Посетители аплодировали, прислуга мгновенно выметала осколки, в счет купцу включалась стоимость зеркала, а на другой день вставляли новое. Во дворе ресторана еще сохранился стеллаж, где всегда держали запас зеркал. Но больше полувека он пустует - таких зеркал у нас больше не льют. Вот это, последнее разбитое, заменить нечем. Да и незачем, поскольку каждый знает, что если он кинет в зеркало бутылку, ему дадут пять лет тюрьмы. - Очень интересная история, кивнул Магнуст. - Зачем вы ее мне рассказали? - Я сделал вам предложение. Давайте вместе найдем кого-нибудь из этих купцов-дебоширов, кто-то из них наверняка еще жив, вместе расследуем обстоятельства его общественного поведении и предадим суду за хулиганство. Отличающееся особой злостностью и цинизмом... - Вам угодно валять дурака? - зловеще-мягко спросил Магнуст. - Магнустик, дорогой, пойми меня правильно, я не дурака валяю! Я объясняю тебе то, чего ты - иностранный господинчик - понять не можешь! Мы жили во времена, когда зеркала были очень дефицитны, они до сих пор дороги, а рож, по которым разрешалось хряснуть в любое время, хоть отбавляй! Держава предписала самоутверждаться, разбивая не зеркала, а чужие морды и чужие судьбы. И если есть на мне какая-то вина, то состоит она в том, что я тоже хотел выжить. Мое отождествление - не с приказом мучить подследственного, а с надеждой подследственного выжить... - И вам удалось выжить, - хмыкнул Магнуст. - С большим запасом. Помолчал и добавил с болью и ненавистью: - Вы говорите ужасные вещи! - Да ничего в них ужасного нет! - крикнул я. - Правду я говорю! Ты почему-то к державе иск не предъявляешь, а с вопросами лезешь ко мне! Преступником хочешь меня выставить! Это через тридцать-то лет! Все сроки давности истекли - ничего не выйдет у тебя. - По вашим преступлениям срок давности не течет, - хладнокровно заметил он. - Течет! Еще как течет! Быстрее, чем за карманную кражу! Ты думаешь, почему мировая юстиция признает сроки давности? Вина, что ли, стареет, или наказания ждать надоедает, или боль потерпевших смягчается? Не-ет, друг ситный! Высокая мудрость закона: в течение долгих лет сроков давности меняются оценки поведения. Нельзя сегодняшними критериями мерять наши поступки тридцать лет назад... - Какими же сегодня критериями прикажете мерить убийство Элиэйзсра Нанноса? - любезно поинтересовался Матует. - А никакими! Не надо мерить! Надо забыть!.. И почему именно Нанноса? Больше спросить, что ли, не о ком? И пожирнее Нанноса гуси оказались на цугундере! - История за всех спросит, - уверенно сообщил Магнуст. - Люди спросят. - Да бросьте вы чепуху нести! - махнул я рукой. - Какая история? Какие люди? Человечество слабоумно и нелюбопытно. А история - это ликующий лживый рапорт победителей. Потому что у побежденных - нет истории... - Куда же делись побежденные? - Растворились. Исчезли. В перегной ушли. Их река времени унесла. А уцелевшие участники этой пирровой победы придумали им историю, цепь нелогичных, кое-как связанных мифов. А уж сроки данности поглотили все несуразицы, издержки и ошибки. - Хочу вам напомнить, - осклабился радостно Магнуст, - что на ваших коллег из гитлеровского рейха сроки давности не распространяются. - И правильно! - воздел я указующий перст, и перед моими глазами мелькнуло испуганное, непонимающее, несчастное лицо обвиняемого Штайнера, мастера-газовщика из душегубки в Заксенхаузене. - Потому что их "подвиги" стали историей. Историей злодеяний. Оттого что они, дураки, дали себя победить. Они проиграли! - А вы победили? - Мы? Мы все, каждый в отдельности, проиграли. А Контора, в которой мы служили, выиграла. И счет истории снова стал ноль-ноль. Дескать, Контора всегда была прекрасна и благородна, а мы, отдельные пробравшиеся в нее прохвосты, пытались осквернить и маленько подпортить ее возвышенную миссию. - Почему же из вас, отдельных пробравшихся прохвостов, Контора не сделала маленькую, отдельную от нее историйку злодеяний? - Потому что мы, отдельные пробравшиеся прохвосты, в переводе на статистический язык, совокупно и были весь личный состав карающего меча державы. И победившая Контора разрешила не вспоминать о нас, побежденных, поодиночке. И приказала всем гражданам: забудем прошлое, останемся друзьями... -И все забыли, - кивнул Магнуст. - Конечно, забыли. И я все забыл. Мне не нужна история. Меня никогда не жрали глисты тщеславия. Да, я проиграл. Но и ты мне не спрос, потому что ты не победитель. Проиграли все. И Лютостанский, и Элиэйзер Наннос, и я. Только Контора выиграла. Она и запишет в историю все, что ей нужно. - Ошибаетесь, дорогой полковник. Помимо истории, которую пишет ваша Контора, есть еще одна история, которая живет свободной человеческой памятью. И для нее вы будете отвечать на все интересующие меня вопросы. - Интересно, почему это ты решил, что я буду отвечать? Магнуст долго змеино улыбался, потом душевно сказал: - Потому что я склонен поверить, что вы не садист и мучили людей и убивали их не из внутренней потребности. А для того, чтобы выжить. Вы мне доказывали сейчас, что это и есть истинная причина вашего отождествления с приказами Конторы. Теперь, как человек умный и глубоко безнравственный, вы будете так же старательно выполнять мои приказы. Поскольку это единственная ваша надежда выжить... - Резко наклонился ко мне через стол и спросил: - Вы это понимаете? Или... Он замолчал, не договорил, что там будет "или". Мы ремесленники из одного цеха, нам подробности рассусоливать нет нужды. У меня ведь тоже есть свое "или", и стоит оно сейчас в мраморном вестибюле, в черном адмиральском мундире, и называется мое "или" - Ковшук. А как выглядит его "или", в каком обличье может оно явиться ко мне? И вдруг жаром пальнул во мне испуг - а где же Истопник? Куда делся Истопник? Почему неотступно кружился надо мной, как ворон, и вдруг пропал? Может, Истопник - это и есть Магнустово "или"? А может, Магнуст и Истопник - одно и то же, две ипостаси непроходящего кошмара? Магнуст ведь - вот он, рукой можно потрогать. Где же Истопник? Я быстро оглянулся назад, в составном зеркале подпрыгнул Магнуст, на миг слились в нем разъятые части тулова, и показалось, что он парит в медленном прыжке на меня, но не успел я отшатнуться, как он снова развалился на отдельно живущие в зеркале куски. - Официант! Водки! - закричал я, и рында возник с бутылкой так быстро, будто был он не случайным прохожим на пустынной улице, где меня собираются убить, а нанятым Истопником подхватчиком. Фужер с водкой был огромен и живителен, как кислородная подушка. Остановившееся сердце встрепенулось, и дыхание открылось, жидкий мой наркоз пригасил ужас, вдохнул надежду; и хотел я сказать Магнусту, что не в Элиэйзере Нанносе дело, разве с него такой разговор начинать следует, как увидел вдруг, что шагает между столиками по пустоватому ресторанному залу Абакумов... ...Виктор Семенович, незабвенный министр наш. ...высокий, молодой, краснорожий, как всегда - немного выпивши, в гимнастерке распояской, погоны звездами сияют. Улыбается хитровато, пальцем грозит: - Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами! - Вас же расстреляли, Виктор Семеныч, давным-давно... И могилы вашей нет... - Ну и что? А у тестя твоего, у еврея этого, фамилии не помню, - у него разве могила есть? В землю уходим, облаком-пеплом улетаем - а все мы здесь... - Этого не может быть! Время тогдашнее утекло... - Обманулись мы, Пашка: время-то, оказывается, - кольцевая река. За окоем утекла, обернулась и к нам снова пришла... Ответ держи передо мной, Пашуня... - За что, товарищ генерал-полковник? - За то, что я тебя, ничтожного, безвестного, сопливого, на груди пригрел, взрастил, червя этакого, в жизнь вывел, а ты меня в конце концов погубил... - Это не я! Это Минька Рюмин! - Не ври, змееныш! Минька Рюмин был просто осел и жополиз. Это ведь ты придумал дело врачей-убийц? - Я... * * * Но и он, всемогущий когда-то министр, давно расстрелянный, а теперь воротившийся на карусели времени, с меня взыскивает. Виктор Семеныч, да что с вами со всеми? Неужто действительно у всех память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните, что было... Был Великий Пахан. - Мы, Божьей милостью, Иосиф Единственный, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский. Новгородский. Царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский. Великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольскии и Финляндскии. Князь Карельский, Тверской и Югорский, и Пермский. Государь и Великий князь Новагорода, Черниговский, Ярославскии, Обдорскии и всей северные страны повелитель. И Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския. Черкасских и горских князей и иных - наследный Государь и обладатель. Государь Туркестанский, Киргизский, Кайсацкий. - Мы, Авгусейшии Генеральный Секретарь Коммунистический, Председатель Правительства Всесоюзного, Генералиссимус всех времен и народов, Почетный Корифей Академии Наук, Величайший Вождь философов, экономистов и языковедов, Друг всех детей и - физкультурников. Вот он - был. Низкорослый, рябой, рыжий уголовник. Вместилище всей этой имперской красоты. А мы, прочие - четверть миллиарда, - существовали при нем. Отцы-основатели нашей пролетарской Отчизны отменили вгорячах старый царский герб и придумали новый: хилые пучки колосков, серп доисторический и каменный молоток. Будто знали, куда идем, как жить станем. Но старый герб не сгинул. Кровяной силой наливался, багровым нимбом светился над головой Пахана - страшная двуглавая птица, знавшая только один корм: живое человечье мясо. Одну клювастую голову орла звали Берия, другую - Маленков. Первый кровосос - шеф полиции, другой шеф партии. И лапами общими, совместными когтили неутомимо державу, и скипетром неподъемным гвоздили без остановки по головам - покорным и несогласным, все равно, кому ни попадя... ...