у нас плохо! Начальник бригады Мамыкин никак не закончит семилетку, оперуполномоченного Флегонтова исключили из школы, оперуполномоченный Пасюк третий год числится в шестом классе... - Ты еще про деда моего вспомни! - крикнули из зала. - Пасюку уже за тридцать! - Ну и что, если Пасюк уже немолодой человек? Что же, ему из-за этого так и пребывать во тьме невежества? Задача более подготовленных сотрудников - подтянуть на свой уровень менее грамотных товарищей. Милиционер - представитель Советской власти, а власть можно дискредитировать не только непотребным поведением, но и своей серостью... - Ты у нас больно ясный! - кричал все тот же голос из угла зала. - Пасюк в твоей бригаде работает, ты бы его и подтягивал к себе! - И подтяну! А ты хочешь говорить - выходи на трибуну и говори, а оратора не смей перебивать... - О-ра-тор! - засмеялись несколько человек. Но Жеглова с толку не собьешь. - Вот ты, Сапегин, смеешься, а сам на политзанятиях заявил, что помнишь Антарктиду потому, что в этом государстве нет столицы! В твоей зоне планетарий находится, люди поглядеть его за пять тысяч километров приезжают. Ты же семь раз на дню мимо таскаешься, а ведь в нем наверняка ни разу и не был, а? Все дружно захохотали. Сапегин, растерянно качая головой, говорил: - Ну не был, схожу еще. Я вокруг планетария не под ручку прогуливаюсь... - ...Нам надо всем развивать культуру в себе, и самые верные пути для этого - учеба, чтение книг, участие в художественной самодеятельности. В сентябре был общегарнизонный смотр, а начальники десятого и сорок второго отделений милиции не отпустили своих сотрудников на него. Как это нам понимать? Особенно оживленно загомонили девушки. Жеглов успокаивающе поднял руку и закончил: - Владимир Ильич Ленин сказал, что машина советской администрации должна работать аккуратно, честно, быстро. И если к нашей честности приложить необходимое образование, то мы все обязательно будем успешно работать - аккуратно и быстро!.. И под единодушные аплодисменты закончил свою речь. Потом поднялся Мамыкин: - Товарищи, многие или, может, некоторые посчитают неважным, что я скажу, но я думаю, это очень важное дело. - Он остановился на минуту, попил воды из стакана. - Находится у нас немало молодых товарищей, и комсомольцев в их числе, готовых истратить десятки рублей на мороженое, папиросы и конфеты. Эти транжиры забывают, что оклад в 478 рублей не бесконечен, и потом они бегают занимать у сослуживцев на обед. Не к лицу это работнику милиции! - закончил он под общий смех и аплодисменты. После Мамыкина говорили еще часа полтора, в маленьком зале уже дышать стало нечем - стекла запотели, и по ним сочились тоненькие струйки. Потом полковник Карасев вручил сержанту Маше Колесниковой ценный подарок начальника Управления милиции - отрез бостона - за то, что она одна задержала двух вооруженных грабителей. И началось голосование. Орали до хрипоты, добиваясь одних и отводя кандидатуры других, жалобными голосами отбивались самоотводчики, список все рос, и только я не участвовал в этой сумятице - они все друг друга хорошо знали, а я их видел всех вместе впервые. Перед подсчетом голосов объявили перерыв. Я сказал Варе: - Варь, я тебя провожу? Она кивнула, но в этот момент подошел Жеглов и, улыбаясь, заявил: - Варвара, придется мне вас разлучить... - Это почему еще? - набычился я. Жеглов подмигнул: - По делишку нам с тобой сейчас надо сбегать... Я повернулся к Варе: - Я позвоню? - Да. Будь здоров. - И ушла в зал. А мы пошли с Жегловым к себе в кабинет, и он все посматривал на часы, будто боялся опоздать куда-то. Набрал номер телефона и говорил как-то странно: - Это ты?.. Ага, привет... Хорошо... Как договорились... Все, буду... Он взглянул на меня, засмеялся: - Ну что, орел, сопишь? Недоволен мною? Я пожал плечами. - Слушай, Шарапов, а как же ты с Варей разговариваешь? Из тебя же слова за деньги тянуть приходиться. - Ничего, как-нибудь без твоего краснобайства обойдусь... - Да ты не сердись! Оторвал я тебя, конечно, от Варвары, но сам знаешь: "первым делом, первым делом самолеты..." x x x 10 октября 1945 года в Октябрьском зале Дома Союзов состоится 34-й тираж Государственного займа 2-й пятилетки, выпуска четвертого года. Объявление Мы вышли с Петровки около девяти вечера, и ночь, разжиженная желтыми тусклыми огнями на бульварах, непроницаемо расползлась по окрестным переулкам. Накрапывал мелкий дождь, ветер с грохотом рвал на крышах отставшие листы толя и жести, и мы зябко кутались в свои тощие плащи. С Каретного вышли на Колобовский, спустились к цирку, перепрыгнули через забор огромного недостроенного дома, мрачно темневшего провалами оконных проемов. В этом здании должен был разместиться не то какой-то новый театр, не то новый цирк, но из-за войны стройку забросили, не успев положить кровлю, и время обошлось с ним не хуже, чем хорошая бомбежка. Мне это здание сильно напоминало развороченный собор святого Николая в Берлине, в котором немцы установили противотанковую батарею, и мы их выкуривали оттуда просто мучительно - долбили храм прямой наводкой. Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом - повсюду были навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов, надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на перевернутый ящик, и я спросил его: - А кого мы тут ждем? - Знающих людей... - коротко сказал Жеглов, и мне в темноте показалось, будто он усмехается. - Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди. - Я их сам угляжу, - хмыкнул Жеглов. - Но ведь... - собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил мне руку на плечо и шепнул: - Давай помолчим. Так лучше будет... И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох - сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова в бок - идут! Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение - со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт человека. Жеглов еле слышно присвистнул два раза: "фью-фью!" И тот ему ответил так же. Жеглов мне сказал: - Подожди меня тут... Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле другие планы. Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей, с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я видел четкие фигуры Жеглова и его знающего человека, будто вырезанные из черной бумаги, как это очень ловко делал в фойе "Урана" инвалид всем желающим за рубль: вырезали и забыли наклеить на картон, и от этого они все время в разговоре шевелили руками, наклонялись друг к другу, и мне казалось, что они играют в китайский бокс - потычут пальцами, побарахтаются, разойдутся и снова бросаются в бессильную атаку. Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и помахал мне рукой. Я подошел и, хотя мне очень хотелось узнать, что сказал знающий человек, спрашивать все-таки не стал - Жеглов ведь не хотел, чтобы я слышал их разговор, будто я посторонний и мог кому-то растрепаться. Мы вышли на Цветной бульвар, и я подумал о том, как мы все время неотвратимо крутимся вокруг места, где убили Васю Векшина; что бы ни происходило, мы так или иначе выходили сюда, и я не мог понять, случайность это или есть какой-то тайный смысл в том, что мы снова и снова попадаем на Цветной. Перешли мы через трамвайную линию и отправились в глубь Сухаревского переулка. Жеглов покосился на меня и спросил: - Ты чего надулся, как мышь на крупу? - Я? Ничего я не надулся! Это тебе показалось... - Ха, показалось! А то я не вижу. - А если видишь, то чего спрашиваешь? - Ох, Шарапов, беда мне с тобой - сколько же еще тебя надо будет учить? Со временем ты уразумеешь, что оперативная работа требует доверия собеседников, спокойствия в разговоре, что всякий третий гораздо более лишний, чем в любви! - Зачем же ты меня с собой взял? Чтобы с места на место не скучно было ходить? Жеглов весело засмеялся: - Как зачем? А если мой собеседничек захочет меня ножиком потрогать? Они ведь люди ужасно грубые и нервные... И я так и не понял, всерьез говорит Глеб или шутит, потому что он оставил меня неожиданно в какой-то подворотне, пробормотав: - Одну минутку... - И постучал в окно бельэтажа - "тук-тук". И еще три раза подряд - "тук-тук-тук". В окне погас свет, мелькнуло чье-то лицо за стеклом, приплюснулось блином и исчезло. Жеглов пошел во двор, сказав мне: - Ты тут на лавочке посиди пока... Всклокоченная старуха прошагала от дверей к сараям, в тени которых пристроился Жеглов, и что-то они там долго бурчали промеж себя, и старуха рокотала, как мотор на больших оборотах, и Жеглов ее укрощал все время: - Понятно, понятно... Бабаня, не определяйте голосом... Тише... Да не гудите вы так!.. Потом мы поднялись по Сухаревскому, пересекли Сретенку и через Даев переулок начали петлять по проходным дворам, по каким-то задворкам вышли на Ананьевский. Я не выдержал и спросил: - Ну что? - А ничего! - беззаботно сказал Жеглов. - Не знают они ни хрена... И здесь с кем-то разговаривал Жеглов в подъезде, и лица этого мужика я тоже не видел. В троллейбусе проехали по Мещанке и сошли на Капельском, и тут возобновился наш головокружительный обход по бесчисленным проходным дворам, тупикам, по баракам, старым покосившимся домишкам, и только по своей военной привычке ориентироваться в направлении я смекал, что мы постепенно смещаемся к Каланчовке, к трем вокзалам. Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у Ленинградского вокзала. Он подталкивал перед собой невероятно чумазого парнишку и говорил ему: - Ты, Рублик, не шелапутничай больше - иди и скажи, что от меня, там примут, а я завтра позвоню обязательно, все будет в порядочке. Усек? - Усек, - хрипло сказал парнишка. - Не наврете, гражданин Жеглов? - Хамский ты шкет, Рублик. Ты разве от кого слышал, чтобы Жеглов врал? Беги, пока не передумал. Брысь! И парень побежал в сторону вокзалов, а Жеглов хлопнул меня ладонью по спине и сказал: - Все, можем идти спать. Петя Ручечник завтра будет в Большом театре... Я действительно очень удивился и спросил Жеглова, не скрывая восхищения: - Ну ты и даешь! А откуда узнал? - От верблюда! - находчиво сказал Жеглов и потащил меня к трамвайной остановке. x x x К СВЕДЕНИЮ ГРАЖДАН ГОРОДА МОСКВЫ С 16 октября 1945 года будут выдаваться талоны на приобретение керосина. Керосин выдается всему населению города по 2 литра на человека. Выдача талонов будет производиться по месту получения основных продовольственных карточек через уполномоченных карточных бюро учреждений. Продажа керосина в нефтелавках начинается 17 октября с.г. Срок действия талонов - до 1 ноября 1945 года. Зав. Мосгорторготделом Филиппов Извещение Московского городского отдела торговли Я подписал кадровичке пропуск на выход и взглянул на часы: половина первого. День проходил в трудах праведных, но совершенно без толку. По списку, который мы составили со следователем Панковым, я вызывал и допрашивал сослуживцев Груздева и Ларисы, и все это было довольно нудно, хотя бы потому, что я не знал толком, о чем их спрашивать. "Что вы можете сказать о нем как о человеке?", "Какой он работник?", "Известно ли вам что-либо об их взаимоотношениях?" - глупости какие-то. Груздев ведь при всех условиях не был этим самым... Синей Бородой... Как там ни расспрашивай, убил-то он впервые и вряд ли советовался об этом с сослуживцами или делился с ними своими переживаниями. А уж о Ларисе и говорить нечего... Вчера пришла справка на наш запрос о судимомостях Груздева - "нет, не судим, к уголовной ответственности не привлекался, приводов не имел". Сослуживцы и вовсе в один голос твердят, что мужчина он порядочный, выдержанный, работник замечательный - награды у него и все такое прочее. Что от жены ушел, не таил, сказал только, что она нашла себе другого человека... Так с кем, знаете ли, не бывает, дело житейское. А угроз каких в ее адрес или чего-нибудь подобного - боже упаси! И Ларисины сослуживцы показывают, что никаких жалоб на Груздева от нее сроду не слышали, наоборот, даже когда он от нее съехал, говорила она как-то, что таких порядочных мужчин нынче поискать... Заведующий труппой сказал, что Ларису уже несколько раз на срочные роли вводили. Второстепенные, конечно, но подумывали о зачислении в творческий штат. Вот тут, правда, неувязка одна получается. Кадровичка, та, что от меня сейчас ушла, показала мне приказ об увольнении Ларисы по собственному желанию. И рассказала, что она ни с того ни с сего явилась в кадры с заявлением в субботу, восемнадцатого, а попросила ее рассчитать с двадцатого. И на вопрос, что случилось, отвечать не стала, сказала только, что по личным причинам. Странно это: она ведь мечтала стать актрисой, и вроде к тому шло дело - и вдруг уволилась. Надя, сестра ее, ничего об этом не знает, и, сколько мы с ней тут голову ни ломали, ничего путного не сообразили... К часу я вызвал почтальоншу - тут еще одна штука любопытная. Я начал с бумажками Ларисиными разбираться, до писем руки не дошли, а телеграмма одна попалась интересная, время прибытия указано: двадцатого октября в восемнадцать часов ноль пять минут. Насчет текста: "МУСЕНЬКИН ВЫЕЗД ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ДЕКАБРЯ, ЦЕЛУЮ, ТЕТЯ ЛИЗА" - мне Наденька дала объяснение - это должна была приехать по делам их родственница из Семипалатинска, да что-то помешало. А вот с временем доставки я хотел разобраться абсолютно точно: по нашим-то сведениям, если почтальонша телеграмму принесла вовремя, она могла застать в квартире Груздева... Разговор у нас состоялся короткий, но вещи выяснились удивительные. - Квартиру эту я хорошо знаю, - сказала пожилая почтальонша, водрузив на остренький носик большие, должно быть, мужские очки и раскрывая разносную книгу. - Слава богу, не первый год корреспонденцию доставляю на этот участок. Вот поглядите - телеграмма Груздевой Ларисе, из Семипалатинска. Время доставки - девятнадцать двадцать, число - 20 октября, и подпись ее, Ларисы, собственноручная. До меня даже не сразу дошло - что же это получается-то? Ведь этого никак не может быть: сосед Липатников видел