лся с Александрой, и в магазине хозяйничала Анжелика. Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова. -- Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич! Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь. Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива? -- И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович, спаситель вы наш! -- сказал Ульянов, потирая руки. Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул, извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку, и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим удовольствием. Бени почти не отставал. -- К Лехе, небось, направляетесь? -- осведомился Каскад. -- Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший Лев Абрамович! -- ответил Ульянов. -- Мой вопрос задан неспроста, -- сказал Каскад. -- Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с собой пару бутылок "Ерофеича". Последнее время это их с Пятницей любимый напиток. -- Что-то я не знаю такого напитка, -- удивился Ульянов. -- Это новинка прошлого сезона, -- улыбнулся Лев Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым дедулей на этикетке. -- Сорок градусов. Вкус специфический. Под дзеренину, я думаю, пойдет. -- Пожалуй, возьмем, -- сказал Ульянов. -- Я бы сегодня ограничился пивом, -- осторожно подал голос Бени. -- Пивом голову не обманешь! -- поучительно отметил Ульянов. -- Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого самого "Ерофеича", Лев Абрамович. -- Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир Ильич! Заходите почаще. -- Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля? -- Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля спиртным, я вам скажу, -- самый стабильный бизнес. Мир, война, революция, потоп -- все одно: человеку требуется выпить. Ко мне приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты. Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном. -- Да, этим господам без портвейна никак не обойтись! -- Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться. Другое дело -- вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас предостеречь: опасными делами занимаетесь! -- Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами заниматься неопасно! -- афористично ответствовал Ульянов. Каскад с сомнением покачал головой. -- Всего хорошего, Лев Абрамович! -- попрощался Ульянов. -- Пошли, Бени. -- Большой привет Лехе! -- отозвался Каскад. Несколько минут спустя приятели вошли в один из подъездов ничем не примечательного здания, на котором впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку, дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого роста мужик, слегка похожий на обезьяну. -- Во-овчи-ик! -- заорал мужик. -- Эй, Пятница, Вовчик приехал! -- Привет, Леха, -- сердечно сказал Ульянов. -- Это мой друг Бени, малый не без достоинств. Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо разбирался в мясе, чтобы его можно было так "лечить". -- Что это вы тут готовите? -- иронически спросил он. -- Рыночную баранину? -- Увы! -- виновато улыбнулся Пятницкий. -- А где лось? -- Лось в лесу. -- Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: "Царя убить!" Эти люди даже лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда ездили-то хоть? -- В Саблино, -- ответил Леха. -- Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе. -- Лося нам подстрелить не удалось, -- сказал Леха. -- Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать? -- Да, кстати, мы ведь тоже не одни! -- вспомнил Ульянов и вручил Лехе свой пакет. -- Мы с "Ерофеичем". -- "Ерофеич" -- есть "Ерофеич", а самогон -- есть самогон! -- философски заметил Леха. -- Восемдесят градусов! -- Ну-ка налей нам по стаканчику! -- не выдержал Ульянов. Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью. -- Бени, это надо пить залпом, -- объяснил Ульянов и сразу подал личный пример. -- Отличная штука! Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в поисках какого-нибудь "запивона". Леха быстро открыл зубами бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил. -- Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица стала как жопа у макаки! -- засмеялся Ульянов. -- Ну, а как вообще жизнь, ребята? Федор в городе? -- Ну, а где же ему еще быть! -- ответил Леха. Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый вопрос. -- Леха, ты, как я слышал, сидел? -- Четыре месяца в "Петропавловке". -- Пиздили? -- Да не особенно. "То есть, как-то, все-таки, пиздили!" -- отметил про себя Ульянов, а вслух спросил: -- А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь? -- Начал писать большой роман. Думаю назвать его "Мать". -- Про индейцев? -- оживился Ульянов. -- Да, нет, -- удивился Леха. -- Про рабочее движение. Ульянов сокрушенно покачал головой. -- Про рабочее движение следует писать теоретические работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы должны печатать в нашей газете роман про индейцев... Ты только, Леша, не расстраивайся, -- Ульянов дружески похлопал Горького по плечу. -- Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв, напишу, что это очень нужная своевременная книга... Ну, а что Федор поделывает? -- Поет, -- ответил Леха. -- Гм, поет! -- усмехнулся Ульянов. -- Кстати, Пятница, баранина скоро будет готова? -- Минут через пятнадцать. -- Я тогда, пожалуй, пойду посру, -- сообщил Ульянов. -- А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется, если ты не возражаешь. -- Ну, что ты, Вовик! -- засуетился Леха. -- Я мигом! Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и отправился с ней в уборную. Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную. Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова. -- С облегчением, Вовочка! -- поздравил Леха товарища. -- Только там, кажется, не было туалетной бумаги. -- Не беда! -- ответил Ульянов. -- Я воспользовался твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия. -- Да-да, -- упавшим голосом ответил Горький. -- Не сердись, дружище, -- сказал Ульянов. -- Своими действиями я только лишний раз подтвердил тезис об исключительной своевременности твоего романа! -- Тебе не понравился мой роман? -- Роман твой, Леха, -- полное говно! -- с большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. -- Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много бухаешь! -- Но ведь Достоевский... -- Но ты же не Достоевский! Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель всегда чувствует и ценит настоящего читателя. Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и завтракали. Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона "за знакомство". Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с наслаждением закурил папиросу. -- Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части, Владимир Ильич, -- вежливо предложил Пятница. -- Конечно, конечно, -- заверил Ульянов. -- Только вот перекурю... Бени, ты как сегодня -- держишь удар? -- Я в порядке, -- ответил Бени, опасливо поглядывая на огромную бутыль с мутноватой жидкостью. Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину тарелки. -- При обилии жирной баранины на столе, Бени, -- поучал он, -- можно выпить практически сколько угодно. С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы западноевропейскому крестьянину на целый обед. -- Все-таки, как следует "посидеть" можно только в Петербурге, -- сказал Ульянов. -- То ли это от какого-то особого питерского шарма, то ли люди здесь другие... -- Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов, -- высказал свое мнение Бени. Ульянов презрительно махнул рукой. -- Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! -- примирительно предложил Леха Горький. -- Мне еще сегодня выступать перед рабочими, -- вспомнил Ульянов. -- Но это вечером, в семь часов. До этого мы еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину! Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое другое, причем Бени, как и накануне, поспал "по ходу", а Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам вечера. Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок "Ерофеича", вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением. Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким образом "дармовые уши", Ульянов разболтался не на шутку. -- Невский -- это, конечно, сердце Петербурга, но это еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе замечательные места. Кто только не описывал это великое творение Петра! Вот послушай: "... он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба." Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский -- гений тьмы. А вот куда более радостная картинка: "Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в 1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в жизни. Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться с развернувшейся перед моими глазами панорамой. Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей, и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток которого заключается в том, что архитектор как бы случайно забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж..." Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый г-ном Дюма в запрещенном "Учителе фехтования", наш друг Леха вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей камеры. -- А разве "Учитель фехтования" запрещен? -- удивился Бени. -- В России -- да. -- А почему? -- наивно спросил молодой итальянец. -- Ты еще очень молодой человек, Бени, -- вздохнул Ульянов. -- Но сейчас не об этом. Ты знаешь, в гимназии я терпеть не мог словесности. Литературу надо изучать не на уроках, не по расписанию, а по велению сердца. Ты знаешь, что Антон Чехов не имел в гимназии высшего бала по литературе!? Что тут еще можно добавить! Дойдя до канала Грибоедова (бывшей речки Кривуши), они повернули налево. В отличие от Невского, набережная канала почти не освещалась, и даже совсем близкая громада Казанского собора лишь смутно выделялась во тьме. Миновав собор, они вскоре достигли цели своей прогулки -- невысокого угрюмого здания, где их уже ждали Кржижановский, Буренин и ряд других товарищей. Зал был темный, освещалась лишь кафедра, с которой предстояло говорить оратору. Еще за кулисами Ульянов налил себе полный стакан "Ерофеича", затем он поднялся на кафедру и оглядел зал. В темноте неясно различались угрюмые лица рабочих, кое-где мелькали огоньки папирос, слышался звон стаканов. Ульянов сделал несколько глотков и заговорил. -- Дорогие друзья! Товарищи! Не далее как вчера я возвратился в Санкт-Петербург, потому что за границей я очень скучал без этого города, без вас и даже без полковника Бздилевича. Как только оратор заговорил, звон стаканов временно прекратился, закурили, однако же, еще усерднее. Как назло у Ульянова начался крайне неприятный отходняк: его трясло, никак не удавалось справиться с икотой. Сделав еще несколько глотков из спасительного стакана, он продолжил: -- Однако тоска по полковнику Бздилевичу отнюдь не единственная причина моего возвращения. Важность текущего момента, товарищи, -- вот что заставило меня вернуться на родину. Сегодня, когда самодержавие маневрирует, когда силы царизма и революции уравновесились, когда наступил решительный момент, от всех нас требуется особая стойкость. Я знаю, что многие из вас вовлечены сейчас в ожесточенную стачечную борьбу. Знаю, что это очень нелегко, особенно для тех из вас, у кого есть жены и дети, а таких, конечно, большинство. Но пусть ненависть к врагам вашим придаст вам силы! Ненавидьте буржуазию, попов, псевдоинтеллигентов. Среди последних особенно опасны адвокаты. Как говорил полковник Бздилевич, еще ни один адвокат не был хорошим строевиком. А именно строевые качества сейчас приобретают первостепенное значение. Ведь сегодня все мы в строю, товарищи! В едином революционном строю. Как представители наиболее революционного класса, вы безусловно являетесь украшением этого строя. Но рядом с вами и трудовое крестьянство, и прогрессивная интеллигенция, и лучшие представители иных сословий. Рядом с вами в этом строю -- лейтенант Шмидт и Лев Каскад, Максим Горький и Михаил Чигорин, Бенито Мусолини и, как знать, может быть сегодня уже, и полковник Бздилевич! На кафедру поднялся Глеб Кржижановский, чтобы вновь наполнить стакан Ульянова. Постепенно, Ульянов разошелся и полностью завладел вниманием аудитории... x x x Что было дальше, Ульянов почти не помнил. В "Сан-Ремо" он вернулся лишь под утро, притащив на себе бесчувственного Бени. Ульянов был пьян в дымину, плащ и кепку он где-то потерял, и неизвестный шутник написал ему на лысине черной краской заборное слово из трех букв. Его выступление имело неожиданные последствия: по городу пополз слух о скором приезде в Россию некоего полковника Бздилевича -- пламенного революцинера, защитника всех униженных и оскорбленных. Слух этот постепенно крепчал и распространился далеко за пределы столицы. Таинственный полковник виделся людям то могущественным мессией -- единственным, способным спасти несчастную Россию, то самим Иисусом Христом, второго пришествия которого народ ждал вот уже скоро две тысячи лет. Разумеется, достиг этот слух и Зимнего дворца -- обители настоящего полковника Бздилевича.  * 5 декабря 1905 года *  В четыре часа пополудни, в одном из покоев Зимнего дворца, за высоким столом, заваленным бумагами и картами, сидел последний русский император и думал свою горькую думу. Час был не поздний, но уже темнело, и крупные хлопья мокрого снега падали в еще не замерзшую черную Неву. Ветер все усиливался, и можно было ожидать наводнения. Император мог видеть это из окна, но его мало занимали капризы природы. Он смотрел в другую сторону, где на стене висел его собственный портрет. Николай был изображен в полный рост, в мундире, при всех орденах. Он всегда считал себя профессиональным военным, хотя чином доволен не был. Вот и сейчас император представил себе совсем другой портрет, в ином мундире и с иными погонами. "Генерал Бздилевич!"-- мысленно произнес он. Увы, это были только мечты. На деле же Николай II навсегда застрял в звании полковника, поскольку по восшествии на престол дальнейшее чинопроизводство не полагалось по закону. Возможно, для России было бы лучше, если бы полковник Бздилевич отказался от престола и целиком посвятил себя военной карьере. Быть может, тогда русский штык показал бы вонючим япошкам "почем пирожки с еб твою мать". Но это была бы уже совсем другая история. Незадачливый полковник продолжал сидеть, подперев голову обеими руками, и думать о военной карьере. Он перебирал в памяти эпизоды биографий выдающихся полководцев: Александра Македонского, Цезаря, Ганнибала, Чингисхана, Наполеона Бонапарта... Он мысленно представил себе портреты этих великих людей, собранные в отдельной галерее в одном из залов Зимнего дворца. И среди них -- его портрет. "Генералиссимус Бздилевич!" Подумав об этом, император нахмурился, потому что в последние дни его всерьез беспокоили слухи о каком-то другом полковнике Бздилевиче -- страшном и таинственном революционере, опасном и дерзком самозванце. Собственно, из-за этих слухов Николай и сидел сейчас здесь в ожидании начальника Петербургского охранного отделения г-на Барсукевича. Затем мысли императора потекли в другом направлении, и он уже собирался позвонить и заказать пару бутылок портвейна, как вдруг камердинер постучался сам и доложил, что генерал Барсукевич почтительно просит принять. -- Скажите генералу, что мы его ждем, -- сказал Николай и добавил: -- и подайте нам несколько бутылок портвейна, пожалуйста. -- Какого портвейна, ваше величество? -- Любых, только разных! Мы будем пробовать и сравнивать. Генерал Барсукевич был высокий угрюмый мужчина, