рухнули на меня остатки остекления, и боль ожогами рванула сразу по лицу, рукам, вцепилась в плечи, судорогой полоснула по спине. Я только за глаза испугался в первый момент, но потом сообразил, что ничего им не сделалось: я хорошо видел, как бежит вниз по Пушечной улице Фокс. - Врешь, гад, не уйдешь, - бормотал я, целясь в него из пистолета, но кровь натекала на веки и мешала поймать его на мушку. Я выстрелил раз, другой - мимо! Из выбитого окна выпрыгнул Жеглов и почти сразу же за ним - Пасюк и Тараскин. Рядом безжизненно валялась на тротуаре Марианна. - Стой, Шарапов, не стреляй! - эаорал Жеглов. - Некуда ему деться, мы его так возьмем!.. Рядом фырчал уже наш автобус, а я смотрел, как, петляя после моих выстрелов, бежит Фокс, - там улица прямая, насквозь просматривается; и никак я не мог взять в толк, почему он бежит по улице, а не уходит проходными дворами. - Быстрее в автобус! Гриша, остаешься! - орал Жеглов, подсаживая меня на ступеньку. Я тихо видел, кровь сильнее пошла, а Глеб уже мчался вниз по Пушечной вдогонку Фоксу, за ним припустили Пасюк и Тараскин. Копырин рванул с места, но мы и пяти метров не проехали, как Фокс прыгнул на подножку медленно движущегося впереди грузового "студебеккера". Мы грузовик раньше в темноте не заметили, а Фокс именно поэтому бежал по улице, рискуя попасть под пули. "Студебеккер" ждал его здесь! Он свернул на Неглинку и погнал, не включая фар. Копырин догнал оперативников, они влетели в автобус, и Жеглов крикнул: - Копырин, не отставай! - Как же, не отставай! - бормотнул Копырин. - У "студера" мотор втрое... x x x В годы 4-й сталинской пятилетки московские заводы будут выпускать три новые марки автомобилей: "Москвич", ЗИС-110 и ЗИС-150. "Москвич" - это небольшой малолитражный 4-местный автомобиль, окрашенный в серый цвет... "На боевом посту" - Давай, давай, давай! - орал Жеглов. - На всю железку жми! Метров триста было до грузовика, и он ходко набирал скорость. Наш шарабан тоже трясся, как молодой. На Трубной "студебеккер" свернул направо, с ревом попер в гору, и мы завыли от злости - на горе-то мощный мотор себя сразу покажет! Но Копырин вдруг резко крутанул на Рождественскую улицу. - Ты куда?! Куда, я тебя спрашиваю?! - взвился Жеглов за спиной Копырина. Тот сердито обернулся: - В кабинете у себя командуй, Глеб Егорыч! А здеся я!.. - Потеряем! По-отеряем! - Никуда мы их не потеряем, - спокойно сказал Копырин. - На Сретенке сегодня ночной марш - аэростаты через Кировскую повезут, движение перекрыто. Никуда они от нас не денутся... Копырин крутанул налево, в Варсонофьевский переулок, выскочил на улицу Дзержинского - и прямо перед нашим носом промчался с гулом "студебеккер" с погашенными огнями. Зазвенела пружина сцепления, глухо пророкотали подшипники в моторе. Копырин врубил вторую скорость и погнал за грузовиком в сторону Кузнецкого моста. Расстояние между нами сократилось метров до двухсот. Пасюк стирал какой-то ветошью кровь с моего лица, я отталкивал его руку, а боль невыносимо полыхала во всем изрезанном стеклом теле. От Манежа нам навстречу неторопливо тянулся троллейбус, весь засвеченный голубовато-желтым сиянием. - Тараскин, около "Метрополя" пост ОРУДа - прыгай на ходу, предупреди их, пусть объявят общегородскую тревогу! - скомандовал Жеглов, но в этот момент "студер" с душераздирающим воем покрышек вильнул налево, на встречную полосу движения, прямо в лоб троллейбус - огромная светящаяся коробка его, такая мирная, пассажирская, неуклюжая, просто дыбом встала, осаживаясь на задние колеса под визг и скрежет тормозов, полетели с проводов, погас свет, полоснул воздух оглушительный треск отрываемого буфера. "Студер", надсадно фырча, нырнул в узкий проезд и исчез под аркой... Нас всех скинуло со скамеек - Копырин, чтобы не врезаться в замерший троллейбус, заложил за его кормой крутой вираж и выскочил через бордюр на тротуар, выровнял автобус и метнулся вслед за грузовиком под арку около первопечатника Федорова. На повороте Копырин еще успел рвануть костыль-рычаг, распахнулась, запарусила дверь, и Коля нырнул в мокрый темный проем на улицу, перевернулся через голову, но, когда я посмотрел в заднее стекло, он уже вскочил и, согнувшись пополам, прихрамывая, бежал к "Метрополю"... "Студер" снова оторвался от нас на несколько десятков метров и мчался по улице в сторону Красной площади. Здесь он не мог, никак не должен был уйти от нас - там впереди были милицейские посты, они должны перекрыть трассу... На повороте я ударился головой о стенку, и кровь снова сильно засочилась по лицу, я утирался рукавом и почему-то вспомнил о брошенном в "Савое" плаще - в кармане был платок и завернутый в газету довольно большой кус хлеба... Копырин резко затормозил, крутанул налево руль и сразу же отпустил тормоз - задок автобуса мгновенно забросило вперед, машина повернулась почти перпендикулярно, прыгнула в глубокий черный провал подворотни, и я подумал, что это, наверное, один из хитрых копыринских проходных дворов. Направо, направо, прямо, налево, палисадник, налево, сарай... С пулеметным перещелком досок снес Копырин штакетный забор... удар... направо, ухаб... налево, еще налево, подворотня - вылетели в Ветошный переулок. Налево... Направо... - Вон он!.. Вон он, гад!.. - закричал Пасюк, показывая быстро удаляющуюся в сумрак тень - "студер" снова был почти рядом и мчался к улице Куйбышева. - Глеб Егорыч, еще немного - и баллоны мои не сдюжат, - сказал Копырин. - Я ведь просил... - Давай, давай, отец! Не время... - В Зарядье он, сука, рвется. Там есть где притыриться... - Отсеки его! Давай налево... - Нельзя! Он себе на набережную ход оставит - мне его там не прищучить... На спуске к улице Разина мы почти настигли "студер", повисли прямо на его хвосте. И тут откуда-то появилась эта треклятая "эмка" - откуда, из какого двора она вынырнула, черт ее знает, но она словно из-под земли выросла между нашим капотом и железным задним бортом "студера"! Пасюк сердито бормотал что-то в усы, скрипел зубами и матерился Жеглов, дергая поводок сирены, которая заклинила в самый нужный момент, а Копырин врубил весь свет, нажал и не отпускал свою бибикалку, и она гудела над ночным городом жалобно, неостановимо и зло. В свете фар нам был виден на заднем сиденье в кабине "эмки" полковник, который, повернувшись к нам, махал кулаком и что-то кричал своему шоферу, который нарочно притормаживал машину и старался закупорить проезд, чтобы остановить нас... - Ах, идиотство! Ах, дураки! - хрипел в исступлении Жеглов, а "студер" уже вылетел на улицу Разина и поворачивал налево, к Зарядью. Высунувшись в окно до половины, Жеглов дико заорал: - Прочь! С дороги! Прочь! Милиция!.. Но в "эмке" его не слышали и всерьез намерились задержать "автохулиганов". В руке у полковника блеснул пистолет. Жеглов тихо сказал Копырину: - Давай, отец, сделай его... - Ох, Глеб Егорыч, - неуверенно бормотнул Копырин. - Ответим за это, ох ответим... - Ответим, Копырин, мы все время за что-нибудь отвечаем. Давай!.. Копырин вздохнул, дал газ, чуток руля подвернул, выскочил одним колесом на тротуар, сделал еще рывок, поравнялся с "эмкой", дернул налево и столкнул ее с дороги. С воплем разорвалось железо на борту - полосой обшивку вырвало, - "эмку" развернуло в обратную сторону, а Копырин уже срезал угол поперек улицы Разина к Щепотинкину переулку, где промелькнул кузов "студера". Не успели мы его прихватить на зигзагах Зарядья - быстроходный грузовик проскочил на Москворецкий мост. А Копырин давил акселератор на всю железку, удерживая крайний левый ряд, чтобы не дать "студеру" поворот на Болотную площадь. У вылета Москворецкого моста наглухо горели красные огни светофора, и я увидел, как из орудовского "стакана" вылез милиционер и побежал наперерез "студеру", свистя и размахивая полосатой палочкой. Он добежал до середины проезжей части, и грузовик снова вильнул на встречную полосу, на один миг он заслонил от меня милиционера, и в первую секунду я не смог понять, что это, большое, темное, как мешок, вылетело из-под носа "студебеккера", и только когда фары автобуса полоснули на мостовой безжизненное тело с запрокинутой головой, сразу же исчезнувшее в ночи, Копырин глухо сказал: - Убили, бандиты... "Студер" с грохотом, как в трубе, прокатил по булыжнику и погнал к Балчугу, на Яузскую набережную. - Глеб Егорыч, тут он от нас уйдет! Тут у мотора его ресурс... Но Жеглов уже лег животом на рамку окна, высунулся наружу, и его длинноствольный парабеллум качался в такт прыжкам машины. - Стреляй, Глеб Егорыч, уйдут проклятые!.. - плачущим голосом говорил Копырин. Жеглов не отвечал, он чего-то дожидался, и выстрел грохнул совершенно неожиданно. "Студер" впереди дернулся, вильнул, но продолжал набирать скорость. И опять медленно покачивался черный пистолетный ствол, и капля огня вдруг сорвалась с него, и снова - раз-раз - плюнул он огнем. Глухо ревел мотор, с воем бились по мостовой старые баллоны, где-то далеко зазвенел трамвай и пронеслась трель милицейского свистка. И, наповал убивая все эти звуки, ночь треснула подряд несколькими новыми выстрелами: Жеглов стрелял серией, и, глядя на борт "студебеккера", плавно поворачивающего направо, в сторону чугунного парапета набережной, я не мог понять, куда же это бандит направляется, пока с чудовищным гулом "студебеккер" не врезался в ограждение и прошил его, как ножом прошел, и какое-то время еще крутились в воздухе задние колеса, даже дым из выхлопной трубы был виден в свете наших фар, и с мощным плеском, глубоким вздохом усталости и наступившего наконец облегчения, "студер" нырнул в воду... ...Копырин осветил фарами реку, поставив автобус носом на тротуар в том месте, где грузовик сшиб ограду. Здесь было мелко, и "студер" ушел в воду только до кабины. - Неужели обоих?.. - растерянно спросил Жеглов. Около нас стали тормозить машины, примчался милицейский мотоцикл, с сиреной подкатила оперативная машина с Петровки, появились какие-то поздние прохожие. Жеглов приказал одному из милиционеров очистить место происшествия от посторонних. - Давай, Пасюк, надо в воду лезть, - сказал он, и Пасюк молча стал стягивать сапоги. - Я тоже полезу, - сказал я. - Сиди уж, - отрезал Жеглов и крикнул орудовцу: - Вызовите "скорую помощь" и перевяжите нашего сотрудника!.. В этот момент в полузатопленной машине дрогнула дверь, и на подножку медленно вылез Фокс - у него было разбито лицо, кровь текла по рукам, он был черный, мокрый, страшный, и только лучился на свету орден Отечественной войны. Он ухмылялся разорванным ртом, но улыбка была жалкая, неестественная, чужая, как у сумасшедшего. - Ваша... взяла... граждане... Повезло... вам... - сказал он раздельно. Жеглов перегнулся к нему через барьер: - Кому поведется, у того и петух несется. И такая поганая птица, как ты, тоже у меня нестись будет! Лезь наверх, паскуда, пока я ноги не замочил... Фокс обернулся назад, словно прикидывал, сколько до другого берега будет, но был тот берег далеко, а Жеглов - прямо над головой. - Ты еще не угомонился? - спросил Жеглов. - Я ведь тебе уже показал, как стреляю. Вылезай, тебе говорят! Фокс спрыгнул с подножки в воду, и холода он наверняка сейчас не чувствовал. Он медленно подошел к парапету, поднял руки, и, хоть он протягивал их, чтобы его наверх вытянули, вид у него был такой, будто он сдается. Жеглов распоряжался в это время: - Установите пост, вытащите тело второго, дактилоскопируйте его - и в морг, срочно вызовите кран достать грузовик, экспертов из ГАИ известите... Потом подошел к Фоксу и совсем не сильно, исключительно презрительно дал ему пинка под зад - а большего унижения для уголовника не придумать - и сказал: - Влезай в автобус, паскуда... - Подожди! - крикнул я, и оба они обернулись. Я рванул у Фокса на груди китель и содрал с него орден Отечественной войны. И поехали все на Петровку, в МУР. x x x Десятки предприятий страны выполняют многочисленные заказы строительства газопровода "Саратов - Москва". Сложнейшее оборудование для магистралей и компрессорных станций изготовляют московские предприятия. ТАСС Все собрались в кабинете и теперь просто сидели, во все глаза рассматривая Фокса. А он непринужденно устроился на стуле около двери, нога за ногу, и тоже смотрел на нас - с интересом, с легкой ухмылкой, без всякой злости. И все молчали. Фокс достал из кармана красивый носовой платок, приложил его к здоровенной царапине на правой щеке, укоризненно покачал головой. Потом посмотрел на свои руки, окровавленные, изрезанные стеклами, на свои пальцы, измазанные после дактилоскопирования типографской краской, и сказал легко и спокойно, ни к кому в отдельности не обращаясь: - Одеколончику не найдется, граждане-товарищи сыщики? Я не привык с грязными руками. Или бензину, на худой конец, а? Пасюк молча вынул из стола пузырек со скипидаром, протянул Фоксу. Тот вытер пальцы, с поклоном вернул пузырек и, безошибочно выбрав среди нас Жеглова, сказал: - И долго еще будет продолжаться это представление? Я хочу и имею право знать, в чем дело. Жеглов долго, внимательно смотрел на Фокса, в прищуренном его взгляде не было ничего особенного, разве что на миг промелькнуло лукавство, словно он на базаре к понравившейся вещи приценивался, да показать продавцу не хотел, вытащил пачку "Норда". Фокс приподнялся со стула, вежливо, без угодливости протянул Глебу коробку "Казбека", мокрую, совсем измятую в схватке. Жеглов, по-прежнему неотрывно вцепившись в лицо Фокса коричневыми ястребиными своими глазищами, небрежным движением руки, не глядя, отвел руку Фокса с "Казбеком", процедил: - Представление, говоришь? Ну-ну... - Он раскрыл лежавшие на столе документы Фокса, постучал по ним пальцем: - Твои? - Мои... - вежливо ответил Фокс и, не поднимая голоса, пообещал: - Вам еще придется, гражданин, доставить мне их по месту жительства... в зубах... с поджатыми лапками... - И широко улыбнулся, показав ослепительные крупные зубы с заметным промежутком между передними резцами. - Ух ты! - фыркнул Жеглов, тоже расплываясь в милой добродушной улыбке. - В зубах? Эко ты, брат, загнул... да-а... - Он повернулся ко мне, кивнул на Фокса: - Нахал парень, а, Шарапов? Тебе небось таких еще видеть не приводилось? Я помотал головой, а Жеглов заговорил тихо, совсем тихо, но в голосе его было такое ужасное обещание, что даже мне не по себе стало, а уж Фоксу, надо полагать, и подавно. - Значитца, так, Шарапов, - сказал Глеб Жеглов. - Этот - добыча твоя. Твоя, и не спорь. Посему отдаю тебе его на поток и разграбление. Делай с ним что хочешь, веревки из него вей - разрешаю. Мордуй его, обижай и огорчай сколько влезет, потому что он сам душегуб, ни совести в нем, ни сердца, ни жалости. Дави его, Шарапов, в бога, в мать и святых апостолов, пусть от него, гада, мокрое место останется... Пошли, орлы! И он поднялся, за ним пошли наши ребята, но в дверях, около Фокса, Глеб остановился и сказал ему: - Одна у тебя на этом свете надежда осталась - Шарапов за тебя заступится. Но для этого надо очень сильно постараться. Понял, бандит? - И, не дожидаясь ответа, вышел. Фокс посмотрел ему вслед, покачал головой и спросил: - Он что, псих? - Нет, - ответил я коротко, глядя на его руки - сильные, красивые, смирно лежащие на коленях, с длинными холеными ногтями на мизинцах - и думая о том, что же он успел ими натворить в своей жизни. А Фокс, будто догадавшись, сказал доверительно: - На руки мои смотрите? Руки артиста!.. К сожалению, жизнь моя пошла по другому пути... Манжета на правом рукаве его рубашки была разорвана, и я увидел начало татуировки. Я подошел, довольно бесцеремонно завернул рукав и прочитал наколку: "Кто не был - побудет, а был - не забудет". Фокс улыбнулся и пояснил: - Ошибки молодости. Пришлось побывать и запомнить навсегда. Чтобы не повторять... - Вы работаете? - спросил я хмуро. - Конечно, - живо отозвался он. - Как говорится, кто не работает, тот не пьет... Я снабженец на сатураторной базе... - А в свободное от снабжения время? - Буду с вами совершенно откровенен - я играю. На бильярде, в карты, в "железку" - все равно, лишь бы играть. Иногда это мне дорого обходится, но... страсти бушуют! Лишь бы не связываться с Уголовным кодексом - ибо я честный человек, даже не по воспитанию, а по рождению! И теперь это неожиданное задержание! Помилуйте, что же это такое делается?! Я как можно спокойнее спросил: - А зачем же вы стекло в "Савое" выбили? От нас зачем убегали? Он поморщился, как от горькой пилюли: - Избыток впечатлительности, черт знает что! Мне показалось, что ваш приятель - или начальник, бог его ведает, - ну, в общем, он внешне очень похож на одного головореза, которому я, к несчастью, програлся в карты. Он предупредил, что если я не отдам долга, он меня зарежет - подумать только! - Фокс закурил, пустил в потолок замысловатую струю дыма, закончил: - Когда я вашу компанию увидел, до ужаса, до беспамятства перепугался и стал спасаться любой ценой... Я, конечно, готов уплатить за витрину ресторана и принести свои извинения Марианне, но... ваш начальник что-то такое, простите, нес, что в голове не укладывается - это насчет того, что я душегуб, что вы меня раздавите и так далее. Здесь хоть и МУР, но все-таки учреждение, а не малина. Я хотел бы знать, что он имел в виду... Зазвонил телефон. Эксперт научно-технического отдела Сапожников быстренько сверил свежую дактилограмму Фокса с контрольными материалами и теперь спешил выложить мне ворох новостей: отпечаток на бутылке "кюрдамира" соответствовал безымянному пальцу левой руки Фокса; отпечатки на карасе - ломике, который мы нашли в ограбленном магазине, - оставил он же, только правой рукой. Фокс что-то говорил мне, но я его почти не слушал, только прикидывал, что еще надо для формы проверить, - по сути, картина была мне уже ясна. Пришел эксперт Родионов. Он принес в фаянсовой баночке какое-то вязкое вещество розового цвета, стеклянными палочками извлек катышек вроде небольшой картошины и вопросительно посмотрел на меня. - Что надо делать? - спросил я. С опаской поглядывая на Фокса, Родионов сказал: - Пусть он откусит половину массы... Фокс гордо воздел плечи: - Это еще что такое? Эксперт заверил: - Да вы не беспокойтесь, это безвредно... - Кому безвредно, а мне, может быть, вредно, - сказал Фокс сварливо. - Да бросьте выламываться, Фокс, - сказал я ему. - Если вы честный человек, как утверждаете, вы охотно подвергнетесь проверке, так ведь? Фокс, видимо, не совсем понимал значение опыта, который мы производили, но и роль портить не хотел, поэтому небрежно взял "картошину" и с гримасой отвращения перекусил ее, вытолкнув изо рта остаток массы на стол. Родионов поколдовал немного над ней и спустя две-три минуты подозвал меня; на столе рядом с контрольным образцом лежал гипсовый оттиск откуса от шоколада из квартиры Ларисы Груздевой. - Он самый, вот поглядите... - сказал Родионов, но я уже и без него видел, что следы зубов одинаковые: щель между передними резцами, поворот их по сравнению с остальными зубами, размер. Я похлопал эксперта по плечу, мы поулыбались друг другу, и он ушел, а я стал рассматривать сберегательную книжку Фокса. Двести шестьдесят семь тысяч рублей на ней было! И я сказал: - Четверть миллиона с гаком... М-да-а... Это все с базы сатураторной... или из бильярдной, а? Фокс поерзал немного или сделал вид, что поерзал, открыто, по своему обычаю, улыбнулся и сказал: - У вас, товарищ Шарапов, лицо доброго и милого человека. Оно располагает к откровенности... Знаю я прекрасно, какое у меня лицо и к какой откровенности оно располагает. Нос мой курносый особенно или гляделки крохотные. Ну-ну, пой пташечка, пой... Я широко улыбнулся и вопросительно посмотрел на Фокса. А он сказал: - Поэтому я буду с вами совершенно откровенен. В моем возрасте мальчишество - штука стыдная, конечно... Но я холост, люблю встречаться с женщинами, а женщины, что бы там ни говорили идеалисты, любят людей богатых... А я нищий. Да-да, не удивляйтесь, я нищий служащий, только удача на зеленом сукне позволяет мне изредка сводить свою даму в ресторан... - А четверть миллиона? - напомнил я. - Момент, все объясню. Женщина предпочитает, как это ни печально, жадного богача щедрому нищему. Да-да-да! Поэтому любая раскрывает объятия человеку, у которого на книжке больше четверти миллиона. Неважно, что он прижимист, как я, она рассчитывает своими прелестями заставить его раскошелиться... Я почувствовал, как волна холодной, просто-таки леденящей злобы подкатилась у меня к горлу: я вспомнил Шурку Баранову, катающуюся по полу на кухне, а потом сразу же - Варю, огромные ее нежные глаза - этот мерзавец своими словами пачкал их, оскорблял, даже не подозревая об их существовании. И нечаянно для самого себя я крикнул: - Ну-ну, вы потише тут насчет женщин распространяйтесь! Привыкли с продажными... Фокс перебил меня: - Да что вы, товарищ Шарапов, я далек от обобщений! Разумеется, я говорю о своих знакомых... - Давайте-ка лучше к делу. Что там с вашими миллионами? - А ничего, - спокойно сказал Фокс. - Нет никаких миллионов. Фикция. К предыдущему вкладу в сто рублей я приписал следующую строчку. Проверьте - и узнаете, что, к великому моему сожалению, в сберкассе числятся только сто рублей... - И он широко развел руками, извиняясь вроде за свое легкомыслие. А я ему поверил. Сразу поверил, даже проверять не стал, потому что все мне стало ясно, все его действия паскудные. И сам он сделался мне неинтересным и противным, как будто я ненароком мышь раздавил. Но арестованного не бросишь, как надоевшего попутчика в купе, и я ему сказал, чуть ли не зевая - мне в самом деле вдруг очень сильно захотелось спать: - Ты не только снабженец и картежник, Фокс. Ты бандит и убийца. Ты убил Ларису Груздеву, сторожа в магазине на Трифоновской и еще за тобой достаточно всякого водится. За все это ты ответишь. Дай только срок, приедет следователь прокуратуры товарищ Панков, он это дело ведет, и будешь ты мертвее всех своих покойников, понял? Он все оформит, будь спок... В лице немножко изменился Фокс, но так, самую малость, уставился в окно, сказал без всякого волнения: - Во-он чего! Клепальщики вы известные, зайцу волчий хвост пришьете, не то что человеку дело... Я опять разозлился: - Ты на моих товарищей суп не лей, они из-за таких, как ты, сволочей, под пули идут... И на окно глазеть нечего, оно не на улицу, а во двор выходит, прямо в собачий питомник. Рискнешь? Он помотал головой, сказал с укоризной: - Не думал я, что в МУРе так с людьми обращаются... Ведь это все, что вы наговорили, доказать надо. - Докажем, не бойтесь, все докажем. И про Ларису, и про "Черную кошку" вашу пресловутую... - Да не знаю я никакой Ларисы, что вы на самом деле? - с подковыркой сказал Фокс, и я сообразил, что ему ужасно интересно хоть что-нибудь выведать. Ну ладно, сволочуга, ну, пожалуйста, я тебе сейчас подброшу. И я сказал: - На самом деле мы вот что. Ну, например... Познакомились вы через Соболевскую Иру - она вас еще опознает, погодите, - с Ларисой Груздевой, охомутали ее - это вы умеете. Ввели в заблуждение: любовь на всю жизнь и все такое прочее. Уговорили в Крым переезжать, дом купить и так далее, тем более что двести шестьдесят тысяч на книжке уже есть, на все хватит: и на обзаведение, и на собственный лимузин марки "хорьх". Плюс друг в драмтеатре. С работы ее сняли, чемоданы велели уложить, деньги, горбом накопленные, с книжки снять... Зазвонил телефон. Пасюк привез Галину Желтовскую, новую жену Груздева. Я ему сказал: - Пусть она там посидит, а для нас подбери двух подставных и понятых - будем опознанием заниматься... Фокс поинтересовался: - Это Соколовская, о которой вы говорили? Как будто не знает, что Соболевская, а не Соколовская. Но я его опровергать не стал, а продолжил: - ...А потом устроили прощальный ужин с "кюрдамиром" да с шоколадом... Фокс опять перебил меня: - Минуточку! Я хочу сделать небольшое признание. Я действительно имел связь с Груздевой. Но, во-первых, не следует мужчине без нужды афишировать это, а во-вторых, знаете, влезать в историю с убийством как-то не хотелось... Ага, это он сообразил, что коли привезли Соболевскую, то она его сейчас по всем швам опознает, и поторопился со своим "небольшим признанием". - Ну и что? - спросил я. - Никакого прощального ужина я не устраивал - вы это все придумали. - На бутылке остался отпечаток вашего пальца - это уже установлено. Он подумал немного, потом, пожав плечами, сказал: - Это еще ничего не доказывает. Мы действительно пили с Ларисой вино... припоминаю, в самом деле "кюрдамир", но это было за неделю до несчастья! Тогда и палец мог остаться... Я подошел к сейфу, отпер его и достал бутылку из-под "кюрдамира", ту самую, аккуратно взял ее, уперев горло и донышко между ладонями, подозвал Фокса: - Смотрите на свет. Вот отпечаток безымянного пальца вашей левой руки. Тут и другие пальцы есть, но нечеткие... - Угу, вижу, - охотно подтвердил Фокс. - Значит, вы утверждаете, что оставили эти следы за неделю до убийства? - Точно, числа 11-12 октября... - Тогда внимательно посмотрите на оборотную сторону этикетки... Я включил настольную лампу, поднес к ней бутылку. На просвет сквозь зеленое стекло отчетливо просматривался штамп: "18 окт. 1945". Не дожидаясь его новых выдумок, я сказал: - Вы, конечно, можете сейчас "вспомнить", что пили "кюрдамир" не за неделю, а за день до убийства, но пора уже сообразить, что все эти враки ни к чему... - А я и вспомнил... - начал с наглой улыбкой Фокс, но отворилась дверь и вошел Пасюк, ведя за собой двух рослых молодых людей. - От ци хлопци будут подставные, - объяснил он. - Понятые в коридоре. - Так пригласи их сюда... Вошли понятые - две седенькие старушки, исключительно похожие друг на друга и, как выяснилось, родные сестры. Старушки дожидались в коридоре допроса как потерпевшие, по какому-то делу, там их и нашел Пасюк. Я разъяснил собравшимся цель и порядок опознания, потом предложил Фоксу занять место среди подставных - опознавать надо было из них троих. Открылась дверь, и вошла Желтовская - испуганное милое лицо, мягкие ямочки на щеках. Она, видимо, не понимала, что происходит, и от этого волновалась еще больше - лицо было бледно, губы тряслись, глаза поминутно заволакивались слезами. - Гражданка Желтовская, не волнуйтесь. Успокойтесь, - сказал я с досадой. - Сейчас вы осмотрите троих молодых людей. Не спешите, будьте внимательны. Если вы кого-нибудь из них узнаете, скажете нам. Предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний. Вот эти люди. Посмотрите на них... Опознаваемые сидели вдоль стены. Желтовская остановилась посреди кабинета, молча смотрела на них, и я даже забеспокоился: неужели не опознает? А потом понял, что она их просто не видит - глаза в слезах, взгляд отсутствующий. - Желтовская, я еще раз прошу вас успокоиться, - сказал я как можно мягче. - Посмотрите на этих людей. Она неожиданно как-то по-детски всхлипнула, кусая губы, удерживала рыдания. Потом вытерла платочком слезы и сказала: - Вот этот... - И кивнула на Фокса. - Как его имя, давно ли вы его знаете, при каких обстоятельствах познакомились?.. - Имени я не знаю, - почти шепотом сказала Желтовская. - Мы не знакомы. Этот парень - слесарь из жилконторы в Лосинке. - Вы его часто видите? - "накинул" я. - Да нет, я вообще его видела один раз - в тот злосчастный день, когда Илью... - И она снова расплакалась. - А что произошло в тот день? - настырно выяснял я. - Он пришел к нам проверить отопление... - И вы вот так, сразу, его запомнили? - спросил я вроде с недоверием. Она развела руками, ответила просто: - Да. - Что вы делали, пока он занимался отоплением? - Я была на веранде, заканчивала автореферат... Потом он вышел из кухни, сказал, что все в порядке, и ушел. Вот и все, собственно... Пасюк увел всех из кабинета, остался со мною один Фокс, но что-то не было у меня ни малейшего желания дальше разговаривать с ним. Да и он не проявлял инициативы - ждал, что скажу или сделаю. А я подумал немного и предложил: - Рассказали бы вы, Фокс, все чистосердечно, как есть. Ведь за вас ни в чем не повинный человек в камере мается. Совесть-то надо иметь, хоть немножко? На что Фокс сказал дерзко: - Он не из-за меня мается. Вы же его посадили, не я... Не мог я с ним спорить, ну, будто оторвалось что-то внутри. Но и на полслове не остановишься. - Спорить не будем. Нам все про вас известно - вы активный участник банды. За вами убийство Груздевой... В кабинет вошли Жеглов и Панков. И я очень обрадовался, что мне можно прекратить этот мучительный для меня допрос. Я поздоровался с Панковым: - Сергей Ипатьевич, вот этот самый пресловутый Фокс. Вы с ним прямо сейчас займетесь? Панков кивнул. Не глядя на Фокса, не спеша снимал он в углу свои красно-черные броненосцы, подвешивал зонтик на гвозде, размеренными движениями протирал старомодные очки без оправы, с желтеньким шнурком, трубно сморкался в клетчатый платок, и ничего в его сутулой тщедушной фигуре и сером морщинистом лице не выдавало волнения или интереса: "Бандит и убийца ваш Фокс, за это ответит в точном соответствии с законом, стоит ли еще волноваться из-за всякой дряни?.." И Жеглов, не обращая внимания на Фокса, сказал мне: - Хорошего шоферюгу подобрал он себе... - А что? - поинтересовался я. - Его уже дактилоскопировали. Помнишь заточку, которой накололи Васю Векшина? - Да... - Отпечатки пальцев на ней те же, что и у шофера, которого я застрелил, - сказал Жеглов и повернулся к Фоксу: - Ты шофера Есина, что тебя на "студере" возил, тоже не знаешь, конечно? - Впервые увидел около ресторана, - прижал руки к сердцу Фокс. - Ну и черт с тобой! - кивнул Жеглов. - Пошли, Шарапов... Я сказал Фоксу: - Это следователь прокуратуры товарищ Панков. Я вам уже говорил, он будет заканчивать дело. Он его и в суд оформит. Фокс вежливо кивнул головой. А я, уступив Панкову место за столом, взял Глеба за плечо, и мы вышли в коридор. Настала наконец пора заниматься Груздевым. Мимо съежившейся на скамейке Желтовской мы прошли в соседний кабинет. Допотопные деревянные часы с римскими цифрами, висевшие на стене, вдруг заперхали, закашляли и пробили четыре раза. Жеглов устало потянулся, сказал мечтательно: - Эх, тарелочку бы супу сейчас... Так хочется горяченького. Как, Шарапов, не отказался бы от рассольника, а? С потрошками гусиными? - Я бы лучше щей поел. И баранью отбивную на косточке. Но поскольку "Савой" далеко, а столовая откроется только утром, придется отложить этот вопрос. Давай с Груздевым решим. - А что с ним решать? - легко сказал Жеглов. - Завтра с утречка вызовешь его да отпустишь. Напишешь постановление об освобождении от моего имени, я подпишу - и все дела. Меня сейчас больше Фокс занимает... - А меня Груздев, - покачал головой я. - Хоть Фокс и крепкий орешек, да куда он от нас денется? Выспимся - и возьмемся за него всерьез. Все улики по-настоящему против него. Неужели уж ты его на таком материале не расколешь? И тут Жеглов очень удивил меня. - У тебя опыта нет, Шарапов, - уныло сказал он. - Иначе ты бы знал: такие, как Фокс, не колются. У них воровской закон сам по себе ничего не стоит - они из материалов дела исходят: и чем больше улик, тем труднее их заставить сознаться. - А какая здесь логика? - А такая, что они понимают: суд в их бумажное раскаяние не поверит, все равно отвесит на полную катушку. Вот они и оставляют себе шанс свалить обвинение на кого-нибудь из лагерных, кто согласится взять на себя - бывает и такое... Так что нам его самим изобличать придется - до фактика, до словечка, до минутки. - Ну что ж... Не знаю, как ты, а я готов для него постараться! Я ведь таких негодяев не только сроду не видел, даже в книжках не встречал... - Ну и добро... - кивнул Жеглов. - Давай домой собираться, что ли? Двадцать часов на ногах... - А Груздев? - Так я же сказал тебе: ночь на дворе, что мы его будем с постели поднимать?.. - Я думаю, с той постели и среди ночи помчишься. И жена его здесь... - Теленок ты, Володька. Им и домой-то добираться не на чем! - Ничего, я думаю, они в крайнем случае пешком пойдут. Ну давай закончим с этим, Глеб, и тогда уж домой. - Да ты не понимаешь, это ведь на час бодяга... Мне надоело с ним препираться, и я сам снял трубку, вызвал КПЗ, велел дежурному направить к нам Груздева. Жеглов лениво проворчал: - Ты, салага, хоть сказал бы дежурному, что с вещами. А то возвращаться придется... Да, об этом я не подумал. Я перезвонил дежурному - и он в самом деле меня не понял, решив, что мы вызываем Груздева на допрос. - А коли так, то требуется постановление, - сказал дежурный. Я заверил его, что сейчас же принесу сам, и Жеглов милостиво согласился продиктовать мне коротенький текст. Постановление заканчивалось словами... "...Изменить меру пресечения - содержание под стражей - на подписку о невыезде из города Москвы". Тут мы опять заспорили - мне казалось правильным написать: "освободить в связи с невиновностью", но Жеглов сказал: - Ну что ты, ей-богу, нудишь? Если мы так напишем, начнутся всякие вопросы да расспросы. Без конца от дела отрывать будут, а у нас его, дела-то, полны руки! Если же изменение меры-пресечения - это никого не касается. Следствие само решает, под стражей обвиняемого держать или под подпиской, понял? Закончим с Фоксом, тогда и для Груздева подписку отменим... Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял себе, каково человеку жить под подпиской - это ведь значит находиться под следствием; у меня было одно желание - как можно скорей выпустить Груздева на свободу. Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись, и сбегал в КПЗ. Жеглов тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все наши доказательства - это чистейшая "липа номер шесть" и следствие никоим образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе. - Значитца, так, Шарапов... - сказал мне Жеглов. - Ты тут выруливай с Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия... - А с Груздевым попрощаться не думаешь? - спросил я. - Чего мне с ним прощаться? - холодно сказал Жеглов. - Он мне не сват, не брат... - Я думаю, перед ним извиниться надо, - нерешительно сказал я. Глеб захохотал: - Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать будет! Мне это не показалось таким смешным - не за что было, по-моему, Груздеву нам руки целовать. - Мы же невиновного человека засадили, Глеб, - сказал я. - Мы его без вины так наказали... - Нет, это ты не понимаешь, - сказал Глеб уверенно. - Наказания без вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало... - И повторил еще раз, веско, безоговорочно: - Наказания без вины не бывает! Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я продолжал упрямо: - Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не поминайте нас лихом. Это, по-моему, будет по-людски. Жеглов снова засмеялся: - Да пойми ты, чудак, что ему наше "извините" нужно не больше, чем зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь - это есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то начал тебе свои правила перечислять? - Ну? - Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их - никогда не будешь сам себе дураком казаться!... Первое: даже "здравствуй" можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека. И второе: даже "сволочь" можно сказать так, что человек растает от удовольствия. Понял? Действуй! - Он весело хлопнул меня по плечу и направился к двери. Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед: - Я еще одно правило слышал - можно делать любые подлости, подставляя человеку стул. Но мягкий... К остальным его присоедини, подойдет, ты слышишь, Жеглов?! Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня: "...Первым делом, первым делом самолеты..." Я посидел немного без всякого дела - просто чтобы успокоиться. Часы показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины "Савоя", особенно на лбу. Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет - руки назад - ее мужа. Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым водопроводчиком, и она наверняка не могла взять в толк, какое он имеет отношение ко всем этим делам. Я усадил ее, предложил воды из графина, она покорно отпила несколько глотков, потом подняла на меня покрасневшие глаза, ожидая вопросов. Но я молчал, и тогда, набравшись храбрости, спросила она: - Скажите, ради бога, скажите, что же это происходит? Ведь Илья Сергеевич ни в чем не виноват... - Я знаю... - начал я и услышал шаги в коридоре, ровный солдатский топот конвоя и не в такт шаркающую неровную поступь арестованного. Я замолчал, посмотрел на дверь, и в этот момент шаги приблизились, затихли. В дверь постучали: - Разрешите? - И конвоир заглянул в кабинет. Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в которой он спал на нарах - постели тогда не полагалось. Даже сквозь недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные измученные глаза. Груздев глянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к женщине - в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на допрос, что ждать ему от свидетеля?! И в тот же миг он узнал Желтовск