ую и бросился к ней. Она поднялась Груздеву навстречу, но он остановился на полпути, с мольбой посмотрел на меня - уже сказалась привычка жить не по своей воле. Я кивнул ему, а конвоиру знаком показал: "Свободен!" - и он ушел. Груздев обнял Желтовскую, на какое-то мгновение они замерли, потом послышались всхлипывания и голос Груздева: - Не надо. Галочка, нельзя... не надо. Я не смотрел в их сторону, только чувствовал, как жарко полыхало у меня лицо от невыразимого стыда за то, что я принес этим людям столько горя. Я сидел, отвернувшись к окну, и, может, впервые в жизни думал о том, что власть над людьми - очень сильная и острая штука, и, может быть, именно тогда поклялся на всю жизнь помнить, какой ценой ты или другие должны заплатить за сладкие мгновения обладания ею... Груздев кашлянул, и я повернулся к ним. Они стояли уже врозь и смотрели на меня с бесконечным ожиданием и надеждой. Кивнув на тощий узелок, брошенный у двери, Груздев медленно спросил: - Меня... что... в Бутырку... или... - Голос его предательски дрогнул, он закашлялся, замолчал, только глаза впились в меня с мучительным вопросом. Мне захотелось встать, торжественно объявить ему постановление об освобождении, но тут же устыдился этого желания - я ведь не награждал его свободой, она была его правом, его собственностью, которую мы походя, силой обстоятельств, силой своей власти отобрали, и гордиться тут было вовсе нечем. По-прежнему сидя, я просто сказал ему: - Илья Сергеич, дорогой, я очень рад за вас - мы поймали Фокса, настоящего убийцу... Вы свободны... Груздев секунду стоял неподвижно, будто не веря своим ушам, он даже закачался с закрытыми глазами, и я испугался, как бы он не упал, но он издал вдруг какой-то совершенно невнятный торжествующий крик, бросился ко мне и стал обнимать, прижимать к себе, и, может быть, потому, что был я совсем неопытный сыщик, но я тоже от души обнимал его, пока мы оба не застеснялись этого порыва, и он чуть отодвинулся от меня и проговорил: - Это вы все, Шарапов, голубчик вы мой, милый вы мой... Я в вас сразу поверил... Я вам все время верил... Спасибо вам сердечное, всю жизнь вас помнить буду... - И еще что-то в этом роде несвязно, со слезами бормотал Груздев, и я уже почти не слушал его, я думал о том, что Глеб Жеглов снова оказался прав, когда говорил, что Груздев будет нам руки целовать за свое освобождение, но меня не радовало это прекрасное жегловское знание человеческой сути, самого ее нутра, потому что человек подчас не волен в своих чувствах и поступках, и в неожиданной радости, и в горе - все равно. А сейчас речь шла не только о Груздеве, но и о человеке по имени Жеглов, и о человеке по имени Шарапов, и о всех тех, кто имеет право сажать людей в тюрьму, и о тех, других, кому выпадает горькая беда попасть в наше заведение, и о том, какие отношения, какие чувства это все между теми и другими вызывает. Но ничего этого я Груздеву, конечно, говорить не стал, у меня был свой долг, и я был обязан его отдать. - Илья Сергеич, все сложилось так, - сказал я, глядя ему в глаза, - ну, что сомнений в вашей виновности не было... И поэтому вас арестовали... - Да я все понимаю! - горячо перебил меня Груздев. - О чем тут говорить... - Тут есть о чем говорить, - сказал я твердо. - Я должен извиниться перед вами и за себя... и за своих товарищей. Мы были неправы, подозревая вас. Извините, и... вы свободны. Я вас провожу на выход... Желтовская крепко обхватила Груздева, словно боясь, что я передумаю, а он, погладив ее по голове, протянул мне руку: - Прощай, Шарапов. Ты хороший человек. Хорошо начинаешь. Побольше бы таких, как ты... Будь счастлив... Уже на выходе, помявшись немного, он сказал: - В нашей жизни очень важно правильно оценивать людей. Особенно если они твои друзья... Я с удивлением посмотрел на него - к чему это он? А Груздев, будто решившись, закончил: - У меня характер прямой. Ты меня извини, но я тебе скажу так: плохой человек твой Жеглов. Ты не подумай, я не потому, что с ним сцепился... Просто для него другие люди - мусор... И он через кого хочешь переступит. Доведется - и через тебя тоже... Забрезжил серый сырой рассвет. На улицу выходили дворники с метлами, по всему телу расплывалась уже ничем не сдерживаемая усталость, а я все стоял на тротуаре около первого поста и лениво размышлял о том, как подчас мы торопимся обвинить, осудить человека. Вот и Груздев сейчас сказал о Жеглове злые слова и ушел с горечью и ненавистью в сердце, даже не подозревая, что во имя того, чтобы мог он сейчас в предрассветном осеннем сумраке идти с любимой женщиной домой, Жеглов всего несколько часов назад без всяких колебаний бросился в схватку с Фоксом и бог весть, чем эта схватка могла кончиться... x x x ПЕРВЫЙ ЗАМОРОЗОК Сегодня утром крыши Москвы покрылись инеем. Этот первый "белый утренник" наступил на месяц позже среднего срока. Инеем покрылись поля и лесные поляны. В еловые и лиственничные чащи заморозок еще не проник. Заметки фенолога Дыма табачного набралось в кабинете больше, чем когда бы то ни было: Свирский курил трубку, выпуская из черного обкуренного жерла каждые три секунды целое облако - мы четырьмя "нординами" за ним поспеть не могли. Собрались сегодня попозже, успев выспаться после вчерашнего, и вот уже добрых полтора часа обсуждали, как изловить банду. Заново зарядив свое "орудие" и шарахнув очередным залпом густого пахучего дыма, Свирский подытожил: - Конечно, прекрасно, что вы взяли Фокса. Судя по всему, это один из активнейших участников банды... - Если не главарь... - подал голос Жеглов. - Да. Но в то же время у нас до безобразия мало каких-либо выходов на остальных. Предположение, что они базируются на район Сретенки, Марьиной рощи, следы ног, отрывочные сведения о внешности еще одного бандита... Все это даже не корыто, и будут ли к нему свиньи, очень пока не ясно. Конечно, можно подождать, не скажет ли Фокс... - Не скажет, - утешил Жеглов. - На его разговорчивость рассчитывать не приходится. - Изворачивается до последнего, - поддержал я. - Даже очевидных фактов не признает, все наотрез. Добром от него ничего не добьешься... - Надо его подмануть, сукинова сына, - неожиданно предложил Пасюк. - Да? А как? - с надеждой посмотрел на него Свирский. - То я нэ розумию, Лев Олексеевич, - растопырил огромные ладони Пасюк. - То у нас Глеб Егорович мастак... Немножко посмеялись, но я про себя подумал, что какая-то истина в словах Пасюка есть - на фронте довольно часто получалось, что доставали хитростью то, чего нельзя было добыть с бою. А Жеглов сказал: - У нас остается пока что единственный канал, где мы знаем хотя бы кого персонально искать. Это подружка Фокса - Аня. - Да, я уже думал об этом, - сказал Свирский. - У вас кто ею занимается? - Шарапов, - сказал Жеглов. - Он и по вокзалам, и по кличкам, и по оперучету ее проверяет. - Ладно, - кивнул Свирский. - Тогда хватит заседать, все усилия направьте сейчас в эту сторону. Для проверки на вокзалах я вам еще шесть человек немедленно выделю, как раз в третьем отделе вчера группа Коногонова освободилась. Вечером доложите о результатах... Время бежало быстро, а никаких сколько-нибудь приличных следов Ани не обнаруживалось. И все время скребла мыслишка: а на кой, собственно говоря, ляд мы приберегаем телефон бабки Задохиной? И незадолго до обеда я сказал Жеглову: - Слушай, Глеб, что нам мешает попытаться вытащить Аню по телефону бабки? - Спугнем их... - сказал Глеб механически, потом оторвался от своих бумаг и внимательно посмотрел на меня, словно додумывая мысль, которую я не высказал. Потом улыбнулся: - Смешно, Володька. Иногда принимаешь какую-нибудь вещь как аксиому. Дерево твердое, молоко жидкое. А масло? Масло ведь бывает не только твердое, но и жидкое, так? Вот и телефон Задохиной конспиративный. И точка. А какой он сейчас, когда мы Фокса взяли, к богу конспиративный? Что мы, банду спугнем? Так их уже спугивать некуда. Тем более что жулики они отчаянные и нам нечего надеяться, что они угомонятся. - Вот и я так полагаю, - сказал я. - Давай только подумаем, как хитрее ее вытащить. - Не об этом надо думать, - покачал головой Жеглов. - Вытащим как-нибудь. Думать надо о другом - что мы с ней будем делать? А если она не знает или не захочет нам показать банду? - А что мы теряем? - спросил я. - Допросим, а там видно будет... - Не-е, это ты не прав, Шарапов, - протянул Глеб. - Нам надо иметь четкий план. Ты ведь небось разведкой так не занимался: пойти туда - не знаю куда, принести то - не знаю что? Надо себе точно представить, что именно нам от нее, от Ани, значитца, нужно и каким способом это добыть. Вот когда придумаем, тогда поговорим... Долго я сидел и размышлял обо всем этом, и все время мне мешала мысль о том, что, прежде чем допрашивать Аню, ее надо как-то вытащить, зря Жеглов отмахивается от этой задачи, будто можно взять ее и вытащить из кармана. Пасюк прав, конечно: надо ее как-то "пидмануть" - в лоб, нахрапом, с подругой Фокса не справиться. Так и этак выстраивал я разные комбинации, даже на бумаге рисовал, и каждый раз оказывалось, что от того, как мы ее