горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное. -- Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие? -- Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство... -- Это не предательство, --- сказал Тихонов, -- это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют. Лиза молчала. Стас отпустил ее и повернулся к товарищам: -- Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху. Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала: -- Стойте. Стойте, Тихонов! Стас перегнулся через перила, холодно спросил: -- Что? -- У него пистолет есть. "Вальтер". И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его... Тихонов обернулся к Шарапову. -- Во-о, дела-то! А, отец? Лиза бежала за ними по лестнице. -- Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали... Я его дождусь... -- Не ходите с нами, -- остановил ее Тихонов. -- Стойте здесь, Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши: товарищи, вы обождите нас вместе с ними... -- Потом спросил: -- У вас цепочка на двери есть? -- Нет. Они поднялись еще на один этаж. Постояли. -- Что это ты так тяжело дышишь? -- спросил, усмехаясь, Шарапов. -- Жара. А ты? -- А мне страшновато, -- просто ответил Шарапов и негромко засмеялся. -- Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик? -- Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо... -- Ну, а?.. -- Вот тебе и "ну"! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?! -- Поди-ка, чего шепну на ухо, -- Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: -- Знаешь, Володя, мне тоже малость того... не по себе. Ну, не то что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота! Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту: -- Все, сынок, пошли. Там наши. Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя: -- Давай... Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой "25". По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик: -- Пенальти! Пендаля им! Тихонов достал из заднего кармана пистолет и переложил его в левую руку. В правой он держал ключ. Поплевал на него -- чтобы не скрипел в замке. А может быть, на счастье. Вставил в скважину и неслышно повернул. Шарапов толкнул дверь плечом, и они вбежали в квартиру. Было тихо, сумеречно, пусто... -- Ушел, гад! -- простонал Тихонов. -- Ушел только что! Вон сигарета в пепельнице еще не догорела... Оперативники заканчивали обыск. Дворничихи-понятые тяжело вздыхали, томились. Тихонов сидел перед Лизой, равнодушной, серой, безразличной. "Как зола в печке..." -- подумал Тихонов. -- Скажите, Лиза, -- протянул он ей листок с черными каракулями, -- куда он вам собирается звонить? -- На работу, наверное. -- А сюда он может вернуться? -- Может. Только вряд ли. -- Он свои вещи все забрал? -- Нет. Вон его костюмы висят. -- Володя, ты смотрел его вещи? Ничего нет? -- обернулся он к Шарапову. -- Как щеткой вычищено. Вот только в плаще посадочный талон на самолет. -- Ладно, внеси в протокол, потом разберемся. -- Лиза, как же вы не знаете, где он живет? -- Так вот и не знаю. Не интересовало это меня. Мне важно было, чтобы он рядом... -- У него свое жилье в Москве или он снимал? -- По-моему, снимал комнату. -- Ну район хотя бы знаете? -- В Останкине где-то. Кажется, он говорил, что на Мавринской улице. Да-да, на Мавринской. Мы как-то в Ботанический сад ходили, и он сказал, что здесь неподалеку живет. -- А номер дома или квартиры? -- Не знаю. Помню только, что в старом домишке жил... -- Почему вы думаете, что в старом? -- Он жаловался всегда, что нет ванной, а он привык каждый день принимать. -- Ладно, и на этом спасибо. Подошел Шарапов. -- Ну, Владимир Иванович, что-нибудь интересное есть? -- Ничего. -- Оставляй засаду -- и поехали... Двадцать один час Стемнело сразу. Солнце провалилось в тяжелые клубящиеся облака, как монета в прореху. Но прохладнее все равно не стало. И оттого, что тягучий низкий голос Эдиты Пьехи из динамика страстно твердил: "Только ты, только ты...", дышать было, казалось, еще тяжелее. Валя села в кресле у окна, щелкнула зажимом на задней стенке проигрывателя. Изящная тонкая пружинка с грузиком на конце, незаметно прижавшись к подоконнику, свесилась наружу. За окном ярко вспыхнула зарница, похожая на далекую молнию. Настраиваясь на нужную волну, Валя вставила в ухо крохотный наушник и негромко, но внятно произнесла в маленький микрофон: -- Луна, Луна, я Звезда, я Звезда... Прием. Повторила. В наушнике раздался треск. Валя пробормотала: "Вот черт! Разряды сильные... Гроза будет". После нескольких мгновений тишины раздался далекий, но отчетливо слышный голос: -- Звезда, я Луна, вас слышу. Прием... -- Докладываю. К наблюдению приступила, запрашиваю график связи... Прием. -- Вас понял. Имеете непрерывную связь с оперативным дежурным. Прием. -- Вас поняла. Отбой... Двадцать два часа -- Хошь сверху бросайся, -- показал Тихонов на ажурный стакан строящейся телевизионной башни. Машины с визгом прошли поворот, фыркнули на последней прямой и влетели в ворота 138-го отделения. -- Брось гудеть. Найдем, -- ответил Шарапов. -- Думаешь? -- А чего там думать? Факт, найдем, -- расплылся круглым своим лицом Шарапов. -- Ты думаешь, он тебе только нужен? Мы его полтора года ищем, ищем, и вот он только первый раз всплыл. В дверях Тихонов пропустил Шарапова вперед, и они вошли в дежурную часть, жмурясь от света. Разомлевший от жары немолодой лысоватый дежурный говорил какому-то пьянчужке: -- Давно тебя пора лишить родительских прав, раз навсегда совсем. Ну, какой ты ребятам родитель? Горе им от тебя одно. Вот и поставим этот вопрос перед комиссией, раз навсегда совсем... Пьяница горестно икал. Оперативники подошли к барьеру. -- А, товарищ Шарапов! -- уважительно сказал дежурный. -- Здравия желаю. Что приключилось? -- Поговорить надо. Дежурный встал, позвал из соседней комнаты старшину: -- Быков! Замени меня, я с товарищами побеседую. Если этот, -- он кивнул на пьянчужку, -- будет проситься домой, не пускай покуда, пусть подумает о своем поведении, раз навсегда совсем... В маленькой комнатке устоялся тяжелый запах ружейного масла, сапожной ваксы и крепкого табака. Дежурный открыл зарешеченное окно. -- Слушаю вас, товарищ Шарапов! Шарапов коротко объяснил, что им надо. Дежурный задумался. -- Книг домовых-то у нас нет. В ЖЭКе они раз навсегда совсем. А паспортный стол давно закрыт. Прямо беда! Постойте, сейчас мы найдем Савельева, оперативника, это его территория, он ее как свои пять пальцев знает. Он вам сразу скажет, где можно искать. Поедет с вами, и возьмете того... -- Раз навсегда совсем? -- спросил серьезно Тихонов. -- Что? -- растерялся дежурный. -- А, ну да!.. -- Все ясно, -- встал Шарапов. -- Так что, звонить Савельеву? -- спросил дежурный. -- Он живо будет... -- А где он живет? -- поинтересовался Тихонов. -- Да здесь же, на Третьей Останкинской. Подождете? -- Некогда, -- отказался Шарапов. -- Вы нам дайте человека. Мы поедем к Савельеву домой, чтобы сразу тронуться -- времени терять нельзя. А вы ему пока позвоните, чтобы собрался. Они вышли в дежурную часть. Быков читал "Вечерку", в углу тихо бубнил закипающий на плитке медный чайник. Пьяница сочно похрапывал на деревянной скамье. -- Хорошо, Тихонов, а? Благодать? -- Куда как. Ладно, поехали. Дежурный сказал Быкову: -- Поезжай с товарищами к Савельеву. Покажешь квартиру... Машины рванулись на улицу. Тихонов повернул ветровик на себя и расстегнул рубашку. Тугая резиновая струя теплого ветра ударила в грудь. Тихонов жадно вдыхал его и не мог надышаться, потому что там, внутри, под сердцем, что-то пронзительно тонко, сверляще болело. "Набегался сегодня по жаре", -- подумал он. Шофер неодобрительно покосился на него: -- Прикройте окошко, товарищ Тихонов, а то вам насифонит... -- Ерунда, дядя Коля, на улице сейчас, наверное, не меньше тридцати. -- Ну да! Я по себе знаю эту паскудную погоду. Весь мокрый -- как подует, так насморк готов. Как в аптеке. -- Ничего, дядя Коля. Я здоров как бык. Сзади зашевелился тщедушный Быков: -- Вот уж мне-то не повезло с фамилией. Прямо насмешка какая-то! При моей фамилии такую сложению щуплую иметь? -- Сложение, Быков, пустяки, -- сказал Шарапов.