ешь,- подтвердил я.

Он покряхтел.

- Ах беда-то какая... опять вам ехать. И кроме вас - некому.
Вряд ли патриарх допустит чужого человека к социалистическим
потемкам.

- Вряд ли,- согласился я.- Его можно понять.

- Что мы и делаем,- покивал Ламсдорф. Потеребил бакенбарды.-
Значит, первое. За ранение вам положена компенсация - полторы
тысячи рубликов переведены на ваш счет в Народном банке...

- Помилуйте, Иван Вольфович, за что столько? На эти деньги я
авто могу сменить! Вы уж лучше врачей симбирских премируйте!

- А это мысль. Я поговорю с министром... Второе,- он достал
просторное, как лист лопуха, портмоне и начал, будто фокусник,
извлекать из него бумагу за бумагой.- Вот билет на судно.
Отплытие в девятнадцать ровно. Мы решили вас морем отправить. И
для конспирации лучше, и для здоровья. Два дня погоды не делают,
а морская прогулка вам будет черезвычайно полезна, мы с медиками
консультировались.

Я бы лучше эти два дня дома провел, подумал я, но в слух ничего
не сказал, чтобы не расстраивать Ламсдорфа. Видно, что-то
заскочило у них в мозгах. Каждый день дорог - поэтому отправить
как можно скорее; но два дня погоды не делают - поэтому морем.
Ладно, сделанного не воротишь. И действительно, в аэропортах
контроль жестче. Больше вероятность, что засекут - если меня
секут.

- Вот документы. Теперь вы - корреспондент "Правды" Чернышов
Алексей Никодимович. Мы выбрали вашу газету, коммунистическую, по
тем соображениям, что догматы учения и проблемы конфессии вам
хорошо известны, и при случае вы сможете поддержать разговор
более или менее профессионально.

- Резонно,- сказал я.

- Как вы представитесь вашему контрагенту в Стокгольме - в это
мы не лезем. Это вам решать, смотря по тому, как договорились вы
с Патриархом. Но для остальных сочли за лучшее подмаскировать вас
таким вот образом. С редакцией снеслись, они вошли в наше
положение. Теперь в отделе кадров у них есть соответствующая
бумажка - товарищ Чернышов А.Н., внештатный корреспондент,
командирован редакцией для ознакомления с такими-то фондами
архива Социнтерна с целью написания серии исторических обзоров
для рубрики "Наши корни".

- Да уж,- сказал я,- если версия подтвердится, корешки
окажутся будь здоров.

Ламсдорф помрачнел.

- Чем больше я думаю, батенька, тем больше тревожусь. Когда
отчет ваш читал, просто волосы дыбом вставали. Коли вы правы
окажетесь - то как же они, аспиды, научились людей уродовать!
Уж, кажется, лучше бы Папазянов вирус. С природы и взятки гладки,
от ее злодейств не ожесточаешься. А тут... Тристо сорок шесть
невинно убиенных в сорок первом году! Триста восемьдесят два в
сорок втором! И это только в Европе! Нелюди какие-то!

- Вот я и хочу этих нелюдей... - я уткнул большой палец в
подлокотник кресла и, надавив, сладостно покрутил.

- Думаете, вы один? В том-то и опасность я новую предвижу. Ведь
для них смертную казнь опять ввести захочется!

Мы долго молчали, думая, пожалуй, об одном и том же. И сугубо,
казалось бы, физический термин "цепная реакция", вдруг всплывший
у меня в душе, разбухал, как клещ, от крови, грозя лопнуть и
забрызгать дом и мир.

- Этого допустить нельзя,- сказал я.- Ни в коем случае нельзя.

Ламсдорф вздохнул.

- Вы уж поосторожней там,- попросил он.- Под пули-то не лезьте
без нужды.

- По малой нужде - под пули,- пошутил я.- По большой нужде -
обратно под пули...

Ламсдорф смеялся до слез. Но, вытирая уголки глаз, поглядывал с
тревогой и состраданием.

- Охрану бы вам,- сказал он, отсмеявшись.- Парочку ребят для
страховки, чтобы просто ходили следом да присматривали...

- Мы ведь по телефону уже говорили об этом, Иван Вольфович.

- Гордец вы упрямый, батенька. Все сам да один, один да сам...

- Ну при чем здесь упрямство? Если серьезное нечто начнется, два
человека - просто смертники. Одному, между прочим, куда легче
затеряться... Это во-первых. А во-вторых и в главных, я еду к
Эрику как частное лицо, представитель патриарха. Если он заметит,
что меня пасут боевики...

- Да, батенька, да. Резонно. Я потому и подчинился,- он опять
вздохнул.- А сердце не на месте. Все сберечь как-то хочется.
Так... Что же еще вам сказать? Ага, вот карманные денежки. Чтобы
вам не суетиться сразу с обменом - уже в шведских, шесть тысяч
крон. И в Стокгольмском Национальном открыт кредит еще на
двадцать пять. Счет на "пароль"...

Вы меня просто завалили деньгами! Зачем?

- На всякий случай, батенька, на всякий случай. Хоть что-то. Мы -
страна богатая, можем позаботится о своих. Кто знает, сколько вам
там пробыть придется. Да и мало ли... вдруг... - он сразу
запутался в словах, не решаясь назвать вещи своими именами,-
лечение какое понадобится. У них же там все за деньги. Счет,
говорю, на "пароль". Мы думали-думали, какое слово взять. А тут
князь Ираклий позвонил - беспокоился, что-то, дескать, от вас
давно весточек нету; ну, и дали мы счету пароль "Светицховели".

Мне стало тепло и нежно, как в вечернем сагурамском саду.

- Спасибо,- проговорил я растроганно.- Это вы мне
действительно приятное сделали.

- На то и расчет. Подавайте о себе знать при случае. Атташе
военный в Стокгольме о миссии корреспондента Чернышова
осведомлен... то есть, не о цели ее, конечно, но о том, что есть
такой Чернышов, которому надлежит, ежели что, оказывать всяческое
содействие. Проще держать связь через него. Вот телефон,- он
показал мне бумажку с номером, подержал у меня перед глазами,
потом провел большим пальцем по цифрам, и цифры исчезли. Скомкал
бумажку, повертел в пальцах и, не найдя, куда ее деть, сунул себе
в карман.- Вот и все,- поднялся.- Давайте-ка опять обнимемся,
Александр Львович.

- Давайте,- ответил я.

        3

Когда Ламсдорф ушел, мы снова двумя ангелочками уселись на диван;
Лиза положила голову мне на плечо, и некоторое время мы молчали.
Небо, довольно ясное утром, затянулось сплошной серой, сырой
пеленой, и в гостиной все было сумеречно.

- Сколько у тебя осталось? - спросила Лиза потом.

- Шесть часов.

- Тебя опять повезут как-то по хитрому?

- Да.

- Я очень боюсь за тебя.

- Это лишнее.

- Там еще шампанского немного осталось. Хочешь допить?

- Хочу.

Она встала, быстро вышла в столовую, быстро вернулась, неся в руке
почти полный бокал. Я взял, улыбнулся благодарно. едва слышно
шипела пена.

- Ты будешь?

- Нет-нет, пей.

Я неторопливо выпил. Вкусно. Тут же щекотно ударило в нос, я
сморщился. Поставил бока на ковер возе дивана. В желудке мягко
расцвело тепло.

- Можешь покурить...

- Абсолютно не хочется.

на промолчала. Потом сказала негромко:

- Будет совсем не по людски, если вы не повидаетесь.

Я думал о том же. Но совершенно не представлял, как это сделать.
И, вдобавок, самую середку души вкрадчиво, но неотступно глодал
ядовитый червячок: а можно ли ей доверять-то, господи боже мой?
Хотя Беню, по всем его показаниям, "осенили" раньше, чем я
собрался в Симбирск и проболтался об этом Стасе, но ведь и
показания могли быть "наведены" извне; оставалась вероятность
того, что покушение на патриарха вызвано моим внезапным желанием
побеседовать с ним - ничтожная, да, но, казалось, я не имел
права рисковать, совсем уж сбрасывая ее со счетов; слишком велика
была ставка.

И все же я сбросил. Пусть лучше меня застрелят в Стокгольме. Жить
с такими мыслями о женщине, которую любишь, которая ждет ребенка
от тебя - это много хуже смерти. Собственно, это и есть смерть.
Смерть души.

- Ты права,- ответил я.

- Давай знаешь, как сделаем? - бодро заговорила она.- Я сейчас
ей позвоню и позову в гости. Она здесь уже бывала, так что, если
твои бармалеи действительно следят за домом, они ничего не
заподозрят. А сама,- она чуть пожала плечами,- куда-нибудь уйду
на часок-другой. Так хорошо?

И опять горло мне сдавил горячий влажный обруч. Уже я смотрел на
не, как на икону, с восхищением и благоговением, и думал, что
если хоть волос упадет с ее головы, или если на действительно
решит уйти от меня - все, я умру.

- Это слишком, Лиза,- сказал я.- Я не могу... тебя так
использовать.

- Господи, ну что ты глупости говоришь? При чем тут
использовать? Я просто тебе помогаю, и нет мне занятия приятнее.
Когда я тебе бинты меняла с нею вместе - разве это было
использование? Ты страдал, а я, как могла, тебя лечила.

- Тогда в меня попала пуля.

Она вздохнула, а потом сказала задумчиво:

- Знаешь, это для меня тоже как пуля.

- Ты тоже страдаешь.

- Я страдаю, потому что тебе тяжело, а ты - потому что в тебя
попали. Есть разница? И вообще,- решительно добавила она, тут же
покраснев,- если бы я, например, в кого-нибудь влюбилась, ты
что, вел бы себя иначе? Ты, палач, кровосос, кобель, мне бы не
помог?

- Не знаю,- сказал я.

- Зато я знаю. Я тебя знаю лучше их всех, и даже лучше, чем ты
сам. И знаешь, почему?

- Почему?

- Потому что я очень послушная. Ты со мной самый неискаженный.

Она подождала еще секунду, потом ободряюще улыбнулась и встала.
Пошла в столовую, к телефону.

Щелк... щелк-щелк кнопочками.

- Стася? Здравствуйте, это... узнали? Ну, разумеется... А? Не
может быть! Спаси-ибо... Нет-нет, право, я не могу, лучше себе
оставьте, вам нужнее. Ах, гонорар подоспел крупный. Вышла
подборка? Поздравляю, от всей души поздравляю. От Саши ничего, но
вот сейчас заходил его начальник, сказал, что его перевели на
долечивание в санаторий, куда-то на Кавказ. Ох, правда. Я тоже
соскучилась. Лучше бы сюда, мы бы его быстрее вылечили.  Как
вы-то себя чувствуете? - послушала, потом засмеялась вдруг.- Да
не волнуйтесь так, это же обычное дело. Я когда Поленьку ждала...

Я встал и прикрыл дверь. Сестренки, похоже, завелись надолго.

За окном собирался дождь; плоская, беспросветная пелена небес
совсем набухла влагой. Два сиреневых кустика в углу двора
потемнели и понурились. Под одним, напряженно приподняв переднюю
лапу, каменел Тимотеус с хищно поднятым вверх лицом - наверное,
стерег какого-нибудь воробья на ветке, невидимого отсюда.

Как не хочется уезжать!

Дверь творилась, и я обернулся.

- Минут через сорок будет здесь.

Я молча кивнул. Нет таких слов.

- Знаешь, Саша,- виновато сказала она,- что я подумала? Тебе
виднее конечно, но если она придет, а я вскоре уйду одна, со
стороны это может выглядеть странно и ... Подозрительно. Ты
только не думай, что я ищу предлог остаться и... - запнулась -
Если ты действительно опасаешься каких-то наблюдателей.

- Есть такая вероятность.

- Я тогда встречу ее и просто забьюсь куда-нибудь подальше, в
хозяйственный флигель, например. А потом, когда вы... когда уже
можно будет, ты меня оттуда вынешь.

Я подошел к ней, положил ей ладони на бедра и чуть притянул к
себе. Некоторое время молча смотрел в глаза. на не отвела взгляд.
Лишь снова покраснела.

- Я обожаю тебя, Лиза.

Она улыбнулась.

- А мне только этого и надо.

        4

Когда раздался звонок, открывать пошла Лиза. Я так и сидел, как
таракан, в алой гостиной, боясь днем даже ходить мимо окон,
выходящих на улицу; бог знает, кто мог засесть, скажем, в
слуховом окне на крыше дома напротив с биноклем или, например,
детектором, подслушивающим разговор по вибрации оконных стекол.
Ерунда какая-то, скоро от собственной тени шарахаться начну - а
рисковать нельзя, раз уж взялись маскироваться.

Из прихожей донеслись два оживленных женских голоса, на лестнице
заслышались шаги, и сердце у меня опять, будто я все еще лежал на
больничной койке, заколотило, как боксер в грушу; короткая
бешеная серия ударов и пауза, еще серия и еще пауза... Ведь я
Стасю с той поры не видел и не слышал.

Они вошли. Стася, увидев меня, окаменела.

- Ты...

- Я.

Да, по фигуре уже было заметно.

Она поняла мой взгляд и опустила глаза. Потом резко обернулась к
Лизе:

- Отчего же вы мне не сказали?

- У Саши спросите,- улыбаясь, пожала плечами Лиза.- Каких-то
Бармалеев наш муж боится.

Она снова уставилась на меня.

- Опять что-то случилось?

- Нет. Надеюсь, и не случится.

- Ну, вы беседуйте,- сказала Лиза,- а я пойду распоряжусь
насчет обеда. Вы ведь пообедаете с нами, Стася, не так ли? И сама
прослежу, чтобы все было на высшем уровне. Редкий гость в доме,-
повелитель - нельзя ударить лицом в грязь. Стася, я надолго.

Она вышла и плотно затворила дверь.

- Вы просто идеальная пара,- произнесла Стася, помолчав. Мы так
и стояли неловко: я посреди комнаты, она у самой двери.- По
моему, вы органически не способны обидеться или рассердиться друг
на друга...

Я усмехнулся.

- Я от тебя тоже готова снести все, что угодно, лишь бы остаться
вместе - но иногда, сама того не замечая, начинаю злиться. А ты
к этому не привык в своей оранжерее - сразу замыкаешься,
отодвигаешь меня и готов сбыть кому угодно. Угораздило же меня!

- Жалеешь?

Она взглянула чуть исподлобья.

- Я? Нисколько. Ей - сочувствую. Тебя мне ничуть не жалко, а
себя - и подавно.

- Садись, Стася,- я показал на диван, возле которого стоял.

Она уселась на один из стульев у двери, подальше от меня. Ее и
отодвигать не надо было - сама отодвигалась. Я нерешительно
постоял мгновение, потом сел подальше от нее.

- Когда ты вернулся?

- Вчера.

- Надолго?

- На пол-сегодня. В семь отходит мой корабль.

- Корабль... Что вообще происходит?

Я открыл было рот, но холодный скользкий червячок крутнулся
вновь. Молчи, она ведь даже не спрашивает, куда ты едешь!
Додавливая гада, я старательно проговорил:

- Плыву в Стокгольм, в архив Социнтерна. И даже под чужим
именем. Чернышов Алексей Никодимович, корреспондент "Правды".

Я глубоко вздохнул, переводя дух от этого смехотворного для
нормальных людей подвига - но слышал бы меня Ламсдорф! ведь я
разом перечеркнул многодневные усилия многих людей, старавшихся
обеспечить максимально возможную безопасность моему делу и моему
телу! - я на выдохе вдруг попросил, сам не ожидая от себя этих
слов:

- Только не говори никому.

- Да уж разумеется! - выпалила она.- Хватит с меня сцены,
которую ты устроил перед отлетом в Симбирск!

- Я устроил?! - опешил я.

- Не надо повышать на меня голос. Конечно, ты. Не Квятковский же.

Я молчал. Что тут можно было сказать.

- Он весь наш коньяк выпил,- пожаловалась она.

Я улыбнулся.

- Пустяки. Я ни секунды не сомневался.

- Он очень замерз! - сразу встала она на защиту. Как хохлатка
над цыпленком. Словно ястребом был я.- В Варшаве жара, он летел
в одной рубашке - а на борту кондиционеры плохо работали, и все
продрогли еще в воздухе. А в Пулкове этом болотном вдобавок и
вымокли до нитки. Что же мне, жмотиться было?

- Да я же не возражаю,- сказал я.- Для того и нес, Стасенька.

Она вдруг рассеянно провела ладонью по лицу.

- О чем мы говорим, Саша...

Я устало пожал плечами.

- О чем ты хочешь, о том и говорим.

- А ты о чем хочешь?

- О тебе.

Она промолчала.

- Ты надолго?

- Не знаю. Думаю, да.

- Значит,- вздохнула она,- буду встречать тебя уже с чадиком
на руках.

- Чадиком? - улыбнулся я.

- Ну... чадо, исчадие... если ласково, то чадик. Это я сама
придумала.

- Давно это?..

- Больше пол-срока отмотала. Уже лупит меня вовсю, как футболист.

- Думаешь, мальчик?

- Хотелось бы. Дочка у тебя уже есть. Хватит с тебя... девочек.

- Что ж ты мне сама-то не сказала?

- Она искренне изумилась.

- Как? Это я Лизу совсем уж расстраивать не хотела, не сказала,
что ты мне сам разрешил!

Мне захотелось закурить. Кто-то из нас сошел с ума. И вдруг
мелькнула жуткая мысль: да не "пешка" ли она уже? Как Беня,
долдонивший про тягу патриарха к личной власти...

- Когда разрешил? - спокойно спросил я и поймал себя на том,
что, кажется, уже веду допрос.

- Да в Сагурамо! Я была уверена, что ты все понял!  Ты сразу
сказал - только немножко поломался сначала насчет порядочности -
а потом сказал: если без ссор и дрязг, то был бы рад.

Я все делаю, как ты сказал - ни ссор, ни дрязг.

- Ну ты даешь,- только и смог выговорить я. А потом спросил,
прекрасно зная, что она ответит, если будет честна: - А если бы
не разрешил, что-нибудь бы изменилось?

Она помедлила и чуть улыбнулась:

- Нет.

Я молчал. У нее исказилось лицо, она даже ногой притопнула:

- Мне тридцать шесть лет! Через месяц - тридцать семь! Имею я
право родить ребенка от того, кого наконец-то люблю?!

- имеешь. Но я-то теперь как? В петлю лезть от невозможности
раздвоиться? Ведь что я ни делай - все равно предатель!

- До сегодняшнего дня ты прекрасно раздваивался. Теперь -
хвостик задрожал? Тогда гони меня сразу.

Мы помолчали. Задушевная получилась встреча.

- А я шла сюда,- вдруг тихо сказала она,- и думала: удастся ли
мне когда-нибудь затащить тебя в постель, или уже все?

Меня сразу обдало жаром.

- А хочется? - так же тихо спросил я.

- Вопрос, достойный тебя. Да я тут ссохлась вся от тоски!

- Зачем же ты так далеко сидишь? - я старался говорить как
можно мягче, и только боялся, что после недавней перепалки это
может не удаться или, хуже того, прозвучать фальшиво.

- Здесь? - с отвращением выкрикнула она.

Я опять перевел дух. Как тяжело... Язык не поворачивался, но надо
же ей растолковать.

- Стасенька, по моему... Лиза уверена, что у нас с тобой это
будет.

- Это ее проблемы.

- Не надо так. Даже если ты сейчас не... - не знал, как
назвать. И не назвал. - Все равно ты плохо сказала. Ведь мы с
тобою можем опять очень долго не увидеться, и она это понимает.

- Не хватало еще, чтобы твоя жена тебя мне подкладывала.

Я почувствовал, что у меня дернулись желваки.

Ну, самоутверждайся,-сдержавшись, сказал я глухо.

- Сашенька, я уже лет пятнадцать этим не занимаюсь. Но в ваше
супружеское ложе не лягу ни за что.

- Ложе, ложе! - я уже терял терпение. Единственное, на что мня
еще хватало - это на то, чтобы не повышать голос.- Стася, при
чем тут ложе! - и, уже откровенно глумясь, добавил: - Вот,
можно на коврике!

Она поднялась.

- какой тяжелый ты человек,- сказала она и пошла к двери.- Не
провожай. А то ведь кругом враги.

Все мое раздражение отлетело сразу. Остались только страх за
Стасю и тоска. Что же она делает? Она же доламывает все! Она
этого хочет?

- Стася, а обед?! - нелепо крикнул я ей в спину, и дверь резко
закрылась.

Я с яростью потряс головой. Дьявол, ничего не успел даже
спросить. Как у нее с деньгами? Как со здоровьем? Как с
публикациями, сдержал ли Квятковский слово? По телефону вроде
говорили о какой-то подборке... Дьявол, дьявол, дьявол! Бред!

С чего же начали цапаться-то?

Когда я прикуривал четвертую сигарету от третьей, в дверь
осторожно поскреблись. Я обернулся, как ужаленный. Неужели
вернулась? Господи, хоть бы вернулась!

- Да! - громко сказал я, уже поняв, что это Лиза.

Она правильно рассчитала: если бы мы были в спальне, то просто не
услышали бы.

И она бы снова ушла. Все зная наверняка.

Она явно не ожидала, что я отвечу. Только через несколько секунд
после моего "да!" оживленно влетела в комнату, и
задорная, гостеприимная улыбка на ее лице сразу сменилась
растерянной.

- А где Станислава? Ой, дыму-то!.. - она почти подбежала ко мне.
Глянула на розетку для варенья которую я превратил в
пепельницу.- Святые угодники, четвертая! Да что случилось, Саша?
На тебе лица нет!

- Все, Лизка,- сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы.
Руки все еще дрожали.- Пляши. Одной козы - как не бывало.

- Вы что, поссорились? - с ужасом спросила она.

Я неловко размолотил окурок в розетке, среди вонючей трухи
предыдущих, и кивнул. Лиза, прижав кулачок к подбородку,
потрясенно замотала головой.

- У нее на шестой уже перевалило... тебе, может, опять под пули
лезть... Ой, дураки, дураки, дураки...

И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила:

- Саша, ты только не расстраивайся, не бери в голову. Это у нее
просто период такой. Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все
время обижалась, из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А
она - другой человек, что ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к
независимости. Она родит, и все постепенно уляжется, она ведь
очень тебя любит, я-то знаю!

- Задурила она тебе голову, Лизка,- почти со злостью проговорил
я.- Не верь ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы
от кого - ну, а тут как раз дурак попался.Никого она, кроме
себя, не любит, и никогда не любила... Ну, так что у нас с обедом?
Ты вкусный обед обещала!

Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у
меня выросли рога и чертов пятак вместо носа.

- Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил...

- Да я много глупостей наговорил.

- Не надо так! - болезненно выкрикнула она.- Эта ночь - одна
из самых счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не
были так близко...  А говорил ты, что нельзя крушить живое.
Потому что тогда  ожесточаются и высыхают. Ты не становись
таким, Саша,- она подняла руку и погладила меня по щеке.- До
нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но ты... лучше уж
изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись. потому что я
тебя такого очень быстро разлюблю. И что я и Поля тогда станем
делать?

          * Стокгольм * 


        1

Теплоход крался по фьорду.

В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад
лежащие в воде цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или
помельче, скалистые, украшенные одним-двумя деревьями и
какой-нибудь почти обязательной избушкой под ними, или совсем
лысые, или совсем небольшие, не крупнее Лягушек в Коктебельской
бухте - просто валуны, высунувшие на воздух покатые, как шляпки
грибов, розово-коричневые спины. На каждом из них хотелось
посидеть - свесить ноги к воде и, коротко глядя на остывающий
мир, в рассеянности размышлять обо всем и ни о чем. Глухо
рокотали на малых оборотах дизеля; корабль мягко проминал зеркало
поверхности, и за ним далеко-далеко тянулись по ясной, холодной
глади медленно расходящиеся морщины. Красота была неописуемая,
первозданная, хотя громадный город уже надвинулся - из-за леса
на правом берегу тянулась в небо окольцованная игла телебашни;
светились в настильном сиянии почти негреющего солнца
разбросанные в темной зелени прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан,
но все равно современное мощное судно казалось неуместным здесь,
нужен был драккар. Пятнадцать лет назад один мой друг, писатель -
с ним-то мы и попали впервые в эти края, он и познакомил нас со
Стасей позапрошлым летом - сказал: "Теперь я понимаю Пер Гюнта.
Здесь можно взять меч и молча выйти на двадцать лет. Здесь можно
ждать двадцать лет". Я не очень понял тогда, что он имел ввиду,
не понимаю и теперь, но сказано было красиво, и вокруг все было
красиво - а между двумя красотами всегда можно найти связь, дин
найдет одну, другой - другую. Смертельно, до тоски хотелось
показать все это Поле, Лизе и Стасе. Одну красоту - другой
красоте. вот и еще одна связь между красотами, уже моя; кроме
меня, ее никто не поймет.

На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту
через широкую, как площадь, кормовую площадку; беззвучно для меня
орудовали фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках
свей идеальной точки зрения. Я стоял наверху, неподалеку от труб
- они туго вибрировали и сдержано рычали. На шее у меня болтался
полагающийся по легенде "Канон", но я про него забыл. Не хотелось
дергаться. Кто смотрит через видоискатель - тот видит только
фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я люблю этот
город.

Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка
Каскель-хольмен, где на тонкой мачте над краснокирпичным замком
чуть полоскал давно уже навечно поднятый флаг - исторически его
полагалось спускать, когда Швеция ведет войну; потом слегка взяли
вправо. По левому борту открылся близкий, и продолжающий
мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего залив
Сальтшен и озеро Мелорен - со стороны Старого города у въезда на
мост высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за
строениями рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы,
вывернув из-за высоких палубных надстроек судна, четко
прорисовалась в напряженной желтизне небес ажурная башня
Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург - н еще
причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были накиданы в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими, как у
нас, но кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания
взлетали в небо.

Подумать только. Чтобы построить город, так похожий на этот, мы
воевали с ними едва ли не четверть века. А они с нами - чтобы
мы не построили. Средневековье...

Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что
под окнами королевского дворца. Толпа на палубах медленно
всосалась в недра корабля, а я, не спеша никуда, завороженно
озираясь, еще выкурил сигарету на своей верхотуре. Чуть не
швырнул окурок за борт, как делал в море, но рука сама не
пошла.Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.

"Правда" была столь любезна, что по своим каналам забронировала
для меня скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном
из отелей на Свеаваген, в двух шагах от концертного зала, где,
как мне говорили когда-то, и происходит вручение Нобелевских
премий. Начало смеркаться, когда я закончил разбирать багаж и
полез в душ. Очень горячий; очень холодный. Все вроде было в
порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а не то.

Вытерся, вылез, оделся. Подошел к окну. Загорались огни, двумя
плотными противонаправленными потоками катили внизу яркие авто.
Покосился на телефон. Нет, не хотелось сразу звонить. На корабле
я как-то расслабился, морская прогулка даже слишком пошла мне на
пользу, размяк я, как последний бездельник, и никак было не
решиться снова броситься в бойцовый ритм.

Я знал: стоит начать - это надолго.

Да и не следовало, пожалуй, звонить из отеля. Береженого бог
бережет.

Хотя покамест за журналистом Чернышовым, по всем признакам, никто
не следил.

Я опустился в полупустой бар. Музыка играла ни уму, ни сердцу, но
к счастью, не громко. Не спеша, выпил чашку кофе, выкурил еще
сигарету. Сладкое ничегонеделание... Вышел на улицу. Поколебался
немного и пошел налево, к роскошной биргер-ярло-гатан.

Насколько я понимал, это в честь того ярла Биргера, которого в
свое время откомпостировал святой князь Александр. Хорошо, что
средневековье закончилось. Я не смог бы жить в те эпохи. Разве
что принял бы постриг. И то: католики, лютеране, православные,
старообрядцы - и все праве остальных.

На улице имени смертельного врага русского святого я купил
мемориальный банан. Понюхал пахнущую приторной тропической
сыростью кожицу; интернациональным жестом уважительно показал
тонущему в своих фруктах уличному торговцу большой палец - тот с
утрированной гордостью выпятил челюсть и задрал нос: мол, плохого
не держим. Мы разошлись, довольные друг другом. С бананом в руке
я двинулся дальше.

Люди, люди, люди... Люди у витрин, люди у машин, люди у лотков, и
просто идущие не спеша, жующие резинку и не жующие резинку,
разговаривающие, смеющиеся... Нет, люди у нас красивее. А вот
город чище у них. Аккуратнее как-то, прополотее.

Слитно шумя и моргая тысячью красных глаз, катил мимо вечерний
автомобильный ледоход.

Улица вывела к маленькому скверику, громко именуемому парком.
Берцели-парк, кажется. Я миновал его, и тут уж снова недалеко
было от воды. Остановился. Вот с этого места начиналась моя
симпатия к Стокгольму.

Никуда он не делся за пятнадцать лет, мой чугунный приятель,
которого я когда-то в сумерках, принял в первый момент за живого.
Надо очень любить свою столицу, чтобы любить ее так весело и
непринужденно: в блистательном центре великого города, сердца
северной империи, пусть даже бывшей, поставить красно-желтую
загородку "ведутся работы", кинуть на асфальт тяжелую
крышку канализационного люка, а под крышкой воткнуть с натугой
открывающего ее чугунного водопроводчика, так что казалось,
будто он вылезает из дыры в земле - с худой, костлявой, уныло
перекошенной и явно похмельной рожей. Одно только слегка портило
впечатление - торчащая тут же табличка "Хумор". Как будто
без этого пояснения кто-нибудь мог не догадаться, что
водопроводчик является юмором, и окаменел бы от недоумения. Была
тут какая-то неуверенность шведов в самих себе.

Хотелось навестить еще Риддар-хольмен, Рыцарский остров, но небо
уже отцветало, и даже на западе сквозь холодную зелень заката
вовсю проступала синева. Я постоял у воды, вспоминая, как мы с
другом сидели на стрелке этого самого хольмена, на скамейках
открытой эстрады - а за темной водной ширью, неторопливо
игравшей словно бы каучуковыми отражениями городских огней;
потянет и отпустит, потянет и отпустит, громоздился тяжелый,
угловатый бастион ратуши, а мимо, в двух шагах от нашего берега,
тарахтя несильным дизельком и тускло светя фонарями и
единственным квадратным оконцем, проплывал занюханный катерок с
громким названием "Соларис Рекс"... Но сердце было уже не на
месте. Пора работать.

Я решительно пошел к телефону. Я не знал по-шведски; Эрик, по
словам патриарха, не знал по-русски. И когда, подняв трубку, с
того конца ответили международным "алло", я спросил, старательно
надавив на английское "р", чтобы сразу дать понять, на каком
языке ведется разговор:

- Эрик?

- Он включился сразу.

- Е-э...

- Гуд дей, Эрик. Ай'м фром Михаил Сергеич.#$Добрый день, Эрик.
Я от Михал Сергеича (англ.).$#

        2

Дни летели - как листья на ветру.

Работа была кропотливой, и, в общем, совершенно непривычной для
меня. Эрик - немногословный, очень славный и феноменально
эрудированный в своей области человек - помогал, чем мог, без
него я запутался бы быстро и безнадежно; для меня действительно
все оказалось доступно и открыто, по первому требованию поступали
картотеки, документы, пожелтевшие, а то и затянутые прозрачной
пленкой ветхие письма, расписки, дагерротипы... Но что Эрик мог
сделать, ежели я сам не ведал, что ищу? Поди туда - не знаю
куда... Целыми днями я просиживал за терминалом ЕСИ - помню,
когда создавалась Единая Сеть Информации, мы, желторотики, пили
за ее здоровье и пели "Ой,ты гой, Еси!", в читальных залах, а то и
в рабочих каморках фондов, расшифровывая старый почерк - на
немецком, на французском; и тонул в ворохах ничего не значащих
фактов, и вновь выныривал было, уцепившись за какую-то нить, а
потом нить рвалась, или приводила в тупик, и я искал другую, и
все было наугад, наощупь, все было зыбко. А дни летели, и я
скучал по всем.

Однажды мне показалось, что меня пасут - и я целый день
проверялся. Кружил в перепутанном, как кишечник, метро; зашел
в кино; зашел в ресторан. Похоже, почудилось. Вечером просто руки
чесались прозвонить номер на предмет электронных "жучков", но у
меня, естественно, никакой аппаратуры с собою,- аппаратура -
вещь броская, первый же сделанный обыск в номере меня бы
расшифровал; а, во вторых, пусть слушают, я все время молчу.
Однако нервы были на взводе, и в тот же день я дольше обычного
мучился бессонницей. Слишком уж медленно шло дело. Да и шло ли?
Порой мне казалось, что я вообще на ложном пути и не по заслугам
проедаю казенные кроны. Очень хотелось осведомиться, набегает ли
дальше статистика Папазяна, происходят ли и теперь в мире
преступления, аналогичные выявленным нами - но отсюда это было
невозможно. Я бежал в пустоте.

А листья и впрямь полетели, поплыли, зябко дрожа, по рябой от
осеннего ветра воде уличных проливов.

Я ни с кем не знакомился, ни с кем не сходился.

Я тосковал.

Я работал.

Поначалу мне то Стася, то Лиза мерещились в толпе. Потом все это
стало реже. Потом прекратилось совсем. Я даже не мог узнать, как
у них дела, здоровы ли...

Пятого сентября мы и штатники запустили очередную пару
гравитаторов. Вот об этом мне прожужжали все уши по радио,
промозолили все глаза в газетах. "Новая фаза глобального
сотрудничества..."

Никто проекту "Арес" не угрожал.

Из газет же я узнал, что патриарх вернулся к работе. Его все-таки
ухитрились поставить на ноги, он снова мог ходить сам -
медленно, приволакивая ноги, присаживаясь для отдыха каждые
метров полтораста, но все же не остался прикованным к креслу,
которое я запомнил так хорошо. Потрудились и в Симбирске, и в
петербургской нейрохирургии, и в прекрасном санатории "Бильгя" на
северном берегу Апшерона... В основном писали с радостью и
симпатией к патриарху - иногда, как мне казалось, чересчур
экзальтированной, неприятной для нормального человека так же, как
и любое вибрирующее на грани истерики чувство. Но событие
всколыхнуло угасшую волну интереса к покушению; газеты всех
направлений в течении нескольких дней были наводнены версиями.
Версии - хоть плачь. Однажды довелось мне прочесть и про себя.
Ярая антирусская газета - не помню названия, зато врезался в
память тираж: 637 экземпляров - огорошила своих шесть сот
тридцать семь читателей заявлением, что злодейское убийство
наследника русского престола было осуществлено по воле патриарха
коммунистов, так как великий князь своей популярностью в народе и
набожностью способствовал усилению православия, чего коммунисты
старались не допустить; покушение же на патриарха было
карательной акцией российских спецслужб. Как единственное
доказательство этому приводился факт, что "контрразведчик Божьей
милостью, знаменитый своей щепетильностью в вопросах чести (?)
полковник МГБ России князь Трубецкой, участвовавший в
расследовании убийства наследника, после случайной встречи с
патриархом Симбирска бесследно исчез во время пребывания в
горном пансионате "Архыз", и ни его жена, ни друзья, ни любовницы
ничего не могут сообщить о его местопребывании". Любовницы.
Так-так. Неужели эти заразы со своими вопросами приставали к моим
ненаглядным? Я едва не скомкал газету. Потом перечел фразу снова.
Уж если писаки пронюхали, что меня нет в Архызе, настоящие
сыскари могут знать куда больше. Стало не по себе, и спина
ощутилась какой-то очень беззащитной.

Как-то раз со мною попыталась многозначительно познакомиться то
ли кубинка, то ли мексиканка, остановившаяся в том же отеле, что
и я, и, вдобавок, на том же этаже. Женщины свое дело знают туго,
почерк, что называется, поставлен - сообразить не успеваешь, что
происходит, а уже ведешь ее в бар, уже заказываешь для нее
ликер, а она томно жалуется на одиночество, жестокость мира, и
рассказывает тебе, какой ты красивый. Наверное, до конца дней я
останусь в у нее в памяти то ли как импотент, то ли как педераст.
Если вообще останусь, конечно. На следующий вечер я встретил ее в
том же баре с каким-то шейховатым финансистом из аравии. Она
говорила ему то же самое и, по-моему, теми же самыми словами - а
шейховатый шуровал яркими маслинами глаз, часто и быстро
облизывал кончиком языка, будто жалом, свои коричневые тугие
губы; его волосатые пальцы подергивались от нетерпения,
разбрызгивая перемолотые перстнями радуги. Сначала мексиканка
меня долго не видела, а потом, заметив, изящно указала ни меня
мизинчиком и что-то игриво сказала коротко глянувшему в мою
сторону шейховатому; и они засмеялись с чувством полного
взаимопонимания. Очень глупо, но чем-то они мне напомнили в этот
момент Лизу и Стасю в чайном углу. Ноги у мексиканки были очень
стройные. Она так и егозила ими - то одну забросит на другую, то
наоборот. Ей тоже не терпелось. Я велел в номер литровую бутыль
смирновской и, сидя в сумраке и одиночестве, мрачно выел ее на две
трети; сник в кресле и уснул, но, видимо, проснувшись через пару
часов, сам не помню как, доел.

Наутро Эрик, настоящий товарищ, забеспокоился. Открыть-то я ему
открыл с грехом пополам, но беседовать не то, что по-английски, а
даже на ломаном русском был не в состоянии. Раздрай был полный;
хорошо, что я себя не видел и не знаю, как выглядел - впрочем,
реконструировать несложно, алкашей, что ли, мы не видывали?
Трезвому мне всегда хотелось давить их, как тараканов,-
настолько они омерзительны. Немногословный Эрик срисовал ситуацию
в ноль секунд; помог мне доползти обратно до постели, уложил и
укрыл одеялом. "Рашн эмпайр из э грейт кантри",#$Русская империя -
великая страна (англ.)$# - хмуро констатировал он, подбрасывая
на широкой ладони пустую бутылку и оценивающе поглядывая то на
нее, то на меня. Я лежал, как чурка, и стеклянными глазами следил
за его действиями. Я даже моргать не мог: с открытыми глазами
голова кружилась в одну сторону, с закрытыми - в другую;а если
моргать, она начинала кружиться в обе стороны сразу, и в этом
ощущении было что-то непередаваемо чудовищное. Эрик молча вышел,
а через пять минут вернулся с гремящей грудой пивных жестянок на
руках. "Рашнз из э грэйт пипл,- итешал он меня, как умел,
заботливо поддерживая мне голову одной рукой, а другой переливая
из жестянок мне в рот густую, темную, пенистую жидкость.- Дьюк
Трубецкой из э риэл коммьюнист..."#$Русские - великий народ.
Князь Трубецкой - настоящий коммунист. (англ.)$# На четвертой, а
может, и пятой жестянке я слегка просветлился. Слезы ручьями
потекли у меня из глаз. Я сел в постели и начал орать. "Эрик! Оу,
Эрик! Ай лав ээм!! Ай лав боус оф ээм!! - я забывал предлоги,
размазывал слезы кулаком и размахивал руками, как Виннету Вождь
апачей, одними жестами вдохновенно рассказывающий соплеменникам,
как давеча снял скальпы сразу с пяти бледнолицых.- Кэч ми? Ай
уонт фак боус!!!"#$Я люблю их!! Я люблю их обеих!! Усекаешь? Я
хочу трахать и ту, и другую!!! (англ.)$# - "фак боус водка энд
биар?#$Трахать и водку, и пиво? (англ.)$# - хладнокровно
осведомился Эрик, даже бровью не дрогнув.- О'кэй..." И удалился,
тут же вернувшись еще с пятью жестянками.

Не знаю, что было дальше. Не знаю, как и когда он ушел.

Я проснулся около пяти. Глядя на часы, долго н мог сообразить,
пять утра или вечера; чуть не собрался идти на ужин, но потом все
же осознал, что очень уж тихо за окном. Голова была кристаллически
холодной и ясной. И очень твердой. Имело место лишь одно желание:
немедленно перестать жить. Зато оно было непереоборимым. Тоска и
отвращение к себе так переполняли душу, что она вот вот готова
была взорваться, дернув правую руку ногтями располосовать вены на
запястье левой. Абстинентный суицид, будь он навеки проклят. В
этом состоянии половина русской интеллигенции прыгала из окон.
Хорошо, что я не интеллигент. Я зажег торшер; голый, как был,
погремел жестянками, но все они, сволочи, выли пусты и буквально
выжаты до суха. Тогда я уселся нога на ногу возле журнального
столика, в мягкое кресло, и закурил, брезгливо и ненавидяще
взирая на свое ничтожно скукоженное, бессильно прикорнувшее
мужское естество и борясь с диким искушением ухватиться как
следует и вырвать эту дрянь с корнем, чтобы уж не мучить больше
ни хороших людей, ни себя. Да, пора дать им свободу. Пусть
самоопределяются. Неужели вот это может кого-то радовать? Не
верю. И никогда в жизни больше не поверю. Светлый абажур торшера
плыл в неторопливо текущих сизых струях, вдоль стен грудами лежал
мрак. ИЗ-за окна время от времени начал доноситься пролетающий
шелест ранних авто. После пятой сигареты опасные для жизни и
территориальной целостности острые грани кристалла в башке стали
оплывать и студенисто размягчаться. Тогда я встал, принял душ -
сначала очень горячий, потом очень холодный; тщательно побрился,
налился по самую завязку кофием и по утренним улицам Стокгольма
бодро пошел в архив, работать.

        3

Пожалуй, самой широкомасштабной акцией радикалов в годы,
непосредственно предшествующие загадочному рубежу 69-70, была
авантюра, вошедшая в историю под названием "экспедиции
Лапинского". В ней, как в фокусе, сконцентрировалась вся
бессмысленность и вся трагическая изломанность левых идеалов того
времени, вся их нелепая, не несущая фактически никакого позитива
разрушительность и полное элиминирование таких категорий, как,
например, ценность человеческой жизни. Она отличалась от
большинства иных, сводившихся, в сущности, к маниакально
расцвеченной красивыми словами людоедской болтовне, и объединила
в одну упряжку львиную долю стремившихся к "справедливому
будущему общественному устройству" людей дела - людей, всегда,
вообще-то, более симпатичных мне, нежели люди слова; но тут дело
было таким, что уж лучше бы эти люди продолжали болтать, попивая
абсент и пошныривая к дешевым проституткам. Началась она, как и
должна была у этих людей, со лжи, а кончилась, как и должна была,
кровью.

В ту пору Польша в очередной раз пылала. Поляки кромсали русских
поработителей, как могли. В ответ русские начали кромсать
взбунтовавшихся польских бандитов. Но в душе великоросса,
широкой, словно окаянный наш, от Дуная до Анадыря, простор, всему
найдется место; и вот уже русские гуманисты не только деньгами и
медикаментами помогают изнемогающим, как тогда писали, в неравной
борьбе полякам, не только петициями и газетными статьями,
требующими от государя даровать, во избежание крови и злобы,
вольность западной окраине - все это достойно, все это вызывает
уважение... но и оружием, и участием. И вот уже один, другой,
третий русский борец за справедливое устройство гвоздит из
польских окопов русскими пулями в русских солдат, думая, что
попадает в прогнившее самодержавие - как будто, стреляя в людей,
можно попасть во что-нибудь иное, кроме людей. И чем больше их,
этих деятельных, презирающих интеллигентскую болтовню о
смягчениях и дарованиях, тем глупее выглядят те, кто оказывает
реальную, бескровную помощь, тем легче квалифицировать их
великодушие и стремление к компромиссу как измену. И это в момент,
когда только-только пошла крестьянская реформа - теперь две
трети замшелых царедворцев тычут Александру: вот что от свободы-то
деется! При батюшке-то вашем про такое слыхом не слыхивали!..
Трижды прав Токвиль: для устаревшего строя самый опасный момент
наступает, когда он пытается обновить себя. И еще говорят об
исторической справ