выходящего из дома Груздева после матча, то есть в девятнадцать часов плюс-минус несколько минут. Этот момент и есть предполагаемое время убийства. А еще через двадцать минут Лариса лично принимает телеграмму и расписывается в книге. Не вяжется, никак этого не может быть! - Вы уверены, что доставили телеграмму именно в это время? Почтальонша даже обиделась: - Сроду на меня жалоб не было! Да и живу я в соседнем доме, так что доставляю все без задержки! - А может, кто другой принял телеграмму, не Лариса? - Да нет, она сама, лично, я же вам говорю. Знала я ее хорошо, тут никакой ошибки! Она еще всегда приглашала чайку выпить, приятная очень женщина, вежливая, обходительная... Я подумал: что бы еще узнать у почтальонши? И спросил: - Вы не обратили внимания, она в обычном была состоянии или, может, возбуждена, расстроена?.. - Ой, что вы! Наоборот, очень веселая была, все напевала что-то, затащила меня на кухню - у них коридорчик очень маленький... Там, на кухне, она и телеграмму при мне прочитала, и расписалась, только что чаю не предложила - я потому и заметила, что она обычно-то предлагает. - А в квартире никого не было? Почтальонша задумалась ненадолго, наморщив лоб, - припоминала, видимо, расположение квартиры, - потом уверенно сказала: - Не было никого, точно: двери в комнату настежь были, и там никого... Да-а, озадачила меня эта история с телеграммой! Если сосед Липатников не ошибается, то Груздев вышел из дому, когда Лариса была еще жива. Притом находилась одна в квартире. Но если Груздев вышел, оставив Ларису в живых, то почему он врет, что не встречался с ней? Почему опровергает показания соседа? Надо обязательно посоветоваться с Глебом. Да и его, наверное, эта история озадачит - он-то полагал, что все здесь проще пареной репы, а получается... Глеб толкует, что Груздев убил Ларису из-за квартиры, ну и попутно вещички забрал. Но тогда при чем здесь Фокс этот самый? Разве что Груздев действительно нанял его и назначил плату как раз вещами? Но зато сколько народу вокруг допрошено - и никто никогда около Груздева не видел человека с приметами Фокса. Конечно, сговор подобный - дело тайное, но и то нужно взять в рассуждение, что снюхаться им негде было, поскольку Фокс уголовник, бандюга, а Груздев - интеллигент, доктор и ничего между ними общего не должно быть. Хорошо бы, конечно, самого Груздева спросить, но еще неизвестно, как посмотрит на это Жеглов. М-да, непонятно. Совсем непонятно. И все равно сейчас главное узнать, был там Груздев или не был. Он ведь мог прийти, наладить разговор - не зря же Надя говорит, что и вино, и шоколад на столе любимой марки Груздева, - а потом, подготовив плацдарм для Фокса, отвалить: пожалуйте, мол, артподготовка проведена, танки к бою!.. Кстати, шоколад Панков велел эксперту передать, совсем из головы выскочило... Спасибо старшине из комендантского отдела, который оказался на вещевом складе с машиной, а то бы в жизни мне не вывезти добро, которым меня в неслыханном количестве снабдили суровые складские интенданты в полном соответствии с арматурным списком и сроком на два года. Чего только не было в трех здоровенных тюках, которые я целый час паковал на длинном неструганом прилавке: шинель, мундир, гимнастерки, галифе, белье, сапоги, валенки, шапка, фуражка, портянки, подметки, новенькая скрипящая и сверкающая "сбруя" - ремень с портупеей - и даже блестящие серебряные погоны с красными кантами - четыре пары, и на каждый погон по три звездочки, - пожалуйте, товарищ старший лейтенант Шарапов, к несению службы по всей положенной форме! Когда я впервые попал в армию, меня, конечно, тоже обули-одели, но времена были тогда совсем тяжелые, получил я, помню, кирзачи, комплект обмундирования: шинельку поношенную, гимнастерку и бриджи "х/б, б/у" - "хлопчатобумажные, бывшие в употреблении" да пилотку - вот и весь наряд; и только потом, постепенно, до-обмундировался по-человечески и вид имел боевой, не хуже других, а в Пренцлау, что под Берлином, даже штатский костюм справил, чисто коверкотовый, на шелковой подкладке, спортивного фасона - с широкими ватными плечами, накладными карманами и хлястиком... Но в милиции своя форма, и на зеленый мой парадный мундир милицейские погоны не привесишь - вот и чувствовал я себя вроде не в полную цену, гостем, что ли. А теперь настроение у меня было "на большой", теперь - извините, подвиньтесь - на праздничном вечере вы, дорогие новые соратники мои, увидите, как гвардейцы умеют форму носить! Старшина был настолько любезен, что подбросил меня домой, на Сретенку, помог мне занести в комнату вещи, и мы вернулись на Петровку. Времени было восемнадцать тридцать, и Жеглов уже ждал меня, отутюженный, свежевыбритый, благоухающий одеколоном "Кармен", а уж сапоги - лучше новых. Он критически осмотрел меня снизу доверху и я, похоже, понравился ему чуть меньше, чем он мне. Он пожевал губами, - может, чего сказать хотел, но ничего не произнес, только покачал головой, и я подумал, что завтра-то уж ему качать головой не придется - заблещу медалью новой, как на строевом смотру. Я ему объяснил: - На вещевом складе был, отоварился согласно арматурному списку. Я сейчас, позвоню только... - И набрал телефон баллистов. - Из этого "байярда" стреляли, - сразу же сообщил эксперт. - Безусловно и категорически. Из-за того, что патрон нестандартный - он побольше немного, чем фирменный, - все индивидуальные признаки оружия выявились особенно рельефно, хоть в учебник криминалистики снимки помещай. Акт подошлем, как договорились. Приветик... x x x Сегодня под председательством французского коменданта генерала де Бошена состоялось 14-е заседание союзной комендатуры города Берлина. Заседание решило дать распоряжения полицейпрезиденту относительно: а) организации ШУТЦПОЛИЦАЙ - охранной полиции и КРИМИНАЛЬПОЛИЦАЙ - уголовной полиции; б) полномочий берлинского полицейпрезидента вообще. Берлин, 11. ТАСС - Если хочешь, можем пешком пройтись, - предложил Жеглов. Вечер был ясный, теплый, и мы не спеша пошли с ним по Петровке к центру. Около "Эрмитажа" толпился народ - с большим концертом выступали Лев Миров и Евсей Дарский, и шустрые ребята сновали в толпе с криком: "Хватайте билеты! Шутят Миров - Дарский, со своим джаз-оркестром выступает Эдди Рознер". Я подумал, что хорошо бы сходить на такой концерт с Варей, но до получки это было нереально: билеты стоили от тридцатки и выше. - Эх, кабы нам с тобой заловить сегодня Ручечника... - сказал мечтательно Жеглов. - Трудно небось... - Что значит "трудно"? Наша работа, как и его промысел, зависит от удачи. У меня вся надежда на то, что он нас с тобой в лицо не знает. - А ты его знаешь? - Видел я его. И потом, напарница его найти поможет, - усмехнулся Жеглов. - Это как понять? - Ну, когда высмотришь самую красивую женщину в театре, - значит, где-нибудь и он поблизости шьется. - Почему? - А у него метод такой - он на подхвате только красавиц держит. Приходят они в театр или в коммерческий ресторан и начинают пасти парочку в дорогих шубах. При первой возможности он вынимает у кавалера номерок от гардероба, а красулька его получает шубу. И отваливают. Вот и весь фокус... - Можно подумать, что некрасивой не дадут пальто по номеру, - усомнился я. - Дать-то дадут, но психология в том, что красивая женщина сама по себе отвлекает внимание, для нее всегда хочется сделать что-нибудь приятное. Да и барыши с красавицей делить, наверное, приятнее, чем с уродкой... - Вот в этом наверняка и есть вся его психология, - сказал я мрачно. Мне почему-то стало обидно, что какому-то мерзкому воришке достаются красивые женщины и он их использует как воровской инструмент, когда они, может быть, какому-то хорошему человеку счастье жизни могли составить. - Да нам с тобой плевать, почему он так поступает, - сказал Жеглов. - Важен факт! - Слушай, Глеб, а откуда у него кличка такая - Ручечник? - А-а, это смешно. Мы сперва думали, от его первой профессии - ручки вышибать. - Это как? - А вот так: подходит он к любому джентльмену, желательно иностранцу, и начинает его радостно хлопать по плечам, по груди, хохочет, кричит: "Здорово, Боря!" - или там Коля, Вася - как хочет. Декорация такая, что он, мол, обознался, принял человека за старого друга. Потом выясняется - у него аж слезы от стыда на глазах. Извиняется, уходит... - А смысл?.. - В том, что он так ловко хлопает человека, что вышибает из кармана авторучку, а если повезет, то и бумажник. Между прочим, хороший "паркер" с золотым пером тысячу стоит... - Силен бродяга! Жеглов кивнул: - Ну да. А как его установили да взяли, оказалось, что и фамилия у него подходящая - Ручников. В театр мы вошли через служебный вход, где с Жегловым стал препираться толстый взмыленный администратор в очках, сдвинутых на затылок. Но Жеглов как-то очень быстро его окоротил: взял за пуговицу и, подтягивая к себе с такой силой, что нитки трещали, сказал: - Вы мне не контрамарки дадите и даже не билеты, а записку к капельдинеру с распоряжением посадить меня там, где я ему скажу. И делайте это, почтеннейший, незамедлительно, у меня нет для вас времени... - Сумасшедшие люди! - взмахнул руками администратор. - Вы что, думаете, что я места из воздуха делаю? - Я об этом ничего не думаю! - оборвал его Жеглов. - Меня это не интересует! Мне на ваши танцы-арии вообще наплевать, сроду бы я к вам не пошел, если