-- Ты духом силен, наверное. -- "Отличника милиции" имею, -- гордо отозвался Быков. -- А ты еще про сложение толкуешь, -- засмеялся Тихонов. Машины выехали на площадь. В прожекторах холодно сияла кривая титановая игла -- обелиск космонавтов. -- Из титана весь. Самый прочный и тугоплавкий металл в мире, -- показал на него Быков. Шарапов чиркнул спичкой, задымил папиросой. -- На, Стас, закури. -- Спасибо. Еще не научился. Шарапов затянулся, помолчал, потом сказал: -- Я бы с ней поменялся на сегодня этими достоинствами... -- С кем? -- не понял Быков. -- С иглой, -- ответил Стас за Шарапова. Звонили в дверь долго. Ни звука. -- Что же, нет его дома? -- удивился Быков. -- Он сменился с дежурства только, сказал, что спать идет. Может, спит так крепко? Позвонили еще раз. Открылась дверь соседней квартиры, вышла толстая немолодая женщина с дюжиной бигуди под капроновой косынкой. -- Чего трезвоните? Нет их никого дома. -- А Саша не заходил сегодня? -- шагнул вперед Шарапов. -- Заходил. Взял из холодильника продукты и поехал к теще. Ко мне заглядывал перед уходом, деньги оставил -- за квартиру уплатить. -- А вы не знаете случайно, где теща живет? -- А кто вы такие будете? -- В этот момент она увидела Быкова в форме, незаметного за широкими плечами Шарапова. -- С работы, наверное? -- Да. Он очень срочно нужен, -- сказал с нажимом Тихонов. -- Срочно! А у вас "несрочно" бывает? -- сварливо сказала соседка. -- Какая-то бесова работа -- ни днем ни ночью покоя нет. Все добрые люди спят, а Сашке чуть не через день: "Вставай, срочно!" -- Его для того и поднимают среди ночи, чтобы все добрые люди спать могли, -- улыбнулся Тихонов. -- Да куда вы на ночь глядя тещу его поедете искать? -- Некогда нам утра ждать. Вы же сами говорите, что у нас в милиции всегда срочно, -- подлизнулся Шарапов. -- Не знаю я, где его теща живет. Точно не знаю. Только помню, что Сашка как-то говорил, будто его теща в одном доме с моей дочерью живет. -- А как зовут его тещу? -- Не знаю. Жену Галей зовут. -- А вашу дочку? -- Ксения Романовна. В Марьиной роще они живут, в Шестом проезде, дом восемь, квартира пятнадцать. -- Спасибо большое... Садясь в машину, Тихонов задумчиво пробормотал: -- Идет время, идет. Как бы Крот не надумал двинуться куда-нибудь... -- Вокзалы, аэропорты и автостанции заблокированы. -- Так. Ты, Быков, поедешь с нами. Ты у нас, -- кивнул на его форму, -- самый представительный сейчас... Оперативные "Волги" неслись в Марьину рощу. Нажимая кнопку звонка, Шарапов молча показал Тихонову на часы -- без десяти одиннадцать. -- Кто? -- Откройте, пожалуйста. Из милиции. В освещенном дверном проеме стоял молодой человек в пижаме, с рейсшиной в руке. Другой рукой он поправил очки. -- Проходите. Чем, простите, обязан? -- Прежде всего просим прощения за беспокойство. Мы нуждаемся в помощи вашей супруги. В прихожую вышла женщина в коротком красивом халате. -- Ксения Романовна? -- Да. В чем дело? -- Здравствуйте. Нас адресовала сюда ваша мама. Она живет рядом с нашим сотрудником, который находится сейчас в этом доме у своей тещи. Не знаете ли вы ее -- дочку зовут Галя? -- спросил Тихонов. -- Мне кажется, что это Галя Степанова. Она в третьем подъезде живет, на четвертом или на пятом этаже. -- Большое спасибо. И еще раз извините. -- Ничего, ничего... Да, квартира их на площадке слева... Когда шли вдоль длинного, как пассажирский пароход, дома, Шарапов сказал: -- Чувствуешь, ветерок подул? -- Ветерок! Ты посмотри на небо лучше, какие тучи идут. Гроза будет. Самое время для Крота сейчас рвануть отсюда... Вошли в подъезд. Тихонов подергал замок на лифте. -- Вот скажи мне, какой это идиот придумал лифты на ночь запирать? -- Позвони в гортехнадзор. Наверное, надо так. -- Кому надо? -- Откуда я знаю? Наверное, чтоб детишки одни не катались. -- Какие детишки? Ночью? -- Слушай, придумай мне вопросы полегче. Я и так от этой духоты погибаю. Рубаху хоть выкручивай. На четвертом этаже позвонили. -- Сашу Савельева можно видеть? -- Здесь нет никакого Саши, -- сердито ответили через дверь. Позвонили на пятом. Кто-то прошлепал по полу босиком, щелкнул замок. Перед нами стоял заспанный рыжий парень в трусах. -- Вот он! -- облегченно выдохнул Быков. -- Здравствуй, Савельев. Ну и зарылся ты, я тебе скажу, -- протянул руку Шарапов. -- Здравствуйте, товарищ майор. Раньше морячки говорили: "Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте". Заходите пока на кухню, а то мои нестроевые улеглись уже... Тихонов пустил из крана воду, долго ждал, пока сольется. Поискал глазами стакан, но на столике было так же чисто и пусто, как во всей кухне. Нагнулся и долго пил прямо из крана тепловатую воду, а жажда все равно не проходила. В груди притаилась боль, и Тихонов подумал: "Ладно, пустяки. Завтра отосплюсь, и все пройдет. Устал здорово". Савельев вошел в кухню, светя красными кудрями, как нимбом. Он был уже в брюках и рубашке. -- Что, сам сообразил? -- усмехнулся Шарапов. -- Не в гости же вы пришли, -- хмуро ответил Савельев. -- Понятно, не в гости. В гости мы бы к тебе пораньше заглянули, -- и без всякого перехода спросил: -- Ты Крота помнишь, по сводке? Костюка Геннадия? -- Да-а. Припоминаю... А что? -- А то, что он на твоей территории окопался. Бледное лицо Савельева скривилось: -- Вот чума! -- Эмоции придержи. Давай подумаем, где он может жить на Мавринской улице. Дом старый, без ванны. -- Сейчас, -- Савельев вышел из кухни и вернулся минуту спустя с двумя стульями. -- Садитесь, товарищ, -- сказал он Тихонову, жадно вдыхавшему воздух из окна. -- Это Тихонов, из управления БХСС. Они, собственно, на Крота и вышли, -- представил Шарапов. Сели к столу. -- Мавринская улица -- пограничная полоса массовой застройки, -- сказал Савельев. -- Вся левая сторона -- новые дома. Старые дома -- только справа. Есть на правой стороне и новые. Старых домов у меня там... подождите, подождите... семь. Номера четвертый, шестой, десятый, четырнадцатый, шестнадцатый, двадцатый и двадцать восьмой. Так. Все они относятся к ЖЭКу номер восемь. Если хотите, давайте поедем сейчас к Берковской, она нам здорово может помочь. -- Кто это? -- Берковская? Ну, эта дама -- целая эпоха Останкина -- Владыкина. Она здесь всю жизнь прожила и лет двадцать работает в ЖЭКе. В новые дома много народу сейчас вселилось, за эти я вам не ручаюсь; а в старых домах она всех людей до единого знает. -- Давай собирайся, поедем. -- Голому собираться -- только подпоясаться. Пошли. Подождите только -- своим скажу. Оперативники вышли, дробно забарабанили каблуками по лестнице. Внизу их догнал расстроенный Савельев: -- Жена к черту послала. "Житья, -- говорит, -- нет с тобой никакого". -- Это она зря. Можно сказать, и без ее пожеланий туда направляемся, -- бросил Тихонов. Шарапов захлопнул дверцу "Волги", весело сказал Савельеву: -- Это, милый, пустяки. У тебя стажа еще маловато. От меня жена два раза уходила. Ни-чего! Возвращаются. Поехали!.. Дверь открыла девочка с длинненьким тонким носиком, с грустными черными глазами: -- А мамы нет дома... -- Где же Анна Марковна, Женечка? -- спросил Савельев. -- Она с тетей Зиной в кино пошла. -- Тьфу, напасть какая, -- разозлился Тихонов. Савельев только вступил в игру, у него сил было больше. -- А в какое кино? -- В парк Дзержинского. -- Женечка, не знаешь, на какой сеанс? -- На девять часов. -- Странно, -- взглянул на часы Шарапов, -- если на девять, то она уже должна быть дома. -- Не знаю, -- пожала девочка худенькими плечиками. -- А может быть, там две серии? Ты не заметил, когда проезжали, что идет? -- спросил Тихонов у Шарапова. -- Нет. -- Давайте так: оставим здесь Быкова. Как придет Анна Марковна, пусть они вместе идут в отделение. А мы поедем к кинотеатру, может быть, картина действительно в две серии, -- тогда сразу ее перехватим, -- предложил Савельев. -- Дело, -- одобрил Шарапов. -- Сколько же мне сидеть здесь? -- взмолился Быков. -- Часок посиди. Пока, -- махнул рукой Савельев. Машины, шипя, рванулись к Останкинскому валу, -- Ну и вечерок, накатаемся досыта, -- хмыкнул Тихонов. -- За это имеешь тридцать суток отпуска, -- подмигнул Шарапов. -- Боюсь, что он мне понадобится прямо завтра. -- То-то, будешь знать нашу МУРовскую работу, -- съехидничал Шарапов. -- Конечно, работа, мол, только у вас. У нас -- курорт... Паланга... Машины развернулись и встали около входа в парк. Савельев уверенно шел по сумрачным аллеям к кинотеатру. Когда перед ними вырос огромный плакат "Безумный, безумный, безумный мир", Тихонов облегченно вздохнул. Сквозь тонкие дощатые стены летнего кинотеатра доносились выстрелы, грохот, вопли, хохот зрителей. -- Объявляется перекур. А ты, Савельев, пойди разведай, как там и что. Уселись на скамейку. Шарапов глубоко, со вкусом затягивался папиросой. Внезапно сильной тяжелой волной подул ветер. Дружно зашелестели листья над головой. Тихонов поглядел вверх: в небе вспыхивали и быстро гасли отсветы молний. Он вытер платком пот со щек, шеи, лба и подумал: "Как было бы хорошо, если б стреляли только в кино!" Спросил: -- Как ты думаешь, Владимир Иваныч, мир действительно безумный? -- Не-а, мир разумен. И добр. Нужно только уничтожить все, что плодит зло. -- Ничего себе, простенькая работенка! -- Была бы простенькая, не держали бы таких орлов, как мы с тобой, -- засмеялся Шарапов. Вынырнул из темноты Савельев. Рядом с ним шла женщина. -- Ты посмотри! -- ахнул Тихонов. -- Он вроде ее из кино выудил! -- Здравствуйте, ребята, -- просто, как со старыми знакомыми, поздоровалась женщина. В руках у нее была пачка вафель. -- Сейчас мы с Савельевым подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите,-- протянула она оперативникам вафли. -- Спасибо, -- растерялся Шарапов. Анна Марковна о чем-то спорила с Савельевым, тот не соглашался, она напористо предлагала какие-то варианты. Потом Савельев сказал: -- Анна Марковна уверена, что снимать комнату он может только у старухи Ларионихи. В других местах везде отпадает: или жить негде, или просто не сдают... Вновь ударил сильный порыв ветра. Он сорвал с какого-то динамика мелодичный звон, принес его сюда, напомнил: бьют куранты. Полночь. Начинается новый день. А Крот в это время... Полночь Шадрин, стоя у открытого окна, прислушивался. -- Слышишь? -- повернулся он к своему заместителю Кольцову. Кольцов подошел к окну. Бам-м... -- разносилось в теплой тишине летней ночи. -- Куранты бьют, -- задумчиво сказал Кольцов.-- Полночь. Давай еще раз посмотрим план... Затихла музыка в "Эрмитаже", разошлись, поглядывая на грозовые тучи, последние посетители кинотеатра, шум откатился куда-то в глубь домов и переулков. Тихо. Изредка лишь на своей "Волге" прошелестит по улице бодрствующий таксист. Тихо и в большом здании на Петровке. Погасли бесчисленные окна на фасаде. На стене матово поблескивает белая табличка с цифрами "38". По тротуару, вдоль узорной решетчатой ограды прохаживается постовой милиционер. А со стороны переулка ярко светятся большие зеркальные окна помещения дежурного по городу. Здесь не спят. Виден свет и в двух окнах углового кабинета на пятом этаже. Здесь ждут важных новостей. Над шахматной доской склонился Приходько. Он играет с молодым инспектором УБХСС Толмачевым. Болельщики-- сотрудники МУРа Ульянов и Воронович -- внимательно следят за игрой и наперебой дают советы Приходько. Его шахматные порядки изрядно потрепаны. Впрочем, он не слишком этим огорчается, благосклонно выслушивает противоречивые советы болельщиков и охотно следует им в порядке поступления. К добру это не приводит: Толмачев собирает своих коней вблизи вражеского короля, плотно запертого собственными пешками. Он делает еще один ход, флегматично произносит: -- Предлагаю сдаться. -- Обойдешься. Это с твоей стороны некорректно. Мы еще повозимся, --собирается сражаться до последнего Приходько. -- Ну-ну... Сергей, наморщив лоб, напряженно всматривается в позицию. Неожиданно Ульянов говорит: -- Недолго мучилась старушка в злодея опытных руках... -- "Матильдой" звали, -- довольно ухмыляется Толмачев. Приходько, наконец, обнаруживает, что последним ходом коня Толмачев поставил ему "матильду". -- Конечно, -- оправдывается Сергей, -- когда все тут бормочут в уши всякое разнообразное... Давай следующую! -- А уговор? Приходько кряхтит, морщится, закуривает. Остальные молча, с интересом смотрят на него. Понимая, что здесь уж не отвертишься -- уговор дороже денег! -- Сергей выходит на середину кабинета, становится в позу оратора и лихо декламирует: -- Я жалкое шахматное ничтожество! Мне бы в бабки играть да с мальчишками по улицам гонять собак, а не садиться с мастерами за шахматы! Громкий хохот покрывает последние слова неудачливого гроссмейстера. Оторвавшись от коричневой папки уголовного дела, Шадрин и Кольцов завистливо смотрят на ребят. -- Оружие, технику проверили, орлы? -- спрашивает, улыбаясь, Кольцов. -- Курево, бутерброды запасли? -- Не извольте беспокоиться, товарищ майор, -- отвечает за всех удобно устроившийся Толмачев. -- Укомплектованы, как маршевая рота. Лично проверял. Партнеры начинают расставлять шахматы снова. Однако эту партию Приходько не суждено проиграть... Зазвонил телефон, Шадрин поднял руку, и все разом смолкли. -- Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто эта Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально, Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай... Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду... Давай, Стасик, счастливо... Ждем тебя!.. Брякнула трубка на рычаге. -- Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть "вальтер", и неизвестно, сколько у него патронов. Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами... Час ночи В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама. -- Прикрой, -- сказал Балашов. Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну. -- Гроза будет, Виктор Михалыч... -- Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго. -- Уж чего хорошего, -- вздохнул Джага. -- Ты что, грозы боишься? -- Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила. -- Ты, может быть, в бога веришь? -- Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь... -- Это почему? -- А вдруг он есть, бог? Пли что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а? -- Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему! -- А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает... -- Тоже мне джентльмен удачи! -- зло засмеялся Балашов. -- Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею. -- Какое же это у тебя разумение? -- Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались. -- Ты эту библейскую политэкономию сам придумал? -- От батяни слышал. -- Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное? -- Почему ж кулак? -- обиделся Джага. -- Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, блтяня кончится -- почернел аж. -- А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти? -- Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет! -- Подался бы в банду... -- Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили -- дырка от уха до уха. -- А ты? -- А чего я? Я жить хочу... -- Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня? -- Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя... -- Так ты ж полжизни в тюрьмах провел! -- Это факт. Не любят, они, когда мы того... Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел... -- А я тебе Христос Спаситель? -- Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие. -- А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче? -- Риск -- благородное дело. И опять же -- кто смел, тот и съел. -- Ты у меня прямо сказитель народный... -- сказал Балашов. Подумал: "Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они -- миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете -- Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться... Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор -- решат, что с уголовниками-подельщиками .не рассчитался... Кому он нужен -- искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено. Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы -- и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним -- ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага -- единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки "расколют". А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо..." Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны. "Свинья, -- подумал Балашов. -- Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть -- это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами... ...Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу..." Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал... Два часа ночи Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя. Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом. От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился. -- Рано ежишься, -- толкнул его в бок Шарапов.-- Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку. -- А я и не боюсь, -- мотнул головой Савельев. Шарапов сказал: -- Ты кепку надень. -- Зачем? -- удивился Савельев. -- У тебя волосы в темноте, как светофор, горят. Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала "пионерка". -- Вот и проводник с собакой, -- сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу. Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами. -- Внимание! -- одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово "операция". -- Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Севельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне -- если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу. Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место -- под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать. -- Все ясно? -- переспросил Шарапов. -- Пошли! Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода. -- Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю... Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно. Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело: -- Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну! До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: "Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!" Потом подумал: "А почему их надо живьем, гадов, брать, когда, они в тебя стреляют?" Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. "Тише",-- зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: "Пропали мои итальянские мокасы". Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что "пионерка" беззвучно подъехала к палисаднику. Ну, все, можно. Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. "Когда-то я очень любил стук дождя. А лом -- это хорошо", -- подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром... ...Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: "Господи Иисусе, спаси и помилуй... Святой Николай-заступник..." Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: "Кто?" -- Откройте, из милиции! Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза... -- Откройте, Евдокия Ларионовна! Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось в мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном... В окно, только в окно! Держа в руке "вальтер", Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна -- там хода нет! Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос: -- Крот, открой дверь! -- Ах, падло, я тебе сейчас открою! -- прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь -- тра-ах! тра-ах! Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот, сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра -- эти номера мы знаем... Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом. -- Евдокия Ларионовна! -- закричал он. -- Лягте на пол! Крот снова метнулся к окну. И снова в лицо ударил свет, злой, безжалостный, бесконечный. Он отошел в угол комнаты. "Вот тебе Хромой и отвалил долю. Полную, с довеском. Девять граммов на довесок. Ну, рано радуетесь, псы, так меня не возьмете!" Свет прожектора заливал комнату призрачным сиянием. Отсюда стрелять по нему нельзя. Подойти к окну -- застрелят. В углу всхлипывала и хрипела старуха. -- Костюк, я тебе последний раз говорю: сдавайся! Крот закрыл лицо ладонями. "Господи, что ж я, зверь? Загнали, загнали совсем..." Дверь заскрипела натужно, пронзительно, и Крот снова выстрелил в нее. Полетели щепки. Пуля звякнула по лому. Тихонов почувствовал, что все его тело связано из железных тросов. Зазвенела жила на шее, и дверь с грохотом упала в комнату. Качанов прижался к стене, держа овчарку за морду. Тихонов, стоя с другой стороны, поднял руку и, набрав полную грудь воздуха, закричал: "Гаси-и!" Тотчас же погас прожектор. Качанов, наклонившись к собаке, шепнул: "Такыр, взять!" В неожиданно наступившем мраке Костюку показалось, что он ослеп, но ужас подсказал ему, где опасность, и, не разобрав даже, что это, выстрелил навстречу метнувшемуся на него серому мускулистому телу. Овчарка успела ударить его в грудь, и, падая, он выстрелил еще раз в рослую тень в дверях, но Савельев уже перепрыгнул через подоконник в комнату. Полыхнула молния, и Савельев увидел на полу в квадрате света неловко повернутую кисть с пистолетом, и эта кисть стремительно приближалась, росла, и Савельев всю свою ненависть, все напряжение сегодняшней ночи вложил в удар ногой. Пистолет отлетел под стол. Аверин схватил Крота за голову, заворачивая нельсон. Металлическим звоном брякнули наручники... Кто-то включил свет. Тихонов сидел на полу, зажав лицо руками. К нему подбежал Шарапов: -- Ты ранен? -- По-моему, этот гад выбил мне глаз... Шарапов отвел его руки от лица, внимательно по: смотрел. И вдруг засмеялся: -- Ничего! Понимаешь, ничего нет! Это тебя пулей контузило немного. Тихонов болезненно усмехнулся: -- Мне только окриветь не хватало... Врач делал укол старухе. Суетились оперативники, понятые подписывали протокол обыска. Тихонов, закрыв ладонью глаз, перелистывал четыре сберегательные книжки на имя Порфирия Викентьевича Коржаева... -- Посмотри, что я нашел, -- протянул ему Шарапов тяжелый, обернутый изоляционной лентой кастет. -- В пальто его, в шкафу лежал. Тихонов подкинул кастет на руке. -- Ничего штучка. Ею он, наверное, Коржаева и упокоил. Савельев сказал: -- Столько нервов на такую сволоту потратили. Застрелить его надо было. Тихонов хлопнул оперативника по плечу: -- Нельзя. Мы не закон! Закон с него за все спросит... Крот, в наручниках, лежал на животе как мертвый. Тихонов наклонился к нему, потряс за пиджак: -- Вставай, Костюк. Належишься еще... Дождь стал стихать. Шарапов сказал: -- Ну что, сынок, похоже, гроза кончилась... -- У нас -- да. Было три часа ночи... Три часа ночи ...Балашов просыпается не сразу. Он открывает глаза. И сразу же раздается оглушительный треск. Небо за окном озаряется голубым светом. Из открытого окна в комнату хлещет дождь. Джага сонно сопит в кресле напротив. "А гроза сейчас кстати. На двести километров вокруг ни души, наверное". Толкнул ногой Джагу: -- Вставай, тетеря! -- А-а? -- В ухо на! Вставай, пошли... На веранде Балашов накинул плащ на голову, раздраженно спросил: -- Ну, чего ты крутишься? Идем! -- Накрыться бы чем, ишь как поливает, -- неуверенно сказал Джага. -- Боишься свой смокинг замочить? Ни черта тебе не будет! -- и шагнул наружу, в дождь... ...Момента, когда отворилась дверь балашовской дачи, Валя не заметила. Только когда хлопнула крышка багажника тускло блестевшей в струях дождя "Волги", она увидела две серые тени с канистрами в руках. Громыхнул еще раскат, и тотчас же, как будто ставя на нем точку, с легким звоном захлопнулся багажник. Двое растворились в дверях дачи. Снова вспыхнула молния, и снова грохот... Половина четвертого -- До самой границы Цинклера все равно брать не будем,-- сказал Кольцов. -- Толмачев уже сообщил в Брест. Там нас будут ждать. -- Надо только не спугнуть его по дороге, а то он живо груз сбросит. Шадрин открыл пачку сигарет -- пусто. Он достал из ящика новую, распечатал. -- Это какая уже за сегодня? -- спросил Кольцов. -- Ишь ты, за сегодня! Наше сегодня началось вчера. А кончится когда -- еще неизвестно. -- Самый длинный день в году, -- усмехнулся Кольцов. -- Мы Цинклера трогать не будем, пока не заполнит таможенную декларацию. Тут ему уже игры назад нет. Взят с поличным. -- За ребят наших волнуюсь -- там, с Кротом... И сразу же зазвонил телефон: -- Товарищ Шадрин? Докладывает дежурный сто тридцать восьмого отделения Трифонов. Ваши товарищи уже взяли Костюка и выехали на