и увидел, что шагает мне навстречу по коридору Абакумов. ...Виктор Семеныч, всевластный министр наш, распорядитель Конторы, лукавый глупец, простодушный хитрец, весьма коварный молодец. Абакумов - меня чуть повыше и годами маленько постарше, морда лица багровая, с окалиной кипящего в нем спиртового пламени. Верхние пуговки гимнастгрки расстегнуты, погоны сияют, сапожки шевровые агатовым цветом налиты. И красные генеральские лампасы кровяной струей сочатся по английским бриджам. Улыбается хитровато, пальцем грозит: - Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!.. Очень удачно встретились мы. В коридоре, неподалеку от его кабинета. Наверное, к кому-то из замов своих заходил, анекдоты рассказывал. Веселый, еще не пьяный, но уже прилично поддавший. Времени - начало девятого вечера, зима пятидесятого года, уже сгорел в крематории безвестный бродяга профессор Лурье, но Лютостанского я еще не знаю, он сидит в бюро пропусков, выписывает своим букворисовальиым почерком удостоверения чекистам, и Минька Рюмин еще только старший следователь, но уже заражен мною делом врачей-убийц, он горит и топочет от нетерпения ногами, а начальство еще не знает плана, его надо доиграть, оформить и представить в нужном виде, в подходящую минуту и в надлежащие руки. - ...Какие же у нас подвиги, товарищ генерал-полковник? Корпим над бумажками помаленьку. Это раньше вы меня для боевых дел привлекали, а теперь я клерк. Форменных штанов от срока до срока не хватает - на стуле протираю... Абакумов засмеялся, хлопнул меня поощрительно по плечу: - Не прибедняйся, обормот! Я тобой доволен. Хорошо соображаешь, собачий сын, стараешься. А мастеров по автокатастрофам или внезапным самоубийствам у нас хватает. Ладно, идем ко мне, покалякаем чуток... Обнял меня за плечи и повел к себе в приемную, которую мы называли "вагон" - бесконечно длинный зал, уставленный по стенам откидными стульями, на которых сейчас катили в будущее десятка два генералов под пристальным взором полковника Кочегарова, личного адъютанта министра. Кочегаров за столом с дюжиной разноцветных телефонов был и впрямь похож на ваговожатого: нажимал кнопки на номерном пульте, объявлял что-то по селектору, а кроме того - снимал одну трубку, другую придерживал плечом около уха, третью бросал на рычаг. Очень озабоченный вид был у этого толстожопого монстра. Враз хлопнули сиденья откидных стульев, генералы вытянулись "смирно" и с нескрынаемой завистью воззрились на мое плечо, где покоилась мясная министерская длань. Боже мой, чего бы ни отдали они на свете, лишь бы поменяться со мной местами и подсунуть свое трепещущее от волнения и любви плечико под сень абакумовской руки! Они ведь не зря сидели на откидных стульчиках. Не знаю уж, кто это придумал - Ягода, Ежов или Лаврентий - поставить в приемной министра государственной безопасности СССР не обычную дорогую канцелярскую мебель, а полированные откидные стулья. Как в киношке. Чуть привстал, пошевелился не так, забыл, ослабил контроль за местом - хлоп! С сухим треском выскакивает из-под тебя сиденье. И эти юркие, ненадежные места добивали их окончательно, потому что все они - два десятка генералов - не знали, зачем их вызвал министр. По текущим делам? Или с отчетом? С повышением? Или с жутким разгоном? С понижением? Или?.. В прошлом году около этого стола вагоновожатый Кочегаров но приказу министра на моих глазах сорвал с генерал-майора Ильина погоны и отправил его под конвоем в подвал. Блок "Г" Внутренней тюрьмы. И сейчас все пытались заглянуть Абакумову в глаза, понять, зачем их вызвали - за милостью или опалой, угадать, сколько им еще сидеть на откидных стульчиках, - но все напрасно. Абакумов шел со мной в обнимку через приемную, глядя поверх генеральских шпалер - чуть прищурясь, брезгливо и равнодушно. Выскочил из-за стола Кочегаров, тряся уродливо-жирными ляжками, будто в ватные штаны одетый: - Никто не звонил, Виктор Семеныч. Все тихо... Величаво, еле заметно, как настоящий вельможа, кивнул ему Абакумов, подтолкнул меня в распахнутую дверь кабинета и милостиво разрешил: - Садись... Сейчас по рюмцу врежем... Хороший был кабинетик у Виктора Семеныча. Ведь вначале планировали не кабинет, а зал заседаний. Зал заседаний правления страхового общества "Россия". Ох уж эти беззаботные страховщики! От любых бед, от всяческих напастей обещали защитить. Оплатить, компенсировать. Дом шикарный на Лубянской площади отгрохали, зал для правления воздвигли - загляденье. Дубовые черные балки по деревянному потолку, панели на стенах, камин из финского гранита, люстры хрустальные, необъятные. Вот только с верховным страховщиком, небесным, забыли посоветоваться, и въехал в зал заседаний правления страхового общества "Россия" Феликс Эдмундович Дзержинский. И пошел страховать!.. А за ним - Менжинский. А за ним - Ягода. Потом - Ежов. А теперь восседает за зеленым столом размером с теннисный корт Виктор Семенович, тоже главный страховщик России. Молодцы-страховщики! И мы ребята не промах! Мы страховые агенты. Ох, и нагнали страху на всю страну, всю житуху державы превратили в сплошной страховой случай, скромное страховое общество "Россия" преобразовали во всемогущее Российское Общество Страха. Госстрах. Госбезопасность. Госужас. Одно плоховато: застраховав всех, мы и себя запугали до смерти. Пугая других, сами стоим по горло в ледяной каше ужаса. И никому и никогда нет отсюда выхода - страховка пожизненная и охватывает все: имущество, волю, членов семей, здоровье и жизнь. Мир не знал такого страхования... Абакумов достал из серванта черную бутылку без этикетки, разлил по фужерам, коротко приказал: - Будь!.. И плеснул в себя янтарную влагу. И я не задержался. Похрустел министр станиолевой оберткой шоколада "Серебряный ярлык", откусил прямо от плитки и подвинул мне по столу оставшийся кусок. О неслыханные знаки милости! Что-то серьезное мне предстоит! - Над чем трудишься? - спросил Абакумов. - Да есть одна разработочка интересная, товарищ генерал-полковник, - начал я осторожно: мне надо было очень аккуратно прощупать его отношение к делу врачей, пропальпировать его планы. - Человечек некий сигнализирует мне, что евреи наши зашевелились... Абакумов засмеялся: - Евреи всегда шевелятся. Профессия у них такая... А чего хотят? - Пустяков: государственности. Своей республики. - Так у них же есть?! - удивился Абакумов. - Мы ведь им в Биробиджане нарезали область! - Говорят они, что очень далеко и очень холодно. Хотят в Крыму... - Что-о? - рассердился Абакумов. - В Крыму - вместо выселенных татар. Туда, дескать, можно будет легко собрать всех евреев страны и учредить семнадцаую союзную республику. - А палкой по жопе они не хотят? - спросил меня Абакумов так грозно, словно ходатаем за создание Еврейской союзной социалистической республики со столицей в Севастополе выступал именно я. -Наверное, не хотят, - смирно ответил я и добавил: - Но дать крепко придется. - А кто там, да, кто?.. - Большинство почему-то врачи, медицинские профессора. Несколько литераторов. Какие-то инженеры... Конечно, я не был ходатаем за создание Еврейской республики. Я был просто создателем этой воображаемой страны. Она мне была нужна как постамент под мой художественный шедевр - заговор врачей с целью убийства Великого Пахана. Поэтому я велел своему агенту, журналисту-осведомителю Рувиму Заславскому, распространить идею Еврейской республики в Крыму среди жидоинтеллигентов, поясняя, что эта идея, мол, исходит от властей. Мол, во-первых, из дипломатических соображений, во-вторых, с целью противовеса сионистскому влиянию Израиля и, в-третьих, для окончательного успешного решения еврейского вопроса - власти заинтересованы в создании процветающей республики евреев в Крыму. И надо, чтобы представительная группа видных евреев обратилась с соответствующей просьбой к Пахану. А он, мол, конечно, разрешит, тем более, что шикарный полуостров - можно сказать, сплошной курорт - после изгнания оттуда предательской татарвы совершенно пустует. Среди евреев, как это ни удивительно, тоже дурачья немало. И несколько таких еврейских недоумков сразу же купились, увлеклись, размечтались. А увлекшись, помчались, как наскипидаренные, к своему главному фактотуму пред лицом Пахановым - Мудрецу Соломоновичу Эренбургу. Ну, а этот смрадюга, меня не дурее, выслушал их, прочитал уже составленное письмо на Высочайшее Паханово Имя и молвил: - Вы хотите гетто? Вы его получите. Но не в Крыму, а много северо-восточнее... Но радетелей еврейской государственности не остудил. - Значит, охота, говоришь, евреям перебраться к теплым морям? - спросил Абакумов и поцокал языком. Зазвонил на столе телефонный аппарат, слоново-белый, с золотым гербом на диске. - Абакумов слушает! - и сразу даже привстал от усердия. - Слушаю, Лаврентий Палыч, слушаю!.. Есть!.. Да, конечно... Так точно!.. Незамедлительно распоряжусь... Слушаюсь... Безусловно, сделаю... Виноват... Люди подводят иногда... Все выполню лично... Есть... Трубка буркотела, клубилась взрывами кавказского гортанного матюжка, искрилась вспышками верховного гнева Лаврентия. И вдруг Абакумов, не обращая на меня внимания - забыл он обо мне или доверял так? - сказал со слезой: - Лаврентий Палыч, дорогой, вы же знаете, что эта сука Крутовапов каждый мой шаг караулит, крови моей, как ворон, жаждет... На нашу голову его свояк ко мне подсадил... Помолчал, вслушиваясь в телефонные ебуки своего покровителя, сказал: - Конечно, постараюсь изо всех сил... Слушаюсь... Завтра доложу... Положил на рычаг трубку, налил дрожащей рукой себе коньяку, обо мне забыл, хлопнул, не закусывая шоколадом "Серебряный ярлык". Я сидел бесшумно. Серой мышью под половицей. Хорошо бы отсюда через щель в паркете вылезти, чтобы забыл обо мне Абакумов. Я услышал нечаянно разговор, которого мне знать не полагалось. Подсмотрел, как две клювастые птицы с герба, высунувшись из-за головы Пахана, гвоздят друг друга. Свояк - это Маленков. Они с Крутовановым женаты на родных сестрах. Крутованов - умный жилистый пролаза, сидит в кабинете на этом же этаже. Первый заместитель товарища Абакумова. Глаза и уши Маленкова в этом заповеднике, вотчине, бастионе Берии. Смертельная схватка, полуфинал: если Абакумов серьезно ошибется, то на его место сразу же влезет Крутованов. А Маленков, таким образом, подпиливает у Берии ножки стула. Правда, Крутованова перекроет другой бериевский выкормыш - заместитель министра Кобулов. Но Пахан любит Абакумова и доверяет ему больше, чем Кобулову, - опасается азиатского криводушия. И поэтому держит за спиной Кобулова своего земляка Гоглидзе. А Маленков продвигает потихоньку на помощь Крутованову своего бывшего секретаря, а ныне третьего замминистра Судоплатова... О хитроумие, бессчетность ситуаций в шахматной партии политики! Политическая партия. Полицейская политика. Партийная полиция. Бесцельная изощренность, ибо черными и белыми играет один гроссмейстер. Сам с собой. Против человечества. Абакумов глянул на меня затуманенным глазом, тяжело вздохнул: - Эх, брат Пашка, трудно! Государство вести - не мудями трясти... Я понимающе закивал, но все-таки решил напомнить: - Виктор Семеныч, а что делать с еврейской автономией в Крыму? Абакумов махнул рукой: - Это пустое! Дай кому надо в мозг, а раскручивать это дело сейчас нет смысла. Теперь у нас дело поважнее выплывает... Он встал, затянул потуже ремень, поправил под погоном портупею, упруго прошелся по кабинету под четкий перезвяк своей конской упряжи из лакированных ремней, пряжек, орденов, медалей, застежек, и волной пронесся за ним пронзительный запах кожи, пота, коньяка, крепкого одеколона, и в гибкой его поступи, во всем тяжелом мускулистом теле с маленькой ладной головой была ужасная сила раскормленного могучего зверя. - Поехали! - приказал он. - Слушаюсь! Разрешите сбегать за шинелью, Виктор Семеныч? - Не надо, - ухмыльнулся он. - В моей машине тепло. И долгий наш проход от кабинета до подъезда No 1 - через вагон приемной, где генералы на откидных стульчиках будут ждать нашего возвращения бесконечные часы; через коридор с алыми дорожками, будто натекшими кровью с лампасов абакумовских бриджей; через катакомбную серость гранитного вестибюля, - все это походило на затянувшуюся детскую игру "Замри!". Все встречавшие нас в этот разгар рабочего вечера цепенели по стойке "смирно", руки по швам, спиной к стене, немигающие искренние глаза в широкое абакумовское переносье, вдох заперт в груди, и ясно было, что если им не скомандовать "Отомри!", они так и подохнут в немом субординационном восторге. А я напряженно думал о том, что "заговор врачей" дал трещину в самом основании - еще не родившись толком на свет. Какое-то "выплывающее дело поважнее..." заслоняло воображение нашего замечательного министра. Начальник охраны крикнул зычно на весь склеп вестибюля: "Сми-ирна-а!", дробно щелкнули подкованные каблуки караула, и мы вышли на улицу, в ленивый снегопад, в тишину вечера. Желтовато дымились, маслом отсвечивали фонари, сполохами сияли лампы во всех окнах, шаркали по тротуару лопаты дворников. По квартальному периметру конторы ходили часовые - удивительные солдаты в парадной офицерской форме, с автоматическими двенадцатизарядными винтовками. Для боя и солдаты, и винтовки были непригодны: их держали для устрашения безоружных, потому что внушительный полуавтомат с плоским штыком был тяжел, боялся холода, воды, песка и ударов так же, как и эти матерые разъевшиеся вологодские бездельники. А госстраховскую функцию они выполняли прекрасно - ни одного пешехода не было на тротуаре, по которому ходить вроде бы никому не запрещалось. Шесть телохранителей выстроились от подъезда до дверцы пыхающего дымками выхлопа "линкольна", и на лицах этих молодцов была написана одна туга-тревога: успеть прыгнуть в свой эскортный "ЗИС 110" и не сорваться с хвоста министерского лимузина. Поскольку Абакумов не боялся покушений никогда не существовавших у нас террористов, его любимой забавой были гонки с охраной. Не успел старший комиссар сопровождения захлопнуть за мной дверцу, а министр уже скомандовал шоферу: "Ну-ка, нажми, Вогнистый!" - и "линкольн" помчался поперек площади Дзержинского. В заднее стекло, бронированное, густо отливающее нефтяной радужкой, я видел, как вскакивает на ходу охрана в уже едущий конвойный "ЗИС", как мигают у них суматошно желтые фары. Над площадью разнесся квакающий рев "коков" - никелированных фанфар правительственной сирены. - В цирк, - сказал Вогнистому Абакумов. Я не удивился. Два-три раза в неделю грозный министр ездит в цирк, где его всегда ждет персональная ложа. Наверное, глубокий психологизм жонглеров, драматическая изощренность гимнастов, мудрость фокусников возвышали сумеречную душу Абакумова, делали его милосерднее и веселее. Абакумов наклонился вперед и, накручивая рукоятку, как патефон, поднял за спиной Вогнистого толстое стекло, отъединив нас в салоне. И сказал мне озабоченно: -Значит, так, Павел, пошлю тебя в Ленинград. Там предстоит большое дело. Все областное начальство сажать будем. Продались суки маленковские... Так и запомнился он мне в этом разговоре - уже согласовавший "вопрос" наверху и готовый уничтожить все ленинградское руководство, и озабоченно накручивающий ручку стеклоподъемника, как будто заводил он патефон, чтобы мы могли сбацать прямо в салоне модное танго "Вечер". Я вспоминал много лет спустя тот разговор, читая дело по обвинению бывшего министра государственной безопасности СССР гражданина Абакумова В.С. ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР В.В.УЛЬРИХА. Скажите, подсудимый, за что вас двадцать лет назад, в апреле 1934 года, исключили из партии? АБАКУМОВ. Меня не исключали. Перевели на год в кандидаты партии за политическую малограмотность и аморальное поведение. А потом восстановили. УЛЬРИХ. Вы стали за год политически грамотным, а поведение ваше - моральным? АБАКУМОВ. Конечно. Я всегда был и грамотным, и вполне моральным большевиком. Враги и завистники накапали. УЛЬРИХ. Какую вы занимали должность в это время и в каком состояли звании? АБАКУМОВ. Об этом все написано в материалах дела. УЛЬРИХ. Отвечайте на вопросы суда. АБАКУМОВ. Я был младшим лейтенантом и занимал должность оперуполномоченного в секретно-политическом отделе - СПО ОГПУ. УЛЬРИХ. Через три года вы уже имели звание старшего майора государственной безопасности, то есть стали генералом и заняли пост начальника Ростовского областного НКВД. С чем было связано такое успешное продвижение по службе? АБАКУМОВ. Ну и что? Еще через полтора года я уже был наркомом госбезопасности. Ничего удивительного - партия и лично товарищ Сталин оценили мои способности и беззаветную преданность делу ВКП(б). УЛЬРИХ. Садитесь, подсудимый. (КОМЕНДАНТУ.) Пригласите в зал свидетеля Орлова. (СВИДЕТЕЛЮ.) Свидетель, вы хорошо знаете подсудимого? ОРЛОВ. Да, это бывший министр государственной безопасности СССР генерал-полковник Абакумов Виктор Семенович. Я знаю его с тридцать второго года, мы служили вместе в СПО ОГПУ оперуполномоченными. УЛЬРИХ. Что вы можете сказать о нем? ОРЛОВ. Он был очень хороший парень. Веселый. Женщины его уважали. Виктор всегда ходил с патефоном. "Это мой портфель", говорил он. В патефоне есть углубление, там у него всегда лежала бутылка водки, батон и уже нарезанная колбаса. Женщины, конечно, от него с ума сходили - сам красивый, музыка своя, танцор отменный, да еще с выпивкой и закуской... УЛЬРИХ. Прекратить смех в зале! Мешающих судебному заседанию прикажу вывести. Продолжайте, свидетель... ...слезы навернулись на глаза. Я вспомнил его - крутящего патефонную ручку стеклоподъемника за спиной шофера Вогнистого. "...Все областное начальство сажать будем... Продались, суки маленковские..." УЛЬРИХ. Свидетель Орлов, вы были на партийном собрании, когда Абакумова переводили из членов ВКП(б) в кандидаты? Помните, о чем шла речь? ОРЛОВ. Конечно, помню. Они с лейтенантом Пашкой Мешиком, бывшим министром госбезопасности Украины, вместе пропили кассу взаимопомощи нашего отдела. УЛЬРИХ. Наверное, тогда еще Мешик не был министром на Украине? ОРЛОВ. Ну, конечно, он был наш товарищ, свой брат оперативник. Это они погодя, после Ежова, звезд нахватали. УЛЬРИХ. А за что Абакумов нахватал, как вы выражаетесь, звезд, вам известно? ОРЛОВ. Так это всем известно. Он в тридцать восьмом поехал в Ростов с комиссией Кобулова - секретарем. Там при Ежове дел наворотили навалом. Полгорода поубивали. Ну, товарищ Сталин приказал разобраться - может, не все правильно. Вот Берия, новый нарком НКВД, и послал туда своего заместителя, Кобулова. А тот взял Абакумова, потому что перед этим выгнал прежнего секретаря, совершенного болвана, который и баб хороших добыть не мог... УЛЬРИХ. Выражайтесь прилично, свидетель! ОРЛОВ. Слушаюсь! Так вот, Витька сам ростовчанин, всех хороших... это... людей на ощупь знает... Ну, приехали они в Ростов вечером, ночью расстреляли начальника областного НКВД, а с утра стали просматривать дела заключенных, тех, конечно, кто еще живой. Мертвых то не воскресишь... Абакумов тут же разыскал не то какую то тетку, не то знакомую, старую женщину, в общем, она еще до революции держала публичный дом, а при советской власти по-тихому промышляла сводничеством. Короче, он за сутки с помощью этой дамы собрал в особняк для комиссии все ростовское розовое мясо... УЛЬРИХ. Выражайтесь яснее, свидетель! ОРЛОВ. Да куда же яснее! Всех хорошеньких блядей мобилизовал, простите за выражение. Выпивку товарищ Абакумов ящиками туда завез, поваров реквизировал из ресторана "Деловой двор", что на Казанской, ныне улица Фридриха Энгельса. В общем, комиссия неделю крепко трудилась: по три состава девок в сутки меняли. А потом Кобулов решение принял: в данный момент уже не разобрать, кто из арестованных за дело сидит, а кто случайно попал. Да и времени нет. Поэтому поехала комиссия в тюрьму на Багатьяновской, а потом во "внутрянку", построили всех зеков: "На первый-второй - рассчитайсь!". Четных отправили обратно в камеры, нечетных - домой. Пусть знают: есть на свете справедливость! УЛЬРИХ. А что Абакумов? ОРЛОВ. Как "что"? Его Кобулов за преданность делу и проворство оставил исполняющим обязанности начальника областного управления НКВД. И произвел из лейтенантов в старшие майоры. А через год Абакумов в Москву вернулся. Уже комиссаром госбезопасности третьего ранга... УЛЬРИХ. Подсудимый Абакумов, что вы можете сообщить по поводу показаний свидетеля? АБАКУМОВ. Могу сказать только, что благодаря моим усилиям была спасена от расправы большая группа честных советских граждан, обреченных на смерть в связи с нарушениями социалистической законности кровавой бандой Ежова - Берии. Попрошу внести в протокол. Это во-первых. А во-вторых, все рассказы Орлова Саньки насчет якобы организованного мною бардака являются вымыслом, клеветой на пламенного большевика и беззаветного чекиста? И клевещет он от зависти, потому что его самого, Саньку, в особняк не пускали, а мерз он, осел такой, в наружной охране, как цуцик. И что происходило в помещении во время работы комиссии, знать не может. УЛЬРИХ. Вопрос свидетелю Орлову. Ваша последняя должность до увольнения из органов госбезопасности и ареста? ОРЛОВ. Начальник отделения Девятого Главного управления МГБ СССР, старший комиссар охраны. УЛЬРИХ. Благодарю. Конвой может увести свидетеля. Я не хотел в Ленинград - сажать тамошнее начальство, продавшихся сук маленковских. Не то чтобы я их жалел, кабанов этих раздутых; просто никакого не предвидел для себя профита с этого дела. Неизвестно, где его истоки, и уж совсем не угадать, во что оно выльется. А отсеченное от задумки и непонятное в своей цели становилось мне это дело совсем неинтересным - тупая мясницкая работа. Нет, у меня была своя игра - надо было только ловчее увильнуть от ленинградского поручения. И пока мы мчались в абакумовском "линкольне" по заснеженной вечерней Москве, сквозь толстое стекло, отделявшее нас от шофера Вогнистого, еле слышно доносился из приемника писклявый голос Марины Ковалевой, восходящей тогдашней звезды эстрады: "Счастье полно только с горечью. Было счастье, словно вымысел. До того оно непрочное, Что вдвоем его не вынесли..." Абакумов мрачно раздумывал о чем-то, наверное, о предстоящей посадке ленинградских командиров, маленковских сук, хотя со стороны казалось, что он прислушивается к певичке, и я его сразу понял, когда он неожиданно сказал. - Голос - как в жопе волос - тонок и нечист... - подумал и добпвил. - Но в койке она пляшет неплохо... Я засмеялся, подхватил лениво катящийся по полю мяч и решил начать свой прорыв к воротам. - Это важнее. По мне - пусть совсем немая, лишь бы в койке хорошо выступала... Мне надо было успеть забросить мяч до того, как мы приедем в цирк. Абакумов слишком часто ходил в свою ложу - не могло того быть, чтобы там не подбросили пару микрофонов. - Я одну такую знаю... - начал я нашептывать со сплетническим азартом. - Вот это действительно гроссмейстерша! И молчит. Из-за нее наш Сергей Павлович совсем обезумел... - Крутованов? - удивился Абакумов. И сразу же сделал стойку: - Ну-ка, ну-ка!.. - Он этой бабе подарил алмаз "Саксония"... - Что за алмаз? - Его Пашка Мешик выковырнул из короны саксонских королей. В Дрездене дело было... - Чего-чего-о?! - Точно, в сорок седьмом, он его на моих глазах отверткой выковырнул! - И что? - И велел мне передать только что назначенному замминистра Крутованову. - Зачем? - Чтобы вправить алмаз в рукоять кинжала и подарить его от имени работающих в Германии чекистов Иосифу Виссарионовичу. - Ай-яй-яй! - застонал от предчувствия счастья Абакумов. - А почему Крутованов? Я доброжельно посмеялся: - Вы же Пашку Мешика знаете - он на всех стульях сразу посидеть хочет. Сам-то он на верхние уровни не выходит, а через Крутованова и его свояка запросто можно поднести такой презент и их благоволением заручиться кстати... - Так-так-так... - зацокал языком Абакумов, башкой замотал от