.. Карманник, я так понимаю, он тоже людям здорово настроение портит. - Ох и каша у тебя в голове! - ухмыльнулся Жеглов. - И главное, на всякий случай теория. На фронтовом, так сказать, опыте... Я хотел возразить, но снова зазвонил телефон, и Жеглов, выслушав, объяснил собеседнику, не особенно стесняясь в выражениях, что тот звонит в МУР, который не то что игнорирует кражи голубей из отдельно взятых голубятен, а имеет некоторые свои, ~специфические~ задачи по искоренению особо тяжких преступлений, тогда как отделения милиции на то и существуют, чтобы оперативно разбираться с фактами местного масштаба. - ...А то вы скоро совсем мышей перестанете ловить. Жеглов искоса глянул на меня, и я понял, что лекция предназначалась главным образом мне. Рассудив, что еще успею вернуться к спорному вопросу, я спросил: - Так что с "эмкой" Ляховского? - А, с "эмкой"... Заехал он, значит, домой переодеться... Дверь отворилась, заглянул дежурный: - Жеглов, на выезд! Квартирная кража в Печатниковом переулке... Закончили дела около трех часов ночи. Однако в коридорах управления людей не только не стало меньше, чем днем, но, пожалуй, суета еще усилилась. Во всех кабинетах горел свет, сновали туда и обратно сотрудники в форме и в штатском, конвойные милиционеры без конца водили задержанных воров, спекулянтов, изо всех дверей доносился булькающий гул голосов, а из крайнего кабинета раздавался истошный завывающий вопль грабителя Васьки Колодяги, симулирующего эпилептический припадок. Я был еще в дежурной части, когда привезли Колодягу и он начал заваривать волынку. Я пошел в туалет, открыл водопроводный кран и долго с фырканьем и сопением умывался, и мне казалось, что ледяные струйки, стекающие за воротник, хоть немного смывают с меня невыносимый груз усталости сегодняшнего долгого дня. Потом расчесал на пробор волосы - в зеркале они казались совсем светлыми, почти белыми, и дюралевая толстая расческа с трудом продиралась сквозь мои вихры, - утерся носовым платком и подошел к Жеглову. Видать, даже его за последние двое суток притомило. Он сидел за своим столом, сосредоточенно глядя в какую-то бумагу, но со стороны казалось, будто написана она на иностранном языке - так напряженно всматривался он в текст, пытаясь проникнуть в непонятный смысл слов. Я подошел к столу, он поднял на меня ошалелые глаза, сказал: - Все, Володя, конец, отправляйся спать. Завтра с утра ты мне понадобишься - молодым и свежим! - А ты что? - Вон на диване сейчас залягу. Мне в общежитие на Башиловку ехать нет смысла. А ты-то где живешь? - На Сретенке. - Молоток! Хорошо устроился. - Пошли ко мне спать. Тут тебе и вздремнуть не дадут - вон гам какой стоит! - Ну, на гам, допустим, мне наплевать с высокой колокольни. Кабы дали, я бы под этот гам часов тридцать и глаз не открыл. Но дома спать лучше. А у тебя душ есть? - Есть. Да что толку - воду в колонке надо согревать. - Это мне начхать, и холодной помоюсь. В общежитии неделю никакой воды нет. А на твоей жилплощади кто еще проживает? - Я один, место есть. Выделю тебе шикарный диван. Жеглов отворил сейф, достал оттуда и протянул мне три книжки: - Возьми их и читай каждую свободную минуту - это сейчас твой университет. Вложи в них чистый лист бумаги и все, что тебе непонятно, записывай, потом спросишь. А коли дома читать будешь, хотя на это надежды мало, в тетрадочку конспектируй... На дне сейфа он отыскал еще две плоские банки консервов, засунул в карманы пиджака и стал одеваться, а я листал книжечки. "Уголовный кодекс РСФСР", "Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР", "Криминалистика". Кодексы были небольшого формата, толстенькие, с бесчисленным количеством статей, и в каждой много пунктов и параграфов, я прямо ужаснулся при мысли, что все их надо выучить наизусть. В "Криминалистике" хоть, по крайней мере, было много картинок, но все они тоже были невеселые: фотографии повешенных, зарезанных, слепков следов, обрезков веревок и проводов, наверное висельных, изображения разных марок пистолетов, всевозможных ножей, кастетов, какие-то схемы и таблицы. - Пошли? - спросил Жеглов. Я рассовал книжки по карманам и, направляясь к двери, сказал: - Слушай-ка, Жеглов, неужели ты все это запомнил? - Ну, более-менее запомнил - нам без этого никак нельзя. Закон точность любит: на волосок сойдешь с него - кому-то серпом по шее резанешь. - А ты где учился? Что закончил? Жеглов засмеялся: - Девять классов и три коридора. Когда не курсы в институте заканчиваешь, а живые уголовные дела, то она - учеба - побыстрее движется. А вот разгребем с тобой эту шваль, накипь человеческую, тогда уж в институт пойдем, дипломированными юристами будем. Знаешь, как называется наша специальность? - Нет. - Правоведение! Вот так-то! - Ну, пока еще из меня правовед... - Запомни, Шарапов: главное в нашем деле - революционное правосознание! Ты еще права не знаешь и знать не можешь, но сознательность у тебя должна быть революционная, комсомольская! Вот эта сознательность и должна тебя вести, как компас, в защите справедливости и законов нашего общества!.. На лестнице было пусто и сумрачно, и от этого слова Жеглова звучали очень громко; гулко перекатывались они в высоких пролетах, и со стороны могло показаться, что Жеглов говорит с трибуны перед полным залом, и я невольно оглянулся посмотреть, не идет ли следом за нами толпа молодых сотрудников, которым усталый, возвращающийся с дежурства Жеглов решил дать пару напутственных советов. Мы зашли в дежурку, где сейчас стало потише и Соловьев пил чай из алюминиевой кружки. Закусывал он куском черного хлеба, присыпанного желтым азиатским сахарным песком. Жеглов написал что-то в дежурном журнале своим четким прямым почерком, в котором каждая буковка стояла отдельно от других, будто прорисовывал он ее тщательно тоненьким своим перышком "рондо", хотя на самом деле писал он очень быстро, без единой помарки, и исписанные им страницы не хотелось перепечатывать на машинке. И расписался - подписью слитной, наклонной, с массой кружков, крючков, изгибов и замкнутою плавным круглым росчерком, и мне показалась она похожей на свившуюся перед окопами "спираль Бруно". - Ну, Петюня, прохлаждаешься? - протянул он, глядя на Соловьева, и я подумал, что Глебу Жеглову, наверное, досадно видеть, как старший лейтенант Соловьев вот так праздно сидит за столом, гоняя чаи с вкусным хлебом, и нельзя дать ему какое-нибудь поручение, заставить сделать что-нибудь толковое, сгонять его куда-нибудь за полезным делом - совсем бессмысленно прожигает сейчас жизнь Соловьев. Рот у дежурного был набит до отказа, и он промычал в ответ что-то невразумительное. Жеглов блеснул глазами, и я понял, что он придумал, как оправдать бестолковое ночное существование Соловьева. - А откуда у тебя, Петюня, такой распрекрасный сахар? Нам такой на карточки не отоваривали! Давай, давай, колись: где взял сахар? - При этом Жеглов смеялся, и я не мог сообразить, шутит он или спрашивает всерьез. Соловьев наконец проглотил кусок, и от усердия у него слезы на глазах выступили: - Чего ты привязался - откуда, откуда? От верблюда! Жене сестра из Коканда прислала посылку! Человек ты въедливый, Жеглов, как каустик! Жеглов уже открывал один из ящиков его стола, приговаривая: - Петюня, не въедливый я, а справедливый! Не всем так везет - и главный выигрыш получить, и золовку иметь в Коканде! Вот у нас с Шараповым родни - кум, сват и с Зацепы хват; и выигрываю я только в городки, поэтому мы с трудов праведных и чаю попить не можем. Так что ты уж будь человеком, не жадись и нам маленько сахарку отсыпь... Соловьев, чертыхаясь, отсыпал нам в кулек, свернутый из газеты, крупного желтого песка, и, пока он был поглощен этим делом, понукаемый быстрым жегловским баритончиком: "Сыпь, сыпь, не тряси руками, больше просыплешь на пол", Жеглов вынул из кармана складной нож с кнопкой, лезвие из ручки цевкой брызнуло, быстро отрезал от соловьевской краюхи половину и засунул в карман. Соловьев сердито сказал: - Знаешь, Жеглов, это уже хамство! Мы насчет хлеба не договаривались... - Мы насчет сахара тоже не договаривались, - засмеялся Жеглов. - Скаредный ты человек, Петюня, индивидуалист, нет в тебе коллективистской жилки. Нет, чтобы от счастья своего, дуриком привалившего, купить отделу штук сто батонов коммерческих! Комсомольская организация с тобой недоработала, надо будет им на это указать! - Ты на себя лучше посмотри! - недовольно пробормотал Соловьев. - Вместо того чтобы спасибо сказать, оскорбил еще... - Вот видишь, Петюня, и с чувством юмора у тебя временные трудности. Нет, чтобы добровольно поделиться с проголодавшимися после тяжелой работы товарищами... - А я тут что, на отдыхе, что ли? - спросил Петюня и улыбнулся, и я видел, что вся его сердитость уже прошла и что удальство и нахрапистость Жеглова ему даже чем-то нравятся - наверное, глубинным сознанием невозможности самому вести себя таким макаром, чтобы чужой хлеб располовинить и тобой же довольны остались. - У тебя, Петюня, работа умственная, на месте, а у нас работа физическая, целый день на ногах, так что нам паек должны были бы давать побольше. А засим мы тебя обнимаем и пишем письма - пока! Да, чуть не забыл: утром придет Иван Пасюк, скажи ему, чтобы никуда не отлучался, он мне понадобится... В дверях я оглянулся и увидел, что на круглом веснушчатом лице Соловьева плавает благодушная улыбка и покачивает он при этом слегка головой с боку на бок, словно хочет сказать: ну и прохвост, ну и молодец!.. На улице сразу прохватило мокрым, очень резким ветром, и мы шли к бульвару, наклоняясь вперед, чтобы ветром не сорвало кепки. На полдороге к Трубной площади нас догнал какой-то шальной ночной трамвай, пустой, гулкий, освещенный внутри неприятными дифтеритно-синими лампами. На ходу вскочили на подножку, и до самой Сретенки Жеглов лениво любезничал с молоденькой девчонкой-вагоновожатой. Вошли ко мне, я щелкнул выключателем, и Жеглов быстро окинул комнату глазом - от двери до окна, от комода до кровати, словно рулеткой промерил, потом, не снимая плаща, устало сел на стул и сказал довольно: - Хоромы барские. Как есть хоромы. В десяти минутах ходу от работы. Ты не возражаешь, я у тебя поживу немного? А то мне таскаться на эту Башиловку проклятущую, в общежитие - душа из него вон, - просто мука смертная! Времени и так никогда нет, а тут, как дурак, полтора часа в день коту под хвост. Значитца, договорились? - Договорились, - охотно согласился я. Жить вместе с Жегловым будет гораздо веселее, да и вообще Жеглов казался мне человеком, рядом с которым можно многому научиться. - Ты как насчет того, чтобы подзаправиться перед сном? - спросил Жеглов. - У меня кишка кишке фиги показывает. Я отправился в кухню ставить чайник, а Жеглов выложил на стол кулек с сахаром, краюху хлеба, банки с американским "ланчен мит". На днищах ярких жестяных коробочек были припаяны маленькие ключики. Жеглов крутил ключик, сматывая на него ленту жести быстро и в то же время осторожно, и, оттого что держал он банку перед глазами, мне казалось, что он заводит мудреные часы и следит внимательно, чтобы, не дай бог, не перекрутить пружину, иначе часы сломаются навсегда. Но Жеглов справился с пружиной хорошо - звякнула крышка, и он выдавил на тарелку кусок неестественно красного консервированного мяса, которое видом и запахом не похоже было ни на какие наши консервы. - Говорят, их американцы из китового мяса делают специально для нас. - Я зачарованно глядел на мясо и чувствовал, как слюна терпкой волной заполняет рот. - Уж наверное, не из парной говядины, - мотнул головой Жеглов. - Они говядинку сами жрать здоровы. Ух и разжиреет на нашей беде мировой империализм! Нам кровь и страдания в войне, а им барыши в карман! - Это как водится, - кивнул я, с наслаждением глотая очень вкусные консервы. - Мы им в июле в городке Обермергау передавали "студебеккеры", что по ленд-лизу за нами числились. Так они их требовали в полном порядке и комплекте, без гайки одной не примут. А потом они их на наших глазах прессом давили. Свинство! - Во-во! А у нас в деревнях бабы на себе да на коровах пашут, мать мне недавно отписала, как они там вкалывают, хозяйство поднимают. Да ничего, погоди маленько, понастроим своих машин, получше их "студеров". Будет еще такая пора, это я тебе, Шарапов, точно говорю: каждый трудящийся сможет зайти в универмаг и купить себе лимузин. Ты-то сам в автомобилях смекаешь? Любишь это дело? - Очень! Для меня машина - как существо живое, - сказал я. - Ну, тогда будет тебе со временем машина, - пообещал твердо Жеглов и распорядился: - Давай волоки сюда чайник... Очень вкусная китятина, ничего не скажешь... Выпили сладкого чая, который от желтого песка чуть-чуть припахивал керосином, съели толстые ломти бутербродов. Жеглов встал, хрустко потянулся, сказал: - Я на диване спать буду, не возражаешь? Быстро разделись, улеглись, и я обратил внимание, что Жеглов совершенно автоматическим жестом вынул из кобуры пистолет - черный длинный парабеллум - и сунул его под подушку. Уже в темноте, умащиваясь под одеялом, я сказал: - А хорошо ты сегодня отработал Шкандыбина... - Это которого? Того болвана, что из ружья пальнул? - Ну да! Как-то все у тебя там получилось складно, находчиво, быстро. Понравилось мне! Вот бы так научиться! - Научишься. Это все не дела - это семечки. Тебе надо главное освоить: со свидетелями работать. Поскольку в нашем ремесле самое ответственное и трудное - работа со свидетелями. - Почему? - Я приподнялся на локте. - Потому что, если преступника поймали за руку, тебе и делать там нечего. Но так редко получается. А главный человек в розыске - свидетель, потому что в самом тайном делишке всегда отыщется человечек, который или что-то видел, или слышал, или знает, или помнит, или догадывается. А твоя задача - эти сведения из него вытрясти... - А почему же ты умеешь добывать эти сведения, а Коля Тараскин не умеет? - Потому что, во-первых, он еще молодой, а во-вторых, не знает шесть правил Глеба Жеглова. Тебе уж, так и быть, скажу. - Сделай милость. - Я заранее заулыбался, полагая, что он шутит. - Запоминай навсегда, потому что повторять не стану. Первое правило - это как "отче наш": когда разговариваешь с людьми, чаще улыбайся. Первейшее это условие, чтобы нравиться людям, а оперативник, который свидетелю влезть в душу не умеет, зря рабочую карточку получает. Запомнил? - Запомнил. Вот только щербатый я слегка - это ничего? - Ничего, даже лучше, от этого возникает ощущение простоватости. Теперь запомни второе правило Жеглова: умей внимательно слушать человека и старайся подвинуть его к разговору о нем самом. А как следует разговорить человека о нем самом, знаешь? - Трудно сказать, - неуверенно пробормотал я. - Вот это и есть третье правило: как можно скорее найди в разговоре тему, которая ему близка и интересна. - Ничего себе задачка - найти интересную тему для незнакомого человека! - А для этого и существует четвертое правило: с первого мига проявляй к человеку искренний интерес - понимаешь, не показывай ему интерес, а старайся изо всех сил проникнуть в него, понять его, узнать, чем живет, что собой представляет; и тут, конечно, надо напрячься до предела. Но, коли сможешь, он тебе все расскажет... Голос Жеглова, мятый, сонный, постепенно затухал, пока не стих совсем. Он заснул, так и не успев рассказать мне остальных правил. Спал он совершенно неслышно - не сопел, не ворочался, со сна не говорил, ни единая пружинка в стареньком диване под ним не скрипела, - и, погружаясь в дрему, я успел подумать, что так, наверное, спят - беззвучно и наверняка чутко - большие сильные звери... x x x РОЗНИЧНЫЕ СКЛАДЫ МОСГОРТОПСНАБА ПОЛНЫ ДРОВ Москвичи могут получить топливо без спешки, без опасения, что его не хватит. Однако вполне естественно, что каждый покупатель дров не хочет откладывать это дело: наступают холода. Поэтому на складах сейчас царит оживление... "Вечерняя Москва" Первые дни работы в МУРе ошеломили меня количеством событий, людей, тем потоком человеческих горестей и бед, которые суждено мне отныне разбирать, устанавливать, решать и возмещать. Мои туманные представления о работе уголовного розыска были в один день уничтожены - романтики в охране справедливости и людской безопасности было совсем мало, а были изнурительный труд, бессилие незнания, неловкость от ощущения своей бесполезности, обузности для бригады. И еще опасение, что мне никогда не обрести бронебойной хитрости и цепкости Жеглова, неспешной, но всегда неожиданной сметливости Пасюка, настырной энергичности Тараскина... Но прошел еще один день, за ним - следующий, потом закончилась неделя без выходного, и эти мысли как-то сами по себе ушли: для них просто не оставалось времени - целый день на работе не было ни минуты свободной, а когда за полночь мы возвращались с Жегловым домой на Сретенку, то не оставалось сил даже чаю выпить - камнем падал я в глухой, вязкий, как нефть, сон без сновидений, чтобы вынырнуть из него полуоглушенным от глубокого забытья под душераздирающий треск старого будильника, подаренного мне Михал Михалычем. Жеглов уже подружился со всеми обитателями квартиры. Шурка Баранова смотрела на него с восхищением, потому что он был не только "исключительно представительной внешности", но и сумел угомонить ее мужа - пьяницу и скандалиста Семена. В первый же раз, как только Семен напился и начал безобразничать, Жеглов вышел на шум в коридор, каким-то перехватывающе-мягким движением вывернул ему руку, плавно усадил в очень неудобной позе на пол и сказал негромко, но внятно - Семен-то его наверняка понял: - Еще раз хвост поднимешь - услышу я, или Шурка пожалуется, что ты ее лупил, - в тот же миг я тебя посажу. Ты, черт гугнивый, уже года полтора на свободе лишнего ходишь. То ли тихий и злой голос Жеглова подействовал, то ли унизительность положения, в которое он так мгновенно и легко был приведен, - во всяком случае, Семен, даже напившись, воздерживался буянить. Другим соседям Жеглов нравился за аккуратность и чистоплотность - по утрам он влезал в ванну и поливался из душа ледяной водой, оглушительно ухая, крякая и даже подвизгивая от удовольствия и холода. Потом он выходил на кухню и, пока заваривался кофе или вскипал чайник, ставил длинную стройную ногу на табурет и наводил окончательное солнечное сияние на свои хромовые сапоги. Он еще даже и рубашки на голубую майку не натягивал, а пистолет был уже в кобуре на поясе его галифе. И соседи косились на кобуру опасливо и уважительно. И вообще он им был сильно симпатичен: хоть и был он явно большой начальник, но все-таки простой и к ним, людям маленьким, вполне снисходительный и даже доступный - мог пошутить или из своей необыкновенной жизни рассказать что-нибудь поучительное и интересное. Один лишь Михал Михалыч держался с Жегловым как-то отчужденно, сталкиваясь с ним на кухне или в коридоре, бормотал: - ...Люди, которые повстречали меня на своем пути... Или что-нибудь совсем малопонятное: - ...К звездам идут через тернии, но не мимо них... Наверное, придумывал свои малоформатные шутки. Всем же остальным соседям Жеглов был по душе. Не было в нем зазнайства или какого-то особого воображения о себе - так и объясняли мне соседи о моем приятеле, и мне нравилось, что все так вышло. А двадцать первого числа, собираясь утром на работу, Жеглов сказал: - Ну, Володя, сегодня дела надо кончить пораньше... - Почему? - удивился я, хотя и не возражал кончить дела пораньше. - Сегодня "день чекиста" - получка. А для тебя она в МУРе первая, вот мы и обмоем тебя по всем правилам... Но закончить в этот день дела пораньше нам не удалось, и обмыть мою первую зарплату мы тоже не смогли, потому что, собственно говоря, и не получили ее. Тогда я даже не представлял, какое значение для всей моей жизни будет иметь этот пасмурный сентябрьский день, и уж тем паче не подозревал, какое он окажет влияние на наши взаимоотношения с Жегловым. И произошло все потому, что убили в тот день Ларису Груздеву. Вернее, убили ее накануне, а нам только сообщили в этот день, и эксперт так и сказал: - Смерть наступила часов восемнадцать-двадцать назад, то есть еще вчера вечером. Когда мы вошли в комнату, то через плечо Жеглова я увидел лежащее на полу женское тело, и лежало оно неестественно прямо, вытянувшись, ногами к двери, а головы мне было не видать, голова, как в детских прятках, была под стулом, и одной рукой убитая держалась за ножку стула. Глухо охнула у меня над ухом, зашлась криком девушка - сестра убитой. "Надя", - сказала она, протягивая Жеглову ладошку пять минут назад, когда мы поднялись уже по лестнице, чтобы вскрыть дверь, из-за которой со вчерашнего дня никто не откликался. Надя оттолкнула меня, рванулась в комнату, но Жеглов уже схватил ее за руку: - Нечего, нечего вам там делать сейчас! - И, даже не обернувшись, крикнул: - Гриша, побудь с женщиной на кухне!.. А та враз обессилела, обмякла и без сопротивления дала фотографу отвести себя на кухню. Ослабевшие ноги не держали ее, и она слепо, не глядя, осела на стул, и крик ее стих, и только булькающие судорожные рыдания раздавались сейчас в пустой и безмолвной квартире. Из ее объяснений на лестнице я понял, что Надя живет с матерью, а здесь квартира ее сестры Ларисы и они договорились созвониться. Она звонила ей вчера весь вечер, никто не снимал трубку, и сегодня никто не отвечал, и она стала сильно беспокоиться, поэтому приехала сюда и с улицы увидела, что на кухне горит свет - а с чего ему днем гореть?.. Дверь вскрыли, вошли в прихожую, тесную, невразворот, и с порога я увидел голые молочно-белые ноги, вытянувшиеся поперек комнаты к дверям. Задрался шелковый голубой халатик. И мне было невыносимо стыдно смотреть на эти закоченевшие стройные ноги, словно убийца заставил меня невольно принять участие в каком-то недостойном действе, в противоестественном бессовестном разглядывании чужой, бессильной и беззащитной женской наготы посторонними мужиками, которым бы этого вовек не видеть, кабы убийца своим злодейством уже не совершил того ужасного, перед чем становятся бессмысленными и ненужными все существующие человеческие запреты, делающие людей в совокупности обществом, а не стадом диких животных. Жеглов вошел в комнату, он на мгновение остановился около распростертого на полу тела, будто задумался о чем-то, затем гибко, легко опустился на колени, заглянул под стул, и со стороны казалось, что он согласился поиграть в эти ужасные прятки и скажет сейчас: "Вылезай, мы тебя увидели", - но Жеглов повернулся к нам и сказал эксперту: - Пулевое ранение в голову. Приступайте, а мы пока оглядимся... Тараскин, понятых, быстро. А потом по всем соседям подряд - кто чего знает... Мне казалось невозможным что-то делать в этой комнате - ходить здесь, осматривать обстановку, записывать и фотографировать, - пока убитая лежит обнаженной. Я наклонился, чтобы одернуть на ней халат, но Жеглов, стоявший, казалось, ко мне спиной, вдруг резко бросил, ни к кому в отдельности не обращаясь, но я сразу понял, что он кричит это именно мне: - Ничего руками не трогать! Не прикасаться ни к чему руками... Я выпрямился, пожал плечами и, чтобы скрыть смущение, уставился на стол, накрытый к чаепитию. На чашке с чаем, чуть начатой, остался еле видный след губной помады, и вдруг резкой полнотой ощутил я неодолимый приступ тошноты. Я быстро вышел на кухню и стал пить холодную воду, подставив рот прямо под струю из крана. Вода брызгала в лицо, и тошнота ослабла, потом совсем прошла, осталось лишь небольшое головокружение и невыносимое чувство неловкости и вины. Я понимал, что приступ вызвал у меня вид мертвого тела, и сам в душе подивился этому: за долгие свои военные годы я повидал такого, что давно должно было приглушить чувствительность, тем более что особенно чувствительным я вроде сроду и не был. Но фронтовая смерть имела какой-то совсем другой облик. Это была смерть военных людей, ставшая за месяцы и годы по-своему привычной, несмотря на всегдашнюю неожиданность. Не задумываясь над этим особенно глубоко, я ощущал печальную, трагическую закономерность войны - гибель многих людей. А здесь смерть была ужасной неправильностью, фактом, грубо вопиющим против закономерности мирной жизни. Само по себе было в моих глазах парадоксом то, что, пережив такую бесконечную, такую смертоубийственную, кровопролитную войну, молодой, цветущий человек был вычеркнут из жизни самоуправным решением какого-то негодяя... На кухне громко звучало радио - черная тарелка репродуктора тонко позванивала, резонируя с высоким голосом Нины Пантелеевой, старательно вытягивавшей верха "Тальяночки". Надя, прижимая платок к опухшему от слез лицу, протянула руку, чтобы повернуть регулятор репродуктора. Неожиданно для себя я взял девушку за руку: - Не надо, оставьте, Наденька, пусть все будет... это... как было.. В кухню заглянул Жеглов: - Надюша, мне вас надо расспросить кой о чем... Девушка покорно кивнула. - Чем занималась ваша сестра? Надя судорожно вздохнула, она изо всех сил старалась не плакать, но из глаз снова полились слезы. - Ларочка была очень талантливая... Она мечтала стать актрисой... Ей после школы поступить в театральное училище не удалось, это знаете, как трудно... Но она занималась все время, брала уроки... - И не работала? - Нет, работала. Она устроилась в драмтеатр костюмершей, у нее ведь вкус прекрасный... Ну, и училась каждую свободную минуту... Все роли наизусть знала... Я вспомнил трофейный фильм, который недавно видел: зловредная зазнавшаяся актриса, пользуясь своим влиянием, не допускает талантливую соперницу на сцену. Но перекапризничала однажды и не пришла в театр. Режиссер вынужден был дать роль девушке, работающей в театре невесть кем - парикмахершей, что ли, - и та блестящей своей игрой покоряет всех: и труппу, и режиссера, и публику... Цветы, овации, злые слезы поверженной актрисы... Вот и эта бедняга мечтала, наверное, как однажды ее вызовут из костюмерной и попросят сыграть главную роль вместо заболевшей заслуженной артистки. - А муж ее кто? - спросил Жеглов. Надя замялась: - Видите ли... Они с мужем разошлись. - Да? - вежливо переспросил Жеглов. - Почему? - Как вам сказать... - пожала плечами Надя. - Женились по любви, три года жили душа в душу... а потом пошло как-то все вкривь и вкось. - Ага, - кивнул Жеглов. - Так почему все-таки? - Понимаете, сам он микробиолог, врач... Ну... не нравилось ему Ларочкино увлечение театром... то есть, по правде говоря, даже не совсем это... - А что? - Понимаете, театральная жизнь имеет свои законы... свою, ну, специфику, что ли... Спектакли кончаются поздно, часто ужины... цветы... - Поклонники, - в тон ей сказал Жеглов. - Так, что ли? - Ну, наверное... - неуверенно согласилась Надя. - Нет, вы не подумайте - ничего серьезного, но Илья Сергеевич не хотел понимать даже самого невинного флирта... - М-да, ясно... - сказал Жеглов, а я прикинул, что даже легкий флирт мне лично тоже был бы не по душе. - Ну вот, - продолжала девушка. - Начались ссоры, дошло до развода... - Они развелись уже? - деловито спросил Жеглов. - Нет, не успели. Понимаете, Ларочка не очень к этому стремилась, а Илья не настаивал, тем более... - Надя запнулась. - Что "тем более"? - резко спросил Жеглов. - Вы поймите, Наденька, я ведь не из любопытства вас расспрашиваю. Мне-то лично все ихние дела ни к чему! Я хочу ясную картину иметь, чтобы поймать убийцу, понимаете? - Понимаю - растерянно сказала Надя. - Я ничего от вас не скрываю... Видите ли, Илья Сергеевич нашел другую женщину и хотел на ней жениться. А Ларочке это было неприятно, в общем, хотя она его и разлюбила, и разошлись они... Из комнаты выглянул Иван Пасюк, увидел Жеглова, подошел: - Глеб Георгиевич, от таку бумаженцию в бухаете найшов, подывытесь. - И протянул Жеглову листок из записной книжки. На листке торопливым почерком авторучкой было написано: "Лара! Почему не отвечаешь? Пора решить наконец наши вопросы. Неужели так некогда, или у тебя нет бумаги? Решай, иначе я сам все устрою..." И неразборчивая подпись. Жеглов еще раз прочитал записку, аккуратно сложил ее и спрятал в планшет, кивнул Пасюку: - Продолжайте. - И повернулся к Наде: - Так-так. Дальше. - Да что дальше? Все, - вздохнула Надя. - Вы кого-нибудь подозреваете? - спросил Жеглов. - Нет, боже упаси! - воскликнула девушка, подняв к лицу, как бы защищаясь, руки. - Кого же я могу подозревать? - Ну, хотя бы Груздева Илью Сергеевича, - раздумчиво сказал Жеглов. - Ведь, если я правильно вас понял, Лариса не давала ему развода, а он хотел жениться на другой... А? - Что-о вы! - выдохнула с ужасом Наденька. - Илья Сергеевич хороший человек, он не способен на... такое!.. - Ну-у, разве так вот сразу скажешь, кто на что способен?.. Это вы еще в людях разбираетесь слабо... - протянул Жеглов, и я видел, как вцепились выпуклые коричневые глаза его в Наденькино лицо, как полыхнул в них огонек, уже раз виденный мною в Перовской слободке, когда брал Жеглов Шкандыбина, выстрелившего в соседа из ружья через окно... - У них, у Ларисы с Груздевым то есть, какие сложились отношения в последнее время? - Отношения известно какие... - сказала Наденька медленно. - Известно, какие отношения, когда люди разводятся. - Ну вот видите! - сказал Жеглов. - Значитца, так и запишем: плохие отношения. Но Наденька почему-то заупрямилась, не соглашаясь с выводом Жеглова. - Конечно, их отношения хорошими не назовешь, - сказала она. - Но Ларочка еще совсем недавно при мне говорила Ире - это приятельница ее по театру, - что интеллигентные люди и расходятся по-интеллигентному: тихо, мирно и вежливо. Илья Сергеевич деньги Ларочке давал, продукты, квартиру оплачивал... - А чья квартира? - сразу же спросил Жеглов. - Квартира его была, Ильи Сергеевича. А когда разошлись, Илья Сергеевич решил, что Ларе неудобно к маме возвращаться, да и тесно там - мы с ней на двенадцати метрах живем... - И что?.. - Но ему самому тоже деваться некуда, он пока в Лосинке комнатку с террасой у одной бабки снимает. Решили эту квартиру на две комнаты в общих разменять. - Па-анятно... - протянул Жеглов, и я видел, что какая-то мыслишка плотно засела у него в голове. Жеглов спросил Наденьку, где работает Груздев, и отправил за ним милиционера, наказав ничего Груздеву не сообщать, объяснить только, что какая-то в его доме произошла неприятность. Потом достал из планшетки записку, которую нашел Пасюк, показал ее Наденьке: - Вам эта рука не знакома? Наденька прочитала записку, помедлила немного, сказала: - Это Илья Сергеевич писал... Не глядя на записку, Жеглов сказал: - "...Решай, иначе я сам все устрою..." Это он насчет чего, как думаете? - Я думаю, насчет обмена. Илья Сергеевич нашел вариант, но Ларочке он не очень нравился, и она... ну, никак не могла решиться. - А сама она не занималась обменом? - спросил Жеглов. - Нет-ет... Вы не знали Ларочку... Она была такая непрактичная... - Наденька судорожно всхлипнула. - А... м-мм... скажите... - начал Жеглов медленно, и по лицу его, по сузившимся вдруг глазам я понял, что он напал на какую-то новую мысль. - Скажите, это был первый вариант обмена или... - Честно говоря, нет, не первый, - сказала Наденька просто. - Илья Сергеевич уже несколько комнат хороших находил, сами понимаете, на отдельную квартиру желающих много... - Понятно... - протянул Жеглов и принялся заново разглядывать записку, он даже подальше от глаз ее отставил, как это делают дальнозоркие люди, хотя и дефектами зрения, безусловно, не страдал. - Угрожает он в этой записочке, как вы считаете? - Да что вы... - начала Наденька, но в это время на лестничной клетке раздался топот, и Жеглов перебил ее: - Вы не торопитесь, подумайте... Мы еще потолкуем попозже... А пока, я вас прошу, походите по квартире, осмотритесь, все ли вещи на месте, не пропало ли что - это очень важно... Хлопнула входная дверь, и в квартире сразу стало многолюдно: приехал следователь прокуратуры Панков, а за его спиной маячил Тараскин, который привел понятых - дворничиху и пожилого бухгалтера из домоуправления. - Мое почтение, Сергей Ипатьич, - сказал Жеглов Панкову, и в голосе его мне послышалась смесь почтительности и нахальства. Панков спустил на кончик носа дужку очков и смотрел на нас поверх стекол, и от этого казалось, что он решил боднуть Жеглова и сейчас присматривается, как сделать это ловчее. - Здравствуй, Жеглов, - сказал Панков, и в его приветствии тоже неуловимо смешались одобрение и усмешка, - видимо, они давно и хорошо знали друг друга. Потом он оглядел нас и сказал бодро: - Здорово, сыскари, добры молодцы!.. Следователь прокуратуры Панков был стар, тщедушен, и выражение лица у него было сонное. А может, мне так казалось из-за того, что глаза у него все время были прищурены под старомодными очками без оправы. Панков снял и аккуратно поставил в углу прихожей галоши, вовсю светившие своей алой байковой подкладкой. И большой черный зонт он раскрыл и приспособил сушиться на кухне. Потом вошел в комнату, мельком глянул на убитую, потер зябнущие ладони, что-то шепнул Жеглову и наконец распорядился: - Благословясь, приступим. Слушай мою команду: не суетиться, руками ничего не хватать, обо всем любопытном информировать меня. Начинайте. Жеглов повернулся ко мне: - Ты, Шарапов, будешь писать протокол... - Я?!! - Конечно ты. Бери блокнот наизготовку, пиши быстро, но обязательно разборчиво. Привыкай... "...Осмотр производится в дневное время, - записывал я под диктовку Жеглова, - в пасмурную погоду, освещение естественное... комната размером 5x3,5 метра, прямоугольная, окно одно, трехстворчатое, обращено на северо-запад... входная дверь и окна в комнате и на кухне к началу осмотра были заперты и видимых повреждений не имеют..." Немного погодя вышли на кухню перекурить, и я спросил Жеглова, какой толк от старичка Панкова, который, отдав еще несколько распоряжений, на мой взгляд довольно пустяковых, уютно устроился в кресле и, казалось, отключился от всего, происходящего в квартире. - Э, нет, друг ситный, - сказал Жеглов, - этот старичок борозды не испортит, старый розыскной волк. Он такие убийства разматывал, что тебе и не снилось. Одно - в Шестом проезде Рощинском мы вместе раскрывали, обоих нас потом поощрили: по путевке дали в дом отдыха... Да и закон требует, чтобы дела по убийству вела прокуратура. Но это, так сказать, оформление, а розыск, вся оперативная работа все равно за нами остается. Будто учуяв, что о нем речь, в кухню вошел Панков, положил перед Жегловым на газете продолговатый кусочек металла: - Ну-с, Глеб Георгиевич, имеется пуля. Какие будут суждения? - И вдруг засмеялся старческим перхающим смехом. Жеглов достал из кармана лупу, взял у Панкова пинцет и, поворачивая в разные стороны, принялся рассматривать вещдок. Крутил он ее, вертел, присматривался, чуть ли не нюхал, я все ждал, что он ее на зуб попробует. Чего там рассматривать - пуля как пуля, обычная пистолетная пуля... - Надо гильзу поискать, оно надежней будет... - сказал Жеглов. Панков, ухмыляясь, заметил: - Еще лучше было бы посмотреть само оружие. Жеглов, поскрипывая щегольскими своими сапожками, прошелся по кухне, крепко потер обеими ладонями лоб и сообщил: - Значитца, так, Сергей Ипатьич: пуля эта - 6,35, от "омеги" или "байярда". Я от удивления раскрыл рот - каких уж только я пуль не навидался и, конечно, могу отличить винтовочную от револьверной. Но назвать систему оружия - это действительно номер! Как бы сочувствуя мне, Панков скромно спросил Жеглова: - Из чего сие следует, сударь мой? - Из пули, Сергей Ипатьич, - хладнокровно сказал Жеглов. - Шесть нарезов с левым направлением, почерк вполне заметный! - Тогда как вы объясните это? - Панков достал из кармана аккуратный газетный пакетик, развернул его, вынул из ваты гильзу, небольшую, медно-желтую, с отчетливой вмятиной от бойка на донышке. - Гильза, судя по маркировке, наша, отечественная... - А где была? - торопливо спросил Жеглов. - Там, где ей положено, слева от тела; надо полагать, нормально выброшена отражателем. - Хм, гильза наверняка отечественная. Ну что ж, запишем это в загадки... - Жеглов задумался. - Все равно надо оружие искать. Пошли... Большая часть комнаты - по стенам - была уже осмотрена, оставался только главный узел - центр комнаты, тело и стол. Жеглов спросил Надю, было ли в доме оружие. Она покачала головой, молча пожала плечами; тогда Жеглов сказал Пасюку и Грише: - Разделите между собой помещение и еще раз пройдитесь по всем укромным местам, поищите оружие и все, что к нему может иметь отношение. Быстро! - Потом повернулся ко мне: - Записывай! "...Квартира чисто убрана, беспорядка ни в чем не наблюдается, по заявлению сестры убитой, предметы обстановки находятся на обычных местах... ...В центре комнаты стол, круглый, покрытый чистой белой скатертью... ...Вокруг стола четыре стула, N 1, 2, 3 и 4 (см. схему). Стулья N 2 и N 4 от стола отодвинуты каждый примерно на 50 см... ...В центре стола - банка с вареньем (по виду вишневым), фаянсовый чайник, нарезанный батон (на ощупь - вчерашний), столовый нож, половина плитки шоколада "Серебряный ярлык" в обертке... ...На столе против стула No 2 чашка с жидкостью, похожей на чай, наполненная на две трети. На краю чашки след красного цвета, - вероятно, от губной помады... Рядом блюдце с вареньем и рюмка, до середины наполненная темно-красной жидкостью, - по-видимому, вином... ...На столе против стула No 4 чашка с жидкостью, похожей на чай, полная. Блюдце с вареньем... Рюмка, на дне которой темно-красная жидкость, - по-видимому, вино... Бутылка 0,5 л с надписью: "Азербайджанское вино. Кюрдамир", почти полная, с темно-красной жидкостью, сходной по виду с вином в рюмках... На отдельном блюдце - половина плитки шоколада, надкусанная в одном месте... Хрустальная пепельница, в которой находятся три окурка папирос "Дели" с характерно смятыми-концами гильз. Чайная ложка..." К Жеглову подошла Надя, робко тронула его за руку: - Извините... Вы просили вещи Ларисы посмотреть... - Ну? - Мне кажется... Я что-то не нахожу... У нее был новый чемодан, большой, желтый, и его нигде не видно. - Ага, понял, - кивнул Жеглов. - А вещи? - В шкафу была ее шубка под котик... Платье красное из панбархата... Костюм из жатки, темно-синий, несколько кофточек. Я ничего этого не вижу... - А во всех остальных местах смотрели? Может, еще где лежит? Наденька залилась слезами: - Нет нигде, я смотрела... И драгоценности ее пропали из шкатулки. Вот, посмотрите... Она подвела Жеглова к буфету, открыла в