льно, но не за то! Чтобы со срамными людьми не водился, тебе Сенька не компания... Маринка, слушавшая с сочувствием и ужасом историю, сказала гордо: - А нас с Сережкой тетя Ада никогда не бьет! Мы все засмеялись, а Ларионов сказал Маринке: - Они довольно не похожие между собой - наши тети... - Ребята, вынесите шкурки в ведро, - прервала я их педагогические воспоминания. - А ты, Сережка, завари чай, пожалуйста... Уютно сновали ребята, Ларионов смотрел остановившимся взором на экран телевизора, я прихлебывала чай и думала о том, как все трудно запуталось, о Витечке, о наших с ним сложносочиненных отношениях с придаточными предложениями, вводными и подчиненными оборотами, о том, что никакого успешного выхода из кризиса для него не предвидится, поскольку он - зверь, выросший в доме, ему нельзя возвращаться на волю, в лес, для него свобода - погибель. И Ларионов... Как мне его называть? Алексей Петрович? Товарищ Ларионов? Просто Ларионов? После того, что он сказал мне сегодня? - Алеша, я была сегодня у Поручикова... Не отрывая невидящих глаз от телевизора, он кивнул: - Да, я догадался... Я только не понимаю, зачем? Зачем вы ходили к нему? - Хотела посмотреть на него, послушать. А вдруг он не захочет врать и подличать? - Так обычно не бывает, - покачал Ларионов головой. - Мне показалось, что он у них вообще мозговой центр. Этот подонок руководит их действиями. А человек не может быть во вторник подонком, а в четверг молодцом. Это не костюм, это навсегда... Я бы и рад был как-то закончить эту историю и вас не мучить, но не могу. У нас с ними несовместимость крови... - Да, наверное, - согласилась я. - Вообще после разговора с Поручиковым я подумала о том, что появилось много людей, которым ничего не стыдно. Стыдно только не иметь денег... - Их ничем не проймешь, - вздохнул досадливо Ларионов. - Я на очной ставке спросил Чагина: "Не совестно врать в глаза?" А он жалостливо посмотрел на меня как на полного придурка и сказал следователю: вашего клиента надо бы отправить в психушку на экспертизу... - Ничего, отобьемся, - заверила я его. - Я ведь не зря ходила к Поручикову. В момент драки он по журналу рабочего времени числится на совещании... - А какое это имеет значение? - не понял Ларионов. - Мне кажется, большое. Нельзя одновременно быть на совещании и драться на улице. Нам нужна контригра - нам нужно все время доказывать, что они врут. Нам позарез нужно найти таксиста. Самим найти, на Бурмистрова у меня надежда слабая... Ладно, давайте все укладываться спать, завтра снова большой день. Я приехала в редакцию за час до начала работы. Скорее всего я явилась на службу первой, судя по неодобрительному взгляду вахтерши Церберуни, тщательно проверявшей мой пропуск. На лице у нее была написана тоска, что нельзя меня не пустить так рано в редакцию. По неспешной тщательности, с которой она рассматривала мое удостоверение, Церберуня явно хотела посвятить этому увлекательному занятию все оставшееся до начала работы время. Я нетерпеливо спросила: - Что-нибудь не так? Вам что-нибудь не ясно? Она с сожалением возвратила пропуск, молча кивнув в сторону лифта. Я прошла по пустому гулкому коридору в репортерскую, уселась за свой стол, разложила блокноты, заправила чистый лист в машинку и напечатала заголовок: "Театр "Подмостки" - слово от сердца". Работала я быстро, с удовольствием, потому что театр мне понравился, и было приятно хвалить их выдумку, азарт, искреннее веселье. Это была полусамодеятельная труппа. Большинство из них работает в театре вообще без оплаты. Я поймала себя на том, что явно завидую им - они посвятили жизнь страсти, работе-забаве, которая была выше всех остальных забот, денежных проблем, бытовых нескладиц... Как жалко, что Витечка оказался в какой-то творческой впадине - он обитал где-то между "подмостковцами" и профессионалами. Ко времени, когда в репортерскую начала собираться наша редакционная шатия, я закончила статью, вычитала свои три страницы, поправила текст и отнесла ответственному секретарю Галкину. Он бросил листочки в папку "загона", а я взмолилась: - Женечка, дорогой, прочти сейчас, умоляю... - Что за срочность? - сдвинул он на затылок очки. - Женечка, мне срочно надо ехать в город, меня ждут в таксопарке... - Это что такое? - Репортаж из центрального бюро находок - можно смешно завязать курьезность пропаж на какие-то высокие этические примеры, - тараторила я настырно. - Наверно, можно любопытно накрутить, - согласился ответсекр и переложил мою заметку из "загона" к себе поближе. Галкин быстро читал, усмехался, делал какие-то отметки на полях, а я думала о том, что мне надо скорее убираться из редакции, пока не приехал главный и не призвал к ответу за вчерашние бесчинства. Галкин перевернул последнюю страничку, будто хотел убедиться, что больше ничего интересного о театре "Подмостки" я не сообщила, и спросил: - Действительно хорошо работают? - Очень! Ярко, радостно... - Сходить бы, взглянуть, - вздохнул Галкин. - Да времени все равно не найду. Так и живем - всем обо всем сообщаем, сами ни фига не видим. А ты молодец! Лихо написала... Сложил листочки в тонкую стопочку и в углу написал: "В набор", а мне одобрительно-весело приказал: - Давай, про такси в том же духе... Еще вчера я поняла, что мне не следует дожидаться следственной инициативы Бурмистрова. Мне надо заниматься этим самой. И разыскать таксиста надлежит незамедлительно, пока Чагин не выполнил своего обещания исчерпывающе доказать полную и неоспоримую вину Ларионова. Тем более что я давно собиралась написать заметку о рассеянных людях в городе, и это был прекрасный способ объединить полезное Ларионову, приятное мне и нужное людям. Я даже придумала заранее название: "Рассеянные с набережной Бассейновой". Здесь, на Бассейновой набережной, очень быстро и доброжелательно ответственная дежурная бюро находок Химуля объяснила мне, что никакие мои представления о людской рассеянности не соответствуют масштабам реальности. Бойко, не гнушаясь социальным анализом, Химуля констатировала: - Люди сейчас стали более рассеяннее, чем раньше! Я тут одиннадцать лет работаю и могу точно сказать; что из года в год число находок и их ассортимент все время возрастают... - рапортовала она, будто доклад зачитывала. Все свои слова Химуля сопровождала энергичными жестами, как диктор телевизионных программ для глухонемых. - А чем вы объясняете? - Ростом всенародного благосостояния и личной озабоченности, - описала широкий круг руками Химуля. - На такси сейчас стали больше ездить - богаче стали, к вещам относятся менее бережно. А проблем и забот выше маковки. Меньше всего забывают вещи старухи и военные. Но и без них собираются у нас клады невостребуемые. - А какой процент вещей вы возвращаете пассажирам? - Процентов двадцать, я так думаю, приблизительно одна пятая часть находит своих прежних хозяев, - сказала Химуля, показав мне для убедительности один из пальцев правой руки. - А что происходит с невостребованными вещами? - продолжала я допытываться. - У нас ежеквартально работает оценочная комиссия. Вещи, не востребованные в течение квартала, мы оцениваем, и те, которые могут быть проданы, реализуются через скупторг. Ну, а барахлишко, разные там вещи, не имеющие товарной цены, нами списываются и уничтожаются... - И она встряхнула руками, будто сбрасывала с них прилипшие крошки. - И продукты тоже? - задала я наконец самый волнующий меня вопрос. Ах, если бы знала Ада, как я буду разыскивать ее "живой привет". Дежурная засмеялась, ответив довольно загадочно: - Смотря какие продукты... - и прочертила в воздухе вопросительный знак. - Ну хорошо, - не стала я напирать сразу. - Вы мне объясните, каким образом попадают к вам забытые вещи? Так сказать, технология- от машины до бюро находок... - Очень просто! В каждом таксопарке шофера сдают вещи диспетчеру, там регистрируют в журнале и на другой день свозят сюда, в центр, а мы уж в сводный журнал все вносим... - Давайте посмотрим журнал, - предложила я. - Ну, например, за двадцать второе сентября. - Пожалуйста, - широко распахнула она толстенную амбарную книгу. - А что вас интересует? - Да мне все равно. Просил меня, правда, один знакомый узнать о своей фруктовой посылке... Химуля замахала руками: - Ну что вы! Прошло столько времени! Это наверняка уже списано и утилизовано... - Да вы не поняли - меня не интересуют фрукты, - с максимальным чистосердечием заверила я. - Просто хотела узнать, кто привез сюда этот ящик. Дежурная стала листать журнал в поисках давно минувшего двадцать второго сентября. Вот он, лист поминовения потерянных и забытых в этот день вещей общим числом семьдесят три различных предмета. Детская коляска, четыре пары перчаток и пять перчаток разрозненных. Три зонта. Портфель с бухгалтерскими документами, продуктовый заказ. Какой-то взволнованный мужчина так увлекся ездой, что забыл пальто. Детские резиновые сапожки импортные, неношеные, в магазинной упаковке. Физиотерапевтический аппарат Дарсанваль... Как мог попасть аппарат сюда? Кто ты такой Д'Арсанваль, загадочный аристократ с фамилией из "Трех мушкетеров", придумавший машинку для прогрева носоглотки? За пунктом 43 значилось: "Второй таксомоторный парк. Фанерный ящик с фруктами. Содержание - яблоки, груши, виноград, помидоры, общий вес одиннадцать килограммов..." - Вот она, посылка! - обрадовалась я. А Химуля, застенчиво отворачиваясь, сказала, что