отнув головой, прошептал Муха. Артист осведомился:
-- Что, и на пять минут нельзя?
-- Даже на одну. Таков приказ.
-- Так точно, товарищ... капитан, -- прикинув, наугад сказал Артист.
-- Подполковник, -- спокойно поправил попутчик. -- Впрочем, не важно.
Можно без званий.
-- Ну а как зовут вас хотя бы -- узнать можно?
-- Можно. Хотя пока и это не обязательно, -- невозмутимо отозвался тот.
Они стояли втроем на ночном аэродроме у огромного черного силуэта
самолета, в котором тускло светились лишь несколько иллюминаторов. Было
прохладно, звезды затянуло тучами, все сильней задувал ветер, где-то у
горизонта посверкивали зарницы.
-- Сюда идет, -- заметил молчун подполковник.
-- Кто? -- с некоторой обидой в голосе спросил Олег.
-- Гроза. И похоже, не слабая.
-- А вы тоже с нами полетите? -- поинтересовался Артист.
-- Полечу, -- кивнул подполковник и отвернулся. Артист поманил Олега, и
они отошли немного в сторону, подальше от этого малоприятного субъекта.
-- Странный какой-то... -- сказал Семен. -- Конечно, фирма "Голубков и
К°", прямо скажем, не голубиная. Но все же...
Время шло, они ждали и ждали... Гроза ходила кругами, понемногу
приближаясь, обкладывая со всех сторон небо, и перед предстоящим полетом это
настраивало не на самый оптимистичный лад. Они бродили вдоль самолета,
присаживались на широкие колеса шасси, поглядывали на зловещее темное небо,
на мрачного провожатого, нет-нет да и выглядывавшего из толстого брюха
самолета.
-- Прямо хозяин тут... -- бормотал Олег. -- Конвоир, блин...
Наконец часа через полтора, когда стояла уже глубокая ночь, где-то
вдали послышался приближающийся звук автомобильного мотора и рокот шин по
бетону.
По серебристому фюзеляжу "ила" скользнули пятна света -- Артист и Муха
одновременно обернулись и зажмурились. Какая-то машина летела к ним из
темноты, будто пропарывая их насквозь горстью ярчайших белых и желтых фар.
Вот она ближе, ближе...
-- А это ваш экипаж, -- сказал, подходя, немногословный подполковник.
Машина подкатила и замерла. Они пригляделись. Во тьме чуть поблескивали
обводы белого внедорожника. Это был английский "лендровер", полностью
оборудованный согласно стандартам международных ралли -- со множеством фар,
с запасками и канистрами на крыше, с какими-то надписями по бортам и на
капоте. По острому запаху нитрокраски легко было догадаться, что все
картинки и буквы нанесены на кузов совсем недавно, буквально считанные часы
назад. Из машины выскочил взмыленный водитель.
-- Кому агрегат?
-- Вот им, -- подойдя, сказал подполковник и, обернувшись к Олегу,
коротко приказал:
-- Развернитесь и въезжайте в самолет.
Муха уселся за руль. Впервые оказавшись за рулем такой изумительной
игрушки, он забыл обо всем. Плавно тронувшись с места, он осторожно въехал в
брюхо самолета. И в это время, сначала редко, а потом все чаще, все сильней
и громче застучали капли дождя.
-- Ну, вот и все, -- сказал подполковник. -- Располагайтесь,
пристегивайтесь.
Гроза приближалась. Молнии уже сверкали в разных концах неба, гром
грохотал почти беспрерывно. Шум ливня, колотящего по обшивке самолета,
казался еще сильнее в гулком пространстве фюзеляжа.
-- Неужто попремся прямо в ураган? -- проговорил Муха, с тревогой глядя
на Артиста. -- Я не согласен.
-- Ты же слышал, он сказал -- при любых условиях, -- хохотнул Артист.
-- И вообще, лейтенант Мухин, вы меня изумляете. Вы же должны являть образец
мужества.
-- Ну да, -- сказал Муха, -- на земле. А там... -- и он опасливо ткнул
вверх, где разверзлись хляби небесные.
-- Погоди, пойду справлюсь у вагоновожатого. Артист поднялся и, миновав
жестко закрепленный белый "лендровер", а также высокие штабеля картонных
коробок с чем-то полезным для "свободного Туркменистана", отправился вперед,
в пилотскую кабину. Он вежливо постучал, но за шумом дождя его, кажется, не
услышали. Семен постучал громче, и тогда дверь отворилась. То, что он
увидел, поразило его.
В левом пилотском кресле командира, с наушниками на голове, сидел не
кто иной, как их скупой на слова сопровождающий.
-- Простите, -- опешил Артист, -- я что-то ничего... не соображу...
Тут совсем близко грянул гром, за стеклами кабины на доли секунды как
будто вспыхнул и снова погас яркий солнечный день.
"Провожатый" обернулся, строго-вопросительно глядя на Семена.
-- Я... хотел спросить, -- крикнул Семен. -- Так вы, значит...
Тот сбросил наушники, чтобы слышать говорящего.
-- Я говорю, -- начал опять Семен, -- не пора ли нам в путь? -- и
постучал по своим часам. -- Как бы не опоздать.
-- А-а... -- сказал молчун. -- Не терпится? И впервые губы его тронуло
нечто похожее на
улыбку.
К Семену обернулся второй пилот:
, -- Не бойтесь. И можете успокоить своего друга.
Прямо в бурю вас никто не повезет.
