иком, или, как балерине, уходить из профессии... - А чего ж ты не стал начальником, Саня? - допытывалась я бестактно. - Ты ведь человек яркий, крупный... - Трудно сказать, Ирэн... Не получилось, как видишь... Не так гавкнул, не с тем вылез, не того за окорока прихватил... - Он вздохнул, и грусть его длилась одно мгновение, потому что махнул рукой с улыбкой. - Крупные люди, как динозавры, в первую очередь вымирают... А ты чего от меня хотела? - Да я к тебе с этой дракой... - А-а, битва с морячком! Устроил он им Синопское сражение, переходящее в Цусиму... - А почему переходящее в Цусиму? - Старый принцип - победитель платит за всё... - Но ведь они были пьяные, и в конце концов это они пристали к Ларионову! - сказала я с досадой. - Ага, понятно! - кивнул он. - Ты там была? - Нет, - растерялась я. - Угу... И я там не был... Так что будем опираться на факты, изложенные в документах. Три почтенных человека, ехавших в такси, подверглись нападению пьяного хулигана, который, вытащив их из автомобиля, нанес телесные повреждения без расстройства здоровья, но со значительным ущербом для социалистической собственности в витрине радиомагазина. Зверский характер избиения подтверждают три свидетеля - прохожие, абсолютно посторонние лица... - Но это все вранье! Они были пьяные, они влезли в его такси, они плюнули ему в лицо, ударили по голове бутылкой... - задохнулась я от злости. - Па-анятно... - протянул Жигунов и ручкой почесал в затылке. - А он тебе кто? - Кто - Ларионов? - Ну да... Ларионов... - Знакомый он мне! - Хорошо знакомый? - допытывался Жигунов. - Нормально... Давно во всяком случае, - неуверенно сообщила я, вспомнив рассказ Ларионова о нашем знакомстве на даче, о котором я навсегда позабыла. - Ясненько, - покивал Жигунов кудрявой головой и постно сообщил: - Значит, так, старый твой знакомый Ларионов, бывший, можно сказать, пенитель моря, вдряпался в большие неприятности... - А почему это "бывший"? - взвилась я. - Да потому, что я здесь моря в округе нигде не наблюдаю. Пенить нечего будет. А в Одессу, на ролкер на его, ехать ему будет невозможно... - Интересно узнать, отчего так? - Оттого, что он упертый, - грустно вздохнул Жигунов. - Ничем себе человек не может так жизнь затравить, как своей упертостью... - А в чем его упертость? - В чем? - задумался Сашка. - Как бы это тебе объяснить... Случилась с ним неприятность... Заметив мой протестующий жест, Жигунов прикрикнул: - Ты не спорь со мной, а слушай! Ты слушать пришла или мне про жизнь рассказывать? Я допускаю, что все рассказанное Ларионовым правда... Но это не меняет положения. С ним случилась неприятность. Вот как бы надел человек новенький костюм, вышел на улицу, а его грузовик проехавший окатил грязью из лужи с ног до головы. Горько и обидно - испорчен костюм, в гости не попал, и чувствуешь себя посмешищем на виду у остальных, грязью не облитых. Понимаешь, о чем говорю? - Понимаю. Но его не случайный грузовик облил грязью, а хулиганы сознательно плюнули в лицо. Разница имеется. Не находишь? - Нахожу, - кивнул Жигунов. - Но эта разница для домашнего разговора за чаем под розовым абажуром, вечерняя беседа о падении нравов. А лупить смертным боем граждан, которые себя неправильно ведут, никто Ларионова не уполномочивал... И ломать их наглыми мордасами витрины с чудесами электроники... - Хорошо, Саша, может быть, ты и прав, - притворно согласилась я. - Но я бы хотела, чтобы ты объяснил: что надо было делать Ларионову в этой ситуации? - Принять меры к задержанию нарушителей порядка, собрать свидетелей и, дождавшись прибытия работников милиции, препроводить своих обидчиков в отделение для надлежащего разбора уличного происшествия, - четко отрапортовал Жигунов. - Саш, ты смеешься надо мной? - тихо спросила я. - Не-а, - помотал чубом Жигунов. - А как же он мог их задержать, если они сидели в машине? И было их четверо, а он один? И милиция прибыла через пятнадцать минут после драки? - Думаю, что не мог, - согласно покивал головой Сашка. - Что же ему было делать? - Согласиться с милостивым решением начальника отделения милиции считать их общую драку незначительным происшествием, уплатить четвертак штрафу и, низко кланяясь, сердечно благодаря, галопом чесать восвояси, - невозмутимо объяснил Сашка. - Саша, что ты мне такое говоришь? - остолбенела я. - Отвечаю на твой вопрос, что ему надо было делать, - пожал он плечами. - Но ведь это срам! - заорала я. - То, что ты говоришь, это ужасно!.. - Наверное, - согласился Сашка. - Вот он сраму не допустил, теперь его будут катать ногами по навозу до посинения... - Но почему? В чем дело, черт побери? Если ты понимаешь, что он не виноват... - Одну минуточку! - прервал он меня. - А почему ты решила, что я это понимаю? Я готов тебе поверить потому, что знаю тебя, а ты знаешь его, а он знает, что ты знаешь меня... - Ничего он не знает! - вскочила я. - Он... - Вот именно ничего он не знает! И знать не хочет! Его тут два дня уговаривали, а он как бык прет на ворота - возбуждайте дело, расследуйте, ищите!.. - А почему бы действительно не расследовать? - невинно спросила я. - Отчего бы вам не поискать? Не разобраться, что там на самом деле произошло? - Спросила? - Жигунов смотрел на меня в упор. - Объясняю! Мне надо пойти сейчас к начальнику отделения и сказать: "Я, как ваш подчиненный и безупречно принципиальный оперуполномоченный, выражаю вам недоверие в связи с поспешно принятым решением о передаче дела в надзирающий орган - прокуратуру. Вы обязаны, невзирая на некомплект пяти работников в штате, общую текущую мелочевку и пока еще не раскрытые на вашей территории два грабежа, три квартирные кражи, один поджог и угон автомобиля, сосредоточиться на выяснении вопроса: Шкурдюк первым плюнул в лицо Ларионову или Ларионов бросил Чагина в витрину!" Тебя устроит такое заявление? А, подруга? - Можно то же самое и не так сказать, - по возможности мягко заметила я. - Нет! - Жигунов резко рубанул правой ладонью левую, будто отсек ее, чтобы не мешала. - Нельзя! Я тебе могу в два счета аргументирование промотивировать и мотивированно проаргументировать, что начальник принял единственное разумное решение, передав это дурацкое дело в прокуратуру... - А в чем разумность-то? - поинтересовалась я. - А в том, что наш бесстрашный марсофлот избрал себе неплохих спарринг-партнеров для уличного боя - Шкурдюка, Чагина и Поручикова... - пожал плечами Жигунов. - Чем же они так хороши, кроме способности пробить мордой витрину? - Спросила? Отвечаю! Они хороши всем. Они прекрасные граждане. Их все в городе знают, их все уважают, они оказали массу услуг различным еще более уважаемым гражданам. Чагин - разрушитель витринной электроники - директор стадиона с детской спортивной школой, теннисными кортами, крытым бассейном и замечательной финской баней. Здоровенный лживый лошак, этакий лицемерин... - И что? - скрипнула я зубами. - Можно лицемерину хулиганить?.. - Нет, нельзя. Он и не хулиганил. Во всяком случае, ничего об этом не известно, а известно, что он стал жертвой неведомо откуда взявшегося хулигана. Не знает здесь никто твоего морехода! Чужак он здесь, а Чагина помнят как добрейшего и отзывчивого человека! Все нужные дети приняты в спортивные секции, все влиятельные толстуны играют на недоступных кортах, потом омываются в голубой чаше бассейна, а чресла их помнят негу чагинского массажа в парилке и хлебосольство в предбаннике... - И этого достаточно, чтобы безнаказанно плевать людям в лицо? - Во-первых, если даже поверить Ларионову, то плюнул не Чагин, а Шкурдюк... - заметил Жигунов механически. - Какая разница?! - Большая! Игорь Шкурдюк - просто "шестерка" при Чагине, жуликоватый человечек, которого бы я с наслаждением посадил года на два. Да руки коротки! - Жигунов поднял руки вверх и потряс, покрутил пальцами, демонстрируя их короткость. - Шкурдюк - трудный человек. По-моему, с ним действительно можно разговаривать только руками. Или ногами. Но доказать про него никто ничего не смог... - А чем он занимается? - Представитель "Союзаттракциона" в парке культуры. Он там держит все аттракционы и платные игры... Наваристая работенка - левые билеты, неучтенные клиенты, воруют все время монеты из кассоприемников на игральных автоматах. Он вообще шансовитый человек. Везунчик... - Ну да, конечно, - кивнула я. - С Ларионовым ему особенно повезло... - Конечно, повезло, - сразу согласился Жигунов. - Оба-двое виноваты. Ларионов даже виноватее, поскольку никто не видел, как Шкурдюк плюнул в него. - А третий из них тоже не видел? - спросила я на всякий случай. - Он-то что говорит? - Григорий Николаевич Поручиков всегда видит и говорит то же, что и Чагин, - вздохнул Сашка. - Это почему? Друзья до гроба? - Да ладно - "друзья"! - передразнил Жигунов. - Таких друзей за ухо - и в музей! Поручиков работает у чагинского тестя... у Барабанова... - Это какой Барабанов - начальник "Главзеленстроя"? - Вот именно! Поручиков - начальник юридического отдела у всесильного Барабанова... - А почему же он такой всесильный, Барабанов? - А потому, что Иван Константиныч дачные участки намечает к отводу и строит домики на них. А сейчас все хотят после работы тишины, пейзанского покоя. Так что дружба с Барабановым - до-о-орого стоит! - Н-да-те-с! - протянула я растерянно. - Как же понимать, Сашка, все это? До правды не докричаться, что ли? Как ты говоришь: "всё схвачено"? Перекрыли они все звонками, банями, дачами? Можно по улицам бегать, людям в лицо плевать, бутылками по голове стучать? - Всё? - спросил он терпеливо, и лицо его выражало печаль по поводу моей глупости. - Ты все сказала? Теперь я. В твоих слезных криках - гнев по поводу бессилия милиции или паче того - подумать страшно - коррумпированности нашей, постоянной зависимости от барабановско-чагинской мафии. Так? - Ну, вроде этого... - А это не так! Возможности у этих подонков действительно большие. Но все силы они приложили как раз для того, чтобы дело замять. Не нужен им скандал! А Ларионов вопил как оглашенный, что они-де оскорбили его человеческое достоинство. Да одной тонкости не учел: закон - я повторяю, закон! - на стороне Шкурдюка и Чагина. - Как это может быть?! - Очень даже просто! То, что он их избил и раскрошил витрину, - безусловный факт. А свидетельствам. о причине драки мы не располагаем, кроме показаний трех потерпевших и неубедительных возражений их обидчика... - Значит, закон применен неправильно, - не согласилась я. - "Вот ты мне скажи, Саш, какое у тебя личное отношение к этой истории? Ну, не должностное, а человеческое? Жигунов снова рубанул ладонь в ладонь: - Предполагается, что у меня такого раздвоения быть не может. Но тебе по старой дружбе скажу. Как профессионал я с самого начала видел, что дело это для Ларионова безнадежное... - А как человек? - Как человек-профессионал я хотел прекратить это дело дозволенными законом способами. Оштрафовали всех - и большой привет! - Но ведь это было бы несправедливо! - Опять двадцать пять! Вот и Ларионов, сидя передо мной на твоем стуле, вопил, что жизнь свою положит, коли понадобится, но докажет этим прохвостам: плевать людям в лицо нельзя! - А ты с этим не согласен? - Я? Согласен. И начальник отделения согласен. Поэтому он посмотрел, послушал и передал дело в прокуратуру. - Почему? - Потому что ущучивать Ларионова он не хотел, но и вязаться с этой гопой никак в его планы не входит... Прокуратура - орган надзирающий, там пускай по справедливости и расследуют все... - Ясно, Саша, - кивнула я, помолчала, подумала, потом спросила: - А ты сам не можешь разобраться, с этим делом? Жигунов покачал головой; - Нет, Ирэн, ты меня об этом не проси. У нас частных детективов нет. А у меня и так кафтан прожженный - два неснятых выговора за своеволие на мне болтаются... Сочувственно посмотрел на меня и подчеркнуто неофициальным тоном предложил: - Хочешь - разбирайся сама. Что смогу, подскажу. Как говорится, ищите, женщина... Лифт не работал. Горела красная лампочка светового табло, а вызывная кнопка не залипала. Металлически грохотали где-то высоко надо мной в гулком пенале шахты. Бедный Старик! Нигде так часто не ломается лифт, как в его подъезде. Шла по сумрачной лестнице на пятый этаж, часто, с отвращением вдыхала стоялый, пыльный воздух, пропахший навсегда мусорными ведрами и мокрыми тряпками. Да и сумка тяжело оттягивала руку. Тяжесть сумки с продуктами была мелким оправданием - со своими невеселыми делами я постыдно запустила деда. Забыла о нем. Дед был всегда приметой благополучия, частью радости. Я отперла своим ключом дверь, поставила в прихожей на пол сумку и услышала, что Старик говорит с кем-то по телефону. От старости он стал говорить немного невнятно, но очень громко. Как всегда, он говорил кому-то с большой страстью: - Зачем, ну, скажи мне на милость, зачем тебе такая память, а не доброта сердца?! - Он тяжело, с присвистом вздохнул, и у меня кольнуло в сердце: я догадалась, с кем он разговаривает. - Зачем бог дал тебе твердый ум, а не мягкую душу?! - патетически клокотал Старик. Я сняла плащ и прошла на кухню. Старик по-прежнему не слышал меня. На плите кипел чайник, воды в нем уже было мало, от сотрясавших его паровых страстей он гудел и трясся. - А чего тут понимать? - закричал Старик. - Это не мой сын разошелся с какой-то чужой женщиной, а, наоборот, моему самому любимому человеку причинили страшное горе! Ее сначала обманули, потом предали и бросили!.. И мне снова захотелось плакать. Я Старика не предала, но забыла. Почти одно и то же. Еще утром, намечая заехать к деду, я жила эгоистической надеждой на его помощь, совет, участие, а не совестливой необходимостью проведать и подкормить его. Раздалось шершавое шарканье шлепанцев по паркету, и Старик взошел в кухню. Не зашел, не появился - взошел, очень высокий, очень худой, очень старый, простовато величественный, как архиерей на покое. Увидел меня, и его рассеченное трещинами-каннелюрами коричневое лицо засветилось радостью и одновременно тревогой, он вглядывался подслеповато в мои глаза, пытаясь понять, слышала я телефонный разговор или нет. - Ра, девочка моя, совсем стал я глухой тетерей... - неуверенно развел он руками, обнял за плечи и поцеловал в темя, будто огромная седая птица склонилась и легко клюнула. - Не выдумывай, ты затеял игру в свою старость, как актер примеривает новый костюм, - сказала я, улыбаясь через силу, но говорила громко, потому, что Старик стал совсем плохо слышать. - А меня не заметил потому, что говорил по телефону... Он согласно покивал, потом как о чем-то незначащем сообщил: - Когда мне звонит твой муж, я тоскую о том, что Эдисон, наверное, зря придумал эту штуковину. - К сожалению, мне не приходится тосковать из-за этого - мне Витечка не звонит. - Я хотела сказать это с усмешкой, но и без всякого зеркала я знала, что усмешка у меня вышла вполне кривая. - Впрочем, я надеюсь привыкнуть. Человек к несчастьям привыкает... - Нет, - покачал головой седого грифа Старик. - Человек не должен привыкать к несчастьям, они не имеют срока давности, неприятности в жизни не кончаются. Незаслуженная обида - это вечно свербящий струп на затянувшейся душевной ране... Старик выражался громоздко, возвышенно, пугающе-сценически. Неуклюже, как трудно складывающийся деревянный штатив, уселся он на стул и, отворачиваясь от меня, глухо бормотнул: - Давай чай пить... По его щеке, избитой склеротическими багряными кляксами, ползла старческая слабосильная слеза. Деду исполнилось девяносто два года. Нас связывают странные отношения. Старик мне вроде свекра, он Витечкин отчим. Отца своего Витечка не помнит: он покинул их с матерью еще до появления моего мужа на свет... - Витечка! Витечка! - выкрикнул Старик так громко и неожиданно, что я вздрогнула. - Вот что случается, когда мужика до седой бороды зовут Витечка. Почему Витечка? Его зовут Виктор! Виктор Герасимович! Впервые за все это время я от души расхохоталась: - А если бы я называла Витечку "Виктор Герасимович" - что, остался бы?.. - Не знаю, не знаю! - помотал Старик сердито головой. - Во всяком случае, его мать никогда не звала меня "Герасичкой", и я ни разу не пробовал уходить от нее. И не хотел... Вот это наверняка. Старик усыновил Витечку, когда ему было два года. Может быть, тогда он еще был не настоящий старик, но, будучи почти вдвое старше Зинаиды Сергеевны, воспринимался, по-видимому, как человек старый. О, как молодо и ярко любил он ее всю жизнь! А она любила всегда только Витечку. Зинаида Сергеевна довольно терпеливо принимала поклонение Старика, более или менее мирилась с моим существованием, старалась не раздражаться от крика и гомона наших детей, своих внуков. А любила по-настоящему она только Витечку- реализованный в миру ее человеческий и художественный дар. Иногда мне хотелось поскулить, и я тихонько жаловалась Старику, а он шутя замечал, что нас с ним вяжут не родственные узы, а классовая солидарность угнетенных и подневольных. Правда, неволя любви и гнет преданности - это сладкое бремя, та самая собственная ноша, что плеч не тянет, и мы легко находили утешение. Но все-таки вышло так, что меня он любил и дружил со мной больше, чем с Витечкой. Может быть, потому, что люди они были очень разные... - Ладно, хватит об этом! -остановила я Старика. - Давай я приготовлю тебе что- нибудь очень вкусное! Заказывай, дед, на выбор, как в ресторане... - Погоди, доченька, послушай... Я забуду, что хотел сказать... А это обидно, потому что упущенная мысль всегда кажется значительной. - Он засмеялся, и его неподвижное растрескавшееся лицо привычно затеплело. - Мне сегодня на рассвете приснилась Зина, и я подумал, что, наверное, скоро умру... - Дед! Не говори так! Не хочу я этого слушать! Это злые глупости! - закричала я. Он снова помотал головой: - Ра, девочка, ты должна понимать, что в мои годы у человека должны быть серьезные отношения со смертью. Тут неуместно легкомысленное кокетство... - И что, ты хочешь напугать меня надвигающейся Большой пустотой? Старик зябко потер свои большие ладони мастерового человека, пожал плечами, грустно усмехнулся: - Во мне появилась сентенциозность деревенского умника. Но я не считаю больше смерть пустотой. Она - часть жизни, пусть завершающая, концевая, но она часть нашего жизненного пути. Как бы это сказать? Смерть - финишная ленточка, не сорвав которую нельзя считать забег состоявшимся... Я смотрела на него, и у меня замирало сердце. От долгих его лет кожа потемнела, полопалась и залоснилась, она протерлась до коричневых заплаток родимых пятен, он весь был безнадежно, необратимо стар. Как сильно он сдал за этот год! Он работал до последнего времени и имел репутацию лучшего зубного врача в городе. И ушел на пенсию, когда от рака буквально сгорела за три месяца Зинаида Сергеевна. Он был настолько старше жены, что и мысли не допускал, будто может пережить ее. Однажды, это было давно, он сказал мне как бы шутя, что мечтает работать до последнего дня своего. "Я хотел бы умереть на работе, - говорил он с улыбкой, - у себя в поликлинике. Летом, лучше всего в августе, после долгого жаркого дня, сильно устав, прилечь на клеенчатую кушетку у себя в кабинете, задремать за чтением вечерней газеты и больше не проснуться..." Но тогда это звучало совсем несерьезно. А сейчас я почему-то испугалась предстоящего разговора. - Ты знаешь, Ра, я только сейчас, завершая свой путь, сформулировал для себя основной закон поведения в жизни нравственного человека... Зазвонил телефон. Старик вздохнул, остановился, и я обрадовалась возможности прервать его, мне не хотелось слушать его разговоры о смерти, потому что я знала: он скажет правду. - Погоди, дед, я принесу тебе аппарат... А Старик крепко взял меня за руку. Телефон в комнате надрывался, трезвонил, я боялась, что если не снять с него трубку, он разлетится от разрывающего его внутреннего напряжения на тысячу мелких болтиков и проводков. А дед не отпускал моей руки. Пока последний взвяк, как металлический всхлип, не оборвал электрическую истерику телефона. - Вот видишь, все кончается естественным путем... Так или иначе кончается... О чем же мы говорили?.. - Мы не говорили, а ты вещал, - сердито сказала я. - А я томилась от ощущения своей несчастности и желания получить совет. - Какой тебе нужен совет? - Старик смотрел на меня с добродушной насмешкой. - Я чемпионка мира по осложнению своей жизни. Что происходит сейчас со мной, ты догадываешься... Распад какой-то... Дед кивнул неодобрительно. - Собираешься привыкать к несчастьям... - Боюсь, что придется... Другого пути пока не видно... Но пока что я ввязалась в историю, которая мне сильно не нравится, но и сделать вид, будто я ничего не знаю, теперь уже невозможно... Я стряпала и сбивчиво рассказывала ему о Ларионове, о драке, вспоминала все то, что мне объяснил Жигунов. Что делать? - Помогать, - как всегда величественно и безапелляционно заявил Старик. - Он защищал свое достоинство, и долг каждого приличного человека - помочь ему... - О чем ты говоришь? - бросила я в сердцах на стол ложку. - В моем нынешнем положении - плюнуть на свои проблемы и заняться спасением достоинства чужого человека? Я не поспеваю сходить к Маринке на родительское собрание! А Сережка грубит и получает тройки по литературе. - Какого же ты ждала совета? - мягко переспросил дед. - Кому позвонить, с кем переговорить, кого можно подключить к этому делу, чтобы разобрались и по закону, и по справедливости. - Ты все-таки, Ра, еще дурочка, - засмеялся, заперхал Старик. - Твой приятель из милиции объяснил тебе, что вся эта компания уже натерла телефонными дисками мозоли на пальцах и в системе "позвонить-поговорить-подключить" они сильнее и умнее тебя... - Что же делать? - Идти самой и разбираться. Милиционер сказал, что частных детективов у нас нет, но быть частным честным человеком, слава богу, никому не запрещается... - Он смотрел на меня одним глазом, другой был прищурен, а зрячий был красновато- воспаленный, выпуклый, верблюжий - мудрый и скорбящий. - Дед, ты шутишь? - испуганно спросила я. - Нет, не шучу, - покачал он головой. - Ты хотела уклониться от разговора о законе жизненной цели, а он сам к нам явился... - Какой закон? Какой цели? - Я тебе говорил, что сформулировал закон смысла жизни... - А в чем он, смысл жизни? - А для всех людей он разный. Но любой думающий человек так или иначе занят поисками смысла жизни. То есть рано или поздно он осознаёт и выбирает для себя цель, которую старается достигнуть с помощью выстраданной или холодно обдуманной системы поведения... - Интересно знать, что это за система? - с искренним любопытством спросила я, поскольку хотелось бы представлять себе хоть подступы к цели жизни, если не имеешь осознанной самой цели. - Это лестница, на вершине которой цель - Смысл Жизни. Это может быть автомобиль "Жигули", мантия академика, однокомнатный кооператив, замужество, должность завотделением или премьер-министра, высокое звание... - Понятно, понятно! Тут, дед, ничего нового нет. Интересно, что на ступеньках этой лестницы? Из чего они сделаны? - Из наших повседневных проблем, дел и забот, из наших поступков, - вздохнул Старик. - По отношению к цели, к смыслу жизни они ведут или вверх, или вниз. Как бы имеют знак- или "плюс", или "минус". Чем выше осмысленность жизни, тем больше "минусовых" проблем, тем труднее путь к цели... Умному жулику очень легко установить в душе своей искривленный порядок, который ведет его к цели и смыслу жизни. Буржуа вообще самая душевно стабильная часть населения. А интеллигентному человеку всегда найти смысл жизни трудно. Масса сомнений снедает его. Он думает о нравственности, осмысленности, справедливости ежедневно возникающих перед ним проблем... тех самых проблем, которые только в сумме могут привести к цели... А сумма для этого должна обязательно быть положительной... Я говорю очень сложно, очень путано, но я так хочу, чтобы ты поняла меня! Я не хочу, чтобы ты сжилась с мыслью о своей несчастности, брошенности, чтобы ты привыкла к неприятностям... С этого начинается каторга чувств... - Дед, ты же добрый и мудрый человек! Ну, подумай сам, как еще я могу чувствовать себя сейчас? - Ты должна чувствовать себя ужасно, - согласился Старик. - Потому что старая главная цель жизни разрушилась... Сейчас в тебе бушуют боль, горечь, испуг. Но в тебе уже идет поиск новых задач, я хочу, чтобы ты увереннее выбрала ступеньки в новый для тебя мир... Я подошла к нему сзади, обняла его горячую костистую голову, он сбивчиво объяснял мне что-то, и я чувствовала, как между моими ладонями текут его слезы, и сказала ему зачем-то: - Дед, ты такой красивый Старик! Тебе надо носить бороду. Она тебе очень пойдет. Длинная белая борода... А он, отталкивая меня, сказал ворчливо: - Нельзя, не могу себе позволить. Старики теперь бород не носят, это ныне атрибут молодости. И безответственности. Ты когда-нибудь бородатого начальника видела? То-то... В пять часов мы договорились встретиться с Ларионовым у кинотеатра "Первомайский", он должен был приехать сюда из прокуратуры. У входа в кино людей почти не было, сеанс недавно начался, да и картины были такие старые, что вряд ли и к началу сеанса зрители ломились в зал. Я ходила вдоль стеклянной стены, рассматривала афиши. К ним были подклеены рукописные аннотации, которыми переживающие за выполнение плана кинопрокатчики рекламировали свои фильмы. - На листочках разноцветными фломастерами было написано: "Эль Греко" - фильм о трагической любви художника к даме из высшего общества". На следующей афише, изображающей тщедушную раскосую девушку в объятиях блондинистого гиганта, сообщалось: "Москва - любовь моя" - фильм о трагической любви русского скульптора к японской балерине". Чуть поодаль висела безо всяких рисунков и пояснений афиша "Царевны-лягушки". Наверное, это был фильм о трагической любви царевича к лягушке. Может быть, Витечка когда-нибудь станет самостоятельным режиссером и поставит фильм о своей трагической любви ко мне, закончившейся кризисом, и о том, как я из лягушки оборотилась в прекрасную Гейл Шиихи. С нетерпением посмотрела я на часы. Ларионова, видимо, задерживали в прокуратуре, а у меня оставалось минут пятнадцать, после чего надо было убегать на задание. Я должна была завтра дать в газету отчет о показе новой осенне-зимней коллекции в нашем Доме моделей. Накрапывал скудный дождичек, и я почему-то подумала, что уже много дней не видела солнца. Тонкий пронзительный ветерок пронизывал насквозь серой промозглой стылостью. Через огромные, залепленные бурыми палыми листьями стекла я видела, как ребята, опоздавшие или охотно не пошедшие на киножурнал, в полуосвещенном фойе с азартным восторгом играли на автоматах "Морской бой". Голосов их не было слышно, только время от времени раздавался тяжелый мягкий утробный гул взрывов, и по их яростным жестам было видно, когда они попадали в мишень. Я думала о Сережке, о Маринке, о Витечке, переживающем свой кризис где-то далеко с Гейл Шиихи. Я думала о Старике, сформулировавшем для себя закон ценности цели, я думала о хитроумных лекалах, по которым выписывает свои кренделя моя судьба. Время медленно катилось к половине шестого, и я сильно нервничала, потому что, если я опоздаю на показ мод и не дам отчет, меня ждет ужасающий втык в редакции. Наш главный почему-то считает сезонные демонстрации Дома моделей материалом политически важным. Наверное, по его представлениям, трудящиеся города с нетерпением дожидаются осенней и весенней коллекции, чтобы срочно мчаться в ателье и к портнихам заказывать себе новые туалеты. И оттого, что я ужасно трусила из-за горящего задания, а уйти, не дождавшись Ларионова, не могла, бесновалась. Чтобы отвлечься и успокоиться, я стала читать расклеенные на колонне объявления. Главным образом люди предлагали учить друг друга. Английскому языку, кройке и шитью, вязанию, макраме, физике, биологии, скорописи по десятипальцевой системе, игре на банджо. Разрезанные аккуратно краешки объявлений, на которых были выписаны телефоны учителей жизни, беспокойно шевелили на ветру своими белесыми ресничками. Они будто подмигивали, обещая замечательную учебу, удачу, успех. Ученье свет, ничего не скажешь. Я подумала, что никто не повесил объявления: "Хочу учиться". Ни один человек не сообщил, что хочет учиться жить. Это и так все умеют. Знают, как. И понимают, зачем. Мне надо бы вывесить такое объявление: "Бестолковый человек хочет брать уроки правильной жизни": Интересно, кто откликнулся бы на подмаргивание подкрашенных ресничек моего призыва? Я оторвалась от объявлений и услышала крик: - Ирина Сергеевна!.. Ирина Сергеевна! По тротуару бежал от троллейбусной остановки Ларионов. Издали кричал на бегу: - Простите великодушно!.. Не по своей вине!.. А токмо волею державшего мя следователя... Запыхавшийся, с красным, как всегда, немного смущенным лицом, стоял он передо мной. - Что слышно? - спросила я. - Трудно сказать, - неуверенно усмехнулся он. - Тогда давайте преодолевать эти трудности на ходу. - Я решительно потянула его за рукав. - Рассказывайте... - По-моему, мои дела неважнец! У меня ощущение, будто я засунул палец между шестеренками машины. Еще не очень больно, но назад уже не вытащишь... Я сердито заметила: - Вольно же вам было совать руки куда попало... - Бог помилует, свинья не съест, ничего... - Ларионов вздохнул. - Я не жалею... - Но и не сильно радуетесь, похоже? - Это точно, - засмеялся он. - Конечно, если бы я шел к вам не из прокуратуры, а из гостиницы, я бы не опоздал. Но боюсь, что вы бы не согласились встретиться со мной, оплеванным и побитым. - Зато, я вижу, с вами охотно встречаются в прокуратуре, - едко заметила я. - Ничего не попишешь, - ответил он. - Надо за все платить. Ну, что вы сердитесь, Ирина Сергеевна? - Я не сержусь, я опаздываю... - А какие у вас планы? - спросил он. - У меня один-единственный план - не опоздать на редакционное задание. - Из-за меня? - огорчился Ларионов. - А я хотел вам предложить... - Ничего мне не предлагайте! - в сердцах крикнула я, и он от неожиданности испуганно моргнул. - Я из-за вас не поспеваю на задание. Если хотите, можете пойти со мной вместе, у меня пропуск на два лица. Может, успеем... - С удовольствием! - радостно согласился Ларионов, нимало не интересуясь, какое у меня редакционное задание, куда мы пойдем. И неожиданно я почувствовала острое удовольствие оттого, что ему безразлично куда идти, только бы со мной. Мы шли к Дому моделей бодрой рысью, и Ларионов мне рассказывал о том, что следователь прокуратуры все время задавал ему вопрос: "В чем причина драки?" - Я ему говорю: "Мне в лицо плюнули". "Ну, это я уже слышал, - отвечает он. - А драка-то почему произошла?" Я снова объясняю: "Он в меня плюнул, понимаете?" Следователь кивает: "Это понятно. А драка-то с чего началась? Кто первый ударил? Кулаками-то махать с чего начали?" Я ему в пятый раз: "Он в лицо мне плюнул!" А тот разводит руками: "И больше ничего? Не матерился? Не дрался?" Ну что ему сказать? Нет, мол, не дрался, не матерился. Подумал Бурмистров этот самый не спеша и спрашивает наконец: "Значит, вы просто так ударили человека?" - Да-а, хорошо поговорили... В обстановке полного взаимопонимания. Ларионов досадливо поморщился и сказал: - Боюсь, что с этими рассказами о плевках я постепенно становлюсь просто смешным... Он внезапно резко остановился и взял меня за руку: - Ирина Сергеевна, а вы еще не считаете меня смешным? Я посмотрела на его расстроенное лицо с капельками дождя, застрявшими в бровях: - Нет, я не считаю вас смешным. Я думаю, что вы немного шизик... - Это меня устраивает, - согласился он легко. - Это пожалуйста, шизики - люди не конченые... В зал Дома моделей мы попали с третьим звонком и, пробираясь через ноги сидящих к своим местам, как-то сразу выключились из горестных и неприятных будней. Мы попали в атмосферу праздника, приподнятой взволнованности премьеры, радостной суеты нарядной жизни, которую мне доводилось видеть на сцене, на экране, в телевизионных программах, но просочиться лично почему-то не удавалось ни за какие коврижки. Разноцветные скачущие пятна прожекторов, расплавленный металл приглушенного хард-рока. Цветы и скручивающийся в торнадо аромат французских духов. Посреди зала на длинный белый помост выходят тонкие, элегантные женщины и очень стройные красавцы мужчины, плавно кружатся, синкопированно двигаются, по какой-то внутренней команде замирают, демонстрируя таинственное, взволнованное, недоступное нашему пониманию искусство. Хореография конфекционна, ритуальные па удивительных туалетов, которые никто никогда не носит. Кроме манекенщиц на осенних показах новой коллекции мод. - ...Очень многих привлечет предлагаемая нами модель повседневного туалета деловой женщины... - вещала в микрофон главный художник-модельер, похожая своим пронзительным голосом и просторным яростно-красным платьем на пожарную машину. Я не сомневаюсь, что наш главный, который так высоко ценит сезонные демонстрации новинок одежды трудящихся, безусловно, выгнал бы меня из редакции, если бы я явилась на службу вот в таком повседневном туалете деловой женщины. А думать о том, как посмотрел бы он на меня в вечернем платье, "глубоко декольтированном на спине и украшенном меховой накидкой", я просто боялась. Мне всегда любопытно, для кого проектируют и шьют эти поразительные наряды. Кто эти бесстрашные женщины, которые не боятся рассердить начальство своими вызывающими повседневными "деловыми костюмами" и недорогими вечерними платьями, отделанными "благородно-скромной норкой"? А вдруг - жутко подумать - они вовсе не ходят на работу? Нет у них никаких начальников. И зависти менее нарядных сотрудниц поэтому тоже не опасаются. А сидят себе беззаботно в креслах рядом с нами. Вот они, бойкие женщины, молодые и поношенные, красиво причесанные, в изысканном макияже, с радужно мерцающими блестками переливающихся камней на пальцах, запястьях, в мочках, на гладких и морщинистых шеях. И одеты эти женщины-почитательницы художественного поиска нашего Дома моделей - вовсе не в изыски его модельеров и портных, а сплошь в ассортимент промтоварного магазина "Березка", не считая щеголих в натуральной закордонной "фирме". Что же они тут делают? Наверное, то же самое, что и на всех модных спектаклях, скандальных вернисажах и знаменитых премьерах. Они демонстрируют себя. По- видимому, больше Дунька не рвется в Европу, она подтянула ее к себе для местного повседневного употребления. И называется это гуляние словечком всеобъемлющим - "тусовка". Я подтолкнула локтем Ларионова: - Пошли? Он удивленно взглянул на меня: - А вам для задания не надо досматривать?.. - Нет. Читатели получат из моего отчета исчерпывающее представление о направлении моды в этом сезоне... Когда мы вышли на улицу, я поинтересовалась: -Так в чем же вас обвиняет следователь? Ларионов грустно усмехнулся: - О, это большой и печальный список. Хулиганство, умышленная порча государственного имущества, причинение телесных повреждений... - А вы причинили Чагину телесные повреждения? - Наверное, - неуверенно предположил Ларионов. - Скорее всего у него сотрясение спинного мозга... Дождь угомонился, ветер стих, я и сама не заметила, что мы идем по улице через тихий слепой осенний вечер, туманно-серый, пахнущий палой листвой, бензином, мокрой землей. Ларионов предложил: - Может быть, зайдем куда-нибудь, поужинаем? - Наверное, никуда не попасть... - Почему? - решительно не согласился он. - Вот кафе "Зенит", я сегодня в нем обедал, договорился, что приду ужинать. Очень вкусно кормят... Я рассмеялась: - Какой же вы, однако, предусмотрительный человек. - Что делать! - обрадовался Ларионов. - Мне сказали, что по вечерам здесь играет замечательный джаз. Я с интересом посмотрела на него: - Послушайте, Ларионов, а вы что, ухаживаете за мной? Он снова привычно засмущался, пожал плечами, неуверенно ответил: - Ну, нет, наверное. Хотя, с другой стороны, мне бы хотелось сделать вам что- нибудь приятное. - Помолчал, подумал и спросил: - А может быть, это и есть ухаживание? В кафе было полно народу, но стол, обещанный Ларионову, дожидался нас. На столе красовались кувшин сока охряного цвета, бутылка шампанского, ваза с фруктами и лоточки с увядшей закуской. Видимо Ларионов твердо запланировал этот ужин еще до встречи около кинотеатра. И до своего похода к следователю! Стол был наверняка оплачен им заранее. - Что будем есть? - спросил Ларионов. - Да что дадут, - сдалась я сразу на милость извечного победителя - общепита. - Нет-нет, здесь действительно вкусно готовят, - заверил Ларионов, подошел к официантке, что-то быстро ей сказал. Мы еще толком не расселись на своих стульчиках, а нам уже принесли две огромные отбивные с жареной картошкой. Официантка предложила: - Вам открыть шампанское? - Нет, спасибо, я сам, - отпустил ее Ларионов, взял в руки тяжелую зеленую бутылку с чалмой из серебряной фольги и стал откручивать ее проволочные удила. Пена энергично рвалась на волю - хлопнуть, забушевать, всех облить в последний раз, но Ларионов открыл для нее маленькую щелочку, и она, зашипев пронзительно, устало вздохнула, еле слышно чпокнула и выплеснулась в бокал аккуратной пузыристой шапкой над соломенно-желтым вином. Ларионов протянул мне бокал, мы чокнулись, и я спросила: - А пьем-то за что? - За все хорошее в этом мире. За его неожиданность, за беду и боль в радости, за встречи. Да пьем за все! - махнул он рукой и отпил из своего бокала? Мы сидели неподалеку от маленькой эстрады. Сейчас она была пуста, а на пустых стульях лежали отсвечивающие металлом и лаком инструменты. Ларионов кивнул на эстраду: - Они, наверное, ужинают, скоро придут... Он сказал это с чувством ответственности за организацию развлекательно- гастрономической приятности мне. Я отрезала кусок отбивной, откусила и поразилась ее сочности, свежести и вкусу. С удивлением спросила его: - Это как же вам удалось уговорить их сделать такие отбивные? - Я старался, - гордо сказал Ларионов. - Просил их очень заинтересованно. Я засмеялась: - И вам много удается сделать, когда заинтересованно просите? - Почти все, - сказал он уверенно. Из кухни, вытирая салфетками лица, на эстраду вышли музыканты. Их было трое. Саксофонист долго прилаживал на груди свою золотую трубу, похожую на огромного морского конька, быстро провел языком по мундштуку, будто пробовал на вкус: какой там звук получится? А его товарищ поднял гриф прислоненного к стене контрабаса и легко погладил рукой толстые струны, раздался тихий рокочуще- стонущий гул. Саксофонист вышел вперед, набрал полную грудь воздуха, сильно выдохнул, нажав одновременно все кнопки на боках своего