содержание фанерного ящика было скорее всего утилизовано. И впервые ее жестикуляция не соответствовала словам, ибо руку она прижимала не к животу, а к сердцу. - Понимаете, так полагается, - убеждала она меня. - По инструкции надлежит уничтожать фрукты на третий день. Чтоб зараза какая-нибудь не возникла... А я так же страстно убеждала ее, что меня не интересует, куда делись фрукты, а важно только, что привезли их из второго парка, и мне хотелось бы найти таксиста, чтобы поблагодарить его, а для этого надо узнать его фамилию... - Этого я не знаю, вам надо во второй парк ехать - там точно скажут... Стремительный проезд через весь осенний серый город. Я думала о том, что в последние дни моя жизнь приобрела лихорадочную стремительность. Никогда прежде мне не доводилось так интенсивно, так взволнованно жить. И вдруг безо всякой связи я вспомнила наказ Старика истово заниматься делом Ларионова. Старик всегда мыслил какими-то сложными категориями, побуждения и мотивы, которыми он руководствовался, трудно было сразу уловить. Может быть, поручая мне биться за Ларионова, он думал вовсе не о торжестве справедливого дела? И наверняка не думал о Ларионове, которого он знать не знал, никогда не видел, ничего не слышал. Может быть, он хотел загрузить меня трудной и нервной борьбой за другого? Может быть, он хотел силой навязать мне лидерское место в жизни? То самое лидерство, которого я так панически всегда избегала? Может быть, он предвидел, что я буду ездить в поисках ящика с утилизованными фруктами и физиотерапевтическим аппаратом Д'Арсанваля? Загадочные, непонятные пути добродейства. Мне не пришлось пробиваться через вахтеров на территорию таксопарка, потому что с улицы можно было пройти в административный корпус, и довольно легко я разыскала нужного мне диспетчера. Женщина взяла с деревянного прилавка синюю лидериновую общую тетрадь, переспросила: "Когда? Двадцать второго? Сейчас посмотрим..." Она водила пальцем по разграфленной странице тетради, медленно шевелились губы - читала про себя. Ее накрашенный яростно-алым лаком ноготь полз по строчкам тетради, а у меня было ощущение, будто она скребет этим ногтем мое сердце. Господи, как я надеялась! Дыхание остановилось - сейчас она, как крючком, вытащит этим слегка согнутым пальцем, наживленным красным ногтем, из сетки линеек и полосок волшебную золотую рыбку истины! Номер машины, фамилию таксиста, который сможет наконец сказать всю правду! И палец ее замер, она подняла на меня взгляд и спросила: - Когда пассажир ехал? Утром? Вечером? - Вечером. Это было приблизительно в половине седьмого... Водитель сказал, что у него кончается смена... Диспетчер посмотрела снова в тетрадь, кивнула: - Оно! Автомобиль 25-15. Водитель Глухоманов. Сдал в девятнадцать десять ящик с фруктами... - Глухоманов! Глухоманов! - зачарованно повторяла я. - А как с ним повидаться? - Сейчас посмотрим по графику смен, когда он выходит на работу. Глухоманов... Глухоманов, - просматривала она списки. - А! Никак вы с ним не повидаетесь. - Почему? - испуганно подалась я к ней. - А он с позавчерашнего дня капусту возит. В командировку послали, на овощные перевозки. - А когда вернется? - Не знаю, обычно мы шоферов по колхозам недели на две посылаем. - А где эти овощные перевозки происходят? - удрученно спросила я. - Их обычно в Приреченск посылают. Это отсюда недалеко, километров сто. Может, чуть больше... Да, совсем недалеко занесло тебя, Глухоманов... Когда-то Витечка не раз строго указывал мне на прискорбное свойство моего характера: я охотнее сетую, чем радуюсь. Давая мне очередной укорот, он справедливо отмечал, что из-за таких вялых нытиц, как я, придумали поговорку "пришла беда - открывай ворота". И убедительно разъяснял: впадая в депрессивное бессилие от первой неприятности, я ослабляю, оглупляю самое себя и предопределяю свою неготовность противостоять следующей невзгоде. Сам же он верил, по его словам, в железную закономерность, хоть и не подтвержденную ни одной поговоркой: одна удача вызывает за собой последовательный цикл новых успехов. Честно говоря, я и без Витечки точно знаю, что человек, приподнятый нежданным успехом, обретает новую силу, раскованность, уверенность в себе. Снижается трение неурядиц, падает сопротивление в цепи жизненных проблем, сапоги сами летят семимильными шагами везения. Беда только в том, что эти случайные удачи приходят ко мне крайне редко. И вышибать их у судьбы приходится, как шахтеру- стахановцу, отбойным молотком. А когда отколотила себе приличный кусок везения, то вместо радостного скользящего рывка к счастью хочется присесть и маленько передохнуть от этой победы. Но сегодня мне удалось из небытия извлечь на свет божий таксиста Глухоманова, хоть и перевозящего сейчас за сто с гаком верст капусту. И, помня Витечкины уроки, я решила уцепиться за жар-птичий хвост фортуны и поговорить с женой Чагина. Везение взбадривает мозги, и, раздумывая о том, как мне ее разыскать, я убедилась, что рассказы о необычайном хитроумии сыщиков, непостижимой сложности их таинственной работы сильно преувеличены. За двадцать копеек в справочном бюро мне дали адрес Чагина. А заодно и сообщили о том, что жену его зовут Ольга Ивановна. Нет, что там ни говори, а таинственная связь совпадения успехов существует! Только счастливой случайностью - результатом моей утренней удачи с Глухомановым - можно было объяснить, что Чагин проживает почему-то не на далекой городской окраине в новостройке, куда мне надо было бы час тащиться на автобусе, а в самом центре, в прекрасном кирпичном доме, который называют "совминовская башня". В подъезде в застекленной будке сидел сухопарый белесый мужичок. Несмотря на годы, в нем была жилистая выправка старослужащего. - К кому? - командно-коротко остановил он меня на пути к лифту. - К Чагиным... Я ему чем-то не понравилась, и он положил руку на трубку телефонного аппарата. - А вас ждут? - Конечно, ждут, - бесстрашно наврала я, со страхом следя за его костистой ладонью, неуверенно замершей на аппарате. Он был вялый и злой, как осенний комар. Неодобрительно покачал головой в фуражке с пятном на месте споротой кокарды и разрешил: - Ну, идите тогда... Четвертый этаж... Странный, конечно, консьерж. И только войдя в лифт, я сообразила, что он знает в лицо не только жильцов охраняемого им дома, но и их постоянных гостей - я была чужачка! Господи, зачем развелось в мире так много вахтеров, сторожей, конвоиров! Что стерегут они? Если бы им всем дать в руки лопату, то Земля покрылась бы каналами, как Марс, а Сахару они засадили бы лесами! Но они не хотят брать лопату. Они хотят проверять людей на входе и выходе. Нажала кнопочку, и зателебенькал, запел звонок, прошелестели шаги, щелкнул замок, открылась дверь, и очам моим явилось зрелище непереносимо прекрасное - жена Чагина. В целлофановой шапочке, прикрывающей бигуди, в пеньюаре невозможной красоты. Пеньюар был похож одновременно на халат, тунику и концертное платье. Не знаю, из чего это было сделано - может быть, из перьев рыбы, может быть, из свинячьих потрохов, но впечатление пеньюар производил сногсшибательное. А Ольга Чагина оказалась женщиной моего возраста и весьма красивой. Она держала меня на лестничной площадке у приоткрытой двери, не обнаруживая ни малейшего желания впустить в прихожую. Я испытывала чувства человека, впервые влезшего на лыжный трамплин. Немного тверди, плавно уходящей вниз, а дальше - пропасть... - Здравствуйте, Ольга Ивановна, я пришла рассеять возникшее между нами недоразумение... - Какое еще недоразумение? - сказала она недовольно. - Я вас вижу первый раз. - Да, конечно, мы ведь с вами незнакомы. Но я звонила вам... Она подозрительно всматривалась в мое лицо, а потом раскрыла дверь и очень строго пригласила: - Зайдите. Отделанная деревом и сияющими латунными полосками передняя. Шкаф для одежды - под самый потолок. В углу здоровенная керамическая ваза с камышами. И над головой - оскаленная кабанья голова. Казалось, что кабан ухмыляется, высовывая через черную губу кривые желтые клычки. Это он надо мной смеялся, противный дикий свинюган. - Я вас слушаю, - сухо сказала Ольга, и я поняла, что она меня впустила не для разговора, а чтобы я на лестнице не базарила - соседи могут услыхать. Мне пришлось торопливо объяснять: - Я журналистка, моя фамилия Полтева. Я хотела повидать вашего супруга, но не знаю, дома ли он... - Кто же из работающих людей в середине дня бывает дома? - спросила она недовольно. - Тогда я поговорю с вами. Я звонила из автомата, но телефон не соединялся, я только поняла, что вы были недовольны моим звонком. Мне кажется, что вы приняли меня за кого-то другого... На лице Ольги проступили досада, неуверенность и мгновенная борьба: то ли выпереть меня сразу, то ли узнать сначала, зачем я пришла. Эти недолгие размышления она наконец разрешила приглашением: - Проходите, поговорим. Снимайте обувь... Я повесила на вешалку плащ, поставила в угол сумку и начала стягивать туфли. Ольга Чагина подвинула мне ногой войлочные тапки. Мне вообще очень нравится современная милая мода заставлять гостей разуваться. Может быть, я все это придумываю зря, но мне представляется в этом замечательном обычае что-то ужасно унизительное и для гостей, и для хозяев. Это душевное босячество, торжество разбогатевшего и обустроившегося жлоба над вчерашней бездомностью. Нет, я наверняка знаю, что приличные люди не должны заставлять ходить гостей разутыми по квартире. Но, наверное, у Ольги Чагиной были другие представления. Я думаю, что она так же далека от всех моих проблем, будто находится сейчас в Японии - там ведь все в домах босиком ходят. Надела я шлепанцы и шагнула к двери в комнату, но Ольга, легонько похлопывая меня по руке, повернула налево и так, регулируя мое движение по просторной квартире, словно водитель электрокара, направила меня в коридор, мягко нажала на правое плечо - через холл, снова по левой руке - вход в кухню. Понятно, здесь и будем беседовать. На столе стояла большая чашка с рубиново-красным чаем, а в вазочке насыпаны почти забытые мною конфеты - навсегда исчезнувшая клюква в сахаре. Смешно, что существует определенный рацион, целый список продуктов, спрашивать о которых "где купили?" просто неприлично. Ясно, что доставали где-то по блату. Пропала клюква в сахаре, и крабы, и языковая колбаса, и "раковые шейки", и говяжьи сардельки. Наверное, не сезон сейчас на клюкву в сахаре. Ушло ее время. Из этого же ушедшего времени задержался в квартире Чагина зеленый стеклянный абажур, висевший над столом. Матово-белый изнутри, как будто залитый сливками, и нежно- зеленый, как майская трава, снаружи. Куда делись они? Когда-то в каждом доме были эти замечательные зеленые омуты душевного спокойствия и уюта. Исчезли. Кому мешали? - Присаживайтесь, - пригласила Ольга, отошла к плите, распахнула застекленную дверцу духовки. Пряный плотный аромат жарящейся птицы ударил в нос. В лотке противня лежала белотелая индейка, обливающаяся соком. Ольга убедилась в ее примерном поведении - не подгорает, не сохнет, захлопнула дверцу и налила мне тоже чашку чая. Поставила ее передо мной и спросила недоверчиво: - Так вы сказали, что вы журналистка? - Да, я работаю в газете, - признала я этот любопытный социальный факт. - Очень интересно. А зачем вам понадобился мой муж? - Я хотела узнать у него о некоторых подробностях драки... Ольга подняла брови, озабоченно покачала головой: - Да-да, я слышала что-то, какая-то неприятность была. А вы что, хотите писать об этом? - Не знаю, у меня пока нет для этого материала... У нее было очень красивое лицо, которое под целлофановым колпаком, предназначенным сохранить ее будущую прическу, выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан, - увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей грубой, некрасивой жизни. Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком, сразу переступить через какие-то невидимые барьеры, отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков, которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня, коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня знала. Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют "неработающими". "Это я-то неработающая?!" - с искренним возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к "простым" женщинам. "Непростой", "сложной" женщиной, видимо, была я, поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным выводом: - Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы живете в башне из слоновой кости... Я сразу же призналась: - Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из слоновой кости, каркасно-панельной... Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от голода, потому что в кухне нарастал нутро-раздирающий аромат жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно розовеющая индейка. А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее взгляде - запечатанной в целлофан орхидеи - я не могла прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения. Потом Ольга искренне и горько рассказывала о своих жизненных трудностях, вызванных тем, что она никому не может отказать, а люди этим очень злоупотребляют. - У меня такое ощущение, что я полянка зеленой молодой травы, которую всем непременно хочется вытоптать... - говорила она мне совершенно серьезно, а я согласно кивала головой. - У людей потребность испортить и сломать все беззащитно-нежное... Как бессмысленные мальчишки ломают молодые деревца... Целый день ходят какие-то знакомые, праздные просители, жалобщики - они своими разговорами иссушают меня, как маленький родник, наливаясь моей душевной силой... Помаялась я немного и решила уходить. Уже в прихожей не удержалась и все-таки спросила: - Так я и не поняла. Ольга Ивановна, кто же сволочь? Кто эта женщина, которую вы так ругали? Вопрос повис, как протянутая рука. Ольга посмотрела своими прозрачными глазами на меня, потом перевела их в сторону и снова взглянула на меня, и я вдруг вспомнила нашу учительницу танцев в старших классах, которая объясняла нам правило женского кокетства глазами: "Взгляд - в угол, на нос, на предмет". Ольга и смотрела сейчас на меня как на неодушевленный предмет: - Боюсь, что вы меня не поняли. Это шутка! Я уверяю вас, Владимир Петрович - идеальный супруг и замечательный отец нашей дочке! А у меня никаких к нему претензий не было и быть не могло... Злорадно таращилась красными глазками кабанья рожа надо мной, нагло скалилась желтыми кривыми клычками. Протягивая мне сумку, Ольга невыразительно заметила: - Я вам вот что хотела сказать, милочка... Запомните это, вам это может пригодиться... Есть старый житейский закон: жена на мужа не доказчица... Она смотрела на меня спокойными, ничего не выражающими глазами и вместе с ухмыляющейся кабаньей мордой преподавала мне урок семейной клановой спайки. - Я очень рада за вас, - кивнула я. - Желаю вам большого счастья с вашим идеальным супругом и замечательным отцом... А на работе уже бушевал скандал. Вулканический взрыв ярости главного накрыл меня как атомный гриб. Кипящая магма гнева, жарко дыша нетерпением скорой расправы, волокла меня по паркету редакторского кабинета. Главный, забыв свое обыкновение на нас не орать, стучал кулаком по столу и исступленно спрашивал: - Ты помнишь, что я тебе сказал последний раз? Ты помнишь?.. Немеющими от страха губами я прилежно, как ученица, повторила: - Вы сказали мне, что я сошла с ума... - Да, ты сошла с ума, - пузырился он, и я видела, что он не только сильно разозлен, но и не на шутку встревожен. Ох, уж этот всемогущий Барабанов! Кто бы мог подумать, что человек, занимающийся таким мирным делом, как озеленение города, строительством дач и организаций садовых товариществ, может напугать нашего главного так сильно! Какие же рычаги приведения к порядку существуют у Барабанова? Или, может быть, действительно нет уз святее садового товарищества? - Объясни мне по-человечески, чтобы я понял, - надрывался главный, - какого черта ты лезешь на рожон? Что тебе надо? Зачем ты ворошишь там всякую гадость? - Я хочу справедливости, - сказала я гордо, но голосом, дрожащим от испуга. - Не говори ты мне эти глупости! - взвился шаровой молнией главный. - Все хотят справедливости! Зачем ты раздуваешь этот скандал? Зачем ты с ними ссоришься? Кто этот Ларионов? Муж он тебе? Любовник? Друг, брат, сват?.. Набрав в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, я пискляво ответила: - Разве справедливость существует только для брата, свата? Или любовника? Есть же принципы... Справедливость - это неделимое понятие!.. - Не смей мне говорить дурацкие пошлости! - загрохотал главный. - И не учи ученого! Ты еще не родилась, когда у меня это от зубов отскакивало! Я пытался с тобой говорить по-хорошему, а ты людского языка не понимаешь! Поэтому я тебя вразумлю по-другому! Выговор! Объявляю тебе выговор с предупреждением! И запомни - это в приказе, на листочке в коридоре. А неофициально сообщаю тебе: если не уймешься, вылетишь вон из редакции! Мне партизанки в газете без надобности. Нашей печати хулиганки с журналистским билетом не нужны!.. Если бы все это главный изложил, как всегда, - спокойно-насмешливо, тихо, уничижительно-вежливо, наверное, и я удержалась бы в привычной мне тугой узде страха, на длинной корде послушания, которой он выводил нас все эти годы в неостановимом круговом беге вокруг него. Но непривычность его клокочущего крика сейчас свидетельствовала не о силе главного, а означала его испуг, и я вдруг неожиданно для себя завизжала тонким злым голосом: - Объявляйте выговора! Увольняйте! Попробуйте только! Вы напрасно думаете, что вам все сойдет с рук! Есть правда! Вы ее не закопаете в барабановских садах! И в дачах не замуруете! И уволить не можете! У меня двенадцать благодарностей! Попробуйте только!.. И дальше случилось со мной нечто необъяснимое - подбежала к столу и сунула ему под нос сжатые кулаки, заорала: - Вы за это еще ответите!.. Вылетела из кабинета и грохнула с такой силой дверью, что секретарша чуть не упала со стула. - Что с тобой? - бросилась она навстречу. - Надоело все! - закричала я и помчалась в репортерскую. Гнала по коридору, и чистое пламя ярости быстро меркло, гасло, туманилось и тухло от надвигающейся пелены привычного страха и подкатывающего под горло, как тошнота, ясного сознания, что обратной дороги у меня нет. Старик в глубоком кремле у окна читал книжку про зверей. Кажется, Гржимека. Вернее, читал до тех пор, пока не задремал. Книжка съехала на колени, большие ладони деда устало лежали на цветном ярком переплете, подрагивали тяжелые перепонки старческих набухших век, и дышал он тихо, еле заметно. Я хотела неслышно уйти на кухню, но дед, не открывая глаз, сказал: - Не сплю я... Уже... Я рад очень, что ты пришла... Как