бы меня не привело сюда дело государственной важности... От такого святотатства в храме искусства администратор слегка обалдел. Он молча смотрел на Жеглова, разевая беззвучно рот, будто Жеглов у него весь воздух отобрал. - Вы читать по-русски умеете? Вот и читайте тогда, что здесь написано, - протягивал ему Жеглов свое удостоверение, где было сказано, что он начальник бригады отдела Московского уголовного розыска по борьбе с бандитизмом. - И пришли мы к вам не развлекаться, а по делу... Минут за сорок до начала "Лебединого озера" мы устроились с Жегловым в гардеробе за большущим пожарным шкафом; мы стояли за ним, просматривая почти весь длинный проход перед барьерами, за которыми сновали чистенькие старички и старушки в вишневой униформе с желтыми табличками на карманах: "ГАБТ". Мы приобрели у них театральную программу, и Жеглов удивил меня своим размахом, взяв на червонец два перламутровых маленьких бинокля. Сначала Жеглов смотрел в дальний конец прохода через биноклик, подкручивая все время отходящее фокусирующее кольцо, а потом так же, как и я, сунул бинокль в карман: - Ерунда сплошная, а не техника! - Ты бы меня сразу предупредил, можно было мой армейский взять, восьмикратный. - Это тебе не передовая! - огрызнулся Жеглов. - Ты бы еще стереотрубу сюда приволок. - А ты что думал? - засмеялся я. - Выставили бы над шкафом оптику, а сами сидели бы здесь в тишине да уюте... Неспешно переговаривались мы с Жегловым, а сами зыркали все время на проходящих театралов, и я все нервничал, что Ручечник опоздает или не появится совсем и тогда я из-за него так и не посмотрю даже одним глазком на "Лебединое озеро", а это мне было ужасно обидно, потому что я до сих пор ни разу не был в Большом театре. Мне хоть бы зал посмотреть... Я уж совсем отчаялся повысить свой культурный уровень, к чему призывал меня Жеглов на комсомольском собрании, когда он сипло сказал: - А вот и красавец наш пожаловал... Отчаянно всматривался я в поток людей, шествующих по гардеробу: офицеры при всех своих орденах и регалиях, служащие в заутюженных шевиотовых костюмах, женщины с модной шестимесячной завивкой и в панбархате, а некоторые даже с чернобурками через плечо, иностранцы, одетые вроде бы скромно, но чем-то сразу отличающиеся от наших... - Не туда смотришь, - шепнул Жеглов. - Вон он, у того прилавка, в сером костюме. Смотрел я на Ручечника и не мог поверить. Я уж начал привыкать к тому злому маскараду, на котором мы все время вертимся с Жегловым, приподымая на людях маски, чтобы выволочь волков из-под овечьей шкуры, но с каждым разом продолжал удивляться, как много сил затрачивают люди, чтобы выглядеть не тем, кем они являются в жизни на самом деле... Ручечник был похож на иностранца - в замечательно красивом сером костюме, в белой глаженой рубахе с полосатым галстуком, на котором ярко искрилась булавка, в толстых башмаках "шимми" и с красивой палкой, на которую он грузно опирался. - Он что, хромой? - спросил я Жеглова. - Ну да! Ты с ним побегай наперегонки! Он трость для понту носит, солидности добирает! Настоящим иностранцем выглядел Ручечник. Вот только его женщина была не похожа на сухоногих очкастых жен дипломатов - была она белая, ленивая, невероятно красивая, с огромной короной из темно-русых кос. Ручечник подал ей руку, и они чинно пошли по гардеробу к выходу в фойе: ни дать ни взять - варяжский гость прибыл. Лишь ненадолго задержались они в толчее у гардероба, где раздевались зрители из лож бенуара - там прямо и висела таблица: "Ложи бенуара". Жеглов дернул меня за руку: - Ну-ка давай! Ходу! Мы пристроились за ними и так и слонялись метрах в десяти до самого звонка. Жеглов велел мне не спускать с них глаз, исчез на несколько минут, и я видел, как он тряс за лацкан администратора. Не знаю, что он ему говорил, но, во всяком случае, когда мы подошли к ложе номер четыре, капельдинер пропустил нас без звука на два свободных места в глубине ложи. С этого места мне не очень хорошо было видно всю сцену, потому что она была огромная - высотой этажей в пять, наверное, - но зато из сумеречной глубины нам было хорошо видно Ручечника с его дамой, которые сидели точно в такой же ложе, но на противоположной стороне зала. Я хотел придвинуться поближе к барьеру, чтобы получше разглядеть зал, который я до этого видел только в кино, но Жеглов дернул меня и сердито сказал: - Не лезь! Сиди тут, в глубине. - Интересно посмотреть - когда еще попадем сюда? - Тоже мне, театрал отыскался! - фыркнул негромко Жеглов. - Твое дело шестнадцатое - за клиентом смотреть... - А чего на него сейчас смотреть? Куда он денется до антракта? - Ну и даешь же ты, Шарапов? А чего он, по-твоему, в