-- Между прочим, я и не боюсь, -- с некоторым апломбом заявил Семен. --
Если что меня и волнует, так только сохранность государственного имущества,
-- и он похлопал по косяку двери пилотской.
-- Зато мы боимся, -- сказал подполковник. -- Так что ждите...
Гроза не стихала долго, еще часа два. То отходила, то возвращалась
опять.
Артист с Мухой устроились на жестких откидных лежаках.
-- Неплохо начинается наше путешествие, -- заметил Семен. -- Как
считаешь?
-- Говорят, если какое дело дождичком обмоет -- к удаче, -- не очень
уверенно обнадежил Олег. -- А пока делать нечего, давай-ка посмотрим наши
карты. Что там за трасса. Одно дело -- по телеку балдеть, и совсем другое...
Пакет с картами и пояснительными записками по всем остающимся этапам
маршрута лежал на заднем сиденье "лендровера".
-- Тут, конечно, за час не изучишь, -- сказал Олег. -- Люди с этими
картами годами работают. На места выезжают, каждый поворот, каждый спуск и
подъем проходят.
Линия маршрута была извилистой, как запутавшаяся тонкая нитка. Кое-где
она втекала в полоски шоссе, но куда чаще проходила пунктиром, рядом с
которым имелись уныло-невнятные пометки: "Дорога не разведана", "Рельеф не
установлен", "Ориентир нуждается в уточнении".
-- Ну и как такие пометочки следует понимать? -- спросил Артист.
-- Хм, -- почесал в затылке Муха. -- Скорее всего, там вообще ни фига
не проедешь.
-- И что тогда? -- спросил Артист.
-- А тогда просто делают то, что и все. Тыкаются куда придется, в конце
концов находят мостик или брод -- ну и проезжают... А часики-то стучат,
всюду по трассе -- контрольные пункты, не отметился -- и привет! Впарят
штрафные. Только нам ведь с тобой победы и фанфары ни к чему.
-- То есть как? -- поднял голову Артист. -- Лично я проигрывать не
собираюсь.
Только теперь, склонившись над картой, Семен, кажется, в полной мере
осознал, какую сложность представляет этот их предстоящий маршрут.
Снова рядом громыхнул гром, весь корпус огромного самолета задрожал,
словно на его крылья обрушились тяжелые камни. Семен печально вздохнул.
-- Ты чего? -- повернулся к нему Мухин.
-- Бедная моя мама, -- сказал Семен Злотников, -- если бы она знала...
-- А лапа? -- улыбнулся Мухин.
-- О папе и не говорю... -- сокрушенно покачал головой Артист.
* * *
Все вещи на этом свете пахнут по-своему -- машины, книги, собаки,
травы, самолеты... Пастух и Боцман вдыхали сложную авиационную смесь запахов
каких-то пластиков, специальной резины, гидрожидкости, виниловых шлангов,
каленой стали и дюраля.
-- О чем думаешь? -- шепнул Хохлов.
-- Обо всем сразу, -- помолчав, отозвался Пастух. -- О жене, об
Ольге... Думаю, как там ребята. Видно, круто им... Где-то мы оплошали. А ты?
-- А я думаю, как у них тут с герметикой, в этой бочке с крыльями. Если
герметизируют только верхний этаж, нам тут с тобой, Серега, на высоте
крышка. Ни кислорода, ни давления. И температура под минус пятьдесят.
-- Дай подняться на высоту, -- сказал Пастух. -- Ближе к Господу Богу.
Авось выручит и спасет рабов своих, воинов.
Боцман не ответил и поднес палец к губам. В задраенном фюзеляже шаги и
голоса разносились гулким эхом, как в горной пещере.
-- Взлетаю через десять минут... -- донесся уверенный начальственный
бас -- вероятно, командира экипажа.
В ответ донеслось невнятное бормотание, однако отдельные слова с трудом
можно было разобрать: "...сопровождающие", "...спецохрана".
-- Они, -- шепнул Боцман.
-- А где ваши техники, специалисты? -- строго спросил командир.
В ответ -- невнятная мешанина слов, из которой удалось выцедить лишь
три слова: "...улетели... другим рейсом".
Вскоре "Руслан" засвистел-зашумел четырьмя турбинами, вздрогнул, плавно
стронулся с места -- видно, медленно порулил к взлетно-посадочной полосе и
через несколько минут замер на старте. Турбины раскручивались все сильней...
Тело машины наливалось чудовищной силой, и они, лежа на жестком покрытии
пола, каждой клеткой ощущали все нарастающую вибрацию его могучих
конструкций.
Грохот делался все оглушительней... "Руслан" неодолимо потащило вперед,
и он помчался по полосе, убыстряя бег. Боцман и Пастух почувствовали, как
все нутро у них потянуло куда-то вниз и плотно заложило уши. "Руслан"
оторвался от земли.
Самолет взлетел и быстро пошел вверх, растворяясь в огромном черном
небе. Через несколько минут лишь удаляющаяся красная мерцающая искра
указывала направление его полета.
* * *
Ну, вот и все, улетели...
Голубков взглянул на часы. Две минуты первого. Его напряжение достигло
предела. Все ли они предусмотрели с Нифонтовым? Не упустил ли чего-нибудь он
сам? Сумеют ли его парни выполнить задание, и если сумеют, то какой ценой?
Сегодня самое трудное ложилось на них.
Примерно час назад вертолет с тремя другими его посланниками уже должен
был приземлиться в Андреаполе...
Как прошла встреча Трубача-Ухова и Перегудова-Дока с теми людьми, что
назначили им свидание на платформе в Быкове? Засекли ли его помощники тех,
кто должен был прийти к ним на свидание? Сумели ли сопроводить до места? Что
ждет Мухина и Семена на этих чертовых гонках?
Как это бывало много раз в жизни, Голубков вдруг физически ощутил
огромность этой ночной земли и неподвластную человеку непреодолимость
расстояния.
Полковник чувствовал запредельное изнеможение, какое испытывал уже не
раз в своей жизни. Оно нередко наваливалось и раньше -- в Афганистане, потом
-- в Нагорном Карабахе и особенно -- в Чечне. А в начале работы в управлении
утомление ощущалось постоянно, чуть ли не каждый день.
Ему шел пятьдесят третий год. И он лучше любых врачей понимал, что на
таком "форсаже" долго не вытянуть. Надо было хоть немного передохнуть, хоть
малость отдышаться. Он усмехнулся, подумав: от этого "ралли", от этой "гонки
на выживание".
В том же безумном режиме работа предстояла и завтра, и послезавтра,
возможно -- еще много дней. Сменить его не мог никто ни на одном этапе.
Сойти с дистанции он не имел права -- дублеров не было.
Но сегодня он не мог уже больше повлиять ни на какие события, а уж тем
более -- участвовать в них. Пора было отправляться в Москву. Но не было сил
даже шевельнуться, и он понял, что обязан дать себе час передышки. Незадолго
до взлета "Руслана", связавшись по радиотелефону с управлением, он вызвал
машину. Она должна была скоро подойти.
Ничего, подождут, подождут...
После завершения погрузки "Руслана" жизнь на ночном аэродроме почти
замерла. Солдаты куда-то исчезли, разбрелись офицеры, почти никого не
осталось на летном поле и на стоянках, где виднелись вдали темные силуэты
спящих самолетов.
Радуясь прохладе свежего ночного воздуха, полковник обессилено присел
на траву, привалился спиной к бетонному цоколю ангара.
Несколько человек в военной форме и гражданской одежде вышли откуда-то
из темноты, наверное, из штаба аэродрома. Похоже, как и сам он, эти люди
остались на поле, чтобы присутствовать при взлете "Руслана". Стараясь быть
незамеченным, полковник тихо отполз в сторону. Кем могли быть эти пятеро
мужчин? Судя по всему -- тоже чужие здесь, не иначе те, кто каким-то образом
был связан с его противниками. Уж коли они оказались тут, за ними надо бы
понаблюдать, проследить, если получится, подслушать их разговоры.
Прикрыв глаза, он расслабился -- аутотренинг всегда помогал быстро
восстановить силы. Он спал и не спал, попеременно заставляя тяжелеть и
теплеть то одну, то другую руку, в то же время чутко прислушиваясь к
негромким голосам тех людей, что привлекли его внимание. Они не уходили, не
уезжали, словно тоже ждали чего-то. Но вот оттуда, где стояли они, до него
донесся едва различимый звук вызывного сигнала микрорации. И те пятеро
тотчас двинулись с летного поля. Через секунду и он уже был на ногах и,
стараясь быть незамеченным, пошел к главному КПП, где ярко светили
прожектора и прогуливались у ворот люди с оружием.
Вдруг один из идущих впереди оглянулся. И тут же раздался одновременно
изумленный и недоверчивый возглас:
-- Мать честная! Никак ты, Голубков?! Константин!
* * *
Дышать становилось все тяжелее: они поднялись уже на большую высоту,
летели в семи-восьми километрах от земли. Все сильней ощущался и холод.
Однако признаков глубокого кислородного голодания пока не было. Вероятно,
фюзеляж был все же герметизирован, хотя и не так, как салоны обычных
пассажирских лайнеров.
Пастух и Боцман лежали между ящиками не шевелясь, у обоих затекли руки
и ноги, ломило спину и шею. Это было опасно: перед тем, что им предстояло,
мышцы должны были быть в идеальном физическом состоянии. А самолет
поднимался все выше и выше...
-- Задохнемся мы тут на фиг, -- под грохот двигателей прямо в ухо
Пастуху с трудом выговорил Боцман, растирая свои немеющие руки и ноги.
-- Ладно, -- ответил Пастух и взглянул на светящийся циферблат часов:
они находились в воздухе уже второй час... -- Пошли на разведку.
И они поползли друг за другом по тесному коридорчику в сторону хвоста,
достигли сквозного поперечного просвета, расползлись по нему вправо и влево
и осторожно выглянули из-за ящиков. В огромном грузовом отсеке стоял все тот
же полумрак, лишь несколько светильников горели по бортам и в потолке
небесного колосса. Но и этого света Сергею хватило, чтобы различить в
хвостовой части фигурку человека, сидящего в кресле спиной к борту. Он был
метрах в сорока и казался совсем маленьким, но, приглядевшись, Пастух с
завистью увидел, что на лице того -- кислородная маска, а в руках --
укороченный "Калашников". Сергей повернул голову. И в носовой части сидел
такой же вояка при оружии.
Они снова сползлись в середине отсека.
-- Двое, -- прохрипел Боцман. -- С оружием и в масках.
-- И с моей стороны, -- сказал Сергей. -- Всего внизу -- четверо. Стало
быть, наверху трое.
