омек, что у меня за развлечения... -- Ну ладно. Договорился я с ним на завтра. Ты сиди здесь, как гвоздь в стене, -- не шевелись. Завтра к вечеру заеду, расскажу, как и что. -- А деньги когда? -- Опять ты про свое! Я тебе сказал уже: недели две понадобится, чтобы их сплавить. Ты сиди здесь, никуда не выходи, читай книги: ты же вон какой, оказывается, библиофил. -- Паспорт новый достанете? -- Э, брат, за него надо будет много денег заплатить. Если завтра все провернем успешно, куплю тебе недельки через две паспорт. А все, что останется от твоей доли, -- доставлю на блюдечке с голубой каемочкой... -- Любите вы меня, Виктор Михалыч, ласкаете... Боюсь, заласкаете насмерть! -- А ты не бойся -- целее будешь. Короче, сиди здесь и не рыпайся. До завтра! -- Ни пуха... -- Иди к черту! Балашов шагнул на улицу, как в кузнечный горн. Раскаленные камни дышали жаром, асфальт продавливался под каблуками. Не подходя к машине, он завернул в будку уличного телефона-автомата и набрал номер своей мастерской. -- Федор Игнатьевич, это я, Балашов. Мне сообщили, что неожиданно заболела моя Алла -- температура, рвота. Я сейчас с врачом к ней еду, вы уж там без меня как-нибудь... -- Будьте спокойны, Виктор Михалыч, я все обеспечу. Желаю Алле Матвеевне выздоровления! -- Спасибо. Если у нее что-то серьезное, я, вероятно, завтра задержусь немного... Бросил трубку на рычаг и, обливаясь потом, выскочил из будки. Черный автомобиль раскалился так, что было больно дотронуться. Балашов открыл дверцу, и в лицо ему ударила волна горячего воздуха. Он с места рванул машину, и, набирая скорость, черная "Волга" полетела в сторону центра города. Лавируя между машинами, вклиниваясь в каждый свободный участок дороги, Балашов вел машину напряженно и расчетливо, почти не задерживаясь у светофоров, изредка вырываясь на резервную зону улицы. Остался позади центр, промелькнули дома Кутузовки, Панорама, новостройки Кунцева и Сетуни. Впереди -- широкая серая полоса Минского шоссе. Акселератор нажат до отказа, мотор звенит от громадных оборотов, шины с шипением отталкиваются от асфальта. Деревья, домики по обочинам дороги слились в непрерывную пестро-зеленую ленту. На лице Балашова застыла кривая усмешка... Тринадцать часов Белый "мерседес" стоял у подъезда. Тихонов бросил взгляд на номер и, не задерживаясь, вошел в вестибюль. В гостинице было немного прохладнее, чем в раскаленном пекле улицы. Тихонов закинул пиджак на плечо и направился в бюро обслуживания. Здесь был настоящий рай -- три вентилятора поворачивали во все стороны свои гудящие лопасти, разгоняя по залу волны прохлады. Яркие плакаты на стенах предлагали летать только на самолетах "Эйр Индиа", посетить Париж весной, полежать на пляжах Мамайи. Пальмы, яхты, загорелые красавицы, элегантные молодцы. Красота! Молоденькая переводчица, умирая от жары, переписывала какую-то длинную ведомость. Тихонов приготовил для нее самую свою обворожительную улыбку. "Сейчас бы придумать какие-нибудь шуточки, -- с огорчением подумал он, -- ничего ведь не получится иначе. Мозги от духоты растопились". -- Простите, это вы распоряжаетесь всеми этими удовольствиями? -- Тихонов указал на плакаты. Девушка вяло улыбнулась. -- Просто обмен туристской рекламой на основах взаимности. Тихонов уже прочно устроился в кресле у ее стола. -- Я вот посмотрел на этот плакат, и мне снова захотелось съездить в Париж весной. -- А вы что, там были уже? -- Нет, но в прошлом году я тоже хотел... Переводчица засмеялась. -- Такая древняя "покупка", что я ее даже забыла. -- Это не довод. Все новое -- это основательно забытое старое, как говорит один мой друг. -- Это не ваш друг, это Сократ говорил. -- Тем более. Сократ ведь тоже был начитанный парень. -- Людям, способным шутить на такой жаре, я бы давала медаль. -- А у меня есть медаль. -- За шутки? -- За храбрость. -- Я так и подумала. -- А вы бы сами попробовали шутить, когда на улице восемьдесят градусов. -- Только что передавали по радио, что всего тридцать восемь. -- А я -- по Фаренгейту. Так внушительнее. -- Я вижу, вы любите приукрасить. -- А что это вы меня все время порицаете? -- А за что вас поощрять? Стас горестно покачал головой. -- Все вы такие. Вот если бы вы видели, на каком великолепном белом "мерседесе" я приехал, то, наверное, снисходительнее отнеслись к моим маленьким слабостям. Девушка засмеялась: -- Вас зовут Макс Цинклер? -- Нет. А что? -- А то, что я как раз сегодня оформила выездные документы Максу Цинклеру из Бремена, которому принадлежит стоящий у подъезда великолепный белый "мерседес", на котором вы приехали... -- Подумаешь тоже. Не белый "мерседес", так голубой "Москвич". Не влияет. Так что поедем весной в Париж? -- Заезжайте следующей весной -- поговорим. Тихонов помахал ей рукой и вышел в вестибюль. Несколько индусов в чалмах сидели в креслах и спокойно покуривали черные сигареты. От палящих лучей солнца огромные стекла-витрины светили яркими прожекторами. Тихонов покосился на индусов и подумал: "Ставлю рупь за сто, что у них в чалмах спрятаны пузыри со льдом..." -- и, размахивая пиджаком, пошел на улицу. Четырнадцать часов "В квартире 25 проживает гражданка Куликова Елизавета Алексеевна". Хм, проживает! Она-то проживает, это факт. Если бы знать только, кто еще здесь проживает? Тихонов постоял перед дверью с табличкой "25" и, поборов соблазн, вернулся к двери на другой стороне площадки. Рубашка совершенно взмокла и прилипла к лопаткам. Свою замечательную фуражку с буквами МГТС он носил уже под мышкой. Да, жаркий денечек выдался сегодня. Тихонов позвонил в двадцать седьмую квартиру. -- С телефонного узла... -- Заходь, заходь. Капитан дальнего плавания Стеценко был дома один. Он ходил по квартире в трусах, выглядевших как плавки на его огромном туловище. -- Тебя, часом, не смущает мой наряд? А в общем-то, чего тебе смущаться, я же не баба! Это в ту квартиру -- напротив -- заходи аккуратно, спроси сначала: "Можно?" -- А что в той квартире? -- У-у, там отличная дивчина живет -- первый сорт! -- Ладно, тогда спрошу, -- охотно согласился Тихонов. -- А что, кроме нее, там некому открывать, что ли? -- Нет. Она одна живет. -- Вот мне давно надо к такой девушке с квартирой посвататься -- жениться пора. -- Тут ты опоздал -- к ней такой парень ходит, что ай-яй-яй! Пижон! Красавец! -- Ничего, я, хотя и не красавец, по части девушек тоже не промах. -- Да, парень ты хоть куда! Так ты мне скажи, жених: ты насчет телефона или о девушках пришел спрашивать. Тихонов обиделся: -- Про девушек вы первый начали... А я -- насчет телефона. -- Так у меня и нет его вовсе! -- Вот я и пришел вам сказать, что будет! -- А когда? "Черт знает, когда телефоны им поставят. Видит бог, что я-то насчет девушки пришел... Но больше спрашивать не стоит..." -- подумал Тихонов и уверенно сказал: -- После монтажа оборудования... Квартале в четвертом. В двадцать шестой квартире долго не открывали, потом послышался мальчишечий голос: -- Кто? -- С телефонного узла. -- А нам мама не велит открывать дверь, когда ее нет дома. -- А цепочка у вас есть на двери? -- Есть. -- Ты ее одень, открой дверь и говори со мной через щель. Тихонов почувствовал, что если сейчас не напьется .холодной воды, то просто помрет. За дверью было слышно, как два голоса совещались шепотом. Потом неожиданно щелкнул замок. -- Заходите... В прихожей стояли два белобрысых мальчугана лет по девяти, такие одинаковые, будто их отштамповали на печатной машине. Тихонов засмеялся: -- Вы что, близнята? -- Да. Меня зовут Борис, а братана -- Женька. Как братьев Майоровых. -- А в хоккей вы играете? -- У-у, еще как! Только мы на "гагах" катаемся. Мама обещала купить в этом году "канады", а все не покупает. И еще -- у нас нет своего Старшинова, а то бы мы всем показали! А так нас ребята из дома тринадцать все время несут... -- Возьмите меня за Старшинова, -- предложил Тихонов. -- Так вы же большой уже, -- сказал тоненьким голоском Женька, отступая на всякий случай за спину брата. -- Ну и что? -- удивился Тихонов. -- Большие тоже в хоккей играют! -- Так вы не с нашего двора, а подставных нельзя включать, -- с сожалением отказался Борис. -- Ребята, дайте попить чего-нибудь, умираю от жары, -- попросил Тихонов. -- Идемте на кухню, у нас там в холодильнике есть квас, -- взял его за руку Женька. Окно в кухне выходило на север, и здесь было почти прохладно. Холодный квас, пахнувший черным хлебом, имел вкус счастья. Тихонов присел на белую табуретку, положил руку на плечо Бориса. -- А вы возьмите в команду того дядю, который ходит к вашей соседке -- тете Лизе. -- Да он, наверное, играть не умеет. Он, по-моему, как дядя Стеценко -- моряк. -- Почему? -- Я у него на руке видел якорь нататуированный. А потом он в тенниске за газетой вниз выходил -- у него вся грудь разрисована: парусник целый выколот. Ух, здорово! Только я его уже недели две не видел. -- Что, не приходит? -- Он болеет, -- неожиданно сказал Женька. Борька посмотрел на него удивленно: -- Почем ты знаешь? Мучительно наливаясь краской, сгорая от собственной решительности, Женька сказал запальчиво: -- Да, болеет! Когда я ночью просыпаюсь и хожу пить, слышно через стенку, как он по кухне ходит: туда-сюда, туда-сюда. И сегодня ночью слышал. -- Э, дружок, может