гардеробе около англичан терся? Честно говоря, я там никаких и англичан не разглядел, а уж тем более не видел, что Ручечник около них терся. Он как разделся, так и пошел в фойе, задержавшись на секунду в толкучке у выхода из гардероба. Жеглов сказал задумчиво: - Я не очень уверен, конечно, но сдается мне, что он у того бобра номерок уже увел... Пришли три женщины на передние места в нашей ложе. Жеглов их очень галантно пропустил, пододвинул стулья, пошутил с ними, обещал принести в антракте лимонад, и тут погас наконец свет. На освещенную трибунку перед оркестром взошел седой толстый старик в черном костюме с красивыми блестящими лацканами, поклонился залу и взмахнул палочкой. Играла прекрасная музыка, потом раздвинулся огромный занавес, расшитый темно-золотыми колосьями, и открыл исключительной красоты вид. Чего там только не было: старинный замок, заснеженные горы, озеро - как настоящее. Не знаю, сколько прошло времени, но так нравилось мне представление, что показалось, будто все это промелькнуло в один миг, как из окна мчащегося поезда, жаль только, Вари со мной не было. Жеглов толкнул меня сильно в бок, я встрепанно помотал головой, взглянул в ложу напротив - Ручечника с его красавицей там не было. Жеглов уже выходил из ложи в коридор, я проскользнул за ним следом, наши соседки, по-моему, и не заметили, как мы исчезли. Жеглов быстро шел по коридору, говоря мне на ходу: - Я возьму Ручечника, он где-нибудь неподалеку пасется, а ты дай ей надеть шубу. Перехвати у дверей и зови сразу гардеробщиков... Она шла мне навстречу, высокая, шикарная, с развевающимися полами переливчато-блестящей коричневой шубы, голова ее была гордо закинута назад, она небрежно помахивала сумочкой на ремешке с таким видом, будто, мол, сто раз она видела такие балеты, не понравилось ей, - стало быть, сидеть тут, скучая, и не подумает! От мысли, что мне надо ее арестовывать, всю такую из себя прекрасную, я даже оробел; у меня не только вроде нее знакомых сроду не бывало, но и разговаривать с такими королевами не доводилось. Но все-таки сказал я довольно твердо: - Подождите, гражданочка, мне поговорить с вами надо... Не останавливаясь, вздернув еще выше голову, она бросила мне на ходу: - Я с незнакомыми мужчинами не разговариваю!.. И почему-то эти слова сняли с меня неловкость, рассеялось ощущение, что я совершаю какую-то глупость и все это вообще происходит по недоразумению. Я взял ее под руку и сказал: - Я незнакомый мужчина из МУРа, так что поговорить придется. - И уже манил к себе седенького прилизанного гардеробщика. И она вдруг сделала неуловимое движение, струйкой воды скользнула из гладкой шубы и уже почти успела сбросить ее, но я крепко держал ее за локоть, так что номер не вышел: шуба повисла на правой руке женщины. - Очень я вас прошу, не устраивайте, пожалуйста, фокусов, мне будет совестно к вам применять силу, - сообщил я ей и повернулся к гардеробщику: - Эта женщина взяла чужую шубу, я вас прошу пройти со мной к администратору... Сказал и сам пожалел, потому что старичка чуть удар не хватил. Краска волнами заливала его лицо - он бледнел, синел, багровел, причитая тонким голосом: - Душегубцы! Злодеи! Да нам за эту норку десять лет не расплатиться! Сволочь! А какая приличная с виду!.. Он блажил, а я не знал, волочить ли мне мою красавицу или старика на руки брать. Но в этот момент из-за угла появился Жеглов, и я понял, что его-то проблемы все уже решены: завернув Ручечнику кисть правой руки за спину болевым приемом, он в очень быстром темпе гнал его перед собой по коридору, не обращая внимания на крики и угрозы, что сейчас сюда приедет городской прокурор и нас, как собак, выгонят со службы к чертовой матери... В левой руке у него болталась щегольская трость, бросить которую он не решался - маскарад поломается. Картина от всего этого получалась совершенно и окончательно нелепая. Администратор, который раньше не хотел давать Жеглову надлежащих мест, проникся сейчас важностью нашей задачи. Он метался по кабинету, воздымал руки, грозил Ручечнику и его подруге ужасными карами, предлагал всю необходимую помощь Жеглову, беспрерывно повторял: - Какой позор! Какой позор! Так осрамить нас перед иностранцами! Очень он мешал, и Жеглов, осмотревшись слегка, скомандовал: - Прошу всех посторонних на некоторое время оставить кабинет! Кто понадобится - позову. Администратор, наверное, не привык, чтобы его вот так бесцеремонно выставляли из собственного кабинета, и не чувствовал он себя здесь посторонним, но Жеглов уже внушил ему ощущение бесполезности спорить или возражать. И, вздохнув, администратор вышел. - Пусть гардеробщики подождут, не отпускайте их! - крикнул ему вслед Жеглов, снял телефонную трубку, вызвал дежурную часть и велел пригнать "фердинанд", -...Пусть Пасюк с Тараскиным едут сюда тоже, им сейчас найдется работа. Одной рукой он держал трубку, а другой перевернул сумку воровки и вытряхивал из нее на стол все, что там было. А я смотрел на соучастников - лица у них были отчужденные, будто полчаса назад не они шли под руку, тесно прижимаясь друг к другу, - совсем незнакомые, чужие люди, испытывающие взаимную неприязнь оттого, что свело их вместе противное случайное обстоятельство. Жеглов рассматривал какой-то пропуск или удостоверение, выпавшее из сумки, потом опять набрал номер и сказал: - Это снова Жеглов. Ну-ка, браток, запроси в адресном установочные сведения на Волокушину Светлану Петровну, двадцать первого года рождения. А может быть, двадцать второго - я ее не крестил, а она со мной еще не откровенничала. Ну, привет. Справочку дайте Тараскину, побыстрее шевелитесь. Ага... Положил трубку и сел в кресло администратора - большущее, красиво изогнутое, обитое полосатым коричневым шелком, - и по тому, как лениво-хищно потянулся в этом кресле Жеглов, я видел, что кресло ему нравится. Честно говоря, Жеглов и впрямь хорошо выглядел за этим огромным красным столом в дорогом старинном кресле. Потянулся он, погулял комьями мышц на плечах, будто разминался после короткой схватки с Ручечником, весело заулыбался и сказал: - Ну-с, дорогие мои граждане уголовнички, приступим к нашим играм? И Ручечник, и Волокушина даже не посмотрели на него, а ему хоть бы хны - видно было, что совсем его не обижает воровское пренебрежение, - и он, быстро выбив пальцами дробь на полированном столе, как на барабане, спросил: - Вы мне разрешите раскрыть вам одну маленькую служебную тайну? Ручечник и его распрекрасная дама и бровью не шевельнули, но Жеглова это, наверное, устраивало, поскольку он по-прежнему дружелюбно, почти по-товарищески, продолжил разговор: - Молчание - знак согласия. Так, по-моему, говорится? Значитца, очень я вам признателен за то, что вы согласились меня выслушать. В первую очередь это касается вас, гражданочка Волокушина, или как вас там по-настоящему? Жаль, что я не художник, а то бы я с вас картины писал... Волокушина зло усмехнулась уголком рта, но особого испуга я в ней не заметил. А Жеглов разливался соловьем: - Рисовать не сподобил меня создатель, а одарил он меня умением угадывать всякие маленькие людские тайны. И одну такую тайну из вашего прошлого, не очень давнего, я вам поведаю... Они одновременно подняли на Жеглова глаза, и это понятно - тайн у них из не очень давнего прошлого было предостаточно. - Когда замечательный молодец Петр Ручников уговаривал вас, Волокушина, совершить с ним первый вынос, вы, как всякая женщина, естественно, сильно боялись, плакали и говорили, что никогда этого не делали. А он отвечал, что все раньше никогда этого не делали, надо просто попробовать, и вы убедитесь, до чего это легко и просто, поскольку вам и делать-то нечего - главное в его умении взять номерок у фраера ушастого. Вы это помните, Волокушина? Жеглов заглядывал ей в глаза добро и заботливо, как исповедник - заблудшей овце, а она упорно отворачивалась от его взгляда, и только мочки ушей начали наливаться тяжелым багровым цветом. - Значит, помните, - удовлетворенно вздохнул Жеглов. - Но вы ему еще не совсем верили, и он вам даже Уголовный кодекс показывал, доходчиво объяснял, что за кражу личной собственности полагается трешник - это уж в самом пиковом случае, а с его мастерством да с вашей красотой и случая такого никогда быть не может. И однажды уговорил... - Тебе бы, мент, не картины, а книжки писать, - сказал неожиданно из своего угла Ручечник, тяжело двигая нижней челюстью. А Жеглов будто забыл про Ручечника. Журчал его баритончик над ухом у Волокушиной, и слушала она его все внимательнее. - С этого момента возникло преступное сообщество, именуемое в законе шайкой, которая с большим успехом начала бомбить фраеров. Я уже велел подобрать материалы по кражам в Третьяковской галерее, в зимнем театре "Эрмитаж", в филармонии в Ленинграде и все прочие песни и рассказы - с этим мы позже будем разбираться. Но сегодня вышла у вас промашка совершенно ужасная, и дело даже не в том, что мы сегодня вас заловили... - А сегодня что, постный день? - подал голос Ручечник. - Да нет, день-то, как все будни, скоромный. А вот номерок ты не тот ляпнул... - Это как же? - прищурился на него Ручечник. - Вещь-то вы взяли у жены английского дипломата. И по действующим соглашениям, стоимость норковой шубки тысчонок под сто - всего-то навсего - должен был бы им выплатить Большой театр, то есть государств