все деятельные люди, впадающие в немощность, он очень стесняется этой невинной слабости - дневного сна, нападавшего внезапно, как теплый обморок. - Я видела, что ты не спишь... Как ты, дед, не глядя, угадываешь меня всегда? - спросила я громко, потому что для меня оставалось загадкой, как действительно при плохом слухе удается ему безошибочно угадывать мое присутствие. - Не знаю, Ра, - покачал головой Старик. - Наверное, я просто чувствую твое присутствие. Мне спокойно, когда ты здесь. Хорошо... Ты мне скажи, что слышно у тебя? - О-о-о! Дела мои прекрасны. Жизнь моя - сладкий сон, сказка. Я боюсь, что ко всем неприятностям меня еще выгонят с работы. - За что? - удивился Старик. - Ну я ж тебе рассказывала, с кем связался этот знакомый мой, Ларионов. За которого ты мне велел биться... Контрагенты у нас серьезные, крутые ребята! Они уже натравили на меня главного редактора... Дед хмыкнул, взял в руки книжку Гржимека. - Вот он пишет о таких случаях, - сказал он серьезно. - Есть собаки, кусающие от страха всех, кого ни попадя. Называются "ангст-байсер" - испуганный кусатель. - Ну да, - согласилась я. - Эти тоже пугливые парни - от страха могут загрызть до смерти. Хотя на вид они не производят такого свирепого впечатления. - А какое впечатление они производят? - поинтересовался Старик. - Не знаю, дед. Благополучные, нагло-сытые. Они похожи на людей, для которых жизнь - огромная толстомясая корова с необъятным выменем, надо только присосаться к нему ловчее! И упаси тебя бог попробовать оттянуть их от сосцов, полных млека и меда... - Да, наверное, это рискованная задача, - покачал дед головой. - Вот о таких гладких злыднях я прочел недавно стихотворение. Там была жуткая строка: "Придет умытая кровью злоба и с криком кинется на людей". Я тогда еще подумал: должны же быть какие-то силы в обществе, чтобы надеть на них намордник? - Наверное, должны быть. Я даже уверена, что они есть, - легко согласилась я. - Но меня удивляет, почему это должна делать я? - Мы добровольно берем на себя свои обязательства, - сентенциозно заметил Старик. - По-моему, добровольно-обязательно, - заметила я. - Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными, Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом "места неудобные". Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда застолбила себе жизнь на неудобных... - Ра, девочка моя, - покачал головой Старик. - В ложе или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя справедливость и своя радость. - Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера. Только выбирать нам не приходится. Места неудобные - и точка. Жизнь уже сложилась... Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал: - Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала. - Это каким образом? - - Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в журнале. - Он вздохнул и пояснил мне: - Я ведь все жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика... - Ну и что было в этой статье?.. - Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни, обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь - минус восемь лет. Бегаешь трусцой - плюс шесть. Я посчитал все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат получился неожиданный - оказывается, лет двенадцать назад я уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала... - У меня такого выбора покамест нет... - Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре Кравченко? - Какой Кравченко? - не поняла я. - Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор - Кравченко? Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад. - А зачем тебе Кравченко? - Да хотел узнать, как поживает, что делает... - А что у тебя с ним общего? - Дело в том, что я ему ампутировал ногу... - Ты? - удивилась я. - Ты же стоматолог? - Не было выбора, он бы иначе умер... Больше сорока лет назад... в партизанах. Он подорвался на мине. Одна нога была сильно изранена, а другая - размозжена до колена... Самолетов из-за линии фронта мы принять не могли, и в тыл не отправишь, немцы нас почти совсем задушили. Я делал ампутацию перочинным ножом и обычной пилой-ножовкой. - Без наркоза? - закрыла я от ужаса глаза. Старик грустно закивал головой: - Я шил культю швейной иголкой, заправленной ниткой из трофейного парашюта. Я сам вспоминаю об этом со страхом - рану залеплял яичным белком, смешанным с золой и растертой дубовой корой. Перевязывал лоскутами рубахи, смоченными в льняном масле... И все-таки выходил я его. - А что потом было? - Потом? Потом он стал крупным начальником, кажется, прокурором. Я встретил его на тридцатилетии Победы. Он меня называл своим спасителем. Не знаю, может быть, это по случаю праздника?.. - А зачем он тебе? - Да вроде бы ни за чем. Поговорить хотел... - Хорошо, я спрошу, - пообещала я. - Я такой фамилии не слышала, но я узнаю, работает ли этот Кравченко. А может, он на пенсии уже? - Вряд ли. Крепкий мужик. Когда я оперировал его, Кравченко было от силы лет восемнадцать. Тогда люди формировались раньше... Старик встал из своего кресла и направился за мной на кухню. Я заметила, как он аккуратно одет. Погладила его по лацкану пиджака и сказала: - Дед, как я довольна, что ты такой красавец. Он усмехнулся: - Я стараюсь держаться прилично, - покачал своей седой красивой башкой усталого грифа и добавил: - Ненавижу старческое слабоумное бесстыдство... На кухне было чисто, аккуратно вымыта посуда и расставлена по своим местам. Не знаю, как умудрялся дед поддерживать такой порядок, ведь ему даже ходить было трудно. Я спросила его: - У тебя телефон Витечки есть? Он поднял на меня косматые белые брови: - Да. А зачем он тебе? Ты хочешь мириться? - Нет, - помотала я головой. - Я не хочу с ним мириться. Мне нужно, чтобы он сходил к Сережке в школу. - Что-нибудь случилось? - Нет, Сережка надерзил учительнице, и, по-моему, он прав. Я не хочу, чтобы в школе знали о том, что ушел отец, и не хочу, чтобы Сережка чувствовал себя сиротой. Я хочу позвонить Витечке... Дед пожал плечами, оторвал от календаря листочек и написал на нем телефон. Я сняла трубку аппарата и почувствовала, что у меня останавливается сердце, но усилием воли оттолкнула от себя тоскливую немоту бессилия и стискивающий горло страх, быстро набрала шесть цифр номера и услышала женский голос: - Слушаю. - Мне нужен Виктор Герасимович, - сказала я, будто битое стекло глотала, и голос мой звенел от злости и унижения. - А кто его спрашивает? Вот еще одна вахтерша, проверяющая мои права, всезнающая путеводительница через пустыню кризиса - мудрая Гейл Шиихи. - Скажите ему, что спрашивает Ирина Полтева. На том конце, как чернильная клякса, растеклось молчание, тишина, какой-то шорох, шепот, наверное, она знаками объясняла Витечке, кто вторгся в их парадиз, переглядывались взволнованно, и Витечка гримасами давал ей указания. Потом ее голос, мягкий и вкрадчивый, неузнаваемый по сравнению с той канцелярией, что отвечала мне вначале, сказал: - Виктора Герасимовича сейчас нет дома. Он, оказывается, ушел... На вешалке висит его пальто, и я не поняла, что он ушел в куртке... Я тяжело дышала, я боялась только, что голос сорвется, и я заплачу, закричу, обругаю ее. Все-таки справилась. Нельзя вести себя, как Ольга Чагина. Да и передо мной-то Гейл Шиихи ничем не провинилась. - Ну что ж, очень плохо, что не удалось его застать. Но я по крайней мере счастлива, что у него два пальто... И бросила трубку. Дед подошел ко мне, положил руки на плечи, печально смотрел на меня. - Дед, не грусти, я справлюсь. Я только с ужасом думаю об унижении на суде, о мучениях всей этой разводной процедуры. Детям что скажу, тоже не представляю... И этого дурака все равно жалко. - Беда в том, что он не с тобой разводится, - покачал дед головой. - Он хочет развестись со своей несостоявшейся жизнью... - Детям, к сожалению, этого не объяснишь. Да и мне не легче. Вот дурень несчастный! Воистину седина в бороду - бес в ребро... Дед грустно сказал: - Я думаю, Ра, что беса на него вовсе не эта женщина наводит. По-моему, бес, который толкает нас в ребро, - это все наши слабости, все соблазны, дурные наклонности, пустые амбиции, все злое, черное, неблагодарное, то, что делает нас ниже, гаже, хуже. Я хотел бы сказать Витечке, но он меня больше не слушает... Тот, кто позволяет бесу подталкивать себя долго в ребро, должен точно знать: однажды он сломает ему ребро и разорвет сердце... Отпирая замок своей квартиры, я вспомнила, как Витечка, знающий все, однажды с полным основанием обозвал меня "короткоживущей элементарной частицей". Скорее всего, в это утро он читал научно-популярный журнал. Сейчас он наверняка мог бы добавить, что период моего полураспада - один день. Сегодняшний. Еще один такой день, и завтра распад станет полным и окончательным. Меня просто не будет. Я не устала, меня не существует. И мечтала я только об одном - о тишине. О покое - таинственном острове сокровищ, недостижимом, карта которого потеряна, а сам он снесен землетрясением жизни. А на кухне бушевал галдеж. В три голоса одновременно говорили Сережка, Маринка и Ларионов. Пока я снимала плащ, Сережка ожесточенно требовал, чтобы Ларионов объяснил ему, почему "Евгений Онегин" - роман, а "Мертвые души" - поэма. С удивлением слышала я густой голос Ларионова, произносящего слова: "...поэтика... художественное воплощение... стилевой замысел..." Интересно, поче