Дышать было трудно, сердца колотились, перед глазами плыли сине-зеленые
круги. Оставался только один путь -- он напрашивался сам собой. Не
сговариваясь, они снова вскарабкались на ящики и поползли по ним в сторону
хвоста. Тут их увидеть не могли.
Огромный самолет плавно покачивало с крыла на крыло, и они что есть
силы цеплялись на виражах за такелажные тросы и монтажные скобы. Ближе к
хвосту шум двигателей стал намного сильней. Они ползли долго и наконец
оказались над головами противников.
Сгруппировались, вдохнули поглубже и одновременно обрушились на них
сверху. Те, видно, дремали, так что дальнейшее заняло не более десяти
секунд. Не дав ни тому, ни другому выйти из шока, они умело вырубили обоих,
сорвали с них дыхательные маски, завладели оружием и, уже в масках,
облачившись в бронежилеты и утепленные куртки противников, быстро заняли их
места, подсоединив рифленые патрубки к разъемам кислородной системы.
Несколько минут они с наслаждением вдыхали подогретый кислород.
Казалось, бодрящая жизненная сила вливается в легкие, вытаскивая из
бредового полусна.
Двое поверженных лежали за высоким контейнером, и те, что были впереди,
увидеть их не могли.
Вдруг один из лежащих зашевелился. Вслед за ним раскрыл свои мутные
глаза и второй. Боцман не стал мешкать. Спецснаряжение из посылки дяди Кости
оказалось как нельзя кстати.
Р-раз! -- и заклеены кусками скотча рты.
Д-два! -- и сверхпрочные легкие пластмассовые наручники защелкнулись за
спинами на запястьях.
Т-три! -- тонкий пеньковый шнур перехлестнулся двойным морским узлом,
крепко стянув лодыжки одного с лодыжками другого и намертво зафиксировался
на крепежных тросах. Они лежали, выпучив глаза, профессионально спеленутые
"двойным валетом" -- головами в разные стороны, ногами к ногам, и, видно, не
могли еще уразуметь, что произошло.
Боцман невозмутимо занял чужое кресло и строго погрозил лежащим
пальцем. Те непроизвольно задвигались, пытаясь высвободиться. Дмитрий очень
доходчиво показал им дульный срез своего автомата и на миг поочередно прижал
к их ноздрям кислородную маску, мол, делайте выводы: выбор за вами. Вдруг
под камуфляжем одного из блокированных ожила переговорная рация.
Пастух стремглав метнулся и сорвал с обоих поверженных их переговорные
устройства. Одну рацию кинул Боцману, на второй перевел рычажок и поднес к
уху.
-- Кабанов, Махотин! Как вы там? -- прошепелявила рация.
Пастух выждал -- не отзовутся ли те, впереди, и после паузы проговорил
в микрофон:
-- Летим нормально.
-- Горюхин! Климов!
-- На связи! -- откликнулись сидящие в носовой части.
-- Кофейку хотите? Горяченького?
-- Не отказались бы.
-- Сейчас принесу...
Боцман вопросительно уставился на Пастуха. Тот вместо ответа поставил
на боевой свой автомат. И Боцман вслед за ним сделал то же.
Однако довольно долго, не меньше четверти часа, никто не появлялся. И
что происходило там, наверху, понять было нельзя. Они сидели наготове в
напряженном ожидании. Наконец на лестнице показалась фигура. До тех, что
были впереди, ему, видимо, показалось ближе, и он двинулся к ним с маленьким
термосом, чуть пританцовывая и хватаясь за толстые поручни, протянутые вдоль
борта.
А дальше произошло то, чего не ждали ни Боцман, ни Пастух. Тот, кто нес
термос, что-то протянул одному из сопровождающих, и вдруг из этой его руки
сверкнул огонь и сидевший с автоматом завалился на бок... И через мгновение
та же участь постигла и второго охранника. Сергей и Дмитрий быстро
встретились взглядами.
Только сейчас оба поняли: именно для этого, лишь на роли заведомых
покойников, их и затягивали в это дело. Лишь для того, чтобы предъявить
потом кому-то их трупы. То ли в качестве жертв угонщиков-террористов, то ли
наоборот -- как тела воздушных пиратов, застреленных при попытке захвата
самолета.
Друзья сидели друг против друга окаменев. Узнать их в кислородных
масках было совершенно невозможно. Вот-вот убийца так же хладнокровно
проследует в хвостовую часть, чтобы отправить в небытие Кабанова и Махотина,
на чьих местах сидели теперь они сами. И что тогда?
Пастух с предельной четкостью вдруг вспомнил все, что случилось за эти
дни. Ненависть темным огнем окатила все его существо. Как просто, как легко
они убивали!
Он вспомнил слова приказа в записке Голубкова: "Не допустить угона. Ни
под каким видом! Пресечь изменение курса". Значит, согласно их плану сейчас
все и начнется. Но прежде должны ликвидировать их, то есть тех, чьи места
они заняли.
Но человек, минуту назад хладнокровно убивший членов своей команды,
вместо того чтобы добраться до хвоста, вдруг... прежним путем вскарабкался
наверх, скрылся в проеме, и тотчас снова заговорила рация:
-- Кабанов, Махотин, как слышите?
-- Нормально слышим, -- отозвался Сергей, понимая, что грохот
двигателей неузнаваемо меняет все голоса.
-- Второй и первый, -- сообщили по рации, -- кофе выпили. Как поняли?
-- Вас понял! Мы видели.
-- Начинаем ровно через десять минут. Оставайтесь на связи! Через
минуту после сигнала чтобы были у нас.
-- Понял! -- повторил Пастух.
Он и правда понял. Эти двое, что лежали теперь связанные у их ног, были
с убийцами заодно! По совести говоря, тому и другому полагалось по пуле.
Подмывало въехать им промеж глаз, но сейчас имелись дела поважней.
Пастух вел точный отсчет времени. Пять минут прошло, шесть... Он
вытащил из-за пазухи кальку -- полетную карту с привязкой времени
прохождения контрольных точек на маршруте. Сверился, просчитал... Все точно
-- по истечении этих самых десяти минут "Руслан" должен был пересечь
государственную границу и покинуть воздушное пространство России.
Две минуты осталось, одна... Тридцать секунд! Двадцать!
И тут из рации послышалось то, что заставило Пастухова невольно
вздрогнуть:
"Подари мне лунный камень... -- прохрипел из рации маленький динамик.
-- Все пути преодолей..."
* * *
-- Мать честная! Никак ты, Голубков?! Константин!
Голубков шагал во мраке, не зная -- откликаться ли, выдавать ли себя...
Но окликнувший его уже оказался рядом. Деваться было некуда.
-- Bon soir, mon colonel! -- на прекрасном французском приветствовал
Голубкова грузный человек среднего роста, и полковник, к собственному
изумлению, узнал в нем старинного своего приятеля, отличного мужика, коллегу
по тем еще временам, когда он был в штате ГРУ, полковника ФСБ Витю
Макарычева, с которым не один пуд соли съели они на разных континентах. --
Здорово! -- радостно воскликнул Макарычев, и несколько его молодых спутников
вежливо отошли в сторону. На них попискивали рации и другие связные
устройства, как обычно бывает на серьезных операциях.
-- Здорово, черт! -- крепко сжал его руку Голубков. -- Какими судьбами
тут?
-- Какими? Служебными! А я, понимаешь, ексель-моксель, пока этого
борова крылатого грузили, все смотрел издали -- ты, не ты? Летуном вроде не
был... А ты здесь чего?
-- Да так, -- усмехнулся Голубков, -- гуляю.... Ты где теперь, Витя,
все там же? По прежнему ведомству?
-- А куда нам, старичью, деваться? -- засмеялся Макарычев. -- Сейчас же
знаешь как, на работу не устроишься. Только до тридцати пяти и берут. А ты
куда делся?
Голубков знал, что кому-кому, а Витюхе Макарычеву можно сказать и
доверить многое. Однако вопрос оставил без ответа.
-- Ладно, -- сказал Макарычев, -- молчи. Догадываюсь и так.
Показав пропуска и удостоверения часовым у ворот, они подошли к своим
машинам.
-- Тебе в Москву? -- спросил Макарычев. -- Как поедем? Давай садись ко
мне, посудачим по дороге, мои ребята поедут за нами в твоей.
-- Охотно, -- сказал Голубков, -- сколько мы не виделись-то?
-- Года три.
Макарычев сам сел за руль, завел мотор, и они покатили по ночной дороге
в сторону Щелковского шоссе. Оба понимали, что многие темы не подлежат
обсуждению, что у каждого из их ведомств своя специфика.
Они говорили о чем-то давнишнем, вспоминали, но вдруг до Голубкова как
будто что-то дошло и страшно прояснилось в голове. Только безмерная его
усталость помешала сразу и вовремя соединить и связать концы. Константин
Дмитриевич порывисто схватил Макарычева за руку, сжимающую баранку черного
руля его "сааба".
-- А ну, Витя, остановись!
Тот непроизвольно резко нажал на тормоз и свернул к обочине шоссе.
Идущая сзади машина проскочила, обогнав их на сотню метров и тоже
остановилась.
-- Знаю, задавать вопросов не имею права, -- лихорадочно заговорил
Голубков, -- как и ты мне. Вы там были на операции, это ясно. Скажи одно, но
быстрей, быстрей! Она как-то связана с грузом этого "Руслана"?
-- Ёксель-моксель! -- взволнованно вскрикнул Макарычев. -- Откуда ты
знаешь? Мы же у себя вышивали этот узор почти полгода. В полной тайне. В
полнейшей! Костя, говори скорей.
-- Но мы тоже ведем это дело, понимаешь... И тоже секретность три нуля.
Ты пойми -- там, на борту, мои люди!
-- И... мои! -- побелев, простонал сразу севшим голосом Макарычев. --
Что ж там будет-то? Они же сейчас перебьют друг друга!
* * *
Ночь, которую провел Роберт Николаевич Стенин, расставшись с Клоковым,
была самой страшной за всю его пятидесятилетнюю жизнь.
По роду деятельности ему доводилось видеть много тяжелого, но то, что
случилось теперь, было совсем другое. Он знал, что придется платить, что
платят всегда, но что цена будет назначена такая -- и представить себе не
мог. Он стал в одночасье заложником, жертвой, предназначенной к закланию.
Все, что радовало еще утром, открывая простор идеям и начинаниям, в какие-то
считанные минуты из белого стало черным, как "Белый дом" тогда, четвертого
октября девяносто третьего. Теперь его сделали и сообщником убийства.
На ослабевших ногах он вышел из подъезда Дома правительства. Солнце уже
село. Сгущались сумерки. Несколько минут он никак не мог найти свою машину
среди черных правительственных "мерседесов", "вольво", "саабов" и "Волг".
Наконец нашел ее по номеру и сразу понял причину своего замешательства: за
то время, что он был в кабинете у Клокова, сменили его личного водителя и
охранников в машине сопровождения. Не церемонясь, ему ясно дали понять
реальное положение вещей. Отныне всюду и везде ему суждено было жить под
жесткой опекой клоковских клевретов.
Стенин возвращался домой, на Кутузовский проспект, думая о многом -- о
Черемисине, о его дочери, о собственной семье, которая тоже теперь была
взята на прицел, о Клокове, которого он, оказывается, не сумел понять за
столько лет, о том, кто он вообще -- этот спокойный властный господин, за
десять -- двенадцать лет поднявшийся из небытия какого-то скромного НИИ на
самый верхний этаж власти, о том, для чего мог потребоваться ему двигатель,
и кому он предназначен и насколько надежна, неуязвима позиция Клокова --
большого друга Черемисина, общеизвестного защитника интересов России и
противника продвижения двигателя "РД-018" на мировой рынок... Эта позиция
Клокова была зафиксирована во многих заявлениях и документах -- он создал
себе неоспоримое алиби на всех уровнях. И на уровне юридическом и, что,
может быть, еще важнее -- в сфере людской психологии.
Чужие, незнакомые и страшные люди везли его домой. Люди, наверняка
имевшие приказ в любую минуту разделаться с ним, если бы он вдруг вздумал
выказать строптивость, хотя бы малейшее минутное неповиновение.
Во рту разливалась горечь -- проклятый желчный пузырь, молчавший
столько лет, решил напомнить о себе именно сейчас. Стенину было страшно. И в
то же время его деятельная натура яростно противилась мертвящей покорности.
Он должен был найти выход, как находил его всегда.
Тяжелее всего было сознавать, что косвенно или прямо, в той мере или
иной, он был причастен к смерти своего начальника и наставника, масштаб и
человеческие качества которого знал лучше других. И лишь одно не то чтобы
оправдывало, но как бы слегка утешало -- что там, в кабинете, он не успел
сказать Клокову о том, куда так спешил Черемисин... В ином случае он был бы
прямым виновником, прямым наводчиком и пособником убийц. И тогда у него
остался бы лишь один выход... С таким на душе и совести он жить бы не смог.
И вдруг Роберт Николаевич засмеялся. Да ведь Клоков же знал все! Знал
все заранее, дословно, если был засечен и подслушан тот разговор в машине. А
он был подслушан, несомненно. Клоков наверняка отслеживал все контакты, он
был осведомлен и о разговоре с Курцевским, и, значит, для него, Стенина, не
было отныне ни мгновения свободы, ни минуты покоя.
Этой ночью он не сомкнул глаз. Родные -- жена и двое сыновей, остались
под Москвой, в их служебной квартире на "новой стройке", в поселке "Апогея".
Он был один. А ему звонили и звонили -- о гибели Черемисина уже сообщили по
телевидению и по радио в вечерних выпусках новостей. Разные люди выражали
соболезнование, пытались узнать подробности.
Почти до двух часов ночи он обсуждал с подчиненными и коллегами из
других ведомств, институтов и конструкторских бюро все эти тяжелые
неизбежные вопросы, связанные с прощанием и похоронами: венки, машины,
приглашения, гражданская панихида... Ходя из угла в угол по кабинету, он
говорил в трубку радиотелефона и знал: каждое слово слышит кто-то третий,
каждое слово записывается где-то. Но уже не так, не там и не теми, как
раньше, когда это было в порядке вещей. Теперь цель незримых соглядатаев
была иной -- от каждого слова теперь напрямую зависела жизнь.
Только в третьем часу звонки смолкли, и он, плюнув на камни в желчном
пузыре, опрокинул по-русски полстакана коньяка.
Но сон не пришел. Он сидел в кресле и думал, думал...
* * *
" Подари мне лунный камень... -- прохрипел из рации маленький динамик.
-- Все пути преодолей..."
В тот же миг там, наверху, видно, что-то произошло -- из рации
послышались крики и шум, восклицания и властный, безжалостный голос:
-- Командир! Сопротивление бесполезно! "Руслан" наш! В случае
неповиновения грохнем вас и себя! Связь с землей прервана! Меняй курс!
-- Скорей! -- крикнул Пастух. -- Митрич, за мной!
Хватаясь за поручни, в кислородных масках с болтающимися рифлеными
хоботами патрубков, они помчались вперед, достигли лестницы.
Пастух взлетел наверх, резким движением отвел и сдвинул в сторону
дверь, ведущую в верхний отсек самолета. За ним, прикрывая, кинулся
Боцман...
Дюралевые стены и пол были забрызганы кровью. Из троих угонщиков, что
были наверху, двое стояли в проеме распахнутой двери пилотской кабины,
наведя на командира и второго пилота такие же маленькие складные автоматы,
как те два, что покоились теперь на дне Москвы-реки.
Третий угонщик, развалясь, сидел, уткнув ствол в голову распростертого
на полу одного из членов экипажа. Лицо лежащего было в крови. Увидев Боцмана
и Пастуха, захватчик приветственно махнул автоматом и крикнул:
-- Эй, Кабан! Махотин! Держите этого, я...
Договорить он не успел... Чугунный кулак Боцмана свалил его с кресла на
пол. Такой удар вышиб бы душу из любого, но тот был опытный боец, умел
держать удар. Не выпустив оружия, на чистом автоматизме он в падении из
положения лежа достал живот Хохлова ногой.
Боцман отлетел в задний отсек, упал на спину и проехался по полу.
Противник, не целясь, вскинул пистолет-пулемет. Пастух вышиб его выдвижным
прикладом своего "калашника". Дмитрий судорожно кувыркнулся за высокую
спинку кресла, но Сергей уже надолго "убаюкал" его врага.
Все произошло почти мгновенно -- никто даже не оглянулся.
Бортрадист-майор в белых наушниках как ни в чем не бывало спокойно сидел к
ним спиной перед приборным пультом в своем закутке.
Но вот он оглянулся и весело прокричал что-то Пастуху, явно приняв за
одного из угонщиков.
"Ах, во-от оно что! -- осенило Сергея. -- А майорчик-то -- с ними в
деле!"
Пастух быстро шагнул к нему и на миг стянул с себя маску, открылся. Он
не ошибся -- лицо бортрадиста исказил животный ужас. Боцман был уже рядом --
в такие мгновения его башка работала на славу. Он сразу понял все -- сорвал
с бортрадиста ларингофон с наушниками и с силой упер ствол "Калашникова" в
его затылок. Тот обмяк от страха и замер, подняв руки.
А те двое, что стояли у пилотской со знакомыми автоматами "ПП-95М" в
руках, были заняты. И не оглянулись на шум. Да и зачем? Дело выгорело! На
борту остались только свои да беззащитные летчики за штурвалами.
-- Курс сто сорок семь! -- рычал длинный майор Боб, держа на мушке
голову командира. -- Сто сорок семь, понял? Меняй курс, или я продырявлю
твоего второго! Кроме тебя, всех кончу! А ты, подполковник, нас уж
как-нибудь довезешь...
За лобовыми стеклами "Руслана" стояла мертвенная чернота ночи, в
полумраке просторной пилотской кабины мягко светились циферблаты и дисплеи
приборных досок, помигивали красные и зеленые лампочки авионики.
-- По магнитному компасу! -- заорал главарь. -- Отслеживаю показания и
считаю до двадцати! Не уйдешь на сто сорок семь -- и твои летуны на твоей
совести! Ра-аз... Два-а...
Пастух понял: путь назад эти громилы себе отрезали. Свой выбор они
определили сами: либо исполнить заказ, сорвать куш и затеряться на шарике,
либо -- гробануться вместе с самолетом.
Эта мысль сверкнула в голове, как вспышка. Он почти без замаха коротко
рубанул Боба тем же прикладом по голове. Тот пролетел вперед и рухнул на
кресло командира.
Второй угонщик дернулся вправо, бессознательно нажав на спуск. Короткая
очередь! Несколько пуль веером разошлись по кабине, брызнули искры и осколки
приборов... И в тот же миг в кабину с громким свистом ударила тугая и
острая, как ледяная спица, тонкая струя встречного воздушного потока --
видно, одна из пуль где-то пробила обшивку. Жгучий морозный шнур опрокинул
стрелявшего навзничь, и его словно вынесло из кабины. Из-за пробоины спереди
при скорости семьсот километров в час давление в кабине не упало, как при
обычной разгерметизации, а резко поднялось...
Все задыхались. Забортный холод обжигал сильней огня, почти все детали
арматуры кабины сразу покрылись белым инеем. Самолет сильно качнуло,
завалило на крыло и в нарастающем левом крене повело в сторону.
Второй пилот отпрянул вниз и в сторону, чтоб не попасть на острие
пронзающей воздушной спицы, молниеносно натянул кислородную маску и,
перегнувшись через пульты и дроссели двигателей, приладил вторую ко рту и
носу командира.
Сергей увидел: лицо второго пилота в крови -- то ли поранило осколками
стекол, то ли задело скользнувшей рикошетом пулей. И в эту минуту тот
откинул крышку какого-то ящика, выхватил свой табельный пистолет и навскидку
дважды выстрелил через плечо в Пастухова.
Пули ударили в грудь, но титановые пластины и кевлар усиленного
бронежилета устояли. Сергей упал за кресло и закричал:
-- Дурила! Мы же с вами! С вами, балда!
Но второй летчик этого не слышал, он выронил пистолет и сполз в кресло,
потеряв сознание.
А командир, кажется, вообще не успел ничего сообразить -- сработал
рефлекс профессионала: разгерметизация корпуса -- значит вниз, вниз, резко
вниз! Здоровенный, как медведь, под стать своему самолету, подполковник что
есть силы отжал рогули штурвала вперед.
Многотонная масса "Руслана" не давала быстро выполнить маневр
экстренного снижения -- рули управления отзывались с задержкой. Но вот
громадная летающая машина послушалась и пошла к земле. Все быстрей, все
круче...
Меньше чем через минуту "Руслан" уже плыл на высоте четыре тысячи
двести метров, командир выровнял его и, снизив скорость, перевел в
горизонтальный полет. Струя воздуха из отверстия била уже не с такой силой.
-- Командир! Включай сигнал бедствия! -- заорал Сергей. -- Сигнал
"секьюрити" или "мейдей"! Тот порывисто обернулся:
-- Откуда знаешь?!
-- От верблюда! -- крикнул Пастух. -- Врубай, ну!
-- Вся связь отказала! Вся начисто! Глушняк!
* * *
-- Ладно! Хватит в секреты играть, -- решился Голубков и посмотрел в
глаза Макарычеву. -- Я тебя знаю, ты -- меня. Не продадим. Назови только имя
твоего главного фигуранта.
-- Генерал Курцевский. Двигатель "Зодиака", так?
-- Ты... ты со своими можешь связаться? -- закричал Голубков.
-- Не могу. Пока -- не могу. По условиям плана операции. А ты со
своими?
-- Я и подавно.
-- Давай назад! -- зарычал Макарычев. -- Назад, Костя! Скорее на
аэродром! Надо связаться с экипажем, любой ценой дать им знать. "Свой своих
не познаша"!
-- Нельзя, -- замотал головой Голубков. -- Там наверняка сейчас всюду
люди Курцевского. Завалим все. И свою операцию, и вашу.
-- Но экипаж-то самолета наш, понимаешь? Они включены в схему операции.
Откинувшись на сиденья и закрыв глаза, нервно шевеля губами, Голубков
мучительно искал выход из сложившейся ситуации. Разобщенность и
несогласованность работы спецслужб, кажется, загубила все дело.
Никакого выхода не находилось. И Голубков чувствовал, что сердце сейчас
разорвется в груди, как граната.
-- К черту аэродром! -- крикнул Макарычев. -- Единственный шанс --
через наш канал ФСБ связаться с оперативным дежурным главного штаба ВВС и
военно-транспортной авиации. Передать на борт, чтобы сымитировали
критическую неисправность -- отказ двигателя, отказ управления -- что
угодно. Пусть идут, как будто на вынужденную, на любую точку по маршруту,
где только может сесть "Руслан". А уж там, на земле, как Бог даст. Другого
выхода просто нет.
-- Ладно, -- сказал Голубков. -- Связывайся с дежурным. А я пока доложу
своему начальству.
Константин Дмитриевич вытащил из внутреннего кармана подполковничьего
кителя мобильный телефон спецсвязи. Нифонтов тут же снял трубку. Полковник
Голубков кратко обрисовал положение.
-- А-а, черт! -- воскликнул Нифонтов. -- Ваши действия?
Голубков ответил. Нифонтов молчал с минуту. Потом сказал:
-- Ну, хорошо, согласен. Только бы не опоздать. В это же время
Макарычев по горячему каналу связи соединился с оперативным дежурным
главного штаба Военно-воздушных Сил и потребовал напрямую соединить его с
"Русланом" -- бортовой номер 48-220.
-- Сейчас узнаю, -- отозвался дежурный.
Вновь потянулись минуты ожидания.
Наконец сквозь треск помех донеслось:
-- Борт сорок восемь -- двести двадцать не отвечает. Связь потеряна...
Оба полковника молча глядели друг на друга остановившимися от ужасного
известия глазами.
* * *
..."Руслан" летел наобум, без связи с землей, рискуя в любую секунду
столкнуться с другим самолетом -- вся надежда была только на военных и
гражданских диспетчеров службы воздушного движения -- они могли по своим
локаторам развести их с воздушными судами на встречных курсах...
И летчики и Пастух отлично понимали -- что значит оказаться в таком
положении в ночном небе.
В это время в грузовом отсеке внезапно послышались оглушительные удары
и треск дерева. Один из ящиков груза внезапно рассыпался, за ним развалился
второй, и из них прямо по доскам выскочили восемь могучих молодых мужчин в
черных комбинезонах и стальных касках с прозрачными забралами, с маленькими
автоматами "клин" в руках и автономными ранцами жизнеобеспечения за спиной.
Один за другим они ринулись наверх. Двое ворвались в рубку бортрадиста,
где Боцман держал на прицеле поднявшего руки вверх изменника майора.
-- Сука! -- заорал один из них Хохлову. -- Кидай ствол!
Очумевший Боцман, не в силах уразуметь, что происходит, подскочил,
рванулся в сторону, успев лягнуть ногой одного из нападавших, но в то же
мгновение был надежно обездвижен неизвестными в черном.
-- Что, гад, -- прохрипел, наклонившись над ним и защелкивая наручники,
один из ворвавшихся, -- не вышла затея?
В этот момент майор-бортрадист словно очнулся и торопливо переключил
несколько тумблеров на панели радиостанции.
-- Мужики! Он с ними! -- заорал Боцман. -- С угонщиками! Держите его!
Он сейчас своим отсигналит!
-- Ты, что ли, не угонщик? -- дрожа от возбуждения, оскалился второй в
черном. Но почему-то все же послушался, крутанул кресло бортрадиста, так что
тот оказался спиной к пультам.
Пастух сражался с тремя неизвестными в черном. Но те одолели, скрутили,
швырнули на пол и тоже замкнули наручники на его запястьях и лодыжках. Один
из нежданных попутчиков наклонился к командиру.
-- Ну, ты молодчага, подполковник! -- еще в азарте схватки, быстро
выговорил он. -- Просто герой! Все четко сделал! Лучше, чем по плану. Что
тут было-то хоть? Мы там в этих сундуках сидели на связи, так и не поняли ни
хрена.
-- А я, что ли, понял? -- тяжело дыша, пробасил командир.
-- Ну ничего, мы сейчас со всеми разберемся! -- тот, что, как видно,
командовал этими "черными", выскочил из пилотской, ошарашено оглядел пейзаж
после битвы.
В проходе лежал окровавленный бортинженер. За порожком пилотской
валялись двое. Один -- майор Боб, которого "загасил" Пастух, уже приходил в
себя и что-то хрипло мычал,