Арестованный доставлен... -- Давайте, - кивнул комиссар. Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша. -- Свободны, -- сказал комиссар конвою. -- А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить... -- Вы в этом уверены? -- с вызовом спросил Белаш. -- И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока... И я считаю это правильным, -- неожиданно резюмировал комиссар. -- Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить... Белаш опустил голову и сказал: -- В этом есть определенный резон. Что вас интересует? -- Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву. -- Пожалуйста, -- Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: -- Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова... -- Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать? -- Я его никогда до этого не видел. -- И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая? -- Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал. -- А что? -- Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его -- человек слаб духом, вдруг захочешь "мусорам" покаяться -- да бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего... Тебе так лучше будет... -- Понятно, -- сказал комиссар. -- Значит, встретились вы... -- Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово -- в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню... Ну, этот догнал меня в подъезде. -- Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? -- спросил я. -- В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа -- он мог меня рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось... -- Вы свет в квартире зажигали? -- задал вопрос комиссар. -- Боже упаси! -- с каким-то испугом сказал Белаш. -- Да мне и не надо было -- я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер... -- Как получилось, что вы забыли "фомку"? -- спросил я. -- Мне надо было вынуть скрипку из футляра и переложить в заранее приготовленный под пальто мешок. Поэтому я положил ломик на кресло и не заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь запретил. Ну... медлить и искать его я опасался. Я просто притворил дверь шкафа и вышел из квартиры... -- Сколько времени заняла вся эта процедура? -- поинтересовался комиссар. -- В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину, Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда еще оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще -- инструмент не перепутал? Я ничего не ответил, вылез из машины, Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все... -- Вот и все... -- повторил комиссар и спросил: -- Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова? -- Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти, и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг. -- Н-да, -- покачал головой комиссар. -- Обманул вас компаньон... -- То есть как обманул? -- поднял голову Белаш. -- Хрюня умер около четырех лет назад. -- Умер? -- повторил побелевшими губами Белаш. -- Умер? Значит, меня преследовал призрак? -- Выходит, что так, -- сказал я. -- Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни -- вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной. Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно пробормотал: -- И все эти страдания... все это... движение без цели, как... петух с отрубленной головой? -- Да, именно так, -- сказал комиссар и почесал в затылке. -- Вот и получилось у вас с Иконниковым, как в молитве: изъязвлен он был за грехи ваши и мучим за беззакония ваши. Белаш еще мгновенье смотрел на нас невидящими белыми глазами, потом сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол: -- Будьте вы все прокляты!.. Комиссар криво усмехнулся и сказал: -- Нас-то вы зря проклинаете. Такая уж работа у нас -- раздать всем должное: кесарю -- кэсарево, слесарю -- слесарево. А субъект вы интересный -- эгоизм у вас прямо какой-то болезненный. Все у вас виноваты: и Хрюня, и Крест, и Тихонов, и я. А сами-то вы как себя чувствуете? Никак агнцем безвинным? Так это неправильно... -- А что правильно? -- с яростью спросил Белаш. -- Человеком надо быть порядочным. Вот это правильно, -- тихо сказал комиссар. -- И это иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться. Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали? Белаш кивнул. -- Вот Тихонов думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он заблуждается. Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся: -- Видите, Белаш, он не меньше вашего изумлен. Но у него это оттого, что никак он не может еще перейти через барьер хорошего отношения к вам. А мне вы очень давно не нравитесь, поскольку я понял вашу человеческую сущность... -- Что же вы поняли? -- спросил с мучительной гримасой Белаш. -- А то, что вы завистник. Не обычный какой-нибудь ничтожный завида, а завистник-титан, завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает самый характер преступления. -- Сейчас вы вправе говорить что угодно, -- пожал плечами Белаш. -- Только не стройте из себя казанскую сироту, это стыдно, -- сказал комиссар, закурил сигарету, взмахом руки отогнал от лица дым. -- Вы подошли к самому страшному рубежу своей жизни. Так что соберитесь с мужеством и постарайтесь пройти через это как человек, а не как тварь. -- А что ждет меня? -- спросил Белаш. Комиссар пожал плечами: -- Я не суд, наказаний не назначаю. Но думаю, что вас ждет много лет тюрьмы или колонии, и от вас зависит, сможете ли вы вернуться еще к нормальной жизни, или ваша жизнь закончилась вчера, во время ареста. -- Но почему вы решили, что я завистник? -- А вы разве этого не знаете? -- удивился комиссар. -- Кстати говоря. Крест это сразу понял, как только глубже разговорился с вами. Ведь это вы ему рассказали о "Страдивари"? -- Ну, предположим... -- Тут и предполагать нечего. Я уверен, что вы рассказали ему о скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее... При слово "украсть" Белаша всего передернуло, но комиссар спокойно продолжал: -- Да, да, украсть. Вы ему просто жаловались -- живут же люди -- талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы не сильно -- грела идея сильно насолить Полякову, который, с вашей точки зрения, был в жизни чересчур удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять шансы Полякова, Иконникова и свои собственные. Правильно я рассуждаю? -- Это неправда! -- сказал с придыханием Белаш. -- Это людоедство! -- Верно, -- согласился комиссар. -- Но в игре с Иконниковым вы перешли от людоедства морального к физическому. Кто из вас сообразил играть на Иконникова? А-а? Белаш сглотнул ком в горле, перехватил дыхание, хотел что-то сказать, потом опустил глаза и чуть слышно сказал: -- Крест. -- Значит, Крест был бомбардир, а вы корректировщик огня? Так я понял? Белаш кивнул -- так. -- Красиво, -- пробормотал комиссар. Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы. -- Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что так страшно может кончиться, -- прошептал он. -- Это хорошо, что вы не хотели, -- сказал комиссар. -- Но все-таки делали? Белаш помолчал. Потом хрипло сказал: -- То, что вы сейчас со мной делаете... это бесчеловечно. Комиссар надел очки и внимательно посмотрел на него. -- Н-да, вопросы мы задаем вам неприятные, -- он задумчиво постучал пальцами по столу. -- Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать. Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста? -- Не знаю, -- сказал Белаш, и вдруг будто прорвало его, он заговорил быстро, запинаясь, горячо, боясь, что мы не поверим ему: -- Я, честное слово, не знаю. Я вообще о нем ничего не знаю. Когда я был ему нужен, он всегда звонил мне по телефону или приходил. А где он живет, я не знаю... -- Что он собирался сделать со скрипкой? Он ничего не говорил на этот счет? -- Нет, но мне кажется... я думаю... он хотел ее сбыть по своим каким-то хитрым каналам... -- А когда вы с ним виделись в последний раз? -- Позавчера. Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил: -- Где? -- У меня дома. -- Железные у вас нервы, -- засмеялся комиссар. -- Я бы на вашем деле в два счета от страха свихнулся, а вы -- ничего... И зачем он приходил? -- Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал. -- Уважает он, значит, Тихонова? -- усмехнулся комиссар. -- Считается с его интересами? Белаш промолчал, а мне вдруг в голову пришла мысль, но я не успел спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к Велашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно: -- Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показали? Белаш испуганно отшатнулся от комиссара, будто тот ударил его в лицо, совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал: -- В каком смысле? То есть как? Комиссар легонько, коротко, зло хлопнул ладонью по столу и так же негромко и от этого особенно страшно сказал: -- Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова в лицо? Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул: -- Знает. -- Где вы показали Тихонова Кресту? -- В кафе "Арарат". Он сидел за два столика от нас, -- У Креста оружие есть? -- Пистолет у него... Комиссар покачал головой: -- Ох, Белаш, рисковый вы человек. Да только не по зубам вы игру с нами затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать... В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала печать равнодушия и запустения, и невольно казалось, будто хозяин не ушел отсюда сутки назад, а бросил это жилье давным-давно. Обыск производила Лаврова, и когда Белаш смотрел на нее, лицо у него было нехорошее, темное. Я сказал ему: -- После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево. -- Спасибо. -- И вновь в комнате наступила тишина, нарушаемая только шумом шагов Лавровой и взволнованным сопением понятых. Белаш долго рассматривал грязный паркет под ногами, потом сказал мне: -- Моя беда в том, что я вроде тех футболистов, которые если и дают кому пас, то стараются догнать мяч сами и получить свою же передачу... Я неопределенно пожал плечами, Белаш придвинулся ко мне: -- Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест. Я посмотрел на него в упор, подумав с тоской, что страх убивает человека хуже пули. Белаш искренне, горячо объяснял: -- Вы никогда не видели "ведьмино кольцо"? Это такая лысая круглая поляна, вокруг которой растут целые заросли грибов. Своими корнями они душат, убивают все кругом... Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо. -- Это вы с кем здесь пировали? -- спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол. -- С Крестом, -- сказал Белаш. Я спросил: -- Значит, у вас канала связи с Крестом нет? -- Нет. Он всегда появлялся неожиданно. -- Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз? -- Он этого никогда не говорил. -- Вы можете установить какую-то периодичность его визитов? Белзш покачал головой. -- Как вы думаете, Крест живет в Москве? -- Скорее всего нет. Вообще разговора об этом не было, но однажды он сказал: "Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать". -- Номер его машины вы не рассмотрели? -- Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы. -- Почему? -- Вы еще плохо знаете Креста. Он продумывает все -- до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву. -- Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили? Белаш подумал, развел руками: -- Обыкновенный "газик". Разве что никелированные колпаки на колесах -- обычно ведь на таких машинах нет колпаков... -- Внешняя манера поведения Креста? -- Сволочь, -- сказал Белаш. -- Этакий развеселый дядя, бабник типа "скот в сапогах"... -- Это что-то новое, -- отозвался я. Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков иной раз можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам. -- Ничего нового, -- презрительно сказал Белаш. -- Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: "Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой, очень нуждаются в сочувствии". -- Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали. -- Я его не выбирал. Как и вас... -- Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль, что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне... Белаш пожал плечами и засмеялся, зло, с повизгиванием: -- А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали... -- Да, -- сказал я устало. -- Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было. Пропало у меня почему-то сочувствие к нему -- и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и как киноленту пустить его вспять, тоже не радовало, это принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было -- скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы, ъ события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, -- скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких жилистых руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся. Я даже приблизительно не представлял себе, где и как мы можем искать Никодимова. Устроить засаду в квартире у Белаша? Но когда снова явится Никодимов, неясно, а Белаша все время придется держать дома, чтобы он ответил на предварительный звонок Креста. Это очень сложно -- может, и месяц пройти, пока он явится вновь. Попробовать съездить в Анапу, навести там справки? Дело громоздкое и неверное. Что же делать? И сколько времени он намерен держать у себя скрипку? А вдруг он ее уже сплавил? От этой мысли меня даже замутило -- неужели все, что произошло за эти два месяца, все это зря? Ведь если я даже поймаю Никодимова -- сейчас, когда у меня лежала его фотография, это было вполне реально, -- а скрипки уже не будет, то наступит только возмездие, а мне нужна скрипка... Лаврова спросила у Белаша: -- Продукты и выпивка -- из ваших запасов или Крест принес? -- Крест принес, -- медленно сказал Белаш. -- А что? И я тоже не понял, почему она спрашивает об этом. -- Ничего, -- сказала Лаврова и повернулась ко мне: -- Такую банку, помнится, я видела на кухне у Мельника... "Маслята маринованные любительские" -- обычные консервы, мало ли. Мне и в голову не пришло, что обычные маринованные грибы, которые и годятся только на то, чтобы водку закусывать, могут определить судьбу старинной скрипки и поставить точку во всей этой истории, указав логово Минотавра. Минотавра, который предусматривал все до мельчайших деталей, а такой глупости, как пустая банка из-под маринованных грибов, не предусмотрел... Я позвонил своему приятелю Гусеву -- следователю из отде-ла автотранспортных происшествий. -- Сережа, есть занятная задачка по твоей части. Не интересует? -- Нет, -- любознательно ответил Гусев. -- У меня своих задачек полон сейф. -- Так те ты обязан решать, это скучно, как на уроке. А моя будет вроде субботнего кроссворда -- ради удовольствия... -- Не морочь голову, дорогой товарищ. Говори, чего надо,-- и салют! -- Серега, посчитать надо, как далеко могла уехать за пять часов машина. -- Какая машина? -- ГАЗ-69. Выехала из центра Москвы около полуночи 12 октября, по метеосводке -- моросящий дождь, в Московской области туман, езды около пяти часов. 12 октября, учти, будний день, понедельник... Приехала машина в Москву, скорее всего проделав этот же маршрут, и колесила целый день по городу -- так что не исключено, что по дороге заправлялась бензином... -- Подожди, -- сказал Гусев. -- Я посчитаю... Он, видимо, сверялся с картой, что-то недовольно бурчал себе под нос, потом сказал: -- Думаю, что в радиусе Калининской, Владимирской, Рязанской, Тульской, Калужской, Смоленской областей. Плечо перегона не более двухсот пятидесяти километров. -- Что же это получается -- всего пятьдесят километров в час? -- Максимум. Ты ночью сядь в "газон" да в дождь, да при встречном грузовом движении -- попробуй больше проехать. -- Обязательно... -- Вы себе консервную банку представляете? -- строго спросила меня Лаврова. -- А что, похоже, что я уже и этого не соображаю? -- осведомился я. -- Нет, кое-какая надежда сохраняется, поэтому спрашиваю. А вы отвечайте. -- Хорошо, .-- покорно кивнул я. -- Представляю. Металлический или стеклянный, полый внутри цилиндр, герметически закупоренный, с пищевой начинкой. -- А что в цилиндре? Что есть обязательно на этом металлическом или стеклянном цилиндре? -- Этикетка, -- сердито сказал я. -- Вы не можете предложить мне вопросов позанимательнее? -- Для более занимательных вы еще не готовы, -- спокойно ответила Лаврова. -- А кроме этикетки? -- Еще часто бывают грязь, противокоррозийная смазка, пальцевые отпечатки, ценник и надпись "В северных районах на 5 копеек дороже". Все, больше ничего не бывает. И все это нас в данный момент не касается... -- Ошибаетесь, -- сказала Лаврова. -- На каждой консервной банке, на крышке или на донышке всегда бывают еще цифры и буквы... -- Цифры? -- удивленно переспросил я и вспомнил, что действительно на банках всегда выдавлены рельефные буковки и цифры. -- Да, цифры. И я, так же как и вы, никогда не обращала на них внимания. Но ведь они что-то обозначают, раз их ставят... А сегодня я решила поинтересоваться этим всерьез. Я понял, куда гнет Лена, но осторожно сказал: -- Я думаю, что в каждой партии сотни тысяч банок... -- И это возможно, -- спокойно сказала Лаврова. -- Но у нас другого пути нет. Смотрите, что я узнала... Она развернула лист бумаги, на котором было крупно написано: "К 2 6 3 0/2 1 1 И 3 4 9". -- Ка-две тысячи шестьсот тридцать дробь двести одинна-дцать-И-триста сорок девять, -- вслух прочитал я. -- Тьфу, чертовщина какая! Ничего не понимаю. -- Неудивительно, -- усмехнулась Лаврова. -- Это шифр с крышки консервной банки из-под маслят маринованных, которыми закусывали Крест с Белашом. По словам Белаша, банку принес Никодимов. -- А как его можно расшифровать -- шифр этот? -- Я как раз этим и занималась сегодня в Министерстве пищевой промышленности. -- Поделитесь, -- с интересом попросил я. -- Пожалуйста. Буква "К" обозначает группу заводов, к которой относится изготовитель этой банки. Всего, оказывается, таких знаков три -- "К", "М" и "Р". "Р" -- это рыбокомбинаты, "М" -- мясо-молочные заводы, а "К" -- все прочие консервные предприятия, в том числе и овощные. -- Между прочим, я бы и сам мог догадаться, что маринованные грибы делают не на рыбокомбинате, -- сказал я сварливо. Из ехидства, конечно, и из зависти сказал, потому что понимал, что Лаврову осенила богатая идея. Лаврова махнула на меня рукой и продолжала: -- Отбрасываем последнюю цифру -- это год изготовления. -- Ноль -- это год изготовления? -- Не ноль, а семьдесят, -- терпеливо объяснила Лаврова. -- В семидесятом году, сиречь нынешнем, изготовили эти грибы. Семерка опускается и штампуется только ноль. -- А может быть, в шестидесятом? Тоже ноль. -- Овощные консервы не подлежат таким срокам хранения. Остается цифра 263 -- это индекс завода. Что такое консервный завод No 263? Оказывается, это межколхозный овощной консервный заводик во Владимирской области, Сасовский район, село Котельники. Продукция почти полностью поступает в областную торговую сеть для реализации в основном через магазины облпотребкооперации. Вас эти сведения согревают? -- Владимирской области?.. -- пробормотал я. -- Гм, вполне подходит. Просто здорово. Леночка, можно я вас поцелую? -- Можно! -- поспешно сказала Лаврова и тут же засмеялась: -- А вас не смущает, что это... в служебном кабинете? Я покачал головой и чмокнул Лаврову в щеку. Она подняла на меня глаза и спросила с искренним интересом: -- Слушайте, Тихонов, а почему вы решили, что ваш поцелуй может быть для меня формой благодарности? -- Ну, вы же мне давно сказали, что я злой и сентиментальный человек, -- обрадовался я возможности "отыграться". -- А они, злые, сентиментальные человеки, всегда так думают. Но при всех обстоятельствах вы сократили объем работы раз в двадцать. -- Или в сорок, не будем мелочными, -- снисходительно кивнула Лаврова. -- Тут ведь остались еще цифры и буква. Обозначают они вот что: первая цифра -- номер смены, которая изготовила эту банку. Две следующие -- 11-е число, буква И -- август месяц, а последние цифры -- индекс самих консервов. Правда, это нас не интересует -- и так видим. -- А почему И -- это август? -- Вы бы мне придумали вопрос полегче. Откуда я знаю -- почему И? Может быть, по порядку. -- А январь, Б -- февраль и так далее. -- Может быть. Впрочем, это уже неважно. -- Вы со мной поедете в Котельники? Лаврова долго, пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она хочет сказать что-то очень важное, но она молчала, и мне вдруг показалось необходимым понять, о чем она сейчас думает, да по ее лицу разве что-нибудь прочтешь? Так я и не понял, о чем думала Лаврова, а она, посмотрев на меня еще немного, сказала: -- Вызывайте машину... -- Одиннадцатым августа интересуетесь? -- спросил начальник цуеха. -- Сейчас по журналу производства проверим... Он придвинул к себе пухлую засаленную конторскую книгу и стал искать нужную нам запись. Очки при этом он сдвинул на лоб, а книгу поднес к самым глазам, и со стороны казалось, что он вынюхивает нужный ему сорт консервов. От внимания и напряжения серо-седые вислые усы двигались в такт строчкам. -- А вот и одиннадцатое, -- сказал он. -- Так, в этот день мы начали изготовление маслят, а вся партия шла до четырнадцатого. В ночь на пятнадцатое варочный котел остановили на промывку, а с утра пятнадцатого пошли грузди. Всего изготовлено в серии 1674 банки консервов... -- А движение продукции? -- спросил я. -- Сейчас глянем журнал регистрации сбыта, -- он взял со стола другую книгу, и ритуал вынюхивания нужной строчки повторился. -- Ага, вот запись за шестнадцатое -- Колотовскому гормагу отпущено: маслята--1674 банки, грузди -- 965 банок... -- Мы только маслята любим, -- сказала Лаврова. -- А Колотово -- это где? Начальник цеха с такой силой уцепился за свой ус, что я испугался, как бы он не оторвал его. -- Охота пуще неволи. Из-за грибов -- в такую даль, -- сказал он удивленно. -- А Колотово -- это городок, шестнадцать километров отсюда. -- Я даже и не слышал про такой, -- сказал я. -- А много жителей в нем? -- Откуда? -- отпустив ус, махнул рукой начальник цеха. -- Тысячи полторы-две от силы... -- Про нас можно сказать так: что потопает наш заготовитель, то полопает наш потребитель, извиняюсь, конечно, за слово полопает. Но факт -- из песни слова не выкидают, -- директор колотовского гормага объяснял нам свои принципы обслуживания покупателей. Вначале он несколько взволновался, приняв нас за работников ОБХСС, но, разобравшись, успокоился, стал много веселее, общительнее и даже остроумнее. -- Нынешний крестьянин... -- он делал ударение только на последнем слоге, -- это не прежний сирый земледелец. Это передовой колхозник, требующий от нас заботливого и вдумчивого отношения к его столу питания. И мы стараемся с честью ответить ему на его растущие культурные и материальные потребности. Мы ведь предприятие потребительской кооперации, и то, что мы приобретем от производителя, приходит на стол к труженику села. Поэтому мы стараемся, чтобы этот стол был обильнее и разнообразнее.., Я не выдержал и перебил его выступление: -- Вы шестнадцатого августа получали консервы с завода в Котельникове. Покажите мне документы. Директор вновь дал легкую рябь волнения: -- Пожалуйста, вот смотрите. Я ведь, можно сказать, здесь ветеран. Почти два десятка лет работаю. Каждая собака, извините за слово, меня здесь знает, и я у всех на виду. У нас не скроешься -- все друг друга видят,.. -- Сколько у вас осталось еще маринованных маслят? -- Я сейчас посмотрю на полках -- должно быть, самая малость. Очень большим спросом пользуется этот товар, -- он выскочил из конторки. Я подошел к Лавровой, курившей у открытой форточки: -- Он действительно должен знать здесь всех. Если нет ошибки в принципе, то он нас выведет на Креста. -- Не должно быть ошибки, -- сказала Лена. Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, синие круги обвели глаза. -- К вечеру областная ГАИ даст сведения о "газиках" с никелированными колпаками. Вошел директор и радостно сообщил: -- Осталось еще шесть ящиков. Настоятельно рекомендую взять с собой. Знатоки считают, что это исключительно редкий маринад -- богатейший вкусовой букет. Кстати, завтра с утра, извиняюсь за слово, гусей выкинем. Не интересуетесь, к Новому году -- вареничков со шкварками... -- В другой раз как-нибудь, -- сказал я. -- Будьте добры... Взгляните на эту фотографию. Личность вам не знакома? Директор нацепил очки, завел за уши железные дужки, внимательно вгляделся в фотографию. -- Господи, да это никак Петр Семеныч! И не признать сразу -- худой да стриженый! -- Так сколько лет пробежало! -- охотно подключился я. -- Сейчас-то что поделывает Петр Семеныч? В начальство, наверное, вышел? -- Да нет, заготовитель он наш. Отличнейший работник, должен вам сказать. Вдумчивый. За что Полозов ни возьмется, все делает "на большой", извиняюсь, конечно... -- А где он сам-то сейчас, Полозов? -- В Сасово за билетами поехал, скоро должен быть. Нужен? -- Да-а... Покалякать захотелось. А куда ему билеты? -- Отпуск у него пропадает неиспользованный. До 31-го надо оформить. Он и решил недельку погулять, к сестре в Елец прокатиться, а с шестого числа мы его отзовем -- дел многонько сейчас. -- В Елец, значит, на недельку? -- переспросил я. По всем архивным данным у Никодимова никакой сестры и в помине не было. -- Ну да, в Елец. Вон и гостинцы заготовил, -- директор показал на обвязанный веревкой чемодан и два небольших ящика, стоявших в углу. -- А что же он свои гостинцы у вас, а не дома держит? -- неожиданно вмешалась Лаврова. -- Квартиру он у Кузьмичева Степана снимает, домишко совсем паршивенький, крыс полно... Вот он и боится, что продукты пожрут. Я посмотрел на толстые оконные решетки, тяжеленный железный засов, но не успел ничего сказать, потому что Лаврова резко, почти на вскрике произнесла: -- Станислав Павлович!! Я удивленно поднял на нее взгляд -- Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, и она почти шепотом, сипло сказала: -- Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки... Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну. Из зеленого "газика" с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке отмахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть. Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском: -- Это он и есть, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек... Я повернулся к нему и сказал быстро: -- Садитесь на свое место и сидите тихо... -- Но почему?.. Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся. -- Я вам сказал -- садитесь! Лена, встаньте за дверь! Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности, и я понял, что если там -- во дворе -- Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не осталось. Я тоже вынул пистолет, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить сквозь пиджак. Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щечки, белесые брови -- таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть -- это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра . Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами? Вот, наконец, и встретился я с ним, с чудищем из лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств. Он сказал: -- Здравст... -- и тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания, и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше у него не было. По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за притолоки двери, ткнула его стволом пистолета в шею. -- Руки за голову! -- Поднимайте, поднимайте ручки! -- сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять. Никодимов бросил или уронил свой баул, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными рвущимися ударами колотит у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх, и в этот момент Никодимов стал мне противен, как взбесившийся волк. -- Руки вперед! -- Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба каплю пота. -- Теперь все... Никодимов тяжело рухнул на стул. -- Вы зачем мною интересовались, Данила Спиридонович? В "Арарате" меня запоминали зачем, а? -- спросил я. -- Ну ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где? Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Несколько пар белья, полотенце, мыльница, пачечка гальманина, электробритва. -- Где скрипка? -- снова спросил я. Никодимов глубоко вздохнул, будто нырять собрался, и придушенным голосом быстро сказал: -- Товарищи, граждане, здесь какое-то недоразумение... Я никакой скрипки в глаза не видел... Я в отпуск собираюсь... Я к сестре на недельку, отдохнуть... Хоть весь дом переверните -- нет у меня ничего. Ошибка это ужасная, граждане... Я ведь уже билет купил... Вот только попрощаться -- и на поезд... Я ведь опоздаю, товарищи-граждане... нехорошо это будет... Дети без гостинцев останутся... Он никак не мог собраться с мыслями и все бормотал какую-то жалостливую чушь, стараясь выиграть время и сообразить, что делать. Я открыл один ящик и стал вытаскивать оттуда ломти розового сала, банки с консервами, мед. Разорвал веревку на чемодане. В нем лежал мешок, я развязал его -- по ладони прохладно сыпанулась белоснежная мука-крупчатка. -- Где скрипка? -- Да что это происходит, господи! -- тонко взвизгнул Никодимов. -- Я понятия не имею, о чем вы говорите! Ищите, пожалуйста, сами увидите, что вы меня с кем-то спутали... Я честный человек, детям вот решил привезти вкусненького, полакомить сирот... А тут такая напасть.., -- Честный, значит, -- сказал я. -- С пистолетом... -- И взял трубку телефона, чтобы вызвать из Сасова конвой. -- Мукой-крупчаткой сирот полакомить... -- как в забытьи сказала Лаврова. -- Станислав Павлович, мешок... Я положил трубку, засучил рукава и стал пригоршнями высыпать муку из мешка прямо на пол. Сыпучей белой горкой вырастала она рядом со мной, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Наверное, археологи так же бережно сметают пыль со своих находок, и хотя меня всего сотрясала лихорадка, я очень осторожно и медленно выгребал пригоршни муки вокруг продолговатого плоского свертка. Потом я потихоньку потянул сверток вверх, и он плавно выскользнул из муки. Я потряс его легонько, взметнулся клуб белой мучной пыли. Потом стянул целлофановый пакет, в котором лежал обернутый байкой предмет. Через ткань я почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными, они дергали завязки, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался, и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула. Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки "5ап1а Мапа, Агйопшз З^гасПуагшз. Раме-Ьа{ аппо 1722" и рядом -- широкий мальтийский крест. Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой: -- Эх, Леночка, жаль, нет смычка! Она засмеялась: -- А то бы сыграли? -- А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал! Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала: -- Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом. Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика: -- ...В Москве три часа шесть минут. На "Маяке" передача "Опять двадцать пять"... И сразу же стройный джазгол дружно спросил: "Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?.." Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже: -- Шла бы ты домой, Пенелопа... -- И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: -- Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился? -- Нет у него ни жены, ни детей, -- сказал я. -- Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться с швейцарцем по имени Морис Козлов... -- Швейцарец -- Козлов? -- удивился комиссар. -- Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов. -- И чего хочет этот белогвардеец? -- Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает. -- И что -- разочаруешь швейцарца Козлова? -- поинтересовался комиссар. -- Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки -- как говорится, вопрос техники. -- Лады, -- кивнул комиссар. -- Ты скрипку Полякову завтра повезешь? -- Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности. Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз. -- Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того... подсобили... -- Ага, -- сказал я и почесал в затылке. -- И это верно. -- Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, "Маяк" -- берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим, -- Ну, спасибо, -- сказал я. -- Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди. -- Ладно, я подожду. Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее. -- Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? -- Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: -- Спасибо тебе, сынок... Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат -- город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой: -- Вон, посмотри... Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски "ОТМЕНЯЕТСЯ" не было. -- Он еще ничего не знает, -- сказал я. -- Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз, -- комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал. Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы -- "Скрипка, где моя скрипка?!." -- тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике... Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице -- "...правда -- не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь..." -- и прозрачные злые слезы Обольникова... Прекрасная белая девушка Марина Колесникова -- "...ему пришлось победить Минотавра"... Пустой осенний парк -- "Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование..." -- это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: "...это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым..." Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом -- "Страдивари" воруют, чтобы не попадаться"... Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр -- "...будьте добрее, это вам не повредит"... Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова -- "...то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту"... Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма... Мельник с лысым шишковатым черепом -- "...ты как вошел, я тебя сразу понял...