письмо читать неприлично. Вот он вроде такому неприличию и препятствовал, загораживая документы... - Нет, не читал, ты их всегда переворачиваешь, - буркнул я, еще не понимая, куда он клонит. - А вот почему - над этим ты не задумывался? Я тебе объясню. За иную бумажку на моем столе или на твоем - это безразлично - жулик подчас готов полжизни отдать, понял? От вас-то у меня секретов нет и быть не может, сам понимаешь. Но это привычка, железная привычка, отработанная годами, понял? Никогда никакого документа постороннему глазу! - Жеглов поднялся и стал расхаживать по кабинету, потом сказал устало: - А тут целое дело пропало... Боже мой, что же это будет? Я впал в какое-то отупение. Представлялось мне, как сейчас потащат меня к Свирскому, а потом и к самому начальнику Управления, грозному генерал-лейтенанту Маханькову, вспомнил испуганное, растерянное лицо Соловьева в доме у Верки Модистки, и представлял я сейчас себя где-то рядом с ним, на какой-то длинной некрашеной скамье. Словно угадав мои мысли, Жеглов сказал: - История-то подсудная... Объясни-ка начальству, кто теперь это читает? А? У меня буквально зубы застучали от его вопроса; и не потому, что я начальства боялся, как-то нет этого в характере у меня, а было мне невыразимо стыдно, точно доверили мне пленного караулить, а я заснул и он убежал и чего теперь может натворить - бог весть... - Что же делать, Глеб? - спросил я и оглянулся на Пасюка и Тараскина, ища в товарищах поддержки; и они по-прежнему смотрели на меня с волнением и сочувствием. А Жеглов сказал: - Не знаю я, что делать. Думай... - И вышел, крепко стукнув дверью. Пасюк спросил: - Мабуть, ты його с собою возил, когда уезжал к той дамочке? Я суетливо и совсем уж глупо отстегнул кнопку планшета, куда дело никак не могло поместиться, но все-таки открыл я его и посмотрел, потом снова - в двадцатый раз - стал перебирать сейф, и все, конечно, попусту. Так и стоял я, тупо упершись взглядом в полки сейфа, когда дверь отворилась, по кабинету проскрипели сапоги Жеглова - я этот звук научился отличать уже не глядя - и раздался звучный шлепок о стол. Холодея, я оглянулся: на моем столе лежала знакомая зеленая папка груздевского дела, а рядом стоял Жеглов и осуждающе качал головой. Я бросился к столу, схватил папку, трясущимися руками раскрыл ее - все было на месте! - Где ты ее нашел, Глеб? - спросил я, заикаясь от волнения. Жеглов презрительно скривил губы и передразнил: - Наше-ол... Тоже мне стол находок! Я ее в учетную группу сдавал для регистрации. И заодно тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать... Совершенно обалдев от всего, что произошло, я стоял посреди кабинета и беспомощно смотрел то на Жеглова, то на Пасюка, но на Тараскина. На лице Тараскина было написано огромное облегчение, Пасюк сморщился, глаза его зло поблескивали, а Жеглов уже широко и добродушно, по своему обыкновению, ухмылялся. И на смену непроизвольной радости оттого, что нашлось дело, на меня вдруг нахлынуло чувство огромного, небывалого еще в жизни унижения, будто отхлестали меня по щекам прилюдно и плакать не велят. Я задохнулся от злости и пошел на Жеглова: - Т-ты... скотина... Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь? Жеглов отступил на шаг, вздернул подбородок и сказал: - Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет... А меня уже несло, не мог я никак остановиться: - Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что, сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер, разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать... Знать тебя больше не желаю... Все! - Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: - Чтобы духу твоего на квартире моей не было! Нынче же, слышишь?! Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!.. x x x ...