заманим на встречу с нами, будет зависеть все остальное. И еще я понял: иначе как изнутри мы сейчас банду взорвать не сможем... Значит, еще раз, сначала. Вытаскиваем Аню. Как? С помощью Волокушиной? Не годится. Фокс ей даже звонить-то по этому телефону запретил, и на свидание с ней Аня, скорей всего, не пойдет... А выстрел окажется холостым... С кем же Аня захочет встретиться? Пожалуй... пожалуй... только с человеком, у которого есть известие от Фокса... Так, так, вроде нащупывается... У кого может быть такое известие? Тоже ясно - только у человека, с которым Фокс сидел в одной камере. Так. И этот человек вышел на волю... Почему? Почему вышел на волю?.. Ну ладно, это мы придумаем... Есть, допустим, у сокамерника письмо для Ани... или поручение на словах... Письмо она может потребовать послать по почте... Хотя нет - надо же адрес дать!.. Так, так... Встретились, допустим... Но ведь тащить ее к нам нелепо... Ее самое и сажать-то не за что, пока не доказано соучастие в банде... Есть идея! Есть! И я помчался в управленческую библиотеку... Конвоир прищелкнул сапогами, расцепил наручники, и Фокс с облегчением потряс затекшими кистями, приветливо мне улыбнулся: - Здравствуйте, Владимир Иваныч... Каким-то непостижимым образом он уже знал каждого из нас по имени-отчеству и на допросах преимущественно дурачился, сводя все ответы к шуткам, выступал этаким жизнерадостным придурком, которого несчастная страсть к игре и женщинам ввергает каждый раз в неприятности. Я протянул ему записку Груздева и сказал: - Мы нашли ваше письмо с угрозами в адрес Ларисы Груздевой. Это будет очень веским доказательством по делу. Он, небрежно улыбаясь, взял записку, прочитал ее, поцокал языком: - Опять ошибка, Владимир Иваныч. Это не мое письмо. - Как не ваше, а чье же? - Не знаю! - Фокс развел руками. - Это не я писал. На этот раз уже хитро заулыбался я: - Мы предвидели, что вы будете отказываться. Еще бы, такая улика! Но графическая экспертиза все докажет... - Пожалуйста, - ухмыльнулся Фокс. - Доказывайте... Я взял со своего стола листок тонкой оберточной бумаги, карандаш, передал Фоксу: - Пишите: образец свободного почерка гражданина Фокса Евгения... Фокс, не споря, написал, поднял голову в ожидании дальнейшего. Я объяснил ему: - Для экспертизы потребуются три документа: образец свободного почерка, образец диктовки и, наконец, образец вашего письма, не связанного с этим уголовным делом. Фокс снова ухмыльнулся: - Тогда вам придется разыскать мои школьные сочинения. Правда, боюсь, что в войну они пошли на растопку за отсутствием художественной ценности... - Ничего, нас устроят ваши снабженческие заявки на сатураторы. Фокс пожал плечами, спросил: - Ну, что дальше? - Дальше пишите свободно, что хочется. На ваше усмотрение. Фокс взял карандаш, послюнил его - на глянцевитой поверхности оберточной бумаги химический карандаш оставлял слишком бледный след - и начал писать, преувеличенно старательно, хитро поглядывая на меня. Вывел несколько строк, покрыв бумагу кривыми колючими буквами, показал мне: - Хватит, что ли? На бумажке было написано: "Добрый хороший мальчик Фокс мучается здесь в тюряге ни за что, нет правды на свете, нет счастья в жизни. Мучители не кормят, зажали мою служащую карточку, и в очко сыграть не с кем". - Все шутите, Фокс, - сурово пробурчал я, в глубине души очень довольный, что он принял мою игру. Беспокоило только, не сорвался бы он с крючка в последний момент. - Теперь текст под диктовку. Вот еще бумага, надпишите ее: "Фокс Евгений Петрович". Он взял бумагу, надписал. А я сказал, показывая ему книжку, взятую под честное слово на два часа: - Вот из этого учебника я вам буду диктовать разные предложения. А вы записывайте, по возможности без ошибок. - Ну, это еще надо посмотреть, кто из нас с ошибками пишет, - нахально сказал Фокс и приготовился писать. - "Лев Кассиль". С новой строки. "Что это значит - нет биографии? Это все старомодная интеллигентщина, дорогой мой. Не биография делает человека, а человек биографию. С биографией родятся только наследные принцы", - продиктовал я, - Готово? Давай дальше, с новой строки... "А. С. Пушкин". С новой строки. "Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но переменять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут..." Фокс старательно скрипел карандашом, время от времени слюня его, и я подумал, что, пока он с интересом относится к развлечению, которое я ему предложил, надо печь свои пироги. - Готово? - спросил я. - Так, прекрасно. Еще одно. С новой строки. "Борский". Так. С новой строки. "Весточка моя с синего моря-океана. Здесь сильно штормит, боимся, как бы не потонуть. Боцман наш по болезни уволился, шлю тебе с ним, Анюта, живой привет, будь с ним ласкова, за добрые слова его одень, обуй и накорми - вечно твой друг". Так, число теперь поставь, распишись. - Я взял обе бумажки, вернулся за свой стол, а Фокс принялся своим немыслимо красивым платочком с вензелями по углам вытирать руки. Покончив с этим, он поднял глаза, и, наверное, слишком уж самодовольное у меня было лицо, потому что он вдруг спросил с подозрением: - Борский - это что за писатель такой? Я вроде и не слыхал. На что я ему сказал важно: - Есть, есть такой писатель, очень даже прекрасные романы пишет. - Современный, что ли? - продолжал сомневаться Фокс. - Уж куда современней... - засмеялся я; и до сих пор не знаю, что за бес меня дернул, или, может быть, от такой нечисти, как Фокс, таиться не хотелось, только разгладил я вторую бумажку, аккуратно сложил ее в том месте, где слова Пушкина кончались и фамилия Борского значилась, ногтем проутюжил и на глазах у Фокса весь низ оторвал. И лежало теперь передо мною письмо "с синего моря-окияна", адресованное Анюте и лично подписанное Фоксом, даже с числом сегодняшним! Умный, конечно, мерзавец был Фокс, ничего не скажешь. Все, все сообразил он за одну секундочку, и моргнуть я не успел, как он уже птицей перелетел через кабинет, целясь на мою глотку, а заодно и на письмо злополучное. Да уж верно сказано, что это он после драки кулаками надумал махать, - принял я его, субчика, прямым встречным в челюсть. Ей-богу, хрястнул я его по скуле от души и, чтобы впредь отбить охоту к ужимкам и прыжкам, сделал ему подсечку. Тоже мне кипяток какой горячий! Лег он поскучать на пол и приподняться не успел, как прибежал на шум конвоир и в два счета наручники, как по инструкции полагается, на него нацепил. Тогда снова вернулась к Фоксу улыбочка эта его паскудненькая, и он мне тихо сказал: - Не для протокола, Шарапов, а для души мои слова тебе. Хитры вы, конечно, суки лягавые, с подходцами вашими. Но заточек у нас хватит для вас всех - всегда пожалуйста, наглотаетесь досыта. Как недавно на Цветном бульваре... Будь, Шарапов! И не кашляй!.. - И уже из коридора, не таясь, крикнул: Песику вашему, Сенечке Тузику, персональный привет! Затихли шаги в коридоре. Я снова прочитал письмо Фокса и от удовольствия его рукой разгладил. Молодец, Шарапов! Вот теперь было о чем Ане звонить! Было о чем с ней разговаривать! Пришедшему Жеглову я показал письмо и предложил: - Звоним ей через бабку Задохину и назначаем свидание - мол, речь о жизни и смерти Фокса идет! Не может она на такую вещь не клюнуть. - Не скажи, - покачал головой Жеглов. - Может, у них для такого случая другая предусмотрена связь? - Да брось ты, Глеб, что они, в самом деле, шпионы, что ли?! Нормальные бандиты, уголовники. Странно, что они этот-то телефон обеспечили. По случаю, наверное... - Ну-ну, - недоверчиво покачал головой Жеглов. - Не отвлекайся. - Ну, представляюсь я ей уголовником, почему-либо освобожденным из камеры, где подружился с Фоксом. В доказательство даю письмо и поясняю, что главное он велел передать банде на словах, ну, чтоб с письмом не засыпаться. Так? - Так. - Она приводит меня в банду - благо личность мою из уголовников никто еще, считай, не знает, - и я "по указанию Фокса" назначаю операцию. Подробности мы с тобой потом обсудим, важно по существу решить. И на операции вяжем их к чертовой матери! Жеглов расхаживал по кабинету, жевал молча губами, что-то хмыкал - это у него всегда признак глубокой задумчивости. Неожиданно остановившись посредине кабинета, спросил: - А что с Васей Векшииым было, помнишь? - И по лицу его посеревшему, по губам, плотно сжатым, я видел, что он не для проформы спрашивает, что он в самом деле за меня переживает. - Я сам бы пошел, - сказал он чуть не со стоном, - да ведь меня они в момент расколют, каждая собака меня в лицо знает... - О тебе нет речи, - сказал я серьезно. - Не в игрушки играем. Давай решай, Глеб, время дорого! Сейчас момент потеряем - больше не повторится такая возможность... - Мне что решать, - сказал Жеглов глухо. - Я понимаю, надо идти. Но я не могу, просто не имею права взять это на себя. Ты ведь не знаешь, что творилось после Васи Векшина! - Он подумал еще немного, посмотрел на часы, махнул рукой: - Я к Льву Алексеичу, жди, Шарапов!.. И ушел. А я сидел один в кабинете, представляя себе встречу с Аней, наши разговоры, бандитов и то, как мы их повяжем. Все это