"Ты как сюда попала, мама?" А я каждый раз придумываю что-нибудь. От тети Маруси шла, из гостей, мол, вот и заглянула к тебе, как, мол, тут работается. А ты сердишься и смеешьа "Как же ты без пропуска на территорию прошла?" - "Да вахтер, -- говорю, -- знакомый". А ты, Костик, в; смеешься и картавишь: "Не пр-ридумывай, не пр-рид мывай, тетя Мар-руся в др-ругой стор-роне живете Прости меня, сыночек, что не доверяла тебе тогда. Я ж ведь простая, совсем темная баба, я ведь и не понимала твердости твоей человеческой. Я очень, очень хотела добрым, хорошим человеком тебя увидеть, Костик. А ты все работал и работал, всегда ты работал. Всю жизнь проработал. И вырос добрым и веселым. И неугомонным. Вместе с Васей стали в такси машины водить. Так за Васю я почему-то никогда не беспокоилась. Он рассудительный, спокойный, пять раз подумает, пока скажет. А ты как порох, до всего тебе дело. Вася даже сердился: "Чего ты к каждой бочке затычкой лезешь?" Вы-то промеж собой дружили, потому что разные совсем были. Вася и женился рано, а ты до двадцати восьми в женихах ходил. Я ведь знаю, Костик, что тебя девушки любили. После армии, как пришел, так и началось. Да и мы-то тебя не узнали: ушел малыш малышом, по ночам плакала, что ты последним в ряду там стоишь. А вернулся -- на голову вырос, громадный, здоровенный, гирю-двухпудовку, что я на кадку с капустой ложила, по утрам раз двадцать поднимал выше головы. Вот после твоего прихода из армии как-то сразу зажили мы хорошо. Все мы работали: и ты, и я, и Вася с женой, с Ниной. Жилье хорошее получили. Мебель, как стекло, блестящую, лакированную, купили, телевизор, холодильник. Вы с Васей на первый класс шоферов сдали. Нина внучку мне родила, Натальюшку. Нина все над тобой подшучивала, что бобылем останешься. А потом ты познакомился с Зиной и привел ее к нам в гости. Первый раз ты привел домой девушку, и я поняла, что это серьезно. Через месяц вы поженились. Какая у вас была веселая свадьба, какой ты счастливый был! Целую ночь под окном гудели такси -- это твои друзья, что работали, залетали на минуту-другую, чтоб поздравить, обнять, расцеловать вас с Зиной. Всего-то год прожили. Как хорошо все было, и сердце мое пуганое, материнское тряслось от страха, чтобы не сломалось это, не кончилось. Слишком хорошо все это было, чтобы могло быть долго... А вчера с утра неважно я себя чувствовала, в боку болело, сердце щемило. Утро было светлое, яркое, все голубое. Ты, Костик, уходя на работу, прошел мимо моей кровати на цыпочках, но у дверей заметил, что я не сплю. -- Маманя, что ты за мной одним глазом, как пограничник, следишь? Я засмеялась: -- Сердце маленько давит, Костик... А ты подмигнул хитро и сказал: -- Я вчера в газете прочел, что сердечные болезни бывают от недостатка положительных эмоций, то есть приятных ощущений. Хочешь положительную эмоцию? Сбросил ты пиджак на стул и начал выбивать на паркете чечетку, потом, напевая сам себе, ударился вприсядку, и по всей комнате прошел коленцами, и дробь ударил ладонями по полу. И солнце било тебе прямо в лицо, а ржаные кудри растрепались, светлые глаза веселились... -- Про документы в техникум не забудь, клоун, -- сказала я тебе строго, но не выдержала и тоже улыбнулась. -- Зина сердиться будет. А ты поцеловал меня сухими, потрескавшимися губами в нос. -- Маманечка, науку с производством надо соединять вдумчиво, без волюнтаризма... Ты всегда чуточку посмеивался надо мной, зная, что я этих мудреных слов не понимаю. Только такой уж ты всегда и был -- над всеми и над самим собою всегда посмеивался... Хлопнула дверь, и через мгновение ты прошел перед открытым окном, напевая: "До станции Детство мне дайте билет..." Я стояла у окна и смотрела тебе вслед. Потом ты исчез в палисаднике за деревьями, но голос твой я еще слышала: "...туда билетов нет..." И не приехал обедать, как обещал, и в полночь тебя еще не было. В час приехал Вася, попил молока и лег спать. А в два часа я встала, оделась и, тихонько притворив дверь, вышла на улицу. Занималось утро, было очень тихо, даже листья не шумели. Я пошла к трамвайному кольцу, чтобы встретить тебя пораньше. На остановке я села на лавочку и стала ждать. Неслышно текло время, становилось все светлее. Тоненько звенели рельсы, не остывшие за ночь. Редко-редко проезжали машины. Я сидела и думала о тебе, о своей жизни, обо всем, и мысли текли потихоньку, хотя было мне как-то неспокойно. А потом я услышала треск мотоцикла, и уже не знаю почему, но стук его мотора заколотил в мое сердце вестью о беде. Я встала и увидела, что с Каширки приближается милицейский мотоцикл. Около меня он притормозил, и милиционер спросил: -- Как к корпусу "Г" проехать? Я показала рукой на наш дом, но шевельнуть языком не смогла, и они поехали, дымнув в мою сторону бензиновой гарью. И тогда я побежала за ними что есть сил. Как в тумане, мелькали растерянные лица милиционеров, испуганные Васины глаза. Чей-то голос: -- Скорее езжайте в тридцать третью милицию, ваш сын попал в аварию... Но они меня, Костик мой любимый, не обманули. Я уже знала, что тебя нет. И меня, Костик, тоже нет. Этот оборотень убил нас вместе, одним ударом... Евгения Курбатова Мать Константина Попова я увидела на похоронах. Она стояла возле гроба, высокая, костистая, сухая, выключенная из времени и всего этого горестного гомона вокруг нее. Она держала сына за руку, широкую, крепкую, уже слегка пожелтевшую. И вообще, Костя был уже мертвый. Вот тогда, ночью, он лежал на тротуаре еще живой, теплый, волнующийся и страдающий, хотя сердце уже не билось. Теперь он был далеко от нас, успокоенный, чужой всему, что здесь происходило. А мать разговаривала с ним. Она все время беззвучно шевелила губами, иногда наклонялась к нему, будто сомневалась, расслышит ли ее мертвый сын в этом шуме. Гроб вынесли и установили на улице перед домом, потому что собралось огромное количество народу. На Загородном шоссе у трамвайного кольца стояло несколько орудовцев, и они не пропускали сюда такси. Но таксисты все равно проезжали к дому только им ведомыми проулками, и сейчас вокруг всего корпуса, в проездах, подворотнях, сбоку на пустыре стояли десятки разноцветных "Волг" с шашечками на дверях. Все подходили и подъезжали люди. Здесь были соседи, друзья, сослуживцы и наверняка мною незнакомых таксистов, спаянных особой дружбой их профессии, которые пришли попрощаться с товарищем. И все время несли цветы, цветы. Венков было совсем мало. Вокруг гроба складывали букеты полевых и садовых цветов. Какой-то таксист открыл багажник и стал передавать целые охапки тяжелой, еще влажной сирени. Было жарко, и вокруг меня в душном мареве плавали мокрые от слез красные лица, раскрытые рты, закушенные губы, сжатые до синевы кулаки. Потом подняли гроб, и над домом разом взлетел крик, забился, задергался женский плач, кто-то рядом судорожно-быстро стонал: "Ох-ох-ох!" Пронзительно, по-бабьи, заголосили, а молодая женщина в черной косынке, ухватившись за гроб, топала ногами и, заходясь в истерике, задыхалась собственным воплем: "Не пущ-щу! Не пущ-щу-у!" Загремел траурным маршем духовой оркестр. Один из таксистов нажал на сигнал, и сразу, будто пробудившись, заревел еще один, и еще, пока десятки волговских фанфар не слились в жутком прощальном кличе, поглотившем плач, и крики, и пыхтенье духового оркестра. И я вдруг поняла еще один смысл этого оглушительного тоскливого рева, вспомнив справку из таксопарка: "Водитель К. М. Попов выехал на машине 52-51 20 июня в 8.30 на линию. Из рейса К. М. Попов не вернулся,,." Из рейса не вернулся. Как самолет не возвращается на базу. А сигналы такси гудели, орали, тосковали по товарищу, павшему при исполнении служебных.... Я приехала на работу, отперла сейф и достала папку с надписью: "Уголовное дело No 41092", Стала не спеша переворачивать листы. Телефонограмма "Скорой помощи" в милицию. Аккуратный штампик "Зарегистрировано в Книге учета происшествий за No 183". Глупо, наверное, что для человеческих горестей тоже есть регистрация и нумерация. Ничего не поделаешь. Потом достала из плотного коричневого пакета записную книжку в ледериновом переплете. Юронис и Лаке утверждают, что эта книжка лежала в перчаточном ящике такси и скорее всего принадлежала Попову. Я начала внимательно, с первой страницы, читать записи в книжке и как-то мимоходом, механически отметила про себя, что я читаю чужую записную книжку и что хозяин ее уже мертв. Обычная книжка, с обычными записями, ничего в ней интересного не было, и наверняка ее можно отличить от всякой другой только по номерам телефонов. Я и читала-то ее именно сегодня потому, что хотела позабыть, хоть ненадолго, о похоронах. До тех пор пока не перелистала очередную страницу и увидела запись, сделанную карандашом и, по-видимому, второпях -- буквы прыгали и расползались. На клетчатом листочке было написано: "Дзержинск, Горьковской области, улица Парковая, д. 87, кв. 89. Воротников Фед. Евд." Я отложила книжку и стала тереть лоб, чтобы собраться с мыслями. Подождите, подождите... Убийц взяли в Дзержинске. И адрес какого-то Воротникова тоже в Дзержинске, в записной книжке Попова. Неужели Юронис и Лаке врут, что поехали в сторону Горькою случайно? И во всей этой истории участвует еще человек по фамилии Воротников? Какая же тут связь? Воротников -- Попов -- убийцы? Или Попов -- убийцы -- Воротников? Или Воротников -- убийцы -- Попов? Или?.. Прокурору гор. Дзержинска СЛЕДСТВЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ в порядке ст. 132 УПК РСФСР "...Обнаружена записная книжка Попова с записанным в ней адресом Воротникова. Прошу вашего указания об установлении Воротникова и его допросе. В ходе допроса надлежит выяснить: знал ли Воротников Попова, либо Лакса, либо Юрониса, находился ли с ними в каких-либо отношениях, и в каких именно, а также -- что ему известно по существу расследуемого дела? Одновременно прошу установить, где находился Воротников в ночь с 20 на 21 июня 1967 года. Старший следователь Курбатова Альбинас Юронис -- Все, ты мне больше не нужен, -- сказала Курбатова и вызвала конвой. Я сказал "до свиданья", и надзиратель повел меня в камеру. Я уже хорошо знал дорогу из следственного корпуса к себе в камеру. Тюрьма называется следственным изолятором. Я не понимал раньше, что значит "изолятор". Думал, что изолятор есть только в больнице. Собственно, нас здесь держат отдельно от всех людей, как заразных. Изолировали. В камере работает радио и дают каждый день газету. Я никогда раньше не читал газет. А сейчас читаю от корки до корки. И радио слушаю. Потому что все равно пока больше делать нечего. Я всегда не любил работать. Но на свободе, когда не работаешь, можно заниматься, чем хочешь. Здесь можно только думать. После суда пошлют куда-нибудь работать. А сейчас сидишь целый день и раздумываешь обо всем, что было. Разговаривать с другими заключенными мне неохота. Уже успели рассказать друг другу все о себе. Повторять все это в десятый раз стало неинтересно. И сидят-то они с пустяковыми делами -- воровство, хулиганство, грабеж -- сумку рвешь. Целый день считают, кому сколько дадут на суде, что в колонии делать будут. Но, самое главное, они каждую минуту прикидывают, что будут делать на свободе. Кто пойдет снова учиться, кто работать. Кто собирается учиться и работать. Это и понятно -- они все скоро будут на свободе. Скоро -- это через год, через два, ну, от силы, через три... А для меня свободы никакой не видно. Вот я и читаю газеты. Книги неохота читать Не запоминаю я, что там происходит. Потому что происходит там много всякого и очень долго. В газете все коротко и просто. И главное -- там написано, что сей час происходит на воле. Хоть это меня не касается, но все-таки интересно. Ведь здесь -- изолятор. Ничего нового ниоткуда, кроме как из газеты, не узнаешь. Сидишь, как муха под стеклянной банкой. Изоляция. Ничего не известно. Это, наверное, тоже входит в наказание. Жить вот так, не зная ничего, что там происходит Потому что здесь-то не происходит ничего. Совсем ни чего. Вроде посадили тебя в черный ящик, и всего-то в нем одна дырочка, через которую я могу смотреть н; мир. Когда Курбатова вызывает меня, я могу взглянуть в это крошечное отверстие и чуть-чуть увидеть. Пальцем прижмет кто-нибудь эту дырочку -- и ни черта н видно. Вот сегодня целый день расспрашивала она меня про Воротникова. А что я ей скажу? Мне лишних дел не надо. Так ей и сказал. Не знаю его, говорю, и знать не хочу. Еще разговаривают заключенные о еде и особенно -- о девках. Девки приносят им передачи. Колбасу, сгущенку, сахар. А у меня здесь нету ни одной девки знакомой, и передачи носить некому. Поэтому говорить мне не о ком, и вкусных вещей у меня нет и не будет. Конечно, я не голодаю, еды, в общем, хватает. А вот вкусненького чего-нибудь не бывает совсем. Ах, мне бы сейчас сюда тот ломоть сала, что я из Паневежиса взял! Или меду сотового! Э, да что вспоминать пустое! В Паневежисе много чего было, что сейчас не получишь. У меня там даже женщина была. Не их соплюхам чета. Эльза Спиридонова. Это настоящая женщина. Жаль, теперь она меня забудет. У нее теперь своя жизнь. Впрочем, я бы на ней все равно не женился. Она ведь старше меня на восемнадцать лет. Сейчас она, конечно, стоящая женщина. Но через двадцать лет мне и сорока не будет, а она будет старая старуха. Просто бабушка. Или совсем умрет от старости. Она ведь всему меня и научила, когда я жил у нее. Она мне сама говорила, что это большое счастье для парня, когда он такую женщину встретит. Она из него настоящего мужчину делает. Если бы моя мать не устраивала ей скандалы, я, наверное, у нее до сих пор бы жил. А готовила она как вкусно! Знала, что я люблю сладкое, всегда что-нибудь делала такое. Мать во всем виновата, шум на весь город подняла. В милицию жаловаться поперлась. Правда, ей там правильно ответили. Может быть, любовь у них, сказали ей в милиции, мы, мол, в это вмешиваться не можем. Но все равно после этого у нас как-то наперекосяк пошло с Эльзой. Испугалась милиции она, что ли. Мать во всем виновата. Хотя с нее и спрос небольшой. Она ведь совсем темный человек, дикий. Она тоже мне хорошего хотела, только ничего для меня сделать не могла. Она где-то застряла в прошлом времени. Вроде как если б для всех война давно закончилась, а она в том времени осталась. И по бедности, и по запуганности, никчемности какой-то. Да я на нее и не сержусь теперь. Чего там. Я ведь наверняка ее и не увижу больше. Когда я выйду из тюрьмы, она уже умрет. Квартиру заберут. И получится, что я вроде как на свет заново родился. С ноля начинать снова придется. К Эльзе можно было бы поехать, но она ведь совсем старая уже будет... Телеграмма Воротников категорически отрицает знакомство Поповым Лаксом Юронисом тчк Литве никогда не бывал Москве был проездом два года назад. Следователь Дзержинской горпрокуратуры Поляков Зинаида Попова Ну, а теперь что делать? Начинать жить сначала? А как? Как без Кости жить? Начинать, продолжать... А какой смысл что-то начинать, если моего мужа больше нег? Если его убили? Я вышла из прокуратуры, села на скамеечку в палисаднике. Куда идти? На работе участливые, сочувствующие глаза товарищей, плачущие подруги. А я плакать не могу. Засохло что-то во мне, спалилось. Нет больше Кости. Какие-то дураки бормочут: "Ах, как глупо! Какая нелепая смерть!" Смерть не бывает нелепой, а уж Костя-то глупо умереть не мог. Сволочные бандиты всадили в спину нож. Они говорят, что нож взяли только чтобы попугать. Не-ет, нож по ночам не носят, чтобы пугать. Да и не испугался бы их Костя, не такой он человек. Значит, все равно конец был бы этот. Нет больше Кости... И домой идти не хочется,, там мать и ее громадное горе -- без берегов. Ее надо бы поддержать, помочь ей. Но у меня самой нег больше сил. Я как мячик, и:; которого выпустили воздух. Никому я не могу быть под держкой. Как жить дальше? Как жить без Кости? Мать говорит, что это божья кара. Но ведь если бы даже бог был, то нас не за что карать. За что бог мог покарать Костю? Чепуха это. Если бы бог был, он мс нас покарать только из зависти. Но если бы он был, ему не надо было бы завидовать нам... Стал накрапывать дождь, он становился все сил нее, а у меня не было сил встать и уйти. Да и зачем? Капли падали мне на лицо и стекали по подбородку, скатывались на грудь, платье постепенно намокало, прохладно липло к телу, а я все сидела, закинув голову, и капли больно били в глаза, а высоко надо мной неслись дымные рваные тучи. Пробежали мимо, накрывшись одним плащом, две девочки, и дождь барабанил по плащу, как по кровле. Одна задержалась, и плащ соскользнул с плеч второй, она тоненько взвизгнула, а первая спросила меня: "Вам плохо?" Я покачала головой, и они побежали дальше, и я услышала, как вторая, та, что намокла, сказала удивленно: "Пьяная, что ли?" Ах девчушки, милые мои, разве вы можете понять, как мне плохо! Разве можно сказать об этом? Если бы я и стала вам рассказывать, вы бы этого не поняли. То есть поняли, наверняка поняли, только почувствовать не смогли бы. Надо, видимо, много пожить и перетерпеть, чтобы научиться чувствовать цену наших потерь. Какое счастье, что вы не понимаете: я не пьяная, а просто у меня похмелье. Страшное, мучительное похмелье после самого прекрасного, светлого, счастливого опьянения в моей жизни. Оно длилось ровно четыреста дней. Как же это несправедливо! Ведь даже у Шехерезады была тысяча ночей. И еще одна. Четыреста три дня назад мы познакомились, Костя. Помнишь? В Лужниках. Помнишь? Три дня тебя уже нет. Но этого не может быть! Это неправильно, нехорошо, несправедливо. Четыреста раз ты говорил мне каждое утро: "Ну, здравствуй! Здравствуй, мой любимый, мой смешной, веселый человек!" Любви с первого взгляда не бывает -- это точно установлено. Значит, я тебя полюбила со второго. Ты же не сердишься на меня за это? Ты же ведь никогда на меня не сердился, не сердись на меня и за то, что я целых две секунды соображала, пока поняла, что пришла моя судьба. И каждое утро с тех пор ты говорил мне: "Ну, здравствуй!" Как будто огорчался, что мы с тобой несколько часов проспали, не думали друг о друге, не виделись, и ты соскучился, и теперь рад, что, наконец, увиделись вновь. И впервые, три дня назад, я говорила тебе сутки подряд: "Ну здравствуй! Костик, здравствуй!", -- а ты лежал равнодушный, холодный, безразличный, первый раз ты мне не ответил. Четыреста дней. Как много дней, как много дней! Один миг, один миг. Ты подошел тогда, в Лужниках, картавый, веселый, со своими немодными светлыми кудрями, и сказал: -- Не правда ли, неудобно вот так, запросто, спрашивать имя у незнакомой девушки? Я пожала плечами и сказала: "Наверное", хотя и смотрела в твои глаза и знала, что тебе это удобно, и прилично, и хорошо, потому что с такими глазами нельзя сделать ничего плохого. А ты сказал: -- Тогда скажите мне, пожалуйста, как ваше отчество? Я засмеялась и сказала: -- Зиной зовут меня. А отчество мое вам не нужно... И началось это сладостное опьянение, прекрасный сон длиной в четыреста дней. Ах, боже мой, если бы можно было вернуться на четыреста три дня назад. Пускай бы потом ничего не изменилось, только бы прожить их вновь. Еще четыреста раз услышать: "Ну, здравствуй!", четыреста раз ненадолго расстаться с тобой, чтобы бежать, как сумасшедшей, тебе навстречу, четыреста раз почувствовать вновь тепло твоих добрых сильных рук, которые я так любила, и целовала их, когда ты спал, чтобы ты не видел. Меня некоторые подруги считали дурочкой. До того, как я вышла за тебя замуж, и после этого. Они смеялись надо мной, что я, мол, дикая, отсталая, несовременная, не умею жить в нашей жизни, которая прекрасна, но коротка. Они говорили, что я останусь старой девой, а черемуху в сентябре никто, мол, обрывать не захочет, и все волшебные принцы, мол, навсегда поселились в сказках и боятся оттуда отлучаться. А потом пришел ты в прекрасный вьюжный вечер седьмого февраля. Тебя привела судьба, потому что Нина, Васина жена, приказала тебе, когда ты собирался в Лужники: "Чтобы сегодня ты нашел, наконец, себе жену, а то из родственников уволю". Она сама мне потом рассказала. А через месяц мы поженились, и подруги снова стали хихикать: "Дождалась принца из таксомоторного парка. А сама инженер". Я никогда на них не сердилась, я их жалела. Если бы я сказала, что действительно встретила своего принца, они бы мне не поверили или испугались. Да и не нужно мне все это было, ведь я-то знала, что со мной самый настоящий принц. И мне было все равно, кем ты был -- шофером, космонавтом, профессором или поэтом. Потому что в тебе было то, что не дается никакой профессией. Ты был настоящим мужчиной и человеком. Если бы ты сказал мне: "Пойдем сходим в Африку",^-- я бы только спросила, взять ли бутерброды или закусим по дороге. Я бы ни на секунду не задумалась, что это сложно, потому что с тобой все было просто. А теперь тебя нет. Как же мы теперь будем гулять с тобой, по ночным улицам? Кто будет летом воровать для меня цветы из соседних садиков? А зимой греть дыханием озябшие пальцы? Я боялась поднырнуть в тун-нельчик, который выходит в бассейн, и ты проплыл под водой с. мужской половины и вытащил меня, а сам не высовывал лица из воды, чтобы женщины не подняли крик. И весна наша последняя кончилась, не будет у нас прошедшего мая, когда мы с тобою гуляли в Кузьминках на прудах. Дождь шел такой же, как сейчас, мы прятались под деревом, и по лицу твоему бежали крупные капли. Если бы я знала тогда, что отпущенные нам четыреста дней уже истекают! Что же делать теперь, Костик? Бандитов этих посадят в тюрьму или, может быть, расстреляют. А ты? А я? С нами-то что теперь будет, Костенька?.. Дождь все шел и шел, капли текли по щекам горячие, и я поняла, что это слезы, и удивилась, что я плачу, потому что о Косте плакать не надо, он очень не любил слез. Но все равно не могла остановиться, и плакала долго и бессильно, зная, что больше некому мне сказать: "Ну, здравствуй!.." Телеграмма Прокурору гор. Дзержинска следственное Прошу организовать проверку возможности знакомства родных и друзей Воротникова с Поповым или убийцами. Старший следователь Курбатова Евгения Курбатова Да, Зинаида Попова права: конец бы скорее всего был именно такой. Судьба скрестила пути Константина Попова и убийц именно в тот момент, когда они были готовы для выполнения своею страшного плана. Нелепого, дурацкого плана. Это же надо придумать такое: в наших условиях построить себе "на кончике ножа" фантастические виллы, разъезжать в роскошных лимузинах, сорить деньгами в кафе и ресторанах, зажить "сладкой жизнью". Интересно, что свою будущую разбойную деятельность они представляли себе еще меньше, чем эту "сладкую жизнь". Ведь со своей скудной фантазией, со своими хлебными ножиками дальше нападения на таких "богатых" клиентов, как таксист или женщина в темном переулке с десяткой в сумочке, они не шли. Не утруждая себя долгими размышлениями, они беззаботно заключили: "Э, главное -- начать, а там покатится само собой, судьба дорогу укажет". Даже когда Лакс и Юронис садились в такси, твердое намерение отнять деньги перемешивалось у них с сомнениями: хватит ли духа напасть на человека, получится ли, и вообще спор между ними -- "культурно обработать" таксиста или "прихлопнуть" его -- еще не был решен. Но через два часа, когда на счетчике было шесть рублей, а в кармане только пятачок, положение стало безвыходным: или напасть, или оказаться в милиции. И они побоялись угрожать Попову -- молодому, здоровому парню, который явно не испугался бы их и с которым им было не справиться, потому что он-то их не боялся. Вот Юронис и нанес шоферу неожиданный предательский удар. Но судьба посмеялась над ними до конца -- они не смогли отнять деньги даже у мертвого Кости Попова... Мне казалось, что я знаю жизнь Юрониса и Лакса в последние дни не хуже их самих. И тут всплыл этот загадочный Воротников из Дзержинска, где закончился маршрут убийц. Они оба категорически и как-то испуганно отказываются от знакомства с ним; Воротников, в свою очередь, говорит, что не знает ни их, ни Костю Попова. Подозрительная личность этот Воротников -- опустившийся, пьянчуга. Родные