быть, это вовсе тетя Лиза ходит? -- спросил Тихонов. -- Не-е, он тяжелый, паркет под ним так и скрипит. -- Какой же он тяжелый, когда он на меня похож? -- пожал плечами Тихонов. -- Ха! Сказали тоже! Вы белобрысый, как мы с Борькой, а он черный, с черными глазами, и на голову вас больше! -- Ну, может быть, ты и прав. В общем, маме скажите, что приходили с телефонного узла, смотрели проводку... -- Так вы ж и не смотрели даже! -- Для специалиста, Боря, одним глазом глянуть достаточно. Лучше скажите, почему вы в такую жару не за городом, а в духоте этой сидите? -- А. мы через два дня в лагерь на третью смену уезжаем. -- Вместе? -- Конечно. Мы всегда вместе. -- Вот это отлично. Спасибо вам, ребята, за квас, за гостеприимство и вообще за все. -- Не стоит! -- дружно гаркнули мальчишки. Женька добавил: -- Приходите еще, про хоккей поговорим. -- Есть, товарищ Женя. Но впредь, прежде чем впускать незнакомых в квартиру, вы все-таки взгляните через цепочку. -- А-а, ерунда! -- махнул Борька рукой. -- Мы-то никого не боимся, это мама велит... Тихонов постоял в задумчивости на площадке, жадно вдыхая пыльный жаркий воздух подъезда. Подошел к двери двадцать пятой квартиры, прислушался. Потом нажал кнопку звонка. Ему показалось, что он услышал короткий, мгновенно стихший шелест. За дверью плавало длинное безмолвие. Он приложил ухо к обивке. Ни звука. А с другой стороны к двери приник Крот. Он слышал за дверью чужого. У Лизки есть ключ. Хромой и Джага так звонить не станут. Там стоял чужой. Оглушительно громко билось в груди сердце. Крот стоял, скорчившись у двери, судорожно сжимая горячую рукоятку пистолета. Может быть, шарахнуть прямо через дверь? Чужой потоптался, еще раз загремел над головой звонок... Мгновение, и шаги застучали вниз по лестнице, прочь... Пятнадцать часов -- Что? Нет, нет, этот вопрос мы решили своими оперативными средствами. Какой? Да, да, человека для связи пришлете вы, мы его обо всем проинформируем... -- Шадрин прервал разговор по телефону, вопросительно взглянул на вошедшего в кабинет Тихонова. -- Прошу прощения за опоздание! Задержался в доме Куликовой. Есть интересные сведения: в ее квартире без прописки живет молодой, примерно лет тридцати, мужчина, высокий, сильный, черноглазый брюнет. На груди и руке татуировка. По имеющимся данным, вот уже две недели из квартиры Куликовой не выходит. Человек он, судя по всему, необщительный, никто из соседей с ним не знаком! -- Ну и?.. -- Приходько вопросительно посмотрел на Тихонова. Все думали об одном и том же. -- Ну и то, что по приметам очень этот человек похож на Крота! -- закончил Тихонов свою мысль. -- Дельно, -- одобрил Шадрин. -- Принимаем как рабочую версию. Похоже, пора засучить рукава! -- До локтей! -- отозвался Тихонов. -- Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься! -- Подожди, -- вмешался Шадрин. -- Давай по порядку. -- Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом "мерседесе" с заграничным номером! -- Он и сам заграничный, -- спокойно сказал Шадрин. -- После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте... -- К сказанному могу добавить, -- заметил Тихонов, -- что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою "Волгу" и на бешеной скорости помчался на дачу -- километров сто тридцать -- сто .сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой. -- Черта с два, -- вмешался Приходько. -- По нашим сведениям, жена его вполне здорова. -- Значит, имеем мы следующее, -- сказал Шадрин. -- Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его -- ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра -- это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции. -- Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке, -- сказал Тихонов. -- Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра. -- Вполне согласен, -- сказал Приходько. -- Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так... Семнадцать часов Над костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата. -- Самое главное -- это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь, -- Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки. Аленка засмеялась: -- Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет. Старуха подмигнула ей. -- Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие... -- Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, -- сказала Алла. -- Вы его ведь в жизни столько не съедите. -- Э-э, нет, -- не согласилась старуха. -- А гости? Такое варенье гостям подать -- одно удовольствие... Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел. -- Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит, -- старуха сняла с варенья пену. -- И вишен-то такого урожая не упомню. Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала. -- Ты моя тезка? -- Тезка. Марья Фоминична встала со своей табуреточки. -- Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет. Алла кивнула: -- Есть, товарищ градоначальник! Плыла жаркая сонная летняя одурь... Вдруг Алла спросила: -- Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы? Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца. -- Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна. -- А это не переходит иногда в самодовольство? -- Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново. -- А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала! -- Почему? -- Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой? -- Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения. Алла сказала: "Раз", -- и загнула палец. -- У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение. -- Два, -- сказала Алла и загнула еще один палец. -- У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья! -- Три, -- сказала Алла и загнула еще один палец. -- Ну, и Аленка, конечно, -- засмеялась Валя. -- Четыре, -- сказала Алла... -- Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки -- полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение... -- Ах, Валюта, милая, какая разница в счете -- арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Нли банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! -- и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала. Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам: -- Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья... -- Знаю, деточка, знаю, -- Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. -- Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул -- заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного -- все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. "Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!" Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я -- прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? "Волге" экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала. -- Эх, Алла, если двадцать пять лет -- это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и в природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди! Восемнадцать часов Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время -- половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели -- Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется "вальтер". "Боже мой, что же это? -- в ужасе подумала она.-- Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?" Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают... Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает -- ничего ей не известно, Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка -- нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги. Она погладила его рукой по голове. -- Геночка, тебе плохо? -- А? Что? -- встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя. -- Тебе плохо, Гена? Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть "вальтер" в карман. -- Что с тобой, Геночка? -- Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо -- бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался. -- И все? -- Все. А тебе этого мало? -- По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности. Крот обнял ее за голову. -- Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку -- и поедем. И все отлично будет... -- Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча? Крот задумался на мгновение. -- Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается. -- А зачем у тебя дома пистолет? Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы. -- Раз есть -- значит надо. Так надо. -- Это не ответ. -- Ответ. Я тебе говорю, что ответ. -- Потом отвел глаза и сказал: -- Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому. -- Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место... Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда... Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: "Следующая... следующая..." -- и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда. И когда заведующая вышла в зал и сказала: "Лиза, загляни ко мне на минуточку...", она поняла -- вот она, пришла. В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала: -- Вот это наша Лизочка Куликова, -- извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь. -- Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна, -- подвинул ей парень стул. -- Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда -- у меня народ! -- Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть -- в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне и вам. -- А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила? -- Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали? -- Нет, -- растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: "Вот оно!" -- Ну вот, будем знакомы, -- и Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой. -- Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной. -- А зачем это вам? -- Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой? -- Да, конечно... -- Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль -- правда! Идет? -- Идет, -- кивнула Лиза. -- Вы знаете человека по фамилии Балашов? -- Нет. -- Лиза! -- Я, честное слово, не знаю никакого Балашова! -- Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо? Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов. -- Это Виктор Михалыч! -- Кто он? -- Начальник моего Гены. Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос. -- Так, отлично. Это и есть Балашов. -- Но я этого действительно не знала! -- Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях? Лиза пожала плечами: -- Да я его видела всего раза два. -- Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях? -- Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену -- она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Гении начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу. -- Давно это было? -- Весной еще. По-моему, в марте. -- Что он у вас, Лиза, делал дома? -- Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого. -- Знакомый после этого бывал у вас? -- Да. Месяц назад. Пробыл один день. -- Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность. -- Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые... -- Прямо готовый словесный портрет! -- воскликнул весело Тихонов. -- Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный, -- объяснила растерянно Лиза. -- Лиза, вы не запомнили, как его звали? -- Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич. -- Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях? Лиза безошибочно показала на фото Коржаева. -- Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер? -- Нет, никогда не слышала даже. -- Это точно? -- Мы же договорились! -- Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова? -- Вчера вечером. -- В связи с чем? -- Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании. -- Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был? -- Нет. Во всяком случае, я этого не знаю. -- То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома... -- Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе. -- Геннадий -- это ваш муж? -- как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов. -- Да-а, -- поколебавшись, ответила Лиза. -- А он что, прописан у вас? -- Нет. Мы с ним не зарегистрированы. -- А как его полное имя? -- Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли. -- Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа? -- Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее. -- Он?! -- Да, это Гена, -- прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота. Она поняла: произошло что-то ужасное, и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его -- она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете! -- Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке? -- Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели... -- Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск. -- Вот и пришла, -- упали у Лизы руки на колени. -- Что? -- Нет, это я так, про себя... -- Подождите меня здесь минуту, -- Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь -- чтобы видеть коридор. Набрал номер. -- Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома... Девятнадцать часов Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой, как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд -- не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца. "Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это... Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!" Крот взял в серванте оставленную Балашовым бутылку "Двина". Налил в стакан, морщась, большими глотками выпил. Нашел зеленое морщинистое яблоко, укусил раз, но есть не хотелось, и он выплюнул прямо на паркет. Завалился на тахту, закрыл глаза, и все мягко заколыхалось перед ним. Как задавила его эта хромая собака! Уж очень он умен, Хромой, нехорошо умен! Крот вспомнил свой первый разговор с ним. Сидел перед Хромым тогда тихонько, протирал платком стекла очков. Хромой остро глянул: -- Ты зачем очки носишь? -- Как зачем? -- растерялся Крот. -- По близорукости... -- Врешь, -- спокойно сказал Балашов, небрежно пояснил: -- Маскируешься плохо. У близоруких людей без очков вид глуповатый, а у тебя -- ишь какая хищная рожа! Ты, наверное, жаден очень? -- Да нет... -- Снова врешь. Да ты не смущайся. Мне такие люди нужны. -- Потом сказал, и Крот не понял, всерьез или шутя: -- Простые стекла в оправе тоже улика. Ты бы еще синие очки надел, как Паниковский... Давно было. Сколько воды утекло после того разговора. И вроде был уже момент, когда он мог прижать Хромого лопатками к полу. Да вот, гляди ж ты, -- сам лежит, чуть жив, как милости, ждет подачки Хромого. Это свою-то долю! Кровно заработанную! А эта сволочь еще выкаблучивается: захочет -- даст, не захочет -- пошлет к черту. Дожил ты, Крот, до хорошей жизни... Не было сил злиться, орать, бесноваться. Он боялся думать о том, что будет, и думал только о том, что было и чего уже не вернешь. Зачем он согласился тогда ехать в Одессу? Ну разве можно быть таким идиотом? Не поеду -- и все! Ну, поймали бы, допустим, -- отсидел свой пятерик и вышел. Он молодой еще, здоровый. Женился бы на Лизке или на другой какой, прожил бы как-нибудь. Занялся бы прежним делом, коль работать не хочется. Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции, как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат,- где назывался "уполномоченным по отлову кротов". Не шутка же -- факт! И дела свои потихонечку делал... "А сейчас -- все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь -- сгнить тут, что ли?" -- Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту. "А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете... Он же понимает, что я про него не заикнусь -- иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть -- вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их -- не вырвешься! Как это он любит говорить: "Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса..." Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: "Независимость имею..." Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда -- кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните! ...Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа "фамилия" узкая -- мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда..." Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка. "Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч! Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг..." Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок... -- Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить! -- заорал он. -- Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать! -- и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки. -- За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить! Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: "Жи-ить! Жи-ить!" Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. "Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает". Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую... Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги: "Я ушел. Позвоню. Гена". -- Все, теперь все... Девятнадцать часов тридцать минут -- Здравствуй, Шарапов, -- сказал Тихонов. -- Вы здесь давно? -- Только что прикатили, -- круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: -- Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода. -- Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход. -- Ясно. Пошли! -- Пошли, отец. -- Интересно, у него пушка есть? -- Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?.. -- Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй. -- Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС... -- Ведомственные споры -- это сейчас не актуально. -- А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я. Шарапов покачал головой: -- Не-е. Он в нашем розыске. -- Ну, хватит, -- твердо сказал Стас. -- Я тебе сказал уже. Все. Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет. -- Пошли. Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь. -- Идемте, Лиза. И не волнуйтесь. Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку: -- Что будет? Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно: -- Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. -- Потом подумал и спросил: -- У него оружие есть? Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск "вальтера" и заплакала. -- Он совершил преступление? -- По-видимому, да. И очень тяжкое. Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты,