хотите мне что-то сказать? Он кивнул. - Да,- тоже по-русски ответил он.- Я рад, что вы так быстро и так правильно меня поняли. Языком он владел прекрасно. Акцент - не сильнее, чем, скажем, у Крууса. - Слушаю вас,- проговорил я. Он помедлил. - Я имею честь говорить с корреспондентом газеты "Правда" Алексеем Никодимовичем Чернышовым? - Истинно так. Он снова помедлил. - А может быть, с полковником Александром Львовичем Трубецким? - Может быть,- равнодушно ответил я, а у самого буквально сердце упало. Где ж это я так прокололся? Он протянул руку и утешительно тронул меня за локоть. И вдруг улыбнулся мне. На костистом узком лице, почти наполовину спрятанном под очками, улыбка оказалась неожиданно мягкой и светлой. - Не расстраивайтесь, полковник. Вы не допускали профессиональных ошибок. В том, что мы расшифровали вас, нет ни грана вашей вины,- он вздохнул.- Вы никак не могли знать, как не могли этого знать и те, кто вас послал, что вилла альвиц давно вызывает у нас пристальный интерес, и мюнхенский узел ЕСИ много лет назад оборудован небольшой автоматической приставкой. Он опять вздохнул, и в этом вздохе явно скользило облегчение. Похоже, подзывая и поджидая меня, он тоже перенервничал, и теперь помаленьку распускался. Видимо, рад, что все кончилось без недоразумений. - Как только откуда бы то ни было поступает запрос, в котором фигурируют "Альвиц" или "Хаусхоффер", на соответствующий терминал в Берлине сразу уходит информация о том, какой запрос поступил, откуда, что передано в ответ. Первый сигнал мы получили более месяца назад. Пяти недель было достаточно, чтобы разобраться, кто такой этот Чернышов, столь интересующийся Альвицем. Тем более, что характер ваших запросов не оставлял практически никаких сомнений в том, в связи с каким расследованием они поступают. Интересоваться сектами коммунистов-ассассинов мог, скорее всего, человек, занимающийся каким-то актом террора в сфере современного коммунизма. Ловко, черт. Действительно, предположить, что у них тут зуб на Хаусхоффера нынешнего, было невозможно. А у кого, собственно, у них? - Коль скоро вы хотели только побеседовать, зачем была эта слежка? - осторожно спросил я.- Я вам нервы мотал, вы мне... Он чуть поджал губы, потом ответил: - Да, видимо я виноват перед вами. Но я просто не нашел другого способа дать вам понять, что я знаю, кто вы, и хочу встретиться с вами, но на встрече отнюдь не настаиваю. Сочти вы для себя более целесообразным уклониться от этого разговора - я не стал бы его навязывать. Клянусь честью, у нас нет никакого желания вмешиваться вашу работу, или, тем более, препятствовать ей. Если мои действия показались вам бестактными - душевно прошу простить. Он чуть склонил голову, потом снова поднял. Почти без колебаний я протянул ему руку. Потом он показал мне удостоверение с имперским орлом на корочке, и, уже не так напряженно, проговорил: - Я сотрудник четвертого отдела Управления имперской безопасности Хайнрих фон Крейвиц. По чину равен вам. По титулу несколько ниже, барон. - Восточная Пруссия? - спросил я. - Заметно? - ответил он вопросом на вопрос, и в его голосе прозвучала спокойная гордость.- Да, вы угадали. Так... Может быть, выпьем по кружке пива? Здесь совсем рядом... - Простите, барон, но я так долго не высыпался в Стокгольме, и совсем сник в дороге. Боюсь, мне сейчас даже пиво противопоказано. Не сочтите, бога ради, мой отказ за демонстративный. - В таком случае, это я еще раз прошу у вас прощения, князь. Та неприличная поспешность, с которой я спровоцировал нашу встречу, объясняется лишь опасением, что вы уже сегодня попробуете посетить Альвиц, а я никак не хотел упустить возможность побеседовать с вами предварительно. Против прогулки по парку вы не возражаете? - Никоим образом. - Я отниму у вас не более получаса. - Я к вашим услугам, барон. Мы медленно пошли по одной из боковых дорожек. - Вы, безусловно, больше меня знаете о том, что происходило и происходит в Альвице,- начал барон. Я прервал его: - Даю вам слово коммуниста... слово дворянина, если вам угодно - я ничего об этом не знаю! Он чуть пожевал узкими губами. Внезапный порыв ветра с его стороны вдруг донес до меня тонкий запах хорошего одеколона. - Воля ваша, но тогда я сформулирую так: вы догадываетесь о большем. В моем распоряжении лишь та информация, которую вы получили по ЕСИ - но в вашем распоряжении и та, которую вы получили в архиве Социнтерна, и та, которая, неведомо каким образом, вообще повела ваше расследование путем исторических изысканий. Я ведь совершенно не представляю, что за странные мотивы вас к этому подвигли. и не спрашиваю вас ни о чем. Когда и чем поделиться со мною, и поделиться ли вообще - зависит только от вас. - Боюсь, я не смогу этого решить, пока не доведу расследование до конца. - Я был уверен, что вы ответите именно так. Для нас, однако, представляется бесспорным, что на вилле Альвиц сто тридцать лет назад было совершено некое открытие. Для нас представляется почти бесспорным, что оно было воплощено в жизнь. В свое время я тщательнейшим образом анализировал все счета Клауса Хаусхоффера, все заказы, размещенные им на различных заводах тогдашней Германии, но ни к какому выводу не пришел. То ли он строил какой-то герметичный бункер, скорее всего, подземный. То ли он строил лабораторию, где смог бы синтезировать боевые отравляющие вещества - уже в этом случае он значительно обогнал свое время, хотя, видит бог, далеко не в том деле, каким я мог бы восхищаться. То ли... но не буду утомлять вас, эти предположения гроша ломанного не стоят, как говорят в вашей стране. Так или иначе, некий черезвычайно существенный результат был достигнут, ибо, если бы он достигнут не был, Хаусхоффер не избавился бы от своих ученых... Вы ведь тоже убеждены, князь, что и Рашке, и Ступак были ликвидированы по распоряжению Хаусхоффера, когда они дали ему все, что могли? - Да,- признался я,- убежден. - Роль Ступака, между тем, для меня совершенно не ясна,- сказал фон Крейвиц.- Рашке, судя по всему, уже с конца пятидесятых пользовался благосклонностью Хаусхоффера, целиком зависел от его финансовой поддержки и работал на него. - А между тем именно Ступак был вдохновителем того проекта, который оказался настолько серьезен по своим результатам, что вынудил Хаусхоффера убить ученых. Простите, барон, но мне несимпатичны эти эфемизмы: "избавиться", "ликвидировать"... Убийца - убивает, и все. - Вы правы. - Хронология событий выглядит так. вначале Хаусхоффер находит Рашке, берет его под свое крыло и изолирует от научного мира. Что дает Рашке Хаусхофферу? Пытается, похоже, синтезировать препарат, который лишал бы человека страха. - Да-да, именно эта тема и привлекла внимание Хаусхоффера к Рашке. - И она же привлекла к нему Ступака. Ступак, обуреваемый маниакальной идеей вызвать революцию путем повышения агрессивности у человека... - Ах, вот как? - не удержался фон Крейвиц. - Вы не знали этого? Он коротко улыбнулся: - Откуда? Будьте осторожны, князь. Если вы не хотите мне рассказывать чего-то, лучше не рассказывайте ничего. Я очень мало знаю. - Вздор, барон, вздор. Мы коллеги. И, как я понимаю, опасаемся одного и того же. Ступак рассчитывал на то, что Рашке снабдит его необходимым препаратом, но у Ступака какой-то свой план, химия Рашке входит в него лишь как составная часть. ведь именно встреча Ступака с Рашке высекла искру! Именно после того, как они оба стали бывать у Хаусхоффера, в Альвиц пошли заказы, о которых вы говорили! - Да, пожалуй, что так,- задумчиво согласился фон Крейвиц.- И именно после убийства обоих ученых Хаусхоффер с полной серьезностью начинает говорить о власти над миром. - Ах, вас тоже насторожила эта фраза? - Еще бы! - Что это за сундучок, по вашему, барон? - Не имею ни малейшего понятия. Мы помолчали. Ветер усиливался; листья скреблись на деревьях и с крысиным шуршанием ползали по земле. Одним словом,- вернулся к прерванной линии разговора барон,- хотя у Хаусхоффера, по всей видимости, что-то не получилось, или получилось не так, как он рассчитывал, мы опасаемся, что созданное Рашке и Ступаком, чем бы оно ни было, представляют собой угрозу для современного мира. - Собранные мною факты,- ответил я,- хотя я и не могу, к сожалению, сказать, какого они характера, подтверждают ваши опасения. - Вот оно что,- чуть помедлив, проговорил фон Крейвиц.- Тем более. В таком случае, мы действительно делаем одно и то же дело, князь. Но, при всех этих абстрактных - во всяком случае, при моем объеме сведений - опасениях, мы не имеем никакого предлога, чтобы тщательно обыскать Альвиц или допросить живущего там безвыездно Альберта Хаусхоффера, который, безусловно, является больным... во всяком случае, очень странным человеком. - Это правнук? - Представьте - внук... Пару лет назад мы, в полном отчаянии, дошли до такой низости, как тайная засылка на виллу наших людей под видом электромонтеров, менявших в усадьбе проводку. - Ничего? - Ничего. Усадьба как усадьба. Ветшает. - Подземный бункер? - Никаких следов. Это не значит, конечно, что его там нет. Значит лишь, что не нашли никаких его следов. У агентов было очень мало времени... Но порой мне кажется, что я, много лет занимающийся этой проблемой, просто маньяк. Параноик. - Я не могу нынче же рассеять эти ваши сомнения, барон, но, повторяю, материал, который нами собран, ваши давние опасения скорее подтверждает, нежели опровергает. - Благодарю. Так вот... Я шел на встречу с вами с одним предложением, теперь у меня их два. Начну с первого. Как я понимаю, у вас есть необходимый предлог, чтобы проникнуть в Альвиц? - Не лучший, но за неимением гербовой пишут на простой. - Простите... а, это поговорка. Понял. При благоприятном течении событий вы, будем надеяться, выйдете из ворот Альвица гораздо более информированным, чем вошли туда. - Хочется верить. - Смею ли я просить вас о любезности познакомить меня с тем, что вам удастся узнать? - Барон, я прекрасно понимаю ваши чувства. Но сейчас я не могу сказать вам ни да, ни нет. Все будет зависеть от того, что именно я там узнаю. Фон Крейвиц, глядя себе под ноги, тихонько посвистел сквозь зубы. Поддал ногой какую-то веточку. - Кажется, я сообразил. В Альвиц вас привело расследование одного убийства и одного покушения на убийство. И то, и другое выглядят, как политические акции. Пришли вы сюда через биографию члена раннекоммунистической секты ассосинов. Сами вы коммунист. Вы опасаетесь, что полученная в Альвице информация нанесет удар по вашей религии. - Не только опасаюсь - сильнейшим образом переживаю такую возможность. - Что ж. Это свято... Тут нечего сказать. Кроме того, что, если по возвращении вы сочтете возможным поделиться с имперской безопасностью полученными сведениями, или хотя бы какой-то частью их, мы будем вам крайне признательны. - Я даю вам слово учитывать интересы имперской безопасности по мере сил, барон. - Благодарю. Теперь второе. Признаюсь, пока я не познакомился с вами, князь, этот вариант мне даже в голову не приходило рассматривать, он меня не волновал. Предположим, вы не выйдете из ворот Альвица. Ему я не мог сказать: "Не каркайте, не создавайте устойчивую вибрацию..." Я лишь кивнул: - Предположим. - Какие инструкции даны вашим людям на этот случай? - У меня нет здесь никаких людей. Что-то дрогнуло в лице фон Крейвица. - Вы идете без подстраховки? - осторожно спросил он. - Журналист Чернышов, как частное лицо, в поисках материала для своих очерков вполне мог посетить Альвиц на свой страх и риск,- я пожал плечами.- Предпринимать что-то более масштабное без тщательной дипломатической подготовки было бы в высшей степени неэтично по отношению к Германии и германской короне. Через своего атташе в Стокгольме я это категорически запретил. Официальное согласование заняло бы слишком много времени, тогда как каждый день, возможно, чреват новым преступлением. Фон Крейвиц скользнул по мне быстрым испытующим взглядом и бесстрастно уронил: - Вы дворянин. - Полно. - Но, в таком случае, мое второе предложение приобретает еще больший смысл. Мы могли бы считать вас одновременно как бы и нашим посланцем. В таком случае, если вы не дадите о себе знать в течение, скажем, пяти... - Десяти. - Не долговато ли? - Мне кажется, это не тот случай, где стоит дергаться, считая часы. - Воля ваша. В течении десяти дней, мы, во первых, получили бы желанный предлог как следует перетряхнуть Альвиц - шутка ли сказать, исчез человек, да к тому же иностранец, да к тому же журналист; а-вторых... или... - и он неожиданно смутился, даже порозовел чуток,- вернее, во-первых... возможно, успели бы вам помочь в затруднительном положении. Я невольно улыбнулся - и он улыбнулся своей неяркой светлой улыбкой мне в ответ. - Благодарю и польщен,- сказал я.- Если ваших полномочий достает для заключения подобных соглашений, давайте считать, что это наша совместная операция. На лице его отразилось облегченное удовлетворение. - В таком случае, у меня все,- сказал он.- Я очень рад встрече. - Я тоже. И крайне признателен вам. - Десять дней мы будем отсчитывать... - От сегодняшнего вечера. - Хорошо. Найти меня вам будет легко и лично, и по телефону. Отель "Оттон", номер 236. - А у меня 235! - вырвалось у меня. С абсолютно невозмутимым видом фон Крейвиц сказал: - Какое неожиданное совпадение. Я, усмехнувшись, только головой покачал. - А сейчас, князь, имею честь откланяться. Вы, вероятно, давно уже хотите отдохнуть. А мне нужно немедленно доложить Берлину о результатах встречи, там ждут с нетерпением. Душевно желаю удачи. - Постараюсь оправдать доверие, барон. Мы обменялись крепким рукопожатием; потом фон Крейвиц повернулся и, прямой как гвоздь, пошел к своей зеленой спинке с неловко скомканной "Правдой" в левой руке. Мы несколько раз проходили мимо урн, но ему, видимо, совестно показалось выбрасывать газету при мне. Сухие коричневые листья, усыпающие дорожку, разлетались из-под его ног. Я пожалел, что у меня нет с собой фотоаппарата. А вот, пышечки мои, контрразведчик германского рейха, очень порядочный и милый человек. Правда, интересно? 2 Усадьба Альвиц располагалась верстах в тридцати пяти от Мюнхена, в уютной, уединенной долине. Когда я подъехал, уже почти стемнело. Ветер несся в долине, словно в трубе; мял и тряс сухие метелочки трав, шумел, прорываясь сквозь почти уже голые кроны деревьев старого запущенного парка. и само здание усадьбы даже в густых сумерках ноябрьского вечера не умело спрятать своей ветхости, старческой обвислости и, казалось, какой-то небритости. Хотя когда-то оно было, по видимому, великолепным. Старый пес, припадая на заднюю левую ногу, облысевший и грустный, вышел из темноты на свет фар и молча понюхал переднее колесо. Я осторожно, чтобы ненароком не ушибить его, открыл дверцу и вышел. Ноги чуть затекли. Все-таки устал я за эти месяцы. Полчаса за рулем, и уже сводит мышцы. Отдохнуть бы пора. Жаль, лето кончилось, а на море так и не попали. А куда-нибудь в то полушарие махнуть нам, пожалуй, не по деньгам. Тьфу, какое там море - ведь рожать скоро! Только бы все обошлось... Пес, топорща голые уши, блестя мокрыми глазами, понюхал мою ногу и заворчал. Шумел ветер. - Ну не ругайся, не ругайся,- сказал я примирительно. Пес поднял голову и хрипло рявкнул один раз. Безо всякой злобы - просто, видимо, сообщил хозяину о моем появлении. На втором этаже осветилось окно. Я стоял неподвижно, и пес стоял неподвижно. Совсем стемнело, и тьма упруго давила в лицо ветром; то и дело слышался костяной перестук невидимых ветвей. Светлое окно открылось, и на ветхий балкон - нипочем бы не решился на него встать, рухнуть может в любую минуту - выступил длинный черный силуэт. - Кто здесь? - крикнул он. Я знал немецкий хуже, чем фон Крейвиц - русский, но делать было нечего. - Я хотел бы увидеть господина Альберта Хаусхоффера! - громко ответил я, задрав лицо и поднеся одну ладонь полурупором ко рту.- Я приехал их Швеции, чтобы увидеться с ним. В усадьбе нет телефона, и поэтому я... - Нет и не будет,- ответил силуэт с балкона.- Подождите, я сейчас спущусь. Гимлер, это свои. Последняя фраза явно была предназначена псу. Странная кличка, подумал я, пряча руки в карманы куртки. Ладони мерзли на ветру. Зажглась лампа над входом, осветив потрескавшиеся резные двери и ведущие к ним щербатые ступени, огороженные покосившимися металлическими перилами. Заскрежетал внутри засов, и одна створка натужно отворилась. Пес неторопливо поднялся по ступенькам и, остановившись, обернулся на меня. В белом, мертвенном свете обвисшего плафона было видно, как порывы ветра треплют остатки выцветшей шерсти на его спине. В проплешинах неприятно, по-нутряному, розовела кожа. Человек выступил из двери. - Что вы стоите? - спросил он.- Поднимайтесь сюда. Я мерзну. Я поспешно пошел вслед за псом. Человек был высок, худ и сутул. И очень стар. И очень похож на кого-то я никак не мог вспомнить, на кого. Пропуская меня в дом, он чуть посторонился, он чуть посторонился. За что-то зацепился ногой, или просто оступился неловко, и едва не потерял равновесия. Я успел поддержать его за локоть. - Благодарю,- сухо сказал он. Пес искательно смотрел на хозяина снаружи, вываленный язык чуть подрагивал.- Хочешь послушать, о чем мы будем говорить? - спросил старик пса.- Застарелая привычка? Пес коротко, моляще проскулил. - Идем,- решил старик, и пес тут же переступил через порог.- Я Альберт Хаусхоффер. Чем могу служить? В более мягком свете прихожей я вдруг понял, на кого похож владелец Альвица, и от этого открытия мурашки поползли у меня на спине. У старика было лицо Кисленко. Нет, не в том смысле, что они были похожи. Совсем не похожи. Но я не мог отделаться от ощущения, что та же самая жестокая и долгая беда, ожог которой почудился мне на опрокинутом лице умирающего техника в далекой, оставшейся в июне тюратамской больнице, оставила свои следы и на длинном лице Хаусхоффера. Только старик сумел пройти через нее, сохранив рассудок. Или хотя бы его часть. Я вспомнил слова фон Крейвица. Да, владелец усадьбы действительно был странный человек, видно с первого взгляда. Но черный пепел страдания, въевшийся во все его поры, заставил мое сердце сжаться. Этому человеку я не мог лгать. - У вас не шведский акцент,- сказал Хаусхоффер. - Русский,- ответил я. - Это уже интересно. - Пес стоял у ноги хозяина и пытливо смотрел на меня. И старик смотрел. Каждый с высоты своего роста: пес снизу, старик сверху. - Я полковник МГБ России Трубецкой,- спокойно проговорил я, почему-то точно зная, что от того, скажу я сейчас правдой или нет, будет зависеть все. В том числе и моя жизнь. И, возможно, не только моя.- Я расследую ряд загадочных преступлений. В Связи с этим у меня есть к вам, господин Хаусхоффер, несколько вопросов. Германское правительство о моем визите к вам осведомлено. Пес опять открыл пасть, вывалил язык и шумно, часто задышал. Старик очень долго смотрел на меня молча, и я никак не мог понять, что означает его взгляд, и был готов ко всему. Сможет ли он здесь, в родных стенах, убить меня так, что я не успею ничего понять? Вероятнее всего, да. Заболел бок. - Идемте,- сказал старик. Мы прошли вглубь дома через четыре комнаты, расположенные анфиладой, и в каждой из них старик на мгновение останавливался у двери, гася свет. Пес, цокая когтями по паркету и время от времени чуть оскальзываясь, трусил рядом. В которой из этих комнат покойник Клаус дарил годовалому отцу этого старика загадочный скипетр несостоявшегося царствования? Роскошная ветхость... ветхая роскошь... По отчаянно визжащей, трясущейся винтовой лестнице мы поднялись на второй этаж. - Вы не боитесь здесь ходить? - спросил я. - Я уже ничего не боюсь. - А если упадете не вы, а кто-либо из тех, кто здесь бывает? - Здесь никто не бывает. - А если упадет ваша собака? Старик остановился. Эта мысль, видимо, не приходила ему в голову. Он оглянулся на пса: бедняга Гимлер, прискуливая от напряжения, с трудом выдавливал старческое тело со ступеньки на ступеньку и смотрел на владельца умоляюще и укоризненно. - Вам было бы жаль мою собаку? - Конечно. - Какое вам дело до нее? Я пожал плечами. - Никакого. Жаль, и все. Старик двинулся дальше, проворчав: - Он идет здесь впервые за три года. Мы пришли в ту комнату с балконом, из которой он показался вначале. Догорал камин. У большого овального стола тяжко раскорячились протертые плюшевые кресла, им было лет сто. Старик повел рукой: - Располагайтесь в любом. Портвейн, коньяк? Водка? - Рюмку коньяку, если можно. Старик обернулся ко мне от темного, с открытой створкой казавшегося бездонным шкапа и вдруг лукаво, молодо прищурился. - Для хорошего человека ничего не жалко,- произнес он на ужасающем, но вполне понимаемом русском. Вероятно, так я говорил Ираклию "дидад гмадлобт". Рюмка коньяку мне действительно была нужна. Я устал и отчего-то продрог. И очень нервничал. Этот старик был похож на главаря подпольной банды террористов, как я - на императора ацтеков. Мы пригубили. Мягкий, розовый свет стоящей на краю стола старомодной лампы перемешивался и не мог перемешаться с дерганым оранжевым светом камина. Двойные тени лежали на стенах, одна была неподвижной, другая неприятно пульсировала и плясала. - Я буду с вами абсолютно откровенен, и если что-то упущу, то лишь для краткости,- сказал я.- Преступления, которые я расследую, имеют ряд отличительных признаков. Это, во-первых, немотивированность или псевдомотивированность. Во вторых, они всегда связаны с резким, ничем не объяснимым повышением агрессивности у преступника, оно буквально сходно с помешательством. В третьих... Очень сжато, не называя никаких имен и не приводя никаких фактов, я изложил старику причины, по которым приехал. Он долго молчал, вертя в пальцах давно опустошенную рюмку. Потом пробормотал, глядя в пустоту: - Значит, они все-таки выходят... Как глупо! Я смолчал, но внутри у меня будто мясорубка провернулась. Хаусхоффер взял бутылку и наполнил свою рюмку до краев. - За вас, господин Трубецкой. - И за вас, господин Ха... - Нет-нет! Я здесь ни при чем. За вас,- он выпил залпом.- Вы первый честный работник спецслужбы, которого я встречаю в своей жизни,- протер уголки заслезившихся глаз мизинцем.- А то наезжают тут время от времени провода чинить. Или, вместо старика, который привозит продукты, явится бравый офицер, одежду возчика-то увидевший первый раз за пять минут до того, как ехать ко мне на маскарад... "Ваш возчик заболел, прислал меня"... А сам, пока я разбираю пакеты, шасть-шасть по пристройкам. Смешно и противно. И обидно. Для человека, который девять лет общался с гестапо, эти ужимки райской полиции... - Что? - не понял я. Он помедлил, набычась. - Простите. Я привык разговаривать сам с собой. Употребляя мне одному известные слова. - Почему райской? Он налил себе еще. Я сделал глоток. Держа рюмку у самого лица, он сказал: - Конечно, райской. Вы ведь и не знаете, что живете в раю. У вас свои трудности, свои неурядицы, свои болячки, свои преступники даже - и вы понятия не имеете, что все это... рай. - Пока не понимаю вас, господин Хаусхоффер,- осторожно сказал я. - Разумеется. И тем не менее вы своего, кажется, добились. Отец много раз предупреждал: если Иван начнет что-то делать, по настоящему очертя голову - вот как вы представились мне - он всегда добьется успеха. Всегда. Но фюррер... - он не договорил, и лишь пренебрежительно, презрительно даже, поболтал в воздухе ладонью. Помолчал.- в конце концов, мне скоро умирать, и детей у меня нет. А если эта штука,- задумчиво добавил он,- действительно представляет такую опасность... Ее судьбу решать вам. Я уже пас. Я молчал. Мне просто нечего было сказать, я не понимал его, даже когда понимал все слова. А он вдруг распрямился в кресле и бесстрастно спросил: - Вы любите свою страну? - Тут уж распрямился я. - Я русский офицер! - боюсь, голос мой был излишне резок. С больным человеком нельзя разговаривать так. Но Хаусхоффер лишь горько рассмеялся. - Браво! - пригубил.- Таких вот офицериков Бела Кун сотнями топил в Крыму, живьем... В Крыму? Русских? Он явно бредил. - Вам неприятно будет увидеть свое отечество в, мягко говоря, неприглядном свете? Я сдержался. Сказал: - Разумеется, неприятно. - Утешу вас: мы тоже по уши в дерьме. Но нам повезло больше, вы нас разгромили. Впрочем, если бы вы разгромили нас в одиночку, это бы был конец. К счастью, существовали еще и союзники... А впрочем, в чистилище все хороши. - Я вас не понимаю,- тихо напомнил я. Он очнулся - и сразу пригубил. Я отставил наполовину пустую рюмку. Он сказал: - Да, в двух словах тут не расскажешь,- помедлил, как бы что-то припоминая, а затем произнес на ужасающем русском: - Лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать,- и, взяв за горлышко бутылку, поднялся. Пес, лежавший у его ног, вскочил. Отчетливо цокнули когти. - Лежать, Гиммлер! - прикрикнул старик. Пес коротко проскулил, а потом послушно лег. И вновь - только стонали стекла от ветра, да по временам подвывала где-то, надрывая душу, труба дымохода. Старик жалко улыбнулся. - Бедная псина. И ведать не ведает, как паскудно ее зовут. Но мне приятно. Как будто наконец я распоряжаюсь этим упырем, а не он мной... Идемте, Трубецкой,- и сразу пошел обратно к лестнице. Гимлер негромко гавкнул, в последний раз пытаясь напомнить о себе, но старик даже не обернулся.- Идемте! - повторил он. Тою же ветхой лестницей мы спустились ниже первого этажа, в подвал. Старик отпер одну из тяжелых дверей, тронул выключатель, и цепочка тускло-желтых ламп вспыхнула, уводя взгляд вдаль, на всем протяжении нескончаемого, загроможденного дряхлой мебелью коридора. Порой приходилось даже протискиваться, идти боком, чтобы не зацепить торчащие ножки кресла, опрокинутого на истертую тахту, или ржавый ключ, бессильно свисающий из замочной скважины ящика громадного комода, под который, вместо одной из ножек, были подложены книги возрастом не менее полутораста лет... Дошли до конца, до глухой стены. Старик постоял неподвижно; похоже, он еще колебался. Потом встряхнул головой - и я внезапно понял, что именно сейчас он окончательно решил оставить меня в живых. - Я тоже умею быть благородным и честным,- проговорил он.- К тому же, полагаю, именно вас я ждал все эти годы. Он странно, как бы пританцовывая на месте, несколько раз аритмично нажал на большой темный овал - след сучка - красовавшийся на краю одной из половиц, примыкавших к глухой стене. Раз-раз... раз-раз-раз-раз... раз... раз-раз-раз... Глухая стена с неожиданной легкостью шевельнулась и уползла вправо. Открылось небольшое кубическое помещение, в потолке которого чуть теплился полусферический матовый плафон. Стены были, похоже, чугунными; доисторически дико тянулись вертикальными вереницами вздутия заклепок. - В прошлом веке не умели многого, что умеют сейчас, но одного у них не отнимешь. То, что они умели, они делали добротно, на века. Прошу,- и старик сделал рукою жест, пропускающий меня вперед. Я вошел в железный куб. Старик последовал за мною и снова станцевал одной ногой. Стена почти беззвучно встала на место, а наша тяжелая чугунная клеть медленно, чуть подрагивая, в сопровождении вдруг донесшегося снаружи приглушенного гула, поплыла вниз. Мы опустились, пожалуй, метров на семнадцать-восемнадцать. Клеть рывком остановилась. Секунду ничего не происходило, а затем одна из ее стен широкой лопастью отворилась, с отвратительным металлическим скрипом повернувшись на угловой оси. И снаружи уже горел свет. Просторный подземный зал открылся моим глазам; вслед за усмехающимся стариком я шагнул вперед и оказался на узком металлическом карнизе, обегавшем зал по периметру на половине высоты от пола до потолка. Почти весь объем зала занимал стоящий посредине чугунный монстр - нелепо и неуклюже огромный, тоже простроченный вертикальными строчками заклепок, окруженный раскоряченными переплетениями толстых и тонких, прямых и коленчатых труб. Больше всего он походил на невероятных размеров паровой котел. От него за версту веяло чудесами науки Жюль-Верновских времен. Здесь, у лифтовой стены, карниз проходил от него метрах в десяти, но с остальных трех сторон примыкал вплотную, становясь более широким, и там его загромождали какие-то невероятные, допотопные средства управления: манометры, рычаги, маховики, рукоятки, призматические перископы, еще более придавая гиганту вид какой-то чудовищной парасиловой установки. И я как-то сразу понял, что - вот он, тот самый "сундучок побольше и посложнее", о котором упомянул распираемый тщеславием и гордостью Клаус Хаусхоффер перед гостями. Старик с доброжелательным любопытством посмотрел на меня. - Вы хорошо держитесь, Трубецкой,- сказал он.- Но, бьюсь об заклад, вы даже не догадываетесь, что это такое. - Меня вдруг ошпарила догадка. - В этой штуке делают людей агрессивными. - Черт возьми, вы почти угадали. Но даже вы не представляете их размаха. В этой штуке сделали людей агрессивными. Навсегда. Идемте,- и он двинулся по чуть раскачивающемуся, чуть гудящему от шагов карнизу. Я пошел следом. "Найди их и убей". Кого? Вот этого перемолотого жизнью полусумашедшего старика? Кого? Мы подошли к толстой короткой трубе первого перископа. Хаусхоффер с заметным усилием сдвинул с нарамника железную заслонку, и на кирпичную стенку напротив выхлестнул ослепительный световой блик; в пробившем сумеречный воздух луче плыли, как звезды, пылинки. На изглоданном лице Хаусхоффера резче прорисовались морщины, белые отсветы легли на древние приборы. Щурясь, Хаусхоффер потянул на себя висящую на решетчатом раздвижном кронштейне дисковую кассету со сменными светофильтрами; чуть прокрутил ее, выбирая, и ладонью с силой нашлепнул один из фильтров на перископ. Свирепый луч, бивший из адской топки "котла", померк. - Извольте,- сказал Хаусхоффер, чуть отступив в сторону от перископа, поднес ко рту бутылку и сделал глоток. В черном бездонном провале висел круглый, немного взлохмаченный сгусток огня. Несколько секунд я ошеломленно моргал - глаз привыкал к режущему свету медленно - и память бестолково металась от одной ассоциации к другой, пытаясь сообразить, на что это похоже... - А если пошире - то вот так,- сказал Хаусхоффер и, неловко зажав коньяк подмышкой, обеими ладонями немного прокрутил широкое рубчатое кольцо, охлеснувшее тубус перископа. Сгусток стремительно съежился, превратился в каплю. А далеко по сторонам от него, в густой, невероятно густой и, казалось, не имевшей пределов тьме глазу вдруг померещились едва неуловимые искры. Две... три... В полной прострации я глянул на Хаусхоффера. - Это.. Это... - Солнечная система, малый кристалл,- хрипло сказал Хаусхоффер и снова отхлебнул из горлышка. Внутри у меня все оборвалось. Секунду спустя, словно парализующий яд потек у меня по жилам, одна моя рука, лежавшая на трубе перископа, бессильно съехала с него и повисла. Еще мгновением позже за нею последовала и другая. Мне дико захотелось сесть. - Так ему все-таки удалось?.. - Да. Ступак растил это с шестьдесят шестого по шестьдесят девятый. А дальше все было совсем просто. Вообще идея проста, как а-бэ-ц. Чтобы изготовить необходимое для отравления хотя бы одного миллиона людей количество препарата Рашке, вся химическая промышленность тогдашней Германии должна была работать семьсот с лишним лет. А если планета земля имеет радиус восемнадцать миллиметров,- Хаусхоффер качнул булькнувшей бутылкой в сторону котла, а потом, чтобы уж движение не пропало даром, в обратном качке поднес бутылку ко рту и сделал глоток,- достаточно обычным парихмахерским пульверизатором распылить в атмосфере одну-единственную лабораторную капельку, и дело в шляпе. Поскольку Ступак более всего радел о свержении российского самодержавия, то, естественно, и фукнул он непосредственно над европейской Россией. Ну, а потом ветры, дожди и приливы разнесли по всей планете, конечно, по Европе - в первую очередь... Начальным мощным результатом впрыскивания, отчленившим их историю от нашей, были франко-прусская война и парижская коммуна, они-то и дали исходный всплеск вашей статистики... Ах, да, ведь все эти названия для вас - пустой звук. Ну, ничего, я вас познакомлю с их историей. Он умолк, как-то очень понимающе и очень грустно глядя мне в лицо. Я пытался собраться с мыслями. Вот тебе и тайная секта. Но все же... - И все же я не понимаю. - Сейчас, Трубецкой, сейчас. Я просто не знаю, как вам рассказать попроще и покороче. Хотите? - он вдруг протянул мне бутылку. Я чуть не отказался, но неожиданно понял, что зверски хочу. Молча взял у него коньяк и отхлебнул как следует. Мгновение спустя горячая волна ударила мне в желудок, как девятый вал в прибрежный камень, и ноги почти сразу перестали дрожать. - Это было не просто создание альтернативного мира. Ради такой цели они не стали бы тратить силы и деньги. Они создавали станок, на котором собирались переделывать наш мир. Только, как это обычно бывает, после создания станка каждый захотел точить на нем что-то свое. Он требовательно протянул руку; я отдал ему бутылку, и он сделал глоток. А я, начав после первого ошеломления замечать детали, увидел вдруг под пультом буквально гору пустых. - Так что, когда Горбигер в Германии начал в двадцатых годах учить, что Земля и Солнце расположены внутри ледяной сферы, а никакого космоса нет, и звезды с галактиками выдуманы еврейскими астрономами с целью обмануть народ и обогатиться, он был не так уж не прав. Видимо, какие-то крохи информации он выжал из отца... Для них,- он опять качнул бутылкой в сторону котла, и бутылка опять призывно булькнула; он задумался на миг, но потом решил в этот раз не пить,- космоса действительно нет. Просто эта адова штука пересылает им в соответствующем масштабе картину того, что окружает нас здесь. Ох, Трубецкой, как я хохотал, когда американский "Пайонир" - эти дурачки запустили его в глубокий космос с посланием, понимаете ли, к иным цивилизациям! - начал, точно муха об стекло, биться о стенку котла. Только что не жужал... Пришлось взять на себя все заботы о том, что он передает в Хьюстон... - Хаусхоффер, вспомнив, и на этот раз засмеялся; но выпуклые старческие глаза его рыдали. - Землю можно увидеть крупно? - спросил я. - Разумеется. Только фильтр сменить. Перископы подвижны... но потом, потом! - нетерпеливо выкрикнул он, увидев, что я пытаюсь пошевелить толстый массивный тубус. Еще насмотритесь. Слушайте, Трубецкой, я ведь умру скоро. Давайте, я завещаю вам Альвиц? Захотите - отдадите России, или подарите ООН, или сами будете здесь играть, как я играю уже полвека. Это увлекает... - задумчиво прибавил он. Я не ответил. Он пошевелил кожей лба, собирая его морщинами и распуская; брови дергались, как на резиночках. Видно он слегка уже опьянел. - У них даже техническая ментальность другая,- пожаловался он.- Например, гравитаторы они могли открыть тогда же, когда и мы - после работ Энштейна по полю. Но им и в голову не пришло копать в этом направлении. И я вам скажу, почему. Потому что тогда все страны при полетах должны пользоваться общей сетью, она одна на всех. Даже при конфликтах никому в голову не придет нанести ей ущерб - сам пострадаешь ровно в той же степени, что и противник. А там строят громадные ревущие крылатые чушки, одна другой тяжелее и страшнее, они жгут прорву топлива, то и дело падают и гробят массу невинных людей, прожигают каждым рейсом во-от такие,- он развел длинные руки, и едва не выронил бутылку,- мертвые коридоры в кислородной составляющей атмосферы, не выжимают, за редкими исключениями, и тысячи километров в час - но зато каждая из них летит сама! Не завися ни от кого! Суверенно!! Он протянул мне бутылку; я отрицательно качнул головой. Он тут же хлебнул сам. - Я могу много выпить,- сообщил он и оперся свободной рукой на пульт, прямо на какие-то циферблаты музейного вида - ни дать, не взять часы эпохи Людовика XIY.- Не волнуйтесь за меня. Мы помолчали. Краем глаза я заглянул в перископ. Капля пылала. Хаусхоффер чуть повернул голову и долго смотрел остановившимися глазами в блестяще-черную, клепаную стену котла. Я не понимал его взгляда. Казалось, на какое-то время он забыл обо мне. - А ваши преступления... Боюсь, Трубецкой, здесь ничего нельзя сделать,- тихо проговорил он вдруг, продолжая глядеть на котел. Наполовину опустевшая бутылка косо висела в его бессильно опущенной руке.- Разве что выжечь этот клоповник к дьяволу, во-он он, вентиль продувки, как это я еще не крутнул... Я промолчал. Я не хотел прерывать ход его мыслей, сколь бы он не был беспорядочен. Он знал ответы на все мои вопросы, но я не знал, какие вопросы задавать. - Человек - лишь часть кристаллической структуры. Относительно небольшая и наиболее динамичная. Когда такой кристаллик начинает особенно сильно вибрировать, почти наверняка он вызовет резонансную вибрацию в изоморфном ему кристалле. Ступак это теоретически предсказал, на этом и строился расчет. В предельно стрессовом состоянии - главным образом имеется ввиду стрессовая гибель - если вибрирующему кристаллику находится близкий по ряду базисных параметров психики аналог, инициировавший вибрацию кристаллик перебрасывает все свои свойства на тот, м которым вошел в резонанс. Поскольку впрыскивание препарата Рашке обеспечило человеку в котле почти постоянное существование на грани стресса, переброс индивидуальностей должен был идти практически исключительно от них к нам. Гениальный план. Он вдруг вспомнил о бутылке. Тактично, но очень ненавязчиво протянул ее мне. Я отрицательно мотнул головой. И он тут-же как следует отхлебнул. - Принципиальная схема такова! - возгласил он и чуть покачнулся.- В инкубаторе выращивается человечество, находящееся, в результате тотальной псохохимической обработки, в состоянии непрерывной борьбы каждого с каждым и всех со всеми. Под любым предлогом, на любом уровне! Никакие, самые логичные и убедительные, призывы к миру и сотрудничеству, которые высказывают отдельные не восприимчивые к обработке личности - всегда есть процент людей, не поддающихся действию какого-то препарата - остаются втуне, ибо медикаментозное вмешательство парализовало определенные центры в мозгах большинства. Наиболее удачные из этих призывов, напротив, сразу используются для провоцирования новых конфликтов. Например: давайте жить дружно. Давайте! Всех, кто мешает нам жить дружно - на виселицу! Ты, я вижу, не хочешь жить дружно? И ты? На виселицу! - Он умолк, тяжело дыша. На лбу его выступили бисеринки пота. Он явно отвык много говорить. И - явно хотел. - В таких условиях стрессовая вибрация гибнущих кристаллов становится все более частой, а, следовательно, все более частым становится переброс исковерканных индивидуальностей к нам, сюда. И здесь они, естественно, продолжают свою борьбу, ибо сознание их уже сформировано. Борьбу уже совсем непонятно с кем. Хоть с кем-нибудь, кто напоминает тамошнего противника,- он торопливо отхлебнул.- Правда, возможен и обратный эффект. Ступак о нем не догадывался. Я обнаружил его лишь недавно, читая их статьи... С легкой руки тамошнего американца Моуди стало модным опрашивать людей, переживших клиническую смерть, об их ощущениях. И, представьте, многие припомнили состояние резонанса со своим здешним психодвойником. Самое смешное... - он хихикнул и тут же пригубил,- самое смешное, они думают, что встречаются с богом! Они называют его "светоносным существом", "лучезарным сгустком доброты", и так далее. Мы настолько отличаемся от них, представьте! Они даже вообразить не могут, что всего лишь на какие-то мгновения сливаются с собой, обретают самих себя, только нормальных, не отравленных! Вот вы - обычный... русский офицер,- патетически произнес он, с явной иронией передразнивая меня,- со своими заботами, хлопотами и недугами. Но если бы ваш тамошний двойник, умирая, срезонировал с вами, а врачи ухитрились бы вернуть его к жизни, он был бы уверен, что здесь виделся чуть ли не с самим Христом! В бледном венчике из роз... - с ужасающим сарказмом добавил он на ужасающем русском, и я снова, в который уже раз, не понял, на что он намекает.- Говорят, после таких встреч люди там становятся добрее... уносят что-то отсюда,- он вздохнул.- Все вообще оказалось много сложнее, чем полагали отцы-основатели. А судя по вашим словам, Трубецкой, по вашей же статистике, может происходить не полное подавление, и нестыковка, и, главное, вытеснение нормальным кристаллом системы ценностей ненормального в подсознание... Тут я мало что могу сказать. До сегодняшнего вечера я был уверен, что я - единственный, кто вышел оттуда. Он грустно и как-то смущенно улыбнулся. - Меня казнили в Моабите в сорок четвертом,- признался он. Так застенчивая девушка могла бы признаться в любви. Я не перебивал. Он помедлил.- Гимлер решил, что отец слишком независим, слишком влияет на фюрера... На отца он руки поднять не решился, но взяли меня, чтобы обуздать отца, если возникнет необходимость... А потом машина заработала сама собой. Отец даже не знал, узнал только в сорок шестом! И покончил с собой... Но здесь - не появился. Видимо, не нашлось аналога. Забавно, ведь он же был и здесь, он сам еще был в Альвице, рожденный в восемьсот шестьдесят девятом Карл Хаусхоффер, здесь он умер тремя годами позже, чем там - но не оказался аналогом самому себе. И даже смерт