Попова никогда не слышали о Воротникове, но сразу же и без сомнений опознали Костин почерк в записной книжке. Сам Костя уже никогда ничего объяснить не сможет. Поэтому придется копать глубже -- я не могу позволить себе роскошь посчитать случайным совпадением то, что убийцы приехали в маленький районный городок, где проживает никому не известный Воротников, -- с записью адреса этого Воротникова в книжке убитого. И замелькали, побежали дни, и в торопливой своей спешке они будто настигали время, остановившееся 21 июня. Разбухала папка уголовного дела от новых документов, потом я завела второй том, а бумаги все прибывали... Документы второго тома ЛИЧНАЯ КАРТОЧКА Попов К. М., 1937 года рождения, беспартийный, холост, категория учета -- первая, состав -- солдат, рядовой. Правительственных наград не имеет. Общий стаж работы -- с 1952 года -- 15 лет, Назначения и перемещения 1. Шофер -- 2-я автоколонна. 2. Исключен из списка в связи со смертью... ТРУДОВАЯ КНИЖКА (выписка) Лаке В. И., 1951 года рождения, беспартийный. Общий стаж работы -- 9 месяцев 8 дней. Паневежисский автокомпрессорный завод. ХАРАКТЕРИСТИКА 1-й паневежисской восьмилетней школы на Юрониса А. Н. Ученик прибыл в 1963 году после удаления из школы-интерната. За два года отличился очень плохим поведением, был нечестным. Не выполнял указания учителей, пропускал уроки, плохо учился. Занимался воровством: отнимал у детей деньги, авторучки. Воровал в магазинах и на улицах. Альбинас с матерью не считался и совсем ее не слушал... ХАРАКТЕРИСТИКА училища на воспитанника Лакса В. И. ...В училище находился в течение четырех лет. Владимир -- ученик слабоуспевающий, неряшливый, рассеянный. Замкнут, обособлен, ничем в училище не увлекался... ПРОТОКОЛ ДОПРОСА шофера 5-го таксомоторного парка Колесовой Анны Андреевны ...Костя работал в нашем парке еще до ухода в армию, в токарном цехе, и одновременно учился на водителя. Он так много сил потратил на оборудование пионерлагеря нашего парка, хотя своих детей не имел. Вся жизнь Попова Кости прошла на наших глазах: Это была хорошая, честная, рабочая жизнь. Мы все требуем сурового наказания преступникам... ХАРАКТЕРИСТИКА Паневежисского завода автокомпрессоров на ученика Лакса В. И. ...Дело осваивал без усердия, работал вяло. Нарушал трудовую дисциплину. Замкнут. В общественной жизни не участвовал. Обсуждался на товарищеском суде за хулиганство в городе... СПРАВКА Осужденный к исправительным работам Юронис А. Н. наказания отбыл 23 рабочих дня. Начальник Паневежисской инспекции исправработ. ХАРАКТЕРИСТИКА на водителя 5-го т/моторного парка Попова К. М. ...За время работы хорошо относился к вверенной ему технике, систематически выполнял государственный план. Участвовал в общественной жизни парка и колонны, являлся членом редколлегии стенгазеты, был общественным контролером... Владимир Лакс Я никак не могу сообразить сейчас -- чем это мы так сильно были недовольны в Паневежисе? Зарабатывал я семьдесят пять -- восемьдесят рублей. Конечно, это не сундук пиастров. Но ведь если честно говорить, то я же и этих денег ни разу не отработал. Я ведь и делать-то ничего, совсем ничего не умею. К сожалению, это факт. Я тысячу раз давал себе клятву: проявить волю и побороть свою лень. И тысячу раз мне что-то помешало, пока я не махнул на все это рукой, решив, что, каким человек родился, таким он и помрет. Да и меняться не очень хотелось, потому что в конечном счете жилось-то нам не так уж плохо! Я часто вспоминаю здесь, как мы целыми вечерами сидели в кафе "Анжелюкас", потом шли в "Линялис", а когда были деньги, то отправлялись и в ресторан "Васерас". Какие это были прекрасные, шикарные кафе! С цветными светящимися витражами, бронзовыми чеканками на деревянных темных стенах. Если в Москве и есть роскошная жизнь, то она, наверное, проходит по какому-то другому счету. Здесь я не видел таких кафе. Во всяком случае, глядя в окна московских кафе, я не заметил, чтобы они были лучше тех, что в Паневежисе. Внутри-то мы не были, денег не хватило. Мы только пили водку с этими унылыми пьяницами, друзьями Баулина. В его грязной, паршивой комнате. И это было скучно и совсем неинтересно. А сейчас я все время раздумываю -- в чем же она состоит, интересная и веселая жизнь? Вот если бы я был на свободе и у меня оказалось очень много денег, то я бы построил себе роскошный каменный особняк в Ниде. Или в Паланге, мне все равно. И купил бы кадиллак "эльдорадо Брогам". А потом женился на Валде. Если бы я к ней приехал на "эльдорадо", то она бы мне не влепила по морде, как в тот раз, когда я прижал ее на лестнице. Да-а, здорово было бы, конечно... Только все это дома надо бы; здесь, в Москве, скучно, и люди какие-то неинтересные -- и Баулин, и дружки его -- Серафим, Толька, Сашка, Николай... Свидетели по уголовному делу No 41092 (К ответственности по делу не привлечены) Макаркин Серафим (из протокола допроса): ...Я Макаркин Серафим. Мне двадцать четыре года, и я работаю грузчиком пятьдесят третьей базы... (Я даю показания, как свидетель и еще ничего не знаю о том, что через два месяца, в сентябре, сам буду сидеть в тюрьме за ограбление женщины.) ...Я приятель Баулина и ничего плохого о нем сказать не могу. ...Числа 18--20 июня, вечером, я гулял по улице и встретил Баулина с двумя какими-то ребятами. Помню, что я уже был пьян. Но с Баулиным я решил выпить еще. Выпил. Водки. Поэтому все, что происходило потом, я помню смутно. Как в тумане. Я не помню: -- кто платил за водку; -- кто такие эти двое ребят; -- что они говорили; -- зачем они приехали; -- были ли у них деньги, и сколько; -- чем они занимаются; -- какие у них планы; -- выпивал ли с нами еще кто-нибудь. Все это мне было неинтересно. Записано с моих слов верно -- свидетель Макаркин. * * * Алпатов Анатолий (из протокола допроса): ...Я Алпатов Анатолий. Мне двадцать семь лет, и я работаю токарем Карачаровского механического завода. ...Я знаю Баулина, но в дружбе с ним не состою. ...За несколько дней до убийства я встретил Баулина на улице с двумя ребятами, которые жили у него в комнате. Я к тому времени уже был пьян. Но с Баулиным согласился выпить еще. У них была бутылка водки. Мы вошли в подъезд дома двадцать девять и там выпили... Кто покупал водку и на чьи деньги -- не помню. Ничего о ребятах-литовцах -- не знаю. Выпивал ли с нами кто-нибудь еще -- понятия не имею. ' Записано с моих слов верно -- свидетель Алпатов. * * * Андрюшин Александр (из протокола допроса): ...Я Андрюшин Александр. Мне двадцать девять лет, Я не работаю. ...Я знаю Баулина, но ничего сказать о нем не могу. ...В июне я пришел к Баулину. У него было двое ребят -- приезжих из Литвы, которые были выпивши. Они угостили меня водкой. Я, конечно, выпил. Потом дал денег -- купили еще вина. Затем выпили. ...Ничего о литовцах -- кто они, зачем приехали, какие имели планы -- знать не могу. Записано с моих слов верно -- свидетель Андрюшин. * * * Гусев Николай (из протокола допроса): ...Я Гусев Николай. Мне тридцать девять лет. Я не работаю. Я знаю Баулина, потому что он мой сосед. У Баулина жили чужие ребята. 20 июня в четыре часа дня меня вызвал Баулин и велел сходить купить красненького. Дал три рубля. Я сходил. Вино распили мы все вчетвером. Но как зовут гостей Баулина, я не знаю. Они сами не сказали, а я не спрашивал. Потом разошлись. Вечером встретились на улице. Опять договорились. Выпить. Баулин дал три рубля. Купили две бутылки вина и распили его у Баулина в комнате. Разошлись. Я еще хотел выпить, но денег нег. Пошел по соседям. Не дали. Пришел к баулинским ребятам. Дали сорок пять копеек. Я собрал пустые бутылки -- семь штук -- пошел в магазин. Баулин -- со мной. Мы с ним пили... Потом спал, очень крепко. Даже милиционеры, когда пришли, еле меня разбудили... По именам я их не знаю. Внешность их запомнил плохо. Я на них особо и не смотрел: мне-то что? Я с ними выпил -- и пошел... Узнать я их, может быть, смогу. Записано с моих слов верно -- свидетель Гусев. Евгения Курбатова Девятого августа я вызвала Юрониса, чтобы допросить его и сообщить о результатах криминалистической экспертизы. Эксперт дал заключение, что их ножи не являются холодным оружием "...и относятся к хозяйственным ножам общего применения (для резки мяса, овощей, хлеба...)". -- Что же ты, Юронис, не резал своим ножом овощи или хлеб? -- спросила я его, заполняя бланк "Протокола допроса несовершеннолетнего обвиняемого". Он задумчиво посмотрел на меня и сказал: -- А у меня завтра день рождения... Я отложила ручку в сторону: -- Ну что ж, поздравляю тебя. Хотя и не стоило бы... -- Я знаю, -- сказал он. -- Но все-таки... Правда, такое совершеннолетие не у всех бывает? -- Да, к счастью. А ты что, гордишься этим, что ли? Я что-то не пойму... -- Нет. Тоскливо мне сегодня. Поговорить совсем не с кем. -- А о чем ты хотел поговорить? -- Не знаю. Я ведь молчу все время. И думаю. -- Ну? -- У меня в Паневежисе друг был. Звали его Иван Морозов. Он в нашем доме жил. Намного он старше меня. Раз пять уже сидел, за разное -- хулиганство, кражи, грабеж. -- И что? -- Он очень весело про тюрьму рассказывал, здорово. -- Похоже? Юронис покачал головой: -- Нет. Совсем в тюрьме не так. Врал Ванька. В тюрьме люди не должны жить. -- А если эти люди убивают других людей? Где же им жить -- на курорте? Он снова покачал головой: -- Надо, чтобы не убивали. -- Но ведь ты же убил? -- Да, убил. Поэтому я в тюрьме, я понимаю. И я все время думаю о другом... -- О чем же? -- Зачем врал Ванька Морозов? Ну, зачем, например, говорить, что лучше всего фраера ограбить и убить -- будет наверняка молчать? Теперь-то я знаю, что с убийством во сто раз быстрее попадешь, всю милицию на ноги поднимают, как на войну... И все, что он про тюрьму рассказывал, -- вранье, подлое вранье... Все, что он рассказывал... -- А он тебе рассказывал, что здесь хорошо? -- Не в этом дело, -- он досадливо махнул рукой. -- Не говорил он, что здесь хорошо. Но так получалось у него, что сюда самые смелые попадают. Просто им немного не повезло. Но здесь их уважают... И среди заключенных есть свой закон. -- Ну и как, нашел ты уважение в камере? Закон воровской понравился? -- А-а, мне их уважение не нужно. Я и сам их не уважаю. Понимаете, не уважаю. Не за что уважать. Как животные, кто сильнее -- тот умнее. А закона никакого воровского нет. Ерунда это, выдумки. Может, и был когда, а сейчас нет. Каждый за себя -- вот и весь закон в камере... -- Тебя что, в камере не любят? -- Да нет, не в этом дело. Я еще не привык помнить, кто я такой. Я ведь относился к ним как к уголовникам, шпане. И медленно привыкаю, что я их не лучше. Они -- воры, хулиганы, а я человека убил... Я подчеркнула в бланке протокола слово "несовершеннолетнего". С завтрашнего дня он просто обвиняемый. Я сказала: -- Завтра ты пойдешь на психиатрическую экспертизу. Он кивнул, потом сказал, криво улыбнувшись: -- В день совершеннолетия полезно узнать, сумасшедший ты или еще на что-то годишься. Это вообще не мешает. Даже тем, кто людей не убивает... Уж не гордится ли Юронис, что он не "уголовник, шпана, хулиган", что он "человека убил"? Что-то легко очень он эти слова повторяет... Альбинас Юронис -- Юро-о-нис! На вы-ыход!.. Я поднялся, еще сонный какой-то, пошел к двери. Я знаю -- это меня тащат на "пятиминутку" -- вчера предупредили. "Пятиминутка" -- это амбулаторная психиатрическая экспертиза. Ребята в камере мне рассказали, что всех малолетних убийц на "пятиминутке" проверяют. Муртаза, маленький хитрый воришка с Трубной, который уже не раз сидел, а сейчас попал за грабеж, и по всем этим вопросам "в курсе дела", растягивая в улыбке толстые губы, сказал: -- Пустое дело. Это все учителя да адвокаты воду мутят. Говорят, что если малолетка убил -- то он скорее всего псих. Мол, обыкновенный пацан на это неспособный. Вот и таскают. Кой-кто "лепить" пробовал -- все ж таки психов не судят, -- не-а, не пролезло: правильные ответы знать надо. А-а, совсем пустое дело, -- Муртаза махнул рукой и отвернулся к стене. Я иду, руки назад, по бесконечным коридорам и переходам тюрьмы. Надзирательница, толстенькая, задастая, громыхая здоровенными ключами, отпирает одну дверь за другой. Вот сильно запахло щами и еще чем-то кислым, точно как в Паневежисе, в фабричной столовой. Я знаю -- теперь уже скоро. В длинном коридоре следственного корпуса на одном из кабинетов висит табличка: "Амбулаторная психиатрическая экспертиза. Прием по понедельникам и средам..." Я ее видел, когда меня водили на допросы к Курбатовой. "Лепить" я не собираюсь, бесполезно. Еще нажалуются врачи, что симулянт, в суде за это добавят. А потом, я думаю, в сумасшедшем доме еще хуже сидеть, чем в тюрьме. Ни к чему мне это... ...Врачи сидят за столом, в белых халатах. Такие любезные все, добрые вроде. Один, с бородкой, в толстых очках, все улыбается, разговаривает как с первоклассником. Вопросы задает. Вопросы-то легкие, обыкновенные совсем: -- Сколько лет?.. -- Где родился?.. -- Где жил?.. -- Как учился?.. -- Курил?.. -- Чем болел?.. -- В какие игры играл?.. -- Пил?.. -- Головой не ударялся?.. -- Пьяницы среди родных были?.. Совсем обыкновенные вопросы, легкие. Курбатова задает куда труднее... -- Расскажите, как было дело? Рассказал. Как на допросе, только покороче. -- Как вы относитесь к происшедшему? Как отношусь. Дураки были, конечно. Да и Володька сдрейфил. Объясняй теперь. Опустил глаза, сказал: -- Дурак был. Теперь жалею... Кандидат медицинских наук Рубин Я. И. Он опустил глаза и сказал: -- Дурак был, теперь жалею... И непонятно было, о чем он жалеет: о том, что был дураком, о том, что убил человека, или о том, что попался? Вопроса этого он не ожидал, задумался, и видно было, что ему трудно ответить. Но память услужливо подсказала стереотип: "Дурак был". Взрослые; те чаще говорят стыдливо: "Пьяный был..." "Дурак был". А сейчас умный стал? Оттого, что в тюрьме? А если бы не попался? Не нравится мне такое "раскаяние", сколько лет я с преступниками работаю, и даже удивительно, до чего однообразно они оправдываются: "Дурак был", "Пьяный был", "Глупо, конечно, все получилось", "Сам не знаю, что со мной сталось". И так далее. И все это большей частью люди, которые прекрасно отдают себе отчет во всех своих действиях: мы же видим -- и по уголовному делу, и по их ответам комиссии, и по анемнезу. А как доходит до объяснения преступного факта -- сразу: "Сам не знаю..." Все знает, кроме этого. В этой формулировке обычно таится подсознательный жалостный намек, что вот, дескать, не во