восторга. - Ах, молодцы! Ах, умники!.. Но ведь не вручили?.. Я покивал огорченно. - Ну и как же всплыл этот камешек вновь? - У меня агент есть, ювелир. Он много лет выполняет заказы Анны Ивановны Колокольцевой, жены нашего известного писателя Колокольцева... - Надо же, ядрена вошь! - искренне возмутился Абакумов. - Писатели - сортирных стен маратели! Сроду я не слыхал, не читал такого писателя, а своих ювелиров держат! Я усмехнулся: - Наверное, читали, Виктор Семеныч! Забыли просто. Он ведь, помимо книг, подробные романы пишет нам. Агентурная кличка "Барсук"... - Да-а?.. Черт его знает, всех не упомнишь!.. Так что с ювелиром? И с бабой этой? - А у бабы этой, у Колокольцевой, видать, промеж ляжек медом намазано: во всяком случае, Крутованов шесть лет с ней живет, дорогие подарки делает. А она его тетюшкает и нежит, любовь у них неземная, и баба эта - жох, потихоньку, молча, с подарками гешефты проворачивает... - Продает, что ли? - Ну да! Продает! Она ничего не продает - она только покупает! Драгоценности у нее невероятные... Откуда? Штука в том, что у нее, кроме мужа и Сергея Павловича, есть еще один хахаль. - Вот блядь какая! - рассердился Абакумов. - Сколько же ей садунов надо? - Нет, Виктор Семеныч, она не от похоти кувыркается - интерес, можно сказать, возвышенный у нее. Любовник этот - Лившиц, Арон Лившиц... - Скрипач? - Да, скрипач. Главный наш скрипач. И мадам крутит им всем троим рога, как киргиз баранте... - Ага. Ну и что ювелир-то?.. - Ювелир донес мне на днях, что привезла она камень в оправе - оценить. Невиданной красоты камешек и размера тоже. Я не поленился, подъехал. И - обомлел: этот самый камень я три года назад отдал Крутованову. - Ошибиться не мог? - быстро спросил Абакумов, и по его прищуренным глазкам, наморщенному лбу было отчетливо видно, как он начинает заплетать будущую гениальную интригу. - Ошибиться трудно, Виктор Семеныч, - там на оправе, в платиновой розочке, написано "Rex Saksonia". - Ясно. Давай дальше, - заторопил Абакумов. - Ну, ювелир ей сказал: камень должен стоить триста пятьдесят - четыреста тысяч. Она подумала, что-то прикинула, посчитала и говорит: к вам, мол, завтра с этим камнем придет человек, вы скажите, что вещь стоит двести пятьдесят тысяч, не меньше. - Понял, - кивнул Абакумов. - Назавтра муж явился прицениваться. - Не совсем. Назавтра явился Лившиц - ювелир его сразу узнал: личность известная, фотографии во всех газетах... А муж явился еще через день. - Значит, эта сучара слупила за дареный камень с них обоих? - восхитился министр. - Выходит... - А зачем ей такие деньги? - с искренним интересом спросил Абакумов. - Чего она с ними делает? - Оборотный капитал. Другие камни покупает. У нее коллекция будь-будь! Алмазный фонд! - Ах, друг Сережа мой прекрасный! - тихо стонал от охотничьего восторга Абакумов, ощущавший непередаваемую радость: силок затягивался на шее врага! - И Пашка Мешик-то, тоже орел! Друг ситный, сидит в Киеве, жрет галушки и помалкивает, мне ни гугу... "Линкольн" затормозил плавно у ярко освещенного подъезда цирка, и мы не успели привстать с сидений, а уж комиссар охраны, дымящийся потным паром, маячил снаружи, дожидаясь команды нажимать на ручку, распахивать дверь. Но Абакумов не торопился в свою ложу, а удобнее уселся на черном шевровом сиденье, смотрел на меня - сквозь меня, как на снегопад за синеватым бронированным стеклом. Потом отвел взляд в сторону, сказал грустно: - И ты тоже помалкиваешь... гамбиты свои разыгрываешь... Почему?! - Я должен был собственными глазами на камешек глянуть, - внушительно сказал я. - Дело-то серьезное, Виктор Семеныч. - Ну, глянул... и... - И позавчера к вам записался на прием. А вы только сегодня появились. - Верно... - задумчиво сказал Абакумов, хлопнул легонько меня по плечу и тихо похвалил. - Молодец, Пашка Удружил... И я решился скинуть последнюю карту, козырную шестерочку: - Если эту Колокольцеву нежно взять за вымечко, само собой, в надлежащей обстановке, мы там и другие интересные вещички выудим... - Думаешь? -Уверен. Он ей конфискованные драгоценности дарил. - Хорошо, - кивнул министр. - Займись этим незамедлительно. Аккуратно все обставь, без шухера, чтобы Крут ни о чем не догадался, пока досье не будет готово. - Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, - кивнул я, глядя, как переминается на морозе комиссар охраны. - Но вы же велели собираться в Ленинград? Абакумов посмотрел на меня искоса, усмехнулся и отрубил: - Отставить! Не надо... Досье на пострела нашего мне сейчас нужнее. А в Ленинграде авось и без тебя справятся... Да, в Ленинграде и без меня неплохо справились - всех партийных командиров перебили! Боже мой, на какой риск я пошел тогда, сдав Крутованова министру! Только чтобы не поехать в Питер! Может быть, именно тогда и родился, проснулся, ожил во мне