му же он в разговоре со мной не употребляет никогда этих слов? И когда я появилась на кухне, Маринка, как всегда, успела опередить всех радостным криком: - Мамочка! Сейчас они говорят неинтересное, а перед этим дядя Алеша рассказывал, что видел настоящих пиратов!.. - Слава богу, - вздохнула я. - Я тоже видела недавно настоящих пиратов. - Где? Живых? - восхитилась Маринка. - Очень даже живых, - сказала я и поставила сумку. Ларионов подал мне стул и оживленно доложил: - Ирина Сергеевна, вас ждет суп, жаркое по-лангедокски, а на десерт - торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто подушкой... - Жаркое по-лангедокски? - поразилась я. - Замечательно! Я люблю вечерком покушать жаркое по-лангедокски. Есть у меня такая привычка. А что это такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой? Мне было приятно, что меня ждали с таким гастрономическим изыском. Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин. - Да нет, мама, почему под подушкой! - возмутилась Маринка. - Это мы с дядей Алешей вместе делали. В чугунке тушили гуляш из кулинарии, потом положили туда помидоры и перец, натерли сыр. - Спасибо вам, мои дорогие, хотя, честно говоря, я не могу есть. Я так устала, что выпила бы только чаю. - Это мы мигом организуем, - отозвался готовно Ларионов и сразу же зажег под чайником конфорку. - А вы сами-то ели? - спросила я. - Ели, - сказал Сережка. - Очень вкусно. Нам Алексей рассказывал, что едят на спасательных шлюпках во время кораблекрушения. Я засмеялась: - Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении побывали? - А как же, - как о чем-то очень естественном сказал Ларионов. - Конечно. Трое суток на шлюпке шли... Я посмотрела в его простодушные глаза: - Если бы я не знала точно, что вы не умеете врать, то многие ваши рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину... Ларионов прижал руку к сердцу: - Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья называлась "В оке тайфуна". Да и хвастаться тут особенно нечем. Меня даже потом за это судить собирались. Правда, выяснилось, что я был стажер и не имел никакого отношения к прокладке курса... - Ладно, нам бы сейчас выплыть из тайфуна, - махнула я рукой. - Вы будете пить чай со мной? - А мы не можем, - заверещала Маринка. - Мы все уходим в кино. Алексей купил четыре билета на "Пиратов двадцатого века". - Слава богу, - вздохнула я с облегчением. - Вы без меня идите, а я тут пока приберусь и отдохну. - А когда возвратимся, - сказал Ларионов, - то мы, с вашего разрешения, попьем с вами чай опять. Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с тортом: - Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до твоего прихода! - Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, - сказала я. - А то опоздаете на своих пиратов... Они с шумом выкатились в прихожую, и, уже натянув куртку, Маринка успела сообщить: - Мамочка, Галина Лаврентьевна велела принести завтра в школу двадцать копеек на Общество Красного Креста и Полумесяца. А значок и удостоверение потом дадут... Не забудешь? - Хорошо, - сказала я. - Идите. Я не забуду... Не забуду. Может быть, вот эта покорная готовность делать все время бессмысленные взносы жизни начинается с двадцати копеек на содержание общества, о котором Маринка слыхом не слыхивала? Их голоса еще шумели за дверью, потом зашипел и лязгнул на площадке лифт и увез их навстречу приключениям, прыжкам, побоищам с пиратами. Я сидела в сонном оцепенении на кухне, прислушивалась к стрекоту осмелевшего сверчка - "цик-цвик- цуик!", пила чай и думала о том, что давно-давно, когда мы были с Витечкой еще молоды и совсем бедны, на этой кухне собиралось множество людей. Каждый день. Ни у кого не было денег, не было положения, но в избытке наличествовали идеи, планы и надежды. Веселились, шутили и все время говорили - тысячи, тысячи часов. Ели винегрет, печеную картошку и пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас кутить! У Витечки тогда было много друзей, и все они были мои друзья. Они были прекрасные или казались мне такими прекрасными, потому что Витечка всегда провозглашал свой любимый заглавный тост: "Давайте выпьем за наш стол, где нет ни одной противной морды!" Да, когда-то там не было ни одной противной морды. Бежало время, и приятные морды наших друзей старели, изнашивались и как-то незаметно исчезали из-за нашего стола. И так же незаметно их замещали другие, и я не сразу заметила, что они не такие приятные, или не совсем приятные, или совсем неприятные. А точнее говоря - противные. Противные морды "нужников", влиятельных нужных людей, оседали за нашим столом. Это были какие-то редакторы, заместители начальников управлений, художественные руководители, люди неприятные, но со связями, которые должны были помочь Витечке сделать наконец большой скачок. Невооруженным взглядом было видно, какие у них противные морды, но Витечка, с той же искренностью, с какой он жил в своем рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост, все с той же страстью и сердечной верой: за то, что в нашем застолье нет ни одной противной морды! Мне любопытно было бы понять сейчас: действительно Витечка не видел, что приятные морды заменились на противные? Или это было ему безразлично? Наверное, не видел. Ведь тост всегда очень нравился противным мордам, они аплодировали ему и лезли целоваться. Они-то, наверняка, не считали себя противными. Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был последовательным адептом системы Станиславского. Он мне всегда объяснял, что вся система Станиславского может быть сведена к формуле: "Искренняя вера в предполагаемые обстоятельства". И только сейчас я стала понимать, что он и со мной прожил жизнь по этой системе. Он искренне верил в предполагаемые обстоятельства нашего счастья. А потом закрыл спектакль, отменил весь репертуар, разрушил театр и ушел... Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок замка и скрип открывающейся входной двери. У меня замерло сердце: кто это может быть? Я вышла в прихожую - на пороге стоял Витечка. В руках у него был сверток и цветы. Ай да номер! - Здравствуй, Ириска, - сказал он ласково и приветливо улыбнулся, будто мы расстались час назад. - Здравствуй, Витечка, - сказала я, а голоса было почти не слышно. - Я тебя очень рад видеть, - сказал он с максимально видимой искренностью, потому что, наверное, у меня сейчас была приятная морда. А может быть, противная, но как режиссер он считал правильным, чтобы у меня была сейчас морда приятная. Он скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне в руки цветы и поцеловал меня в щеку братским поцелуем комнатной температуры. Я отстранилась слегка, а он, не замечая этого, взял меня за руку и повел на кухню. И я пошла за ним. Мы уселись за стол, и он положил на край сверток. - Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень хотел... Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова. - Ты бы лучше купил ему сапоги на осень! - Почему лучше? Не вижу противоречия, - засмеялся Витечка и с треском стал срывать бумагу с гитары. - На сапогах молодые люди не играют, а в гитарах не ходят по лужам. Сапоги купим отдельно. Это не проблема. Я пришел поговорить по более серьезному делу... - Не сомневаюсь, - хмыкнула я. - По пустякам ты бы не стал меня беспокоить... - Не надо. Ириска, не иронизируй. Не до шуток нам. Мне сказали, что у тебя есть мужчина... Довольно быстро, я бы сказал... Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно наплевать, что у меня есть мужчина. Забавно, что моя репутация верной жены рухнула раньше, чем мое целомудрие. - А кто же это тебе сообщил? - спросила я тихо, наливаясь злостью, как цементом. - Ну, это не вопрос! Земля, как знаешь, слухом полнится. Но я не собираюсь устраивать тебе сцены. Черт с ним, с мужчиной, если бы он не навесил на тебя свои кошмарные проблемы... - А ты откуда знаешь про проблемы? - Как видишь, знаю. И мне кажется, Ириска, что мы должны всерьез подумать о сложившейся ситуации. - Мы? А ты тут причем? - Очень причем! Сегодня меня вызвал директор и поставил перед жесткой альтернативой: или на следующей неделе меня переводят в штат телевидения, в объединение "Фильм", или у меня отберут те мусорные заказы, что я делаю сейчас... - Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься мучеником. - Я не хочу быть мучеником, - серьезно ответил он. - Мученик - это посмертно реабилитированный неудачник. А я хочу еще при жизни успеть что-то сделать, но по прихоти судьбы решение этого вопроса, как это ни странно, зависит от тебя. Передо мной нет выбора, выбор предоставлен тебе. Никогда моя судьба так не зависела еще от тебя... Я усмехнулась: - Раньше соловьям, которых держали в трактирах, выкалывали глаза, чтобы они пели чувствительнее, с надрывом. - Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, - покачал печально головой Витечка. - Жизнь очень сложная штука. И нужно иметь большую мудрость сердца, чтобы сделать правильный выбор в ситуации, которая определяет всю нашу жизнь. Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко продвинулся на пути преодоления своего кризиса. - Что же я должна выбирать? - спросила я. - Ты должна выбрать одно - нашу будущую совместную жизнь, творчески полную для меня и радостную для тебя в семье! Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?.. Я вдруг впервые в жизни подумала, что Витечка, может быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто раньше никогда это не приходило в голову? - А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным выбором? Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит. - Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! - воскликнул со страстью Витечка. - Не уподобляйся человеку по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать сначала. Не будь Буриданом! Я долго внимательно смотрела на него, пока он не стал нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго внимательно не смотрела ему в глаза. - Не поняла я - кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты умеешь говорить просто? - Я всю жизнь старался это делать. - Значит, у тебя это никогда не получалось, - сказала я грустно. - Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты всегда сложно и красиво говоришь... - Я всегда говорю искренне, - сказал Витечка. - Может быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина! Эти слова он говорил уже с нажимом, с тихим дребезгом в голосе, на обертонах - вспомнился большой опыт давания мне укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно сверкнуть глазами и круче нажать - ив грохоте приближающегося укорота я сразу же скажу: "Витечка, давай сделаем, как ты считаешь..." Он не знал просто, что у меня была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки спросила: - А вдруг тебя обманывают? Вдруг никто и не думает брать тебя режиссером в объединение "Фильм"? - Этого не может быть! - отрезал Витечка категорически. - Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые об этом просили. - Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы. Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то человек пойдет в тюрьму... - Мы с тобой про это ничего не знаем, - быстро перебил Витечка. - Ты не знаешь, а я знаю. - Но мы не можем всю свою жизнь ставить в зависимость от поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего себя вести на улице... Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется его избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По отношению к Витечке такое представить себе было невозможно - абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством. И говорил горячо, напористо: - Ириночка, поверь мне, я прошу тебя, ты все усложняешь! Все еще может быть замечательно в нашей жизни. Мне нечем было дышать, ком стоял в горле. Подошла к окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух, пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала задушенно-хрипло: - Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи... - Что значит уходи? - обескураженно спросил Витечка. - Мы с тобой ни о чем не договорились. У меня не было сил с ним препираться. Я взяла со стола гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела, косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн. Витечка испуганно смотрел на меня, потом встал, повернулся и молча вышел. Не знаю, сколько времени прошло. Омут воспоминаний, пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие. Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение, суета. Пока ребята мыли в ванной руки, я сказала Ларионову, нарезавшему большими ломтями торт: - Я нашла таксиста. Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно: - Моего? - Ну, конечно, вашего. Другой ведь нам не нужен. Его фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске. - А где этот Приреченск? - Километров сто отсюда. Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я кивнула: - Да, конечно! Завтра с утра я договорюсь на работе, и сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого Глухоманова... - С утра не могу, - вздохнул Ларионов. - Меня Бурмистров вызывает в прокуратуру на очную ставку. - Знаете что? Вы с утра отправляйтесь к Бурмистрову... Сколько может продлиться очная ставка? Ларионов пожал плечами: - Бог весть, я никогда не был на очной ставке... - Ну, я думаю, часа два, не больше... И сразу скажите ему о Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему заявление. Надо его заставить ее разыскать. А я в редакции до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо в прокуратуру... Дети давно спали. С экрана телевизора приглушенно вещал синоптик, обещая переменную облачность, резкие порывы ветра - до шквальных, сильное понижение температуры, и вид у него самого был очень обиженный предстоящей непогодой. Ларионов взял меня за руку: - Ирина Сергеевна, можно я вас поцелую - мне тогда будет веселее идти в прокуратуру... Он сказал это как бы шутя, но голос у него рвался от волнения. Я растерянно молчала, а он вдруг обнял меня, и я услышала, как бешено молотит в мою грудь его сердце... - За что же мне такое счастье? - прохрипел он, задыхаясь... В это утро у меня все получалось удивительно споро и ладно. И впервые за долгое время настроение было легкое, радостное и неожиданно вернулось ощущение уверенности, которое, казалось, навсегда оставило меня. Я ощущала в себе молодую упругую силу и с легкой досадой думала о том, что жизнь в последнее время сумела убедить меня в моей старости, никчемушности, законченности моей женской судьбы. Но это не так! Я в это не хочу верить! Я с этим не согласна! Мне всего тридцать три! Уже тридцать три. Но меня любит Ларионов! Меня любят дети. Старик, все мои товарищи! Нет, я не хочу быть одинокой злой старой бабкой! Я хочу синего неба, ветра, молодой травы, солнечной ласки. Я хочу любви, я хочу еще жить... И на работе все получалось необременительно, легко и быстро. Все, кто был мне нужен, оказались на своих местах, у телефонов, со всеми успела договориться, все мне говорили в это утро "да"! Потом написала ответы на письма и понесла ответственному секретарю Галкину. Как всегда, заваленный кипами гранок и рукописей, он колдовал над макетом газеты. Искоса взглянул на меня из-под, очков, помахал рукой и углубился в бумаги. Я положила на угол стола письма и уже было собралась уходить, но у дверей вспомнила и вернулась: - Слушай, а ты не знаешь, кем работает в прокуратуре Кравченко? Галкин - по должности или по складу ума - знал на память всех мало-мальски должностных людей. Он приподнял на меня взгляд, кивнул: - Знаю. Прокурор области. А зачем он тебе? - Да меня попросили узнать... - Не отвлекай, дел полно. - Галкин отмахнулся и переложил из папки "загона" к себе поближе новую стопку исписанных листов. - Ты меня можешь отпустить сегодня после обеда? - А зачем? Что-нибудь случилось? - Нет, у меня очень важное дело, не знаю, когда отобьюсь... - Поезжай. Только не забудь, за тобой заметка об ансамбле на Компрессорном заводе. Прокуратура обитала в двухэтажном старом доме на углу Пескаревки. В киоске, распространявшем на всю округу сладко-масляный аромат свежей выпечки, я купила несколько горячих коричневых пончиков, обсыпанных сахарной пудрой. Остановилась напротив прокуратуры и с наслаждением жевала мягкие поджаристые колесики пончиков, одновременно испытывая стыд и раскаяние из-за своей обжорской слабости. У дверей прокуратуры притормозила "Волга". Из нее вышли двое, милицейский лейтенант и штатский, который что-то сказал в открытое окно сидящему за рулем сержанту милиции, и они отправились в здание. Я взглянула на часы - половина первого, посмотрела на вход в прокуратуру и увидела, как распахнулась дверь. Появился тот лейтенант, за ним шел Ларионов. Под руку его держал человек в штатском. Еще ничего не понимая, я вдруг - отрывом сердца- ощутила, что случилось ужасное. Столбняк обрушился на меня, я замерла с пончиком в руке, ноги отнялись, я не могла пошевелиться. У милиционера и штатского были скучные, равнодушные лица людей, занятых обыденным, раз и навсегда надоевшим делом. Ларионов, почему-то без шапки, неестественно синюшно-бледный, затравленно озираясь, крутил головой по сторонам, видимо, искал меня, пока не встретился со мной глазами. И тут столбняк, напавший на меня, прошел. Я бросилась к нему через дорогу, а милиционер, шедший впереди, уже открыл дверцу "Волги" и показывал рукой Ларионову, чтобы он садился на заднее сиденье. Ларионов резко отодвинул его и рванулся мне навстречу. В тот же момент лейтенант и штатский схватили его за руки и стали тянуть в машину, но Ларионов уперся ногой в порог "Волги", и лица его конвоиров вмиг перестали быть скучными, напряглись и покраснели от злости. - Ира! - орал сипло Ларионов, упираясь изо всех сил. - Меня арестовал Бурмистров!.. Совсем!.. В тюрьму!.. Найди таксиста и Риту!.. Он хотел что-то еще сказать, но шофер перегнулся через сиденье и тоже поволок Ларионова в машину, зажимая ему рукой рот, и я слышала только тяжелое пыхтение конвоиров и страшный горловой клекот Ларионова. Я испуганно крикнула: - Не дерись с ними! Алеша! Не дерись! Я все сделаю! Я всех найду! А Ларионов неожиданно крутанул их, рывком бросился в машину и, отбиваясь ногами, быстро опустил стекло двери с моей стороны - я была уже рядом с машиной. Сзади на него навалился штатский, шофер истошно крутил стартером мотор, а Ларионов успел сказать: - Спасибо... Ира... за все... Люблю... Ира... И машина рванула с места, с визгом набирая скорость, помчалась по улице. И неожиданно для себя я вдруг горько заплакала. Не помню, когда я плакала. А тут схватило за сердце - не могла остановиться. Я плакала, как на похоронах. Мне жалко была Ларионова, себя, детей, я плакала о беспомощном Старике, об уходящей жизни, о нашем бессилии перед бессмысленной жестокостью бездушной машины. Я стояла на улице, плакала, тушь разъедала глаза, ползла по лицу косметика, и ни один человек не остановился, никто не спросил: что с тобой? Так