Три бани находятся в Таганском районе, в в любую из них нелегко попасть. В постоянных очередях люди теряют многие часы. - Ремонтируем, - оправдываются директора бань. - Вот закончим ремонт, тогда станет посвободнее... Однако ремонт идет слишком медленно. Необходимого внимания этим коммунально-бытовым предприятиям районные организации не уделяют. "Известия" Я спустился по лестнице, и всего меня еще сотрясало уходящее напряжение, злость и ужасная обида. Было стыдно, больно, а самое главное, очень досадно, что я только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди в этом мутном и запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся догадки бились в моем мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас всех к истине, - и вот, пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно отстранит от этого дела, он мне не простит такого поведения в присутствии всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по существу я не прав, но и он не имел права на такую подлую выходку. Шкодник! Злобный шкодник!.. - Володя! Володя!.. Я обернулся и увидел Варю - она была в светлом легком пальто, в модных лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал мне, что она уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт - штука исключительно штатская. - Володя, я из управления кадров... - Демобилизация? - Точно! С 20 ноября. - Поздравляю, Варя. Что теперь? - Завтра поеду в институт за программами. - И забудешь нас навсегда? - Во-первых, еще неделю работать. А во-вторых, завтра управленческий вечер. Ты придешь? - Если мне Жеглов какого-нибудь дела не придумает, - сказал я и, вспомнив наш скандал, добавил: - А скорее всего, приду... - У тебя неприятности? - спросила Варя, и я подумал, что человек моей нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение. - Как сказать... - пожал я плечами. - Особо хвалиться нечем... - Тебе не нравится эта работа? - спросила Варя. Она взяла меня под руку и повела к выходу, и получилось у нее это так просто, естественно, может быть, ей зонтик помогал - никакой она уже не была младший сержант, а была молодая красивая женщина, и мне вдруг ужасно захотелось пожаловаться ей на мои невзгоды и тяготы, и только боязнь показаться нытиком и растяпой удерживала меня. - Что с тобой, Володя? Расскажи - может быть, вместе придумаем, - снова спросила Варя. Мы вышли на улицу, в дымящийся туманом дождливый сумрак, и я, чувствуя в сердце острый холодок смелости, крепко взял ее за руку и притянул к себе: - Варя, нельзя мне, наверное, говорить тебе это - женщины любят твердых и сильных мужчин... Но мне, кроме тебя, и сказать-то некому!.. Она не отстранилась и сказала ласково: - Много ты знаешь, кого любят женщины! И тебе никогда не научиться лицедейству... От измороси фонари казались фиолетовыми; звенели капли, и протяжно пел над головой троллейбусный провод. - Варя, я не могу к этому привыкнуть - часы, минуты, стрелки, циферблаты; гонит время, как на перекладных, все кругом кого-то ловят, врут, хватают, плачут, стонут, шлюхи хохочут, стрельба, воришки, засады; никогда не знаю, прав я или виноват... - Володя, дорогой, а разве на войне тебе было легко? - Варя, я не про легкость! На войне все было просто - враг был там, за линией фронта! А здесь, на этой проклятой работе, я начинаю никому не верить... Никого не было на вечерней, расхлестанной дождем, синей улице. Варя неожиданно двумя руками взяла меня за лицо и поцеловала, и это было как сладостный обморок; на губах ее был вкус яблок и дождя. Она прижимала к себе мою голову и быстро, еле слышно говорила: - Ты еще мальчик совсем, ты устал очень и не веришь в себя, потому что еще только учишься делу, еще показать себя как следует не можешь... Ты мне верь - женщины чувствуют это лучше: ты на своем месте нужнее Жеглова. Ты как черный хлеб - сильный и честный. Ты всегда будешь за справедливость. Ведь если нет справедливости, то и сытость людям опостылеет, правда?.. У нее глаза были огромные, морозные, один серый, а другой ярко-зеленый, и я знал, что никогда в жизни не смогу обмануть ее, и нежность теплым облаком билась во мне, как огонь в фонаре. Теряя сознание от счастья, я целовал под проливным дождем ее глаза, и во мне обрывалось что-то, когда я вспоминал, что скоро кончится наш путь - мы дойдем до ее дома и мне надо будет уйти. Варя раскрыла зонт, и мы шли под ним оба; я первый раз в жизни шел под зонтом, мне всегда это казалось ужасно стыдным - стыднее было бы только носить галоши, - и я бы охотно поклялся теперь ходить всю жизнь под зонтом, если бы со мной была Варя. - Володенька, пройдет невыносимо много лет - двадцать, тридцать, - мы уже совсем состаримся, и в каком-нибудь семьдесят пятом году здесь тоже пройдут влюбленные, и любовь их останется такой же внезапной и пугающей, как крик в ночи, но бояться они будут только своих чувств, потому что не станет уже в те времена воров, бандитов и шлюх, и людям придется плакать разве что от счастья, а не от страха. Никто никого не станет ловить и хватать, и этим будут тогдашние влюбленные тоже обязаны тебе, мой солдатик... Ее запрокинутое лицо было холодно и светло, а ночь вокруг нас влажно блестела на черных, как жегловские сапоги, тротуарах, и как я ни был счастлив, в сердце ледышкой позванивал беззвучный лет времени... У дверей ее дома я сказал: - Не могу без тебя... - Мы увидимся завтра. Ты же собирался прийти на вечер... - Нет, я не об этом. Я хочу всегда, все время... Каждую минуту. Она поцеловала меня и нежно, будто умывая, провела своими длинными прохладными ладошками по лицу: - Не спеши... И ушла. Медленно брел я домой, и ощущение счастья постепенно утекало, и какое-то тайное беспокойство уже точило меня неотступно. Кислый вкус досады лежал на губах, и я не мог понять, что меня изводит, пока вдруг не пришло мрачное озарение - Жеглов! Я же выгнал его! Я сказал, чтобы он сегодня же сматывался. А ведь это свинство, наверное... Конечно, слов нет, сволочной номер он отколол. Допустим, обиделся я на него. Да будь я человеком, взял бы и сам ушел. Что мне, переночевать негде? А то сначала позвал к себе жить бездомного человека, а потом взбесился и вышиб из дома в один хлоп! Случись у меня такая штука с Тараскиным или Пасюком, все было бы проще - можно было бы извиниться и позвать обратно. А с Жегловым-то ужасно - он ведь может подумать, что я перетрусил и решил к нему подлизаться. Ой, стыдуха! Что же придумать? Как теперь выкручиваться? А главное, Жеглов ведь наверняка уже выписался из общежития. К Тараскину или Копырину пошел ночевать. Черт бы меня побрал с моим проклятым языком! Тоже мне купчишка нашелся: "Убирайся с моей жилплощади!" Тьфу! Ругая себя, я поднялся на второй этаж, отпер квартиру, тихонько прошел по коридору, отворил свою дверь и зажег свет. Накрывшись с головой, на диване уютно похрапывал Жеглов, на столе валялось несколько банок консервов и четыре плитки шоколада. А посреди комнаты стояли его ярко начищенные сапоги. Жеглов отбросил край одеяла, приподнял с подушки заспанное лицо и сердито буркнул: - Гаси свет! Нету от тебя покоя ни днем ни ночью... Откинулся и сразу же крепко заснул. И ощущение счастья опять нахлынуло на меня. Так я и уснул в твердой уверенности, что весь мир удивительно прекрасен... x x x ИППОДРОМ. Ленинградское шоссе, 25. 24 октября. РЫСИСТЫЕ ИСПЫТАНИЯ. Начало в 3 ч. дня. Буфет. Оркестр. Объявление Проснулся я от ужасного истошного крика, словно прорезавшего дверь дисковой пилой. Очумелый со сна, пытался я сообразить, что там могло случиться, и подумал, что в квартире у нас кто-то помер. И пока я старался нашарить ногой сапоги, Жеглов уже слетел с дивана и, натягивая на бегу галифе, босиком выскочил в коридор. В коридоре, заходясь острым пронзительным криком, каталась по полу Шурка Баранова. На ее тощей сморщенной шее надувались синие веревки жил, красные пятна рубцами пали на изможденное лицо, и такое нечеловеческое страдание, такие ужас и отчаяние были на нем, что я понял - случилось ужасное. Жеглов, стоя перед Шуркой на коленях, держал ее за костистые плечи. - Дай воды! - крикнул мне Глеб. Я так ошалел от ее крика, так испугался, что побежал почему-то не на кухню, а в комнату, и никак не мог найти кружку, потом схватил кувшин, и Жеглов, набирая воду в рот, брызгал ей в лицо. Жались по углам перепуганные соседи, тоненько скулил старший Шуркин сын Генка, и замер с нелепой бессмысленной улыбкой ее муж инвалид Семен. - Карточки! Кар-то-чки! - кричала Шурка страшным нутряным воплем, и в крике ее был покойницкий ужас и звериная тоска. - Все! Все! Продуктовые кар-то-чки! Укра-ли-и-и-и!.. Пятеро малых... с... голоду... помрут!.. А-а-а! Месяц... только... начался... За весь... месяц... карточки!.. Чем... кормить... я... их... БУДУ! А-а-а!.. Четвертое ноября сегодня, двадцать шесть дней ждать до новых карточек, а буханка хлеба на рынке - пятьдесят рублей. Жеглов, морщась от крика, словно ему сверлили зуб, сильно тряхнул ее и закричал: - Перестань орать! Пожалеет тебя вор за крик, что ли? Детей, смотри, насмерть перепугала! Замолчи! Найду я тебе вора и твои карточки найду... Шурка и впрямь смолкла, она смотрела на Жеглова с испугом и надеждой, и весь он - молодой, сильный и властный, такой бесконечно уверенный в себе - в этот миг беспросветного отчаяния казался ей единственным островком жизни. - Глебушка, Глебушка, родненький, - зарыдала она снова. - Где же ты сыщешь эту бандитскую рожу, гада этого проклятого, душегуба моих деточек? Чем же мне кормить их месяц цельный? И так они у меня прозрачные, на картофельных очистках сидят, а как же месяц-то проголодуем? - Перестань, перестань! - уверенно и спокойно говорил Глеб. - Не война уже, слава богу! Не помрем, все вместе как-нибудь перезимуем... Он повернулся ко мне и сказал: - Ну-ка, Володя, тащи-ка наши карточки. - И, не дожидаясь, пока я повернусь, проворно вскочил и побежал в нашу комнату, и никто из онемевших соседей еще не успел прийти в себя, как он сунул Шурке в руки две наши рабочие карточки с офицерскими литерами. - На, держи! Половину ртов мы уже накормили, с остальными тоже что-нибудь придумаем... Шурка отрицательно мотала головой, отводила в сторону его руки, отталкивала от себя розовые клетчатые бумажечки карточек, искусанными губами еле шевелила: - Не-е, не возьму... А вы-то сами?.. Не могу я... - Бери, тебе говорят! - прикрикнул на нее Жеглов. - Тоже мне еще, церемонии тут разводить будешь... Он сходил снова в комнату и принес банку консервов, кулек сахару, пакет с лярдом - из того, что мы сэкономили и он вчера отоварил к празднику. - Ешьте на здоровье, - милостиво сказал он, и я видел, что он самому себе нравится в этот момент и всем соседям он был невероятно симпатичен; да и мне, честно говоря, Глеб был очень по душе в этот момент, и он это знал, и хотя босиком у него был не такой внушительный вид, как в сверкающих сапогах, но все равно он здорово выглядел, когда сказал Шурке строго: - Корми ребят, нам еще солдаты понадобятся. Эра Милосердия, она ведь не скоро наступит... Старческая серая слеза ползла по ячеистой клетчатой щеке Михал Михалыча, который быстро-быстро кивал головой, протягивая Шурке авоську с картошкой и луком - у него все равно больше ничего было. Шурка бессильно, тихо плакала и бормотала: - Родненькие, ребятушки мои дорогие, сыночки, век за вас бога молить буду, спасли вы деточек моих от смерти, пусть все мои горести падут на голову того ворюги проклятого, а вам я отслужу - отстираюсь вам, убираться буду, чего скажете, все сделаю... - Александра! - рявкнул Жеглов. - Чтобы я больше таких разговоров не слышал. Советским людям, и притом комсомольцам, стыдно использовать наемную силу! - Повернулся ко мне и сказал сердито: - Чего стоишь? Иди чайник ставь, мы с тобой и так уже опаздываем... Шагая рядом с Жегловым на работу, я раздумывал о том, что мы с ним будем есть этот месяц. За двадцать шесть дней брюхо нам к спине подведет - это как как пить дать. Раз мы не сдали карточки в столовую, то нас послезавтра автоматически снимут там с трехразового питания. Правда, остается по шестьдесят талонов на второе горячее блюдо. Еще нам полагается, наверное, не мешьше мешка картошки с общественного огорода. Несколько банок консервов осталось. У Копырина можно будет разжиться кислой капустой, а Пасюк хвастался, что ему прислали приличный шмат сала, он нам наверняка кусок отжалеет. Хлеба, даже если покупать его на рынке - по полсотни за буханку, - тоже хватит. В крайнем случае, кто-нибудь из обмундирования загоним, часы... В общем, ничего, перебьемся... Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо, мне не стать таким человеком, как Жеглов - взял и вот так, запросто, отдал весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об этом уже позабыл, а я, как крохобор какой-то, все считаю, и считаю, и прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя! Видимо, каким человек родился - его уж не переделаешь. И даже мысли о том, что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в сознании своего крохоборства. На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше: - Служебный, литер "Б"... - Мы с ним устроились на задней площадке, и, когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: - Володя, ты все же чего-нибудь померекуй - нам ведь с тобой месяц жрать хошь-не хошь, а надо... Полдня пролетело незаметно в текущих хлопотах, а после обеда явился взмыленный Тараскин - усталый, но довольный собой. Он ухитрился-таки повязать на Зацепе жулика, обокравшего семью погибшего военнослужащего с улицы Стопани: тот не успел еще спустить сиротское барахлишко и был прихвачен, можно сказать, с поличным - вещдоки мирно лежали у него дома. О своем успехе он еще вчера вечером доложил Глебу по телефону, и тот сразу же запряг его на установку хозяев телефона К 4-89-18. Сложность заключалась в том, чтобы все разузнать по-тихому, чтобы никто не заподозрил, будто кто-то интересуется владельцем телефона, тем более из МУРа; и разведку следовало вести под какой-нибудь легендой. Коля Тараскин такую легенду выдал и сведения собрал довольно полные, только, как мне казалось, совсем для нас бесполезные. - Телефон личный, - докладывал Коля, томно развалясь за столом, который занимал пополам со мной. - Владелец - Задохина Екатерина Петровна, семидесяти лет. Проживает по Чистопрудному бульвару, дом тринадцать, квартира пять... По лицу Жеглова я видел, что он не хочет лишать Колю ощущения триумфа - Тараскин, прямо сказать, был не из самых удачливых в личном сыске, - но и дожидаться всего рассказа по порядку тоже терпения не имел, поэтому перебивал Колю короткими точными вопросами: - Квартира отдельная, коммунальная? На что Коля отвечал обстоятельно: - Квартира коммунальная, помимо Задохиной имеется еще четверо соседей: Иволгины, Сергеевы... - Соседи пользуются телефоном? - В одну сторону... - В смысле? - Чтобы сами звонили, бабка разрешает. А номер давать, чтобы им звонили, - категорически нет. - Ага. Ясно. Дальше. - Бабка живет в этой квартире всю жизнь, до революции служила в Расходовских номерах на Сретенке горничной. Последнее время - в разных столовых, сперва официанткой, потом судомойкой... - Потеплее где, значит... - заметил Жеглов. - Ага. В общественном питании... - не стал спорить Тараскин, хотя видно было, что он не разделяет иронии начальника, поскольку - то ли Жеглов забыл об этом, то ли церемониться не стал - жена Тараскина Вера тоже была официанткой, ввиду чего Тараскин постоянно был в курсе дел общественного питания, да и аппетит у него был всегда поменьше нашего. А Жеглов спросил: - Родственники, знакомые какие у бабки? - По домовой книге родственников у ней с тридцать девятого года не значится. - А из других источников? - Племянница к ней иногда наезжает. По сведениям соседей, проживает на Брянщине, в деревне то ли Новые, то ли Нижние Ляды. Зовут Нюша... - Нюша? - заинтересовался Жеглов. - Нюша. Нюра. Анна. Что? - Анна-то Анна, да не та, по-моему, - сказал рассудительно Тараскин. - Во-первых, лет ей от тридцати пяти до сорока - старовата, значит; во-вторых, криминалу за ней - что самогон в грелках резиновых привозит, а посерьезней ни-ни. - Понял. На бабку, Задохину эту самую, есть что? - Компрматериалов - ни синь пороху. Тихо живет, ходит в церковь, приводов и судимостей не имеет. Питается, одевается по средствам получаемой пенсии... - Так-так-так... - пробурчал Жеглов. - Ничего, значитца, за ней не маячит. Ну ладно, садись пиши справку. Да, а посетители к ней ходят какие? Тараскин, доставая из ящика стола бумагу, сказал скучным голосом: - Да какие у ней, ископаемой, посетители? Нема. И такой, как мы представляем, красульки вроде неизвестной нам подруги Фокса под кодовым названием "Аня", никто там сроду не видел... Высунув от усердия кончик языка, Тараскин принялся выводить справку-донесение, а Жеглов, наморщив лоб, похаживал из угла в угол, скрипел сапогами, думал. Я сказал ему: - Хитер бобер этот Фокс. Его тут, я думаю, не зацепишь - двойная перестраховка. У меня в штрафроте был один уголовник, Синяев Федор, домушник по довоенной профессии. Я его потом подтянул несколько, сбил с него разгильдяйство... - Внимание, случай из военной практики комроты Шарапова, - сказал, ехидно ухмыльнувшись по своей привычке, Жеглов. Я, конечно, на него обижаться не стал - натура! И сказал: - Он вообще-то мужик основательный был, бережливый, у меня потом, после пролития крови, тылом заведовал... Да-а... Он, значит, воровать любил из квартир, где хозяева в долгосрочной отлучке. Он мне рассказывал: ходит, бывало, ходит под окнами, днем и вечером... Днем занавески закрыты, вечером по нескольку дней свету нет. Значит, площадка готова. Заберется он туда и шурует спокойненько: сперва все сортирует, готовит без суеты... - Есть такие шакалы... - уже по-серьезному сказал Жеглов. - Ну-ну? - За раз не управится - ставит меж окном и занавеской газеты. Если хозяева вернутся, занавески тронут, газеты упадут. Он, как придет снова, увидит... Вот, значит, какая манера... - Это ты к тому, что Фокс нам у бабки Задохиной газеточки в окне ставит? - Так точно. И получается, по моему разумению, - двойные. Потому, если Ручечник его сдаст, он все равно должен звонка Фокса дожидаться. Выходит, есть время ему подумать и подготовиться. Я так рассуждаю... - Правильно рассуждаешь. Ну-с, что делать будем? Тараскин оторвался от писанины, сказал решительно: - Вызвать сюда бабку: так, мол, и так, бабка Катя, какие такие бандиты особо опасные держат через тебя связь со своими преступными пособниками? Рассказывай по совести, не то... Жеглов перебил его выступление: - Ага! Бабка перекрестится на портрет - вона, в красном углу, - и скажет: "Разлюбезный мой гражданин начальник Тараскин Николай, хошь распни меня, знать ничего не ведаю. Есть, мол, молодка одна, Аня, за сиростью моей присматривает, забегает иногда карточки отоварить, добрая душа. Ну, телефона у ней нету, а дело молодое - кавалеры-то звонить нынче привыкли. Вот я ей и передаю... А кто да что - откуда мне, старой дуре, знать?" И еще через полчаса Аня в курсе дела, а с нею и дружок ее многомудрый, Фокс. Как тебе такая картина? Тараскин развел руками: - Вам виднее, Глеб Георгиевич. Вы у нас голова, вам и решать... - И вернулся к своей справке, которую, судя по темпам, должен был закончить к Новому году. - А ты как думаешь, Шарапов? - спросил Жеглов. - У меня соображения только, так сказать, отрицательные. - Ничего, - кивнул Жеглов. - Можно идти и методом исключения. Говори! - Да что говорить-то... Если мы от имени Ручечника позвоним, Фокс ему же перезвонит. А как с ним разговаривать? Тут же засыплемся... С Волокушиной попробовать договориться - так она с ними в разговоры не вступала и нас от чистого испуга завалит... - Остается одно, - подытожил Жеглов. - Ручечника сагитировать. - Вызвать? - приподнялся я. Жеглов покачал головой: - Не. Рано еще. Пусть посидит, - может, дозреет. Я его выпущу, если он нам Фокса сдаст... Я с удивлением воззрился на него - никак не мог я привыкнуть к его неожиданным финтам. А он сказал: - Фокс бандит. Его любой ценой надо брать. А Ручечник мелкота, куда он от нас денется?.. Что-то меня не устраивало в этом рассуждении, но я еще был слаб в коленках с Жегловым спорить, да и подумал, кроме того, что это у меня в привычку превращается - по любому вопросу с ним в склоку вступать. Поэтому я промолчал, а Глеб задумчиво сказал: - Для нас, как ни прикидывай, телефон этот дурацкий с Аней - главный опорный пункт. Это тебе не прогулки по коммерческим кабакам, здесь они реально пасутся, так что и нам следует реально этот вариант отрабатывать... - А как? Жеглов улыбнулся: - Чтобы такие орлы-сыщики да не придумали! Быть не может! Поэтому ты отправишься к двум часам в триста восьмой кабинет к товарищу Рабину Николаю Львовичу - я с ним договорился - и начнете вместе проверку по всем оперативным учетам: на судимых, приводников, барыг и прочую прелестную публику. Выберете всех женщин по имени Анна, хотя бы мало-мальски подходящих под наш размер. Кстати, загляни и в картотеку кличек... - Так ведь Анна - это... - не понял я. Жеглов похлопал меня по плечу: - Бывает, бывает, что имя - это не имя, а кличка. Я тебе на досуге сколько хошь примеров приведу. Да ты и сам увидишь! Значит, выпиши всех более-менее подходящих на карточки - пусть у нас перед глазами будут... - Есть! - Работа эта большая, на несколько дней, да что делать... Мне пришла в голову мысль, и я ее нерешительно высказал: - А что, Глеб, если нам по вокзалам поискать? - То есть? - Ну, мы ведь прикинули, что она может работать где-нибудь в вагоне-ресторане? Там ведь любую добычу можно перемолоть?.. Жеглову никогда не надо долго объяснять. - Толково, - сказал он. - Попросим у Свирского людей, пусть по всем вокзалам устанавливают Аню в вагонах-ресторанах - список мы потом сравним с твоими карточками по оперучету. Теперь вот что: бабку эту, Задохину, надо взять под колпак - вдруг к ней кто сунется? Это я тоже проверну... Мысль насчет бабки была, конечно, верная, но мне все казалось, что с ее телефоном мы чего-то не дорабатываем. Поэтому я спросил: - Слушай, Глеб, мне как-то Пасюк говорил, что если к нам, например, позвонят, скажут чего-нибудь, а потом бросят трубку, а ты хочешь узнать, откуда звонили, то это можно. Так это? - Можно, - сказал Жеглов. - Надо только свою трубку не класть, а с другого аппарата позвонить на телефонную станцию. Там они засекают как-то... А что? - Постой, у меня тогда еще вопрос. Ведь то, что мы Ручечника посадили, для уголовников не секрет, знают они? Жеглов посмотрел на меня с удивлением: - Конечно, не секрет, обыкновенное дело. И что? - А то, что можно заранее с телефонной станцией договориться и попросить Волокушину позвонить Задохиной насчет Ани. Аня или Фокс перезвонят, пусть им Волокушина скажет, в натуре так, с истерикой, что Ручечника посадили и как, мол, ей жить дальше... Глаза Глеба заблестели, идея ему явно понравилась. - Ага, ага... - быстро прикинул он. - Тогда Фокс с ней как-либо связывается, что мало вероятно... или велит забыть Анин телефон и больше не звонить... так-так... а нам телефонная станция при всех случаях дает номер, откуда он звонил... Молодец, Шарапов, орел! Я почувствовал, как по лицу у меня невольно расплывается довольная улыбка, и мне от этого неловко стало - стоит Жеглову погладить меня по шерсти, я тут же мурлыкаю, как кот, от удовольствия! Что-то в нем все же есть такое, в чертяке! А он посмотрел на меня с прищурцем и сказал: - Независимо от этого завтра начинаем общегородскую операцию по ресторанам - люди выделены, я с начальством обо всем договорился. Особый прицел - на "Савой", он ведь там, по нашим данным, часто болтается. Почем знать, может, мы его там и подловим! Ты пока, до двух-то часов, приведи в порядок переписку, а я пошел... - И без дальнейших разъяснений Жеглов испарился. Я уселся за его стол и занялся перепиской - так у нас всякая канцелярщина называется: вносишь названия документов в опись, толстой "цыганской" иглой подшиваешь к делу, нумеруешь страницы и тому подобное. Коля Тараскин, оживившись с уходом Жеглова, принялся, со слов своей жены, пересказывать мне содержание музыкальной кинокомедии "Аршин мал Алан", я занимался своим делом и должен сказать, что лучшего времяпрепровождения, когда тебе предстоит праздничный вечер, и не придумаешь... x x x МОСКОВСКИЙ ЗАВОД ШАМПАНСКОГО На созданном в дни войны Московском заводе шампанских вин начался, как говорят виноделы, массовый тираж шампанского. Молодые вина, выдержанные здесь в течение двух лет, разливаются в бутылки для брожения и дальнейшей обработки. В нынешнем году Московский завод шампанских вин выпускает в продажу "советское шампанское", изготовленное из вин "абрау-дюрсо" и "Тбилиси". "Вечерняя Москва" Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое-то неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал: - Все, я ухожу... - Позвольте полюбопытствовать куда? - заострился Жеглов. - Домой, переодеваться. Сегодня вечер, - напомнил я ему. - А-а! Чего-то я запамятовал. - Жеглов секунду размышлял, потом махнул рукой: - Слушай, а ведь это идея - повеселимся сегодня? Нам ведь тоже роздых, как лошадям, полагается - не запалить бы мне вас... - Да, наверное... - сказал я осторожно, поскольку меня одолевала секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова - очень уж я казался самому себе невзрачным на его фоне. - Значитца, так, - повелел Жеглов, не обращая внимания на мою осторожность. - Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и плитку шоколаду, а я тут сгоношу чего-нито насчет святой водицы... - А ты переодеваться не будешь? - спросил я. - Чего мне переодеваться? - захохотал Жеглов, полыхнув зубами. - Я, как Диоген, все свое при себе имею... У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился. Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель так, что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым, и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже хода нет назад и я должен - просто у меня другого нет выхода, - я должен теперь надеть свои ордена, хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока сам не раскрою какое-нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены, подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди, это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня! Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного - так, чтобы высветлились, но и не сияли, как новенькие пятаки. Потом не спеша - я это делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить, что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте, - неторопливо привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский крест "Виртути Милитари" и бронзовую медаль "За храбрость". Накинул на себя мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в зеркало и остался жутко собой доволен... В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть-на-девять о чем-то сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидев меня, Гриша и закричал: - Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда, Володя! - Сейчас. - Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя козырнул: - Для прохождения службы прибыл... Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал медленно: - Ну и даешь ты, Шарапов... - Вот это иконостасик, - сказал восхищенно Гриша. - Да ты не красней! - хлопнул меня по плечу Мамыкин. - Чай, свои, не чужие... - Это я от удовольствия, - пробормотал я смущенно. - Тихарь же ты, Шарапов, - мотал сокрушенно головой Тараскин. - Хоть бы словечко сказал... - А что я тебе должен был говорить? - спросил я растерянно. - Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу, - пообещал Гриша. - Да бросьте вы, в самом деле! И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по-моему, не узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину: - Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!.. Даже мамыкинские "задохлики", стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал: - Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать, что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые годы... Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле. Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все принаряженные, праздничные, торжественно-взволнованные. Прошагал мимо начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого золотом отливал знак "Заслуженный работник НКВД", в красивом галстуке. Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног, одобрительно хмыкнул: - Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи - за ремень два кулака засунуть можно. - Он закурил "беломорину", выпустил длинную синюю струйку дыма, спросил: - Ну как тебе служится, друг? - Ничего, товарищ подполковник, стараюсь. Хотя толку пока от меня мало... - Пока мало - потом будет много. А Жеглов тебя хвалит... - И, не докончив, ушел. Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем. И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома, куда она несла найденного в то утро мальчишку, и казалось мне, что было это все незапамятно давно - а времени и месяца не простучало, - и молнией пронеслась мысль о том, что мальчонка подкидыш и впрямь принес мне счастье и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его отправили на жительство, и усыновить; ах как бы это было хорошо, как справедливо - вернуть ему счастье, которое он, маленький, бессмысленный и добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком хватило бы троим на всю жизнь! А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными струйками, и от волнения я слизывал эти холодные пресноватые капли языком. Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из под косынки, и я готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в загс и сразу же расписались и усыновили на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, и что я хочу прожить с ней множество лет - например, тридцать - и дожить до тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще я хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится... Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия, которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему счастливому подкидышу-найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной занимающейся поре, имя которой - Эра Милосердия... Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и говорила: - Володенька, да ты настоящий герой! И какой ты сегодня красивый! Володенька... Мы вошли в зал, когда люстру на потолке уже погасили и с трибуны негромко, размеренными фразами говорил начальник Управления. Каждую фразу он отделял взмахом руки, коротким и энергичным, словно призывал нас запомнить ее в особенности. От его золотых генеральских погон прыгали светлые зайчики на длинный транспарант, растянутый над всей сценой: "Да здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!" Мне нравилось, что он не доклад нам бубнил, а вроде бы не спеша и обстоятельно разговаривал с нами всеми и старался, чтобы до каждого дошло в отдельности. - Никогда перед нами, товарищи наркомвнудельцы, не стояло более серьезной и ответственной задачи, - говорил генерал. - Год прошел после решения МГК ВКП(б) и приказа наркома "Об усилении борьбы с уголовной преступностью". Многого мы уже добились, но оперативная обстановка в городе все еще весьма напряженная. И каждый гражданин вправе нас спросить: как же так, дорогие товарищи, мы Гитлеру шею свернули, мировой фашизм уничтожили, вынесли на своих плечах неслыханную войну, а пойти погулять вечером в Останкинский парк рискованно, и ночью ходить через Крестовский мост небезо