукой, пытаясь ее ударить. Не обращая на него внимания, Соня туго обмотала веревкой поганковидный член, сделала на нем крепкий узел, а второй конец, натянув, завязала у него на шее. Вот так. Пусть теперь дергает своей шеей! У нее тоже достаточно воображения... Удовлетворенно осмотрев плоды своего труда, она залезла на стол, сверкнув ягодицами из-под ночной рубашки уже безразличному ко всему Этьену, и стала выкарабкиваться из лаза. Снаружи было намного холоднее. Или это только сейчас до нее дошло ощущение холода? Звезды утопали в темном небе, как бриллианты в черном бархате. Она вспомнила, как Этьен что-то нес про драгоценности. К черту! Небо как небо, звезды как звезды, ничего общего с ювелирными изделиями. Это космос, это бездонная глубина на нее смотрит, это свобода... Соня все еще стояла, закинув голову вверх, босая, в холодной мокрой траве, белея ночной рубашкой посреди стылого черного леса, когда лучи фар закурились, заметались в висевшем над травой ночном тумане и, выскакивая на ходу, к ней бежал Максим, раскидывая руки, и Реми маячил за ним, хватаясь за пистолет... Глава 32 - Я, честно говоря, надеялся, что мы найдем в сейфе драгоценности, - сказал Реми, выходя субботним утром вместе с Максимом из комиссариата полиции. - Или "письмо Максиму", которое до сих пор интригует меня... Но там было только это, - он указал на бумагу, которую уже держал в руках Максим. - Потрясающе, - ответил Максим. - Как же все-таки удалось ее найти? - Очень просто. Полиция ведь искала завещание, на худой конец - дарственную, запрашивала через нотариусов. И, естественно, ничего не нашла. Потому что эта бумага - не то и не другое. Это - удостоверение владельца! На ваше имя. И оно спокойно лежало в банковском сейфе Арно. Его номер был записан в записной книжке, которая нашлась в кармане его куртки... Он удивительно тонкий человек был, ваш дядя. Вы даже не представляете, через что вам пришлось бы пройти, если бы он сделал завещание или дарственную! Вам бы пришлось продать ваше наследство, чтобы выплатить налоги за право его получить! Такая у нас парадоксальная система налогообложения. А с удостоверением владельца - вам ничто не грозит. Должно быть, Арно Дор использовал все свои связи, чтобы выправить вам этот документик... Можете теперь спокойно увозить ваш столик к себе в Россию. Думаю, что Пьер вам подскажет, как его наилучшим образом переправить... Они медленно брели по направлению к метро - Максим отказался от любезного предложения детектива подвезти его до дома, и теперь Реми провожал его до станции, наслаждаясь радостно проглянувшим солнцем и теплом. - Мне одно осталось неясно в этой истории, - сказал Максим. Так, вроде бы, все уже уложилось в моей голове: Этьен продумал и осуществил это "актерское преступление"... лучше сказать: дьявольское преступление - из-за драгоценностей, о которых он узнал из дядиной книги... - И из-за любви к Соне. - Его психиатру еще не показывали? - не сумел совладеть с собой Максим. - Он ведь явно ненормальный! Реми пожал плечами. - Ну-ну, - сказал он, - продолжайте. - Этот мерзавец сам разыграл нас по телефону, - перевел дух Максим, справляясь со своим негодованием, - подделав оба голоса; он лично загримировался под араба и угнал машину по перевозке мебели - никто и не думал нанимать "араба" на кражу... Так? Ключи, должно быть, сделал с Сониных, и от ее дома и от квартиры Арно... Он ведь ходил к ним, как к себе домой! Этьен, переодевшись в женщину, пытался проникнуть в дядину квартиру, рассчитывая, что меня там нет, - хотел, видимо, попытаться найти (возможно, уже не первый раз?) тайник... - Не в первый, - кивнул Реми. - Но ему каждый раз не хватало времени, как он объяснил на допросе. - Я ему помешал. Он попытался меня устранить - на машине Маргерит, то есть ее покойного мужа, которой он пользовался так же, как и чувствами этой смешной дамы... Она, в свою очередь, скрывала эту слабость ото всех, что ему было на руку. Может, он и не хотел меня убить - с него бы хватило, если бы я попал в больницу... Потом мы сменили замок. Стало ясно, что до тайника, пока я здесь, ему не добраться, а когда я уеду - вместе со столиком - то тем более. Даже если бы оказалось, что завещания нет, - в любом случае столик уходил, вместе с драгоценностями в нем. Попади столик к Пьеру - тот бы уж непременно облазил все его щелочки и нашел бы тайник, набитый драгоценностями - так, должно быть, рассудил этот милый мальчик... Правильно? Реми согласно кивал. - Он торопился... Поэтому он, затесавшись в толпу репортеров, толкнул меня под машины. Я верно излагаю историю? - Верно-верно. - Машину Арно он бросил недалеко от дома Ксавье, чтобы поморочить всем голову, а кинжал взял из коллекции Пьера, чтобы бросить на него подозрение. С той же целью он спрятал тело Арно в его саду... - Рассчитывал освободить себе доступ еще и к Соне, - уточнил Реми. - Так чего вы не понимаете? - А вот чего: что он делал в саду у Сони? Следил за ней? - Здесь скорее уместно слово "подсматривал"... Причем давно, это вошло у него привычку. Но, знаете, какое он дал еще объяснение? В тот самый раз, когда Соня увидела его в саду и приняла за Пьера, - в тот самый раз он пришел в сад с целью немного раскопать яму! - Раскопать яму... Зачем?! - Не поверите, Максим! Он хотел, чтобы тело Арно поскорее нашли. Потому что если бы тело пролежало дольше в мокрой земле, оно бы разложилось еще больше, а он - пожалел Соню! Пощадил ее нервы. Максима передернуло. - Он больной. Скажите им, пусть его покажут психиатру. Впрочем, нет, не надо, а то еще освободят его от ответственности за все, что он сделал... Не надо, не говорите. Реми улыбнулся. - Они сами решат, Максим. Вход в метро был перед ними. - Я постараюсь приехать на похороны, - сказал Реми. - Но не уверен: такое накопилось в делах, пока убийством вашего дяди занимался... Он коснулся рукава Максима. - Если не увидимся - до свидания. Я вам желаю успехов. Я обязательно схожу ваш фильм посмотреть, когда пойдет... Максим тряхнул протянутую ему руку с таким чувством, что детектив, не удержавшись, сошел с места. Что ж, хэппи энд, - думал Максим, возвращаясь домой. - Преступник в тюрьме, вернее, в тюремной больнице; Пьер на свободе, Соня при Пьере, Ксавье при своем вине, столик при законном наследнике... Мадлен тоже не в убытке: она взяла на себя все хлопоты, легко уступленные ей Соней, связанные с похоронами Арно Дор, которые Мадлен намеревалась сделать очень пышными, и, похоже, наслаждалась ролью дочери знаменитого актера - договаривалась с различными организациями, с медиа, давала интервью... К тому же это послужит рекламой для ее бизнеса... Вадим занят по уши монтажом незаконченного, но уже разрекламированного фильма... Всем сестрам по серьгам. И ему пора возвращаться. В понедельник похороны - во вторник в Москву. Там его ждут его дела, его фильмы, его женщины. Сценарий они так и не написали с Вадимом. Максим вдруг понял одну очень простую вещь: он не готов к этому фильму. Он смотрел на историю своих предков глазами потомка, знающего трагический конец их истории. И пафос этого трагического знания накладывал свой отпечаток на каждую увиденную им в воображении сцену, разворачивая действие тяжелое и мрачное... Он был еще не готов увидеть эту жизнь их глазами, глазами людей, эту жизнь жившую, глазами, полными любви, надежд, иллюзий, страха, и снова надежд... А за темы, к которым ты не готов, лучше не браться. Пока что они условились с Вадимом продолжить работу через два месяца - надо отойти от всех этих ужасных событий, так плотно занявших его время и мысли. И чувства. Кто знает, может быть, присутствие этого столика у него дома, в Москве, поможет ему, навеет, нашепчет правильную интонацию... Максим нашел в стенном шкафчике инструменты, уселся на пол и принялся отвинчивать ножки столика от пола. ... Первым выскользнул на пол тонкий белый свиток, стянутый резинкой. Он выпал из левой ножки, оказавшейся полой. Максим заглянул в темное отверстие. Там, кажется, было что-то еще. Подцепив отверткой, он легонько потянул. На пол шмякнулся маленький кисетик из малинового шелка. Максим стащил резинку с бумаги. "Дорогой мой Максим!..." Вот оно, "письмо Максиму", которое так интриговало Реми. Он растянул витой черный шнурок, стягивавший горлышко кисета. Вот они, драгоценности. "Дорогой мой Максим! Сейчас, по моему плану, ты находишься в квартире один... Да, дядя, один. ...И, по моему плану, завтра-послезавтра ты должен уезжать к себе в Москву... Я не уеду завтра, дядя. Послезавтра твои похороны... ...И сейчас ты отвинчиваешь ножки столика, чтобы упаковать его и отправить. И, неожиданно для себя, ты нашел это письмо и маленький мешочек с ним... Так точно, Арно... ...В мешочке - драгоценности. Это драгоценности, принадлежавшие Наталье и Дмитрию Дориным, твоим бабушке и дедушке, которые они отправили в тайнике столика во Францию. В столике есть тайник. Нужно найти планку в донышке и нажать на нее... Я уже нашел, Арно, спасибо. ...Я его давно обнаружил, но тайник был пуст. Разумеется, я не придал этому значения. Ну разве что пожалел немного, что там ничего не оказалось. Однажды, примерно год тому назад, какой-то человек, которого полиция так и не сумела разыскать, попытался выкрасть твой столик. Вскоре после этой неудавшейся кражи я решил привинтить столик к полу - кто знает, вдруг бы следующая попытка кражи оказалась удачной? Я начал его привинчивать. Одна ножка оказалась полая... Так обнаружился еще один тайник, который, должно быть, твой дедушка сам высверлил в ножке, не доверяя надежности царского тайника. Возможно, он был прав... Тогда-то я и нашел этот мешочек. В нем было восемь бриллиантов и шесть рубинов, все очень крупные... Максим высыпал камни. Сухо постукивая друг о друга, они выскользнули из шелка и тускло засветились на полу затуманенными временем гранями. Я говорю "было", Максим, и в этом все дело. Ты удивляешься, должно быть, отчего это такая странная манера вернуть тебе то, что тебе принадлежит? Отчего это я оставил тебя одного, наедине со столиком, вместо того, чтобы торжественно вручить тебе фамильные драгоценности? Но манера эта неспроста: мне стыдно, племянник, произнести тебе в лицо то, что ты прочитаешь сейчас. На бумаге признаваться легче. Я у тебя украл драгоценности, Максим. Я у тебя взял два бриллианта для своей дочери. Нет, не для Сони. Для другой. У меня есть еще одна дочь, Максим, хотя об этом никто не знает. Ее зовут Мадлен... Я много раз думал о том, что мог бы тебе вообще ничего не говорить о драгоценностях. Или мог сказать о драгоценностях, но умолчать, что взял часть. Я хотел было еще поделить твое наследство и в пользу Сони... Но не посмел. Я должен тебе объяснить одну вещь, одно открытие, которое я сделал: мужчина никогда не узнает, что значит любить женщину по-настоящему, если эта женщина - не его дочь. Дочери - это такие женщины в жизни мужчины, с которыми он перестает быть эгоистом... или почти перестает. За них болит душа, а их беспомощность и зависимость от мужчин вызывает ужас. То, чем ты с бессовестной легкостью пользуешься как мужчина, возмущает тебя как отца! - вот парадокс человеческой (мужской) натуры... Я тебе объясняю это, Максим, потому что я оправдываюсь. Оправдываюсь, да! Что растратил все то, что я имел, все то, что я заработал и нажил своим трудом - не подумав о дочерях. Что взял мне не принадлежащее, чтобы покрыть мою вину и мой долг перед моими девочками. Вернее, перед одной из них, Мадлен. Она моя незаконная дочь, и даже просто признать мое отцовство оказалось делом неимоверно трудным - поздно я спохватился, слишком поздно (еще одна моя вина, еще одна...). Мадлен ничего не сможет получить в наследство от меня, так как она мною не признана официально; Соне, по крайней мере, достанется моя квартира, та самая, где ты сейчас читаешь мое письмо... Если когда-нибудь она захочет свободы от своего мужа, от Пьера - а сдается мне, это непременно случится однажды, - то будет ей хотя бы крыша над головой... Это мои проблемы Максим, я понимаю. И я их частично решил за твой счет, тебя не спросив... Теперь вот ставлю тебя в известность о том, как израсходовал часть твоего состояния - ты имеешь хотя бы право получить полный отчет, не так ли? Извини, шутка неуместна. Максим мой дорогой! Сгораю со стыда и снова думаю о том, что мог бы я тебе всего этого не рассказывать, а просто отдать тебе оставшуюся часть клада, будто так и было... но очень не хочется чувствовать себя вором. Пытаюсь представить твою реакцию... Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты еще только собираешься приехать в Париж, мы еще с тобой не знакомы лично, а переписка и телефонные разговоры - недостаточны для того, чтобы узнать человека. Может быть, читая эти строчки, ты думаешь: ну и дурак, я бы на его месте не стал признаваться. Но я это делаю не для тебя. Для себя. И все же, хотя я и знаю тебя мало, мне кажется, что ты меня поймешь - ведь в наших венах течет одна кровь... Есть вещи, с которыми плохо жить - нечистая совесть, к примеру. Еще хуже с ними умирать. А в моем возрасте было бы странно не задумываться о смерти. Но полно, оправдания хороши тоже в меру. Я все объяснил, мое "чистосердечное признание" в твоих руках. Вернуть тебе потраченное я все равно не смогу, и, чувствуя тебя моим родственным сердцем, я понимаю, что ты письмо это в суд с иском предъявлять не станешь... Но ты волен покинуть сейчас эту квартиру и больше никогда не встречаться со мной, без каких бы то ни было объяснений. Я пойму. Ты волен остаться и... Впрочем, зачем я пытаюсь давать тебе советы? Ты сам решишь, что тебе делать. Для этого у тебя есть время. Я все рассчитаю в этот день так, чтобы ты мог побыть наедине с самим собой достаточно долго. Поеду к Соне, должно быть... Прости. Твой искренне любящий тебя Арно. Максим плакал. В голос, как не плакал уже давно, как с детства не плакал. Вот уж правда, так правда - дядя достаточно предоставил ему времени, чтобы побыть наедине с самим собой - хоть всю оставшуюся жизнь будь в этой квартире один и плачь навзрыд, как маленький. Не придет дядя и не услышит. Никогда. Слезы обкапали пол, рассыпанные на нем камни, и несколько потускневших рубинов вдруг вспыхнули темно-красным жутковатым светом. (Неплохой эффект, не забыть, как-нибудь пригодиться для фильма...). Он встал с трудом - от долгого сидения затекли ноги - и заковылял в ванную. Взяв сразу несколько бумажных платков из коробки, он высморкался, утер свои слезы (и кто это придумал: "скупая мужская слеза"?) и направился к телефону. Решение пришло так быстро и так подсознательно, что только набирая Сонин номер он вдруг спохватился и задал себе вопрос, а зачем, собственно, он ей звонит. Но Соня уже сняла трубку. Кашлянув, он заговорил, стараясь спрятать еще звучавшие в голосе слезы. - Ты не могла бы сейчас приехать ко мне? - Сейчас? - изумилась Соня. - Сейчас. Это очень важно. - Что-то случилось? - Объясню, когда увидимся. Кажется, она почувствовала в его голосе что-то необычное. Максим услышал, как она переговаривается с Пьером. - Ты извини... - сказала Соня в трубку. - Я не могу сейчас... Я завтра к тебе приеду, днем... Ладно? Конечно, куда же, на ночь глядя? Как же бросить Пьера, бедного, исстрадавшегося в тюрьме Пьера, одного? Он бросил трубку, не ответив. И тут же пожалел. Он был не прав и груб с нею. Если кто и исстрадался - так это Соня. Ну и пусть там сидят, обмениваются своими переживаниями. На то они и супруги. А он - пятиюродный кузен. Глава 33 Соня вошла с легкой настороженностью во взгляде, которая не скрылась от Максима за ее приветственной улыбкой. - Что стряслось? - начала она, стягивая перчатки. - Ты в порядке? - расстегнула она длинное черное пальто, из-под которого матово блеснул черный шелк. Траур. - У тебя проблемы? Что-то новое появилось в ней. Она выглядела свежей, на щеках играл легкий румянец и от нее исходила непривычная энергия. Максим снова подумал, что эта хрупкая и как бы инфантильная женщина - на самом деле до удивления сильна. И кошмарная история с Этьеном, из которой она вышла победителем, - причем сама, без всякой посторонней помощи и опеки, на которую она обычно полагалась, - помогла ей самой ощутить и осознать свою силу. - Садись, - ответил ей Максим и протянул белый свиток. - Читай. Она читала, а он следил за выражением ее бледнеющего лица, за тем, как меняется цвет ее глаз, как гаснет искрящийся янтарный отблеск и черные зрачки, расширяясь, затапливают ее карие глаза, как ночь. Дочитав, Соня подняла на него мучительный взгляд. В глазах дрожали слезы и, накапливаясь, двумя мокрыми дорожками поползли по бледным щекам. Они молчали, Соня смотрела в пол, слезы сохли на ее щеках. - Спасибо тебе, - наконец, произнесла она. - Пока еще не за что, - ответил Максим и потянулся за кисетиком, который лежал столике. Растянув горлышко, он аккуратно высыпал камни на стол. Соня следила заворожено. Максим пальцем вывел из кучки, словно фишки, два бриллианта и подвинул их Соне: - Это тебе. Она вскинула на него глаза, взяла бриллианты и стала разглядывать их на свет, медленно проводя и разворачивая камни перед глазами. Это было так похоже на его сон, что Максиму сделалось не по себе. - Спасибо тебе, - медленно произнесла Соня, - за то, что ты дал мне прочитать папино письмо. Ты ведь имел полное право этого не делать, оно адресовано тебе... Это я не могу принять, - она протянула ему камни. - Но все равно, спасибо за жест. - Это не мой жест. Это жест Арно, который он хотел сделать и не сделал. Считай, что это его завещание. - Нет. - Соня, не может быть и речи, чтобы ты не взяла эти камни. Ты должна это сделать. - Ничего я не должна... А что ты, собственно, такими ценностями кидаешься? Тебе не жалко? Или ты такой бессеребреник, Робин Гуд, защитник вдов и сирот? - Не то, чтобы очень. Честно говоря, если бы тут было всего два бриллианта, то я бы вряд ли их тебе отдал. Но их тут еще много, и еще рубины... - Они дешевле бриллиантов, - практично заметила Соня. - Неважно. Если на два таких бриллианта Арно сумел купить фирму для Мадлен... То мне тоже хватит. Возьми камни, Соня. Это в память о твоем отце. Он все-таки был верным Хранителем русского наследства, в конце концов, он имеет право на вознаграждение. Соня молчала. - Пожалуйста, - попросил ее Максим, - возьми. Это не мой подарок, понимаешь, это не от меня! Это от твоего папы подарок. - Откуда ты такой, - проговорила она сдавленно, - откуда ты такой взялся? Она подошла к нему, обвила его шею руками и, глядя прямо в его глаза, отчего Максим моментально обомлел, прошептала срывающимся голосом: "почему ты такой, зачем ты такой"... Уткнувшись лицом в его шею, она что-то произнесла неразборчиво и глухо. Максим не расслышал, но переспрашивать не было смысла, и он только прижал Соню к себе - ворох душистого черного шелка, через прохладу которого под его руками медленно проступает тепло ее тела. Соня в ответ стиснула его шею еще крепче и стала покрывать поцелуями все, до чего могла дотянуться. Максим гладил и перебирал ее волосы, целуя душистые пряди, и молчал, сопротивляясь поднимавшейся в нем фразе, совершенно дурацкой фразе, которую даже за шутку-то трудно было бы выдать - до того она была дурацкая... И все-таки выдохнул: - Поехали со мной... Я теперь смогу обеспечить тебе... - он замолчал, заливаясь краской. Было стыдно за произнесенные слова. Не потому, что он считал их неправильными - нет, суть их была абсолютно уместна. Но произнести это было чудовищно неприлично, бестактно! Соня замерла под его руками и вдруг тихо рассмеялась ему куда-то в ключицу. Отстранившись от него, она пытливо заглянула в его лицо и спросила его мягко: - Ты тоже думаешь, что меня можно купить? Максим промолчал, злясь на себя. Он хотел было спросить, что означает слово "тоже", но не посмел. Только еще больше разозлился. - Ты думаешь, что меня с Пьером удерживает его богатство? - продолжала Соня. - Это не так. - А что же? - Наши отношения... - Брось, Соня. - Максим разнял руки, все еще ее обвивавшие, и нервно прошелся по комнате. - Ты же любишь меня. - Он развернулся к ней всем корпусом и посмотрел в упор. - Ведь так? - Я точно не знаю, что называется этим словом - любовь... - ответила она ему медленно. - Но, наверное, то, что я испытываю к тебе можно так назвать... Но только ты не понимаешь... - Чего? - резко перебил ее Максим. - Что ты любишь одного, живешь с другим, встречаешься с третьим? - Не надо так злиться. Послушай... Перестань на меня нападать. - Ты меня любишь, ведь так? - Максим, оставь это. Прошу тебя. - Ты меня любишь? Да или нет? - Я устала. Ты бы подумал на секунду, что я пережила за эти две недели... Не мучай меня. - Да или нет? - Да, - Соня спокойно посмотрела ему в глаза. - Но для тебя это ничего не значит? - Максим, а ты меня любишь? - Ты разве не видишь? Ты разве не знаешь? - Ответь, пожалуйста. - Люблю. Схожу с ума. Уже сошел. - И знаешь, почему? Максим не понял вопрос и смотрел на Соню недоумевающе. - Потому что я тебе не принадлежу. Потому что обстоятельства образовали между нами непреодолимую дистанцию. Ту самую, которая тебе нужна, чтобы любить... Ты человек, которого влекут имиджи, образы, маски... В них тайна - и она тебя притягивает, интригует. Наличие дистанции эту тайну поддерживает; сближение же гасит образ... И женщина без этого флера тайны, женщина вне имиджа, вне роли тебе не интересна. Ты настоящий режиссер, ты не только мыслишь образами - ты ими живешь... Максим смотрел на нее во все глаза. Эта маленькая девочка, эта прелестная Соня говорила ему вещи, которых он никогда не слышал о себе и меньше всего ожидал услышать от нее... И, кажется, - он еще не знал до конца, - это было похоже на правду... В изящной головке, оказывается, кое-что есть. - Представь себе, - говорила Соня, улыбаясь и обнажая свои расставленные зубки, - представь меня дома у плиты в грязном фартуке или за глажкой твоих рубашек: я ведь перестану существовать. Я перестану быть Соней, я стану просто женой... А ты начнешь гнаться за другой тайной, искать новый образ. - Неправда! - сказал Максим. Но он был не уверен, что это действительно была неправда. Если вдуматься... То, во всяком случае, женщины, которые могли ему обеспечить надежный тыл в плане быта и даже душевного комфорта - его никогда не интересовали... Меньше всего он искал себе жену. Влекли к себе надменные эгоистки, вампиристые вакханки, полубезумные истерички, заумные синие чулки - все, что необычно, все, что было новым образом, новым амплуа на его сцене... - Быт разрушает тайну - продолжала Соня. - И дело не в том, сколько этого быта. При наличии денег - а ты у нас теперь богатый - его можно свести к минимуму. Просто если с тобой просыпаться вместе каждый день, ты перестанешь воспринимать целостный образ... - Откуда ты все это знаешь? С чего ты взяла? - Я вижу твои глаза. Они следят за жестом, за позой, за выражением лица... И когда жест или поза удачны, когда они хороши с режиссерской точки зрения, тогда твой взгляд становится завороженным, восхищенным, тогда в нем вспыхивает желание... Ты говоришь, что я играю свои маленькие представления... Я много думала над твоими словами: они мне помогли лучше понять себя. И ты прав, это именно так. Но я свои маленькие представления играю когда хочу, перед кем хочу и как хочу. И я не смогу играть роли всю свою жизнь, двадцать четыре часа в сутки. Даже для тебя. Максим молчал, поверженный и восхищенный этим откровением. Начинало смеркаться, и черный шелк ее постепенно таял и растворялся в тенях, и на бледном лице глаза становились все больше, темнее и загадочнее. Любуясь ею, Максим понимал, что она права. Что нужно было бы рассудить трезво, нужно было бы признать честно, нужно с ней согласиться и отказаться, не быть эгоистом, не разрушать семейную жизнь, ни ее, ни Пьера, что... - Что она ему нужна. Что с ней все было бы по-другому. Что он уже другой. - В жизни существует проза - говорила Соня. - Ты, конечно, это хорошо знаешь, я понимаю. В жизни мы кушаем, ходим, извини, в туалет, встаем с мятым от сна лицом, болеем, наконец. Стареем... Тебе это так же свойственно, как и другим, но образ другого это разрушает в твоих глазах. Меня подобный конец наших отношений - и весьма скорый, как я думаю - не устраивает. Соня помолчала и добавила: - А с Пьером - я могу на него положиться во всем этом. Он не эстет, ну разве что в области своей коллекции. И я знаю, что с ним я могу быть какой угодно, некрасивой, больной, усталой, старой - у меня всегда есть его любовь. Всегда. - Но я же люблю тебя! Понимаешь ты это? Я еще никого так не любил! Максим сделал шаг к ней и обхватил ее, сгреб в свои объятия. "Соня, Сонечка, ты может и права, я не знаю, но я знаю только одно, я не могу без тебя... - терся он своей щекой о ее лицо. - Я тебя выкраду, я тебя выменяю на столик у Пьера, я запишусь к нему на курсы хороших мужей, я все сделаю - я люблю тебя!" Соня выскользнула из его рук. - Я тоже люблю тебя, - сдержанно сказала она, - и, не знаю, правду ли ты говоришь, но что касается меня, я действительно никогда еще так не любила... Все это время, пока ты здесь, я борюсь с этим, - добавила она, глянув на него исподлобья. - Но будет лучше, если мы об этом больше не будем говорить. - Правильно, зачем нам говорить о таких мелочах, которые ничего не значат в твоей жизни, - горько съязвил Максим. - Значат. - Что, например?! - Очень много... Бессонные ночи, разрушительные видения, фальшь, которая появилась в моих отношениях с мужем... - Поделись секретом: как тебе удается с этим всем совладеть? Я просто поражаюсь твоему хладнокровию! Я тебя люблю - и ты мне нужна, и нет ничего естественней этого желания! Ты меня любишь - но я тебе не нужен. Как это у тебя получается? - Есть в жизни другие вещи, не менее важные... - Твой драгоценный покой, - с горечью подытожил Максим. - Снова покой. Соня посмотрела на него пристально. Ничего не ответив, она достала сигареты, закурила, сходила на кухню за пепельницей... Максим отвернулся к окну, засунув руки в карманы. В узкую улицу оседал холодный октябрьский вечер. Соня, устроившись в кресле, посозерцала несколько мгновений спину Максима и заговорила. - Кажется, ты ничего не понял. Попробую тебе объяснить другими словами.