стояла долго и плакала, не соображая, куда идти, что надо делать, пока вдруг не почувствовала на своих плечах чьи-то тяжелые руки, и знакомый голос откуда-то сверху гремел: - Ирэн! Что с тобой? Очнись! Ты что, девушка дорогая? Подняла нестерпимо горящие от туши и слез глаза - передо мной стоял Сашка Жигунов. - Ты что тут делаешь? - тряс он меня. - Ларионова сейчас арестовали... - сказала я ему. - Так-так! - крякнул он. - Этого надо было ожидать... Я с ненавистью сказала ему: - Иди к черту! Ты был такой парень золотой, а стал тоже держимордой и тюремщиком... Совести ни у кого у вас нет!.. - Перестань, перестань, не бушуй. - Он обнял меня за плечи и повел прочь от прокуратуры. - Ну-ка соберись, будем думать, что делать... - Я тебя раньше просила подумать! Вот ты и подумал... - Да я и сейчас ничего не могу надумать! - сказал он сердито. - Я же ему, дураку, тогда говорил, что кончится именно этим. Он, видишь, достоинство хотел отстоять! За это платить надо... Я схватила его за лацканы куртки и закричала: - Что ж, суда нету? Правды нету? Закона не существует?! Он прижал меня к себе и сказал: - Не ори на улице, не ори. Есть суд, есть закон, а правда вот, к сожалению, не всегда есть. И не везде. Да ладно, что об этом сейчас рассуждать... Есть только один способ помочь твоему Ларионову... - Какой? - Я тебе уже говорил: надо собрать материал на его спарринг-партнеров. Доказать неоспоримо их вину... - А о чем я тебе говорила? Я тебя с самого начала просила именно об этом! Жигунов наконец рассвирепел: - Я тебе уже сказал: у меня нет своего сыскного бюро! Я на службе! И вылететь с работы не хочу! Ты сама что-нибудь разузнала? Я сглотнула ком в горле, сказала: - Разузнала. Я нашла водителя такси, и я точно знаю, что с ними в машине была женщина, с которой путается Чагин. Они ее укрывают от следствия. Но не знаю, как найти ее. Жигунов подумал одно мгновение: - Прикидывая ситуацию, думаю, что шли они из ресторана. Почти наверняка... - И что из этого? - спросила я. - Обойти все рестораны в городе? - Да нет, они по всем ресторанам города не ходят, - усмехнулся Жигунов. - Судя по тому, где компашка перехватила такси, они отдыхали в "Актере". Фешенебельный кабак, и скорее всего они должны были там развлекать кишки. Ты знаешь кого- нибудь в "Актере"? - Откуда? Я там была раз в жизни... Жигунов взглянул на часы и приказал: - Так-с, мне надо вернуться в прокуратуру, подписать документы. А с тобой мы встретимся в три часа дня у входа в "Актер". Только давай больше не нюнить. Приведи свой фейс в порядок и держи хвост пистолетом. Чего-нибудь сообразим... За пять минут до срока я была у ресторана "Актер", но Жигунов уже нетерпеливо расхаживал у входа. - Ты чего опаздываешь? - накинулся он. - Я не опаздываю! Я приехала раньше времени... - Ну, значит, это я так сильно торопился, - сразу смягчился Сашка. - Пошли, времени мало... Швейцар за стеклянной дверью отрицательно помахал рукой, показывая на табличку "Свободных мест нет". Жигунов резко застучал кулаком в стекло, на лице швейцара неспешно проплыли гримасы-маски - удивление, гнев, внимание, интерес, смущение, удовольствие, огромная радость. - Последняя маска, щедро гарнированная медовой улыбкой, распахнула перед нами дверь. - Заходите! Пожалуйста, прошу вас... Не признал сразу, давно нас не посещали, - сочилась патокой маска в синей фуражке с галуном. - Да делать у вас нечего, - усмехнулся Жигунов. - Тут у вас порядок, мир да благодать... Мы отдали швейцару плащи и прошли в зал. Несмотря на запрещающую табличку у двери, половина столов была свободна. Непостижимая тайна для меня - подозрительное бескорыстие рестораторов, старающихся любой ценой отогнать от себя клиентов. Может быть, они всегда ждут Чагина с друзьями? - Скажи, Саш, а почему ты решил, что они были в этом ресторане? - Гипотеза! Предположение. Версия, - развел он руками. - Городская география и знание их вкусов... Он посмотрел на меня, переспросил: - Не понимаешь? - Нет. - Это очень модный ресторан. Здесь собираются журналисты, актеры, киношники. Здесь гуляют все девушки полусвета и мальчики полутьмы. Это тусовочное заведение - Чагин со своей девулькой и компаньонами должен отдыхать в таком заведении. А находится оно в двух минутах ходьбы от места их драки... Я раскрыла сумку и достала фотографию Чагина. - Посмотри, Саша, это я на стадионе со стенда содрала. Может быть, она тебе понадобится... Жигунов посмотрел на фотографию Чагина, усмехнулся: - Наука в лес не идет. Хорош, - положил фотографию в карман, взял меня под руку и провел в глубину зала к стойке, бара. Здесь царил золотисто-коричневый уютный полумрак. Навстречу нам плыла метрдотельша, расфуфыренная, "фирмово" одетая, с бриллиантовыми булыжниками в ушах. Она широко разводила руки для объятия с криками: - Какой гость дорогой! Кто к нам пожаловал!.. Насмешливо-холодно Жигунов остановил ее: - Рад тебя видеть, Ангелина. На воле... - Вечно вы, Александр Кирилыч, со своими шутками! - трусливо-радостно захихикала Ангелина, и ее булыжники затряслись, разбрасывая маленькие радуги. - Будете обедать с дамой? Есть миноги, угри, телятина "фри". Или аперитив? "Чинзано"? "Мартини"? Жигунов покачал головой: - Для нас аперитив - слишком тонко. А на обед с телятиной сегодня еще не заработали. Скажи, чтобы нам дали две чашки кофе и пепси. Ты пирожное будешь? - повернулся он ко мне. - Нет, у меня утренние пончики еще в глотке стоят. Барменша за стойкой нажала на пневматические рычаги кофеварки, с шипением брызнул из краников коричневый напиток. Ангелина сама подала чашечки и спросила любезно: - Чего еще изволите? - Советов, подсказок, указаний, - сказал Жигунов. - Александр Кирилыч, для вас-то всегда пожалуйста... Жигунов достал из кармана фотографию Чагина и протянул Ангелине: - Узнаешь, конечно? Ангелина удивленно подняла нарисованные брови: - Естественно... Владимир Петрович... - Чагин часто к вам ходит? - спросил Жигунов. - Ну, не то чтобы часто, но регулярно. Вот последний раз неделю - десять дней назад заходил. - Да, я знаю, - сказал Жигунов. - Он был со Шкурдюком и Поручиковым... - Совершенно верно. А что, Александр Кирилыч, случилось что-нибудь? Жигунов долго смотрел на нее, качал головой: - Наверное, случилось, Ангелина, раз ты вместо товарищеских подсказок задаешь мне вопросы... Чего ж ты мне про Риту не рассказываешь? - А что рассказывать? Вы же и сами про все в курсе... - Ну, был бы про все в курсе, не приходил. - Жигунов прихлебнул из чашки кофе и спросил небрежно: - А ты Риту эту знаешь? Ангелина засмеялась: - А кто же ее не знает? Ее весь город знает. Можно сказать, в масштабах страны известность. Она же в сборной по плаванию... - Так-так-так, - постучал пальцами по стойке Жигунов. - Маргарита... Маргарита... Маргарита... - повторял опт, вроде припоминал выскочившую случайно из памяти фамилию. - Терешкина, - подсказала Ангелина. - Да-да-да! Маргарита Терешкина! - обрадовался Жигунов, будто вспомнил. - Ну ладно... А сильно гуляли? - Ну как это - сильно? В пределах допустимого. С ног не падали, - ласково улыбнулась Ангелина. В это время из-за шторки позади бара возникла женщина в белом грязном халате и драматическим шепотом позвала: - Ангелина Степановна! Подь на минутку! К телефону директор кличет! - Простите, я сейчас же вернусь, - пообещала Ангелина и скрылась за занавесом. Я схватила Жигунова за рукав: - Саша, ты не можешь у нее в письменном виде получить показания? Жигунов сердито мотнул головой: - Я ж тебе объясняю, что я не только брать у нее письменные показания, но и расспрашивать не имею прав. - Саш, но если ее официально вызовут в прокуратуру или в суд, она ведь обязана дать эти показания? - Никогда она не даст этих показаний в прокуратуре и откажется даже от того, что сказала нам сейчас... - Но почему? - Потому что она сама жульница и стучать на своих клиентов не будет. Это выходит за рамки их воровской этики. Она уже и так мне их сдала. А в прокуратуру она не пойдет и ничего подтверждать не станет. - Но она же ведь от них никак не зависит. Чего ей бояться их? - Это тебе только так кажется. Она их и боится, и зависит. И говорить про них ничего не будет. Думаю, что визит исчерпан. Допивай кофе и можем идти... Мы дошли до улицы Маяковского в ожесточенном молчании. - Саш, если ничего мне не удастся узнать и дело дойдет до суда - осудят Ларионова? Жигунов развел руками: - Наверняка. Срок впаяют, как из пушки... - А какой срок по статье полагается? - До пяти лет. - Он взглянул на меня и поспешил утешить: - Ему больше года не дадут первый раз - характеристики, наверняка, хорошие... - Да, - кивнула я. - У него наверняка будут хорошие характеристики. Хорошему человеку с хорошими характеристиками дадут всего год тюрьмы - ума дадут, мозги на место вправят... - Не убивайся так, Ирэн! Он мужик крутой, он год в колонии на одной ножке простоит... - Это я не сомневаюсь! - согласилась я. - А то, что опозорят на всю жизнь, работу любимую навсегда отнимут, судьбу сломают. - это так, чепуха! Это даже в приговор не включается, мелочи. На противоположной стороне перекрестка, у того самого злополучного магазина с заново остекленной витриной по-прежнему стояла бабка с цветами. Я показала ее Сашке: - Вот эта старуха все видела. Она была в самой свалке, при ней началось все. Но она говорить ничего не хочет... - Вполне естественно, - хмыкнул Жигунов. - Она и торгует-то здесь незаконно. Наверное, постовую службу умасливает. Ей еще лезть в чьи-то дела! Что она, с ума сошла? Я понимала, что испытываю к бабке несправедливую ненависть, вызванную ее резонным нежеланием помогать мне. - Скажи, как ты думаешь, откуда у нее могут быть цветы? - спросила я у Сашки. - Она ведь явно городская жительница. Она не похожа на деревенскую. - Цветы? - задумался Сашка, - Да сейчас не разберешь, кто городской, а кто деревенский, все одеты одинаково... - Да дело не в одежде. Она не похожа на деревенскую. - Это твои выдумки, - махнул он рукой. - Саня, умоляю тебя, голубчик, дорогой, сделай милость, прошу тебя - подойди, спроси ее. Ты совсем по-другому с ними разговариваешь. Они тебя боятся! - Никто сейчас никого не боится, - сказал серьезно Сашка, но решительно сошел с тротуара и направился через дорогу. Я припустила рысью вдогонку. - Почем цветы? - улыбчиво спросил Жигунов. - Три рубля букетик, - протянула ему бабка свои желтые нарциссы, мазнула по мне взглядом и, по-видимому, узнала - сразу же отвела глаза в сторону. - Дороговатенько, - хмыкнул Жигунов, посмотрел внимательно на нее и эпически спросил: - Бабуль, а ты почему здесь торгуешь? У тебя разрешение на это имеется? - А на кой разрешение? - всколыхнулась бабка. - Ты же знаешь, что исполком запрещает торговлю в неустановленных местах. - А кто их знает, эти места - где они установленные, а где нет! - У нее ярко, молодо, зло светили пронзительные желтые глаза. - Может, здесь оно и надо бы установить, раз никому вреда от этого нет, а людям радость... - Вреда нет, а порядок соблюдать надо, - сказал сержантским голосом Жигунов. - А документы у тебя есть? Бабка взвилась: - Какие еще документы? Зачем они мне? Что я, - шпиенка или беглая какая? Жигунов твердо указал: - Документы нужны не шпионам и беглым, а всем нормальным гражданам. У тебя должен быть паспорт! Интересно, что бабка, разговаривая с совершенно партикулярным, модно одетым Сашкой Жигуновым, ни на миг не усомнилась в том, что он настоящий милиционер. Наверное, дело не в форме, не в погонах и петлицах - он не вызывал сомнения в своем праве спрашивать, допрашивать, командовать какой-то особой милиционерской статью, ухватками, тоном и манерой разговора. - Дорогая бабушка, придется пройти со мной в отделение, уточнить вашу личность и составить протокол, - категорически завершил он дискуссию и этим почти незаметным переходом с "ты" на "вы" перевел их беседу из уличного разговора в административную процедуру. - А чего там уточнять? - испуганно бушевала бабка. - Незачем меня по милициям таскать! Еловацкая моя фамилия, Надежда Капитоновна меня зовут... - А моя фамилия Жигунов, - вежливо представился Сашка. - Но у меня есть документ, удостоверяющий этот факт, а у вас - нет. Поэтому мы поедем все-таки в милицию... Он вынул из внутреннего кармана плаща продолговатую черную коробочку, и не только бабка, но и я с удивлением увидела, как он выщелкнул из коробочки хромированный прут антенны, нажал кнопку тумблера и сказал в черную решеточку микрофона: - Алло... алло!.. Двенадцатое?.. Алло... Это Жигунов... И все это время он неотрывно смотрел на ерзающую и суетящуюся бабку Еловацкую, которая махнула рукой и стала складывать в сумку разложенные на картонной коробке нежные желто-зеленые букеты. - ...Панюков, это я, Жигунов. Слушай, подошли ко мне патрульную машину на угол Маяковского и Революции... Да, надо... Хорошо... Отбой... Чикнул тумблером, положил рацию обратно в карман и попросил бабку: - Надежда Капитоновна, давайте-ка дособерем ваши цветочки, надо будет нам немного отвлечься от торговли... Бабка попыталась взять его на голос: - А что ты безобразничаешь? Это издевательство! Чего пристаешь? Жигунов усмехнулся мрачно-спокойно: - Ну-ка тихо, тихо, успокойтесь, Надежда Капитоновна! Мне кажется, что вы не своими цветочками торгуете... - - А чьими - твоими? - И не моими. Вот мне и охота узнать, чьими. А если ошибаюсь, принесу глубокие извинения... Мимо нас шла по тротуару компания молодежи в защитно-зеленых стройотрядовских штормовках, расцвеченных яркими институтскими этикетками. Парень играл на гитаре, а остальные вразнобой подпевали: Я жить-то не умею, а не то что убивать... Бабушка Еловацкая подняла с асфальта сумку, потопталась нерешительно и вдруг сделала рывок навстречу студентам, как атакующий форвард. На ходу перевернула сумку, и цветы дождем посыпались на тротуар. - Берите цветочки! Берите на память, сыночки дорогие и доченьки! Славной нашей молодежи цветочки! Разбирайте быстрее, пока этот черт не отнял... - показывала она на смеющегося Жигунова. Ребята с хохотом и шутками расхватали цветы и галдящей разноцветной стаей умчались по своим прекрасным молодым беззаботным делам. А Еловацкая уперла руки в боки и спросила Жигунова злобно-торжествующе: - Ну, кто это тут нарушает? Торговать нельзя, а раздавать цветы не запрещается? Я ведь цветами и не торговала никогда! Я их раздаю тут... Понятно? - Понятно, Надежда Капитоновна! - все еще улыбался Жигунов. - Теперь, коль вы улики уничтожили, придется мне вас проверить обязательно... Около нас остановился раскрашенный в канареечные цвета "жигуленок". Жигунов взял из рук бабки пустую сумку и пошел к машине. Бабка вздохнула, плюнула сердито и пошла следом. Жигунов открыл переднюю дверцу и сказал мне: - Садись сюда, а мы с Надеждой Капитоновной устроимся сзади, побалакаем по дороге, пошепчемся маленько... Уселись в машину, Жигунов похлопал водителя по плечу и сказал: - Ну-ка, Володя, подкинешь нас по адресу бабушки. Где проживаете? - повернулся он к Еловацкой. - Пролетарская, семнадцать, - мрачно буркнула бабка. Шофер включил мигалку, дал газ, и машина, выскочив с ревом на осевую, помчалась через город. Я старалась не думать сейчас о Ларионове. Из-за того, что я плохо себе представляла тюрьму, воображение услужливо подсовывало какой-то бесформенный, мрачный, зловонный кошмар, полный постоянной угрозы насилия и ужаса. И кошмар этот сразу вызывал обморочную слабость и дурноту... Водитель притормозил у бетонной башни. Приехали - Жигунов галантно подал бабке руку, помог вылезти из машины. А она предприняла последнюю попытку сопротивления: - Ну чего ты на мою голову навязался? Хочешь... - она заговорщически наклонилась к нему: - Отдам всю выручку, и пошли все по домам... - Это вы мне что, взятку предлагаете, Надежда Капитоновна? Так я вас понял? - Почему взятку! За провоз плату! - Давайте-давайте, - ухмыльнулся Сашка. - Не надо лишнего разговаривать! Сейчас идем к вам, проверим документы, поболтаем о пустяках, и мы уезжаем... На восьмом этаже бабка Еловацкая позвонила в дверь, и я заметила, что это условный сигнал. В квартире было тихо. Она обернулась к нам, сокрушенно вздохнула: - Нет мужа дома... Не ждал он меня так рано, не знал он, что вы меня на своем такси повезете... - Ай-яй-яй, - сокрушенно покачал головой Жигунов. - А ключа у вас своего, конечно, нету? Не добраться нам никак до паспорта, в дом не попадем? А сам подошел к железной дверце электрического распределительного шкафа, перочинным ножом вскрыл запор, открыл створку и стал рассматривать электросчетчики. - Фь-ю, - присвистнул Сашка. - Надежда Капитоновна, в квартире вашей беспризорной никак печь плавильная? Счетчик крутится, как оглашенный... Бабка затравленно заметалась, глазами, а Сашка спокойно предложил: - Давайте, звоните, как надо, - пускай муж открывает. И не тяните зря время, я все равно не уйду... Еловацкая досадливо крякнула, достала из кармана ключ, отперла и распахнула дверь. В прихожей стоял испуганный пожилой мужчина с вытянутым напряженным лицом. - Что? Что такое? - спросил он. - А-а! Напасть такая! Вот, захватили меня... Жигунов, доброжелательно улыбаясь, вошел в квартиру: - Вы, Надежда Капитоновна, предъявите, пожалуйста, документы. А вы, если не ошибаюсь, мужем доводитесь? Мужчина механически кивнул, по лицу его текли капли пота. В квартире было невыносимо жарко. Влажная парная духота, запах гниения и мокрой земли. Здесь дышать было трудно, воздух такой тяжелый и плотный, что казалось, его можно двигать руками, как шкаф. Жигунов уже освоился здесь, сказал весело: - Хозяева, а попить-то у вас можно? - Сейчас принесу, - сказала бабка и пошла на кухню. Жигунов отодвинул ее мужа, как стул, сделал шаг и распахнул дверь в комнату. Плотный поток света и влажной жары плеснул в лицо. Я ахнула: комната была превращена в теплицу! Настоящая оранжерея! Так вот откуда этот теплый гнилостный запах. Весь пол в комнате был уставлен пластмассовыми лотками, в которых цвели желтые нарциссы. На стенах и на потолке были укреплены самодельные софиты, сочившиеся нестерпимо ярким светом. Жигунов вернулся в прихожую и распахнул дверь во вторую комнату, и оттуда тоже полыхнул яркий свет. Прихожая была так яростно освещена, будто мы собрались здесь фотографироваться. Во второй, чуть меньшей оранжерее в лотках тянулись наверх упругие зеленые стрелки еще не набравших силу тюльпанчиков. Из кухни вышла Еловацкая, в руках у нее тряслась кружка, и вода проливалась на пол. - Так, дорогие юннаты, - сказал мрачно Жигунов. - Значит, частное предприятие организовали? Подпольный цветочный промысел? - А что мы плохого делаем? -запричитала бабка. - На пенсии мы... дети живут отдельно... нам такой большой квартиры не надо... мы и цветочки выращиваем здесь... - А где же вы спите? - спросил удивленно Жигунов. - На кухне и спим, тахта там у нас... - Елки-палки, цветы из дома людей выжили, - вздохнул Сашка. - Ну ладно. Будем два протокола составлять. Сейчас вызовем из домоуправления и участкового, опишем то, что здесь происходит. А вы, Надежда Капитоновна, напиш