сливалось в довольно сумбурную картину, но мне сейчас ясности полной и не требовалось, ведь когда в разведку идешь - тоже не знаешь, как там в деталях сложится. Главное, представлять свою задачу, а решать ее надо по обстановке, на то тебе и голова дана, не только ведь каску носить! Жеглов вернулся довольно скоро, и по его собранному виду я догадался, что "добро" начальства получено. - Разрешил Свирский, - сказал Жеглов. - Он, конечно, поговорит с тобой, даст руководящие указания, но главное сделано. А я тут еще одну деталь надумал: скомандуем в КПЗ, чтобы отобрали у Фокса платочек его знаменитый - он тебе заместо пароля будет, а? - И широко улыбнулся. - Все, тогда хватит травить, - сказал я деловито. - Время уходит, давай соображать... x x x Кубок СССР по футболу. "Зенит" вышел в полуфинал. Миллион зрителей просмотрели новый, художественный фильм "Без вины виноватые", сценарий и постановка лауреата Сталинской премии Владимира Петрова. Московский театр сатиры купит старинные украшения: "драгоценности" из искусственных камней - кольца, браслеты, серьги, броши, кулоны; перчатки, кружева и веера. Московское радио. Городская информация - Ну что? Ждать, пожалуй, больше нечего, - сказал Свирский. - Звони, Шарапов. Послушаем, что нам скажут... Свирский сидел верхом на стуле прямо перед столом, в углах кабинета маялись Тараскин, Пасюк и Гриша, а Жеглов стоял, подпирая спиной дверь, будто хотел нам показать, что не выйдем мы отсюда, пока дело не сделаем. Я еще раз посмотрел на них, и под ложечкой что-то екнуло и сжалось. Снял я телефонную трубку, и показалась она мне ужасно тяжелой, словно это была не эбонитовая пустяковина, а ложе "петеэровки", и горло перехватило спазмой, как перед командой "Ро-ота!..", когда поднимаешь людей из траншеи для первого броска разведки боем. - Ну-ну, ничего, все будет нормально, - сказал Свирский и улыбнулся. Я почувствовал себя немного увереннее, и диск стронулся с места. Долго бродили в проводах далекие гудки и шорохи, потом что-то щелкнуло, и старушечий шамкающий голос ответил: - Але! Слу-ушаю! - Здравствуй, бабанька! - быстро, задушливо сказал я. - Ты мне Аню к трубочке подзови... - А иде я тебе ее возьму? Нету Анюты, нету ее сейчас. Коли надо чего, ты мене скажи, я ей все сообчу, как появится, конечно... - Слушай, бабка, меня внимательно. Ты ее где хошь сыщи, скажи ей, что человек от Фокса весточку притаранил. Звонить тебе я более не хочу, ты так и скажи ей: сегодня в четыре часа я буду около памятника Тимирязеву, в конце Тверского бульвара. Росту я среднего, пальто на мне черное будет и кепка серая, ну, газетку еще в руки возьму. В общем, коли захочет, узнает. Письмо у меня для ней имеется. Так и скажи - не придет, искать ее более не стану, время нет, я приезжий. Ты все поняла, чего сказал? Бабка судорожно передохнула, медленно ответила: - Понять поняла, а делов ваших не разумею. Коли появится, все скажу. - Молодец, бабка. Покедова... Положил трубку и почувствовал, что вся спина у меня мокрая - будто кули мучные на себе таскал. Свирский встал, хлопнул меня по плечу: - Хорошо говорил, спокойно. Давай в том же духе. - Дошел до двери и, обернувшись, спросил: - Не боишься? - Как вам сказать... Я ведь через линию фронта ходил. Вот там всегда боялся. А эту мразь мне бояться как-то совестно... - Это ты не прав, - покачал Свирский головой. - Бандит опаснее фашиста, потому что носит чужую личину - вон на красавца вашего, на Фокса взгляни... Так что бояться, наверное, их не надо, а опаску против них иметь обязательно. Это для дела полезнее... Жеглов ушел вместе со Свирским, а ребята принесли мне все новые регистрационные карточки на всех интересующих нас женщин по имени Аня. Я специально читал не спеша, некоторые карточки перечитывал дважды, внимательно подолгу разглядывал фотографии, старался запомнить особые приметы. А стопа выросла на столе уже огромная. Анна Шумкова, 23 года, воровка... Анна Махова, самогонщица, 37 лет, отрезана мочка левого уха... Анна Рождественская, безопределенщица, 26 лет, часто бывает с различными мужчинами в ресторанах, рыжая, подкрашивает волосы стрептоцидом... Анастасия Шварева, она же Надежда Симонова, она же Наталья Кострюк, она же Анна Новикова, 24 года, красивая, маленький косой шрам на шее, воровка "на доверие"... Анна Ларичева, она же Анна Пимус, она же Майя Федоренко, она же Хана Каценеленбоген, она же Анна Мерейно, 30 лет, сводня, на кисти правой руки татуированный голубь, сердце и имя "Аня", четырежды судимая... Аният Алдабергенова, 32 года, торговка наркотиком "анашой"... Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо. Я придвинул к себе телефонный аппарат и набрал Варин номер. - Алло-ало-ло-о-о, - прибежал по проводам ко мне ее голос. - Здравствуй, Варенька, это я... - Здравствуй, мой родной... - Я тебя ужасно хочу увидеть... - И я... - Варюша, у нас сегодня дело есть, если оно не получится, я освобожусь рано и мы весь вечер будем вместе... Ты ведь с полуночи дежуришь? - Да. А если получится? - Тогда не знаю. Дня три меня не будет, если получится... - А как ты больше хочешь - чтобы получилось или сорвалось? - Не знаю, Варюша... Мне хочется и того и другого... - Но так ведь не бывает... - Не бывает. Дождись меня, Варюша, - сказал я неожиданно упавшим голосом. Она помолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода; потом она спросила: - Ты расстроен? Или волнуешься?.. - Нет, не расстроен я и не волнуюсь. Я все время о тебе думаю. Я не успел тогда тебе сказать очень важную вещь. - А сейчас?.. - Нет, по телефону нельзя о таком говорить. Я хочу твои глаза видеть... - Вот и скажешь сегодня, если сорвется. Или через несколько дней. - Да. Но мне хочется поскорее... - И мне хочется скорее. Я тебе не рассказывала про Ветлугину? - Нет... - Мы с ней учились в школе. Она была голенастая, некрасивая, в очках. Зимой она ездила за город, собирала голые замерзшие прутья и ставила их дома в бутылки, банки, и среди снегов и морозов у нее распускались зеленые листочки. В феврале в комнате пахло тополиным медом. И еще у Ветлугиной была собака - дворняга Пунька, ее убило осколком, когда мы дежурили на крыше во время налетов. Пунька лежала у нее на коленях, и Ветлугина горько плакала. Я ее тогда считала придурочной - столько горя кругом, а она из-за дворняги плачет. - И что? - А теперь я ее понимаю, я теперь знаю, почему она плакала. Я ее вообще только сейчас стала понимать... - Вы с ней раздружились?.. - Ее под Секешфехерваром убили... Она мне часто снится, будто хочет объяснить то, что я тогда не понимала... Я тебя люблю, Володенька... И снова пачки справок - работницы железнодорожного нарпита по имени Аня или чем-то похожие на нее. Анна Кондырева, официантка, 24 года... Анна Ерофеева, шеф-повар, 28 лет... Анна Букс, уборщица, 19 лет... Анна Клюева, 25 лет, судомойка... Анна Меренкова, 25 лет, агент по снабжению... Анна Пашкевич, 20 лет, товаровед... Анна Соломина, 24 года, буфетчица... Анна Зубова, 26 лет, калькулятор... Анна Дзюба, 22 года, разносчица... Анна Дьячкова, 24 года, завпроизводством... Анна Красильникова, 18 лет, коренщица... Анна Осокина, 23 года, кладовщица... Не знаю, была ли среди них интересующая нас Аня, но тех, что были, я запомнил. Около трех за мной зашел Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшенной кашей. И кисель на третье. А перед тем Жеглов заглянул на хлеборезку и долго любезничал с Валькой Бахмутовой, улыбался ей и так далее, ну, она ему и отжалела еще полбуханки белого хлеба. Так что порубали мы с ним знатно. Жеглов посмотрел, как я уписываю за обе щеки, поцокал языком, мотнул головой: - Ну и нервы у тебя - позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны... - Вижу я, как у тебя кусок не лезет - тарелку мыть не надо... Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если - не дай бог, конечно, - если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал. Встали мы с ним из-за стола, и он сказал: - Хорошо мы посидели с тобой на дорожку... - Да, хорошо, - сказал я. - Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь "хвост" за собой еще чувствовать не умеешь... - Хорошо. Я в кино пойду. В "Повторный". Оттуда из автомата позвоню... - Договорились. О месте второй встречи ты не спорь - пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем... Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал: - Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас. Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около "фердинанда" и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой. - Поехали, отец, некогда на резину жаловаться... Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил. Я достал из карманов милицейское удостоверение, комсомольский билет, паспорт, жировки за квартиру, записную книжку, немецкую самописку и свой верный, уже потершийся до белого стального блеска ТТ. А больше у меня ничего не было. Протянул Жеглову, он это все распихал у себя, а мне дал носовой платок Фокса с завернутой в него запиской и справку об освобождении, где было сказано, что мне изменена мера пресечения на подписку о невыезде. - Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе... - Иди к черту... - Шарапов! - окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку! - На тебе, защемит коли, потяни - легче на душе станет. - И отдал мне свой кисет с самосадом. - Там и газетка внутри имеется... - Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет... - Дай-то бог... - Он щелкнул своим костылем-рукоятью, и я выскочил на улицу. Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС? Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось! Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня - молодые, потрепанные, красивые, отвратительные, - а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему-то из-за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно все время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих, воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток... Я прошелся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы. Только был вымазан цементом треснувший цоколь. И глазами старался не рыскать по сторонам, а только глядел на памятник, будто ничего интереснее для меня здесь не было. И все-таки вздрогнул, когда похлопали меня по плечу сзади и голосок с легкой хрипотцей спросил: - Але, это ты меня спрашивал? x x x Театру им. Моссовета требуются: - шофер на новую автомашину ЗИС-5, - артисты-мужчины, - певцы: басы и тенора для работы в вокальном ансамбле театра. Объявление - Але, это ты меня спрашивал? Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку - лет двадцати двух, лицо удлиненное, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздернутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заостренный, уши, немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно - и, прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке ее не было. Наверняка не было. - Не знаю, может быть, и тебя, если ты Аня... - Я-то Аня, а ты что за хрен с горы? Глазки у нее были коричнево-желтые, веселые, нахальные и глупые. Я повернулся, отошел к скамейке, уселся, положил ногу за ногу, закурил свой "Норд", так что и ей пришлось, хочешь не хочешь, садиться на мокрую холодную лавку. - Тебе бабка Задохина передала, зачем я звонил? - Ну, допустим, передала. И что из этого? Я старался в лицо ей не смотреть, чтобы совсем успокоиться и найти свою игру. И кроме того, что-то в ее поведении меня отпугивало - она ведь не артистка, ей никогда в жизни так не наиграть веселого равнодушия. А это рвало мой план. Допустим, я ошибся в своих расчетах и Аня не так уж сильно волнуется за своего распрекрасного Фокса. Но тогда бы она ни за какие коврижки не вышла на встречу со мной... - Значит, штука такая - Фокса твоего прищучили всерьез... - А тебя мусора попросили передать мне об этом? - спросила она и улыбнулась, и во рту у нее тускло блеснули две стальные "фиксы". И сизый их блеск меня тоже насторожил. - Мне с прибором положить на то, что ты там бормочешь или думаешь. Но мы с Фоксом три дня на одних нарах валялись, и он меня попросил помочь. Вот я и мокну здесь с тобой, дурой, мать твою... - Ты не собачься, а дело говори, если звал. Мне тоже нет интереса здесь сыреть с тобой, - сказала она, зябко передернув плечами; от сырости и холода она постукивала ногами в резиновых ботиках-полумерках - старые эти ботики на знаменитой подруге Фокса мне и вовсе не понравились. - Записку он передал со мной. - Я протянул ей скатанную в толщину спички бумажку и носовой платок Фокса. Она жадно схватила записку и тут же стала разворачивать, а носовой платок механически вернула мне. Она не знала этого яркого шелкового платка с вензельками по углам. Про себя я тихонечко засмеялся, хотя и сам не знал, радоваться или огорчаться своей первой удаче. Я их расколол. Я не случайно не признавал в этой красульке ни одной из тех Ань, которых я целый день запоминал по фотографиям. Со мной рядом сидела на мокрой бульварной скамейке не Аня. То есть, может, и Аня, да не та. Конечно, нет - это подсадная. Это какая-то воровская подружка, которая про них толком знать ничего не знает и которую запустили ко мне для проверки. И сейчас мне в спину наверняка смотрит не одна пара глаз, ждут с нетерпением, не буду ли я хватать и волочь в острог эту козу, уверенный, что мне удалось зацепить настоящую Аню. Ну что же, это уже хорошо. - Тут написано, что шлет он живой привет - на словах, значит, скажешь? - спросила недоверчиво Аня. - Скажу, - кивнул я. - Так говори, не телись... - Ты, никак, грамотная? Ты там все прочитала? - Все! - Не видать, чтобы ты все прочитала. Там написано - обуй, одень, накорми и будь с ним ласкова! Понимаешь, ласкова! - Не время сейчас тут ласкаться. Потом, вечерком, я тебя приласкаю... Я посмотрел на нее с усмешкой, цыкнул слюной метра на два сквозь зубы, засмеялся: - Видал я твои ласки в гробу. Мне Фокс сказал, что коли доставлю тебе записку, а главное, объясню на словах, что и как у него с мусорами на киче происходит, то получу за это пять тысяч. Вот мне какая ласка нужна! С пятью кусками меня и так кто хошь приласкает... Глазки у нее от этого стали еще хитрее и глупее: - Пожалуйста, получишь ты свои пять кусков. Рассказывай, что там и как, а вечером получишь... - Ишь какая ты ушлая! Может, ты мне их через бабкин телефон переведешь? Паскудный вы народ, бабы! Суки! Там твой мужик парится, а ты несчастные пять кусков жмешь, жизнь его под корень сводишь... - Да иди ты!.. Тоже мне поп нашелся - стыдить меня! Нет у меня с собой денег! Домой съезжу и привезу тебе, ужрись!.. - Во-во! Поезжай домой, возьми деньги и приезжай снова. И запомни, Фокс мне сказал, что шансов у него дня на два, на три осталось, потом переведут его в Матросскую Тишину, и тогда хана! А сейчас еще остается шанец выскочить. На тебе его платок, он мне зачем-то велел отдать обязательно! И вали за деньгами, я сюда через два часа снова подгребу!.. На ее маленьком лобике четко обозначилась сиротливая морщинка - она думала, ей надо было принять решение, или, может быть, вспоминала она запасной вариант, которым бандиты должны были обязательно ее снабдить. - Мне далеко надо ехать, - сказала она наконец. - Давай так договоримся: встретимся с тобой на Первой Мещанской, угол Банковского. Там еще булочная есть. Вот около этой булочной в полвосьмого. Сделано? - Мне туда тоже далеко... отсюда. Да черт с тобой! Только гляди без фокусов - я деньги вперед пересчитаю, ты не думай, не лопух... Она кивнула и ухмыльнулась, и мне показалось, что в сизой ее стальной ухмылке было злорадство. - До вечера, пока! - Махнула рукой и пошла в сторону Никитской. И ни одного из наших я поблизости не видел. Где-то здесь же были и Жеглов, и Пасюк, и Коля Тараскин, но я их никого не видел. А я пошел в Кинотеатр повторного фильма. В четыре тридцать там шла картина "Светлый путь", я взял билет и вошел в вестибюль. И еще в кассе заметил, что около меня вьется парень в сапогах-гармошках, штанах с напуском и косой челочкой из-под модной малокопеечки - крохотной кепчонки с узеньким козырьком и пуговицей в середине. Я добросовестно осмотрел фотографии всех киноартистов, которые были развешаны в вестибюле, и, переходя от стены к стене, углом глаза видел, как рядом мелькает малокопеечка. Потом спустился на первый этаж, и в уборной рядом со мной уже ныряла среди лиц и спин косая челка над юркими мышиными глазками. И недалеко от автомата в упор меня кольнул этот настороженный взгляд, он отирался об меня, щупал, держал, он сам боялся - потерять меня или обнаружить себя? Я бесцельно покрутился еще несколько минут - мне надо было дать Жеглову доехать до места. И автомат был, как назло, не в будке, а просто висел телефонный аппарат на стене. Пошарил я в кармане, нашел пятнадцатикопеечную монету, юркнула она беззвучно в щель, и, прикрывая на всякий случай диск ладонью, набрал я наш номер. А за спиной все сшивался молодец в малокопеечке - я почти его дыхание слышал у себя за спиной. Один только гудок раздался в трубке, и жегловский быстрый баритончик плеснулся мне в ухо: - Слушаю!.. - Маня? Это Маня? - неспешно начал я. - Маня, это я, Володя. - Шарапов, слушаю тебя, говори... - Да как же я теперь приеду, когда у меня права забрали?.. - Они что, рядом с тобой? Шарапов, ты знаешь, что за тобой "хвост"? - Так я об этом и толкую! Никак мне теперь без прав. Но я думаю, числа, может быть, девятнадцатого или двадцатого выберусь я к вам... - Володя, тебе назначили встречу между семью и восемью вечера? Я тебя правильно понял? - Ну конечно, не от меня же это зависит. Я точно так и постараюсь. Где-нибудь посредине... - В девятнадцать тридцать? Правильно, Володя? Я тебя понял? - Ну конечно, ты ведь баба сознательная. За это и ценю тебя... - Давай, давай, ты не резвись там! Сориентируй по месту. - А че там! От моего дома прямая дорога, чешу себе по солнцу - и привет!.. - На Сретенке? - быстро спросил Жеглов. - Не-а... От колхоза нашего асфальт идет... - От Колхозной площади? На Мещанке?.. - Я чувствовал, что Жеглов просто дрожит на том конце провода. Зазвонил первый звонок, открылись двери в зал, надо было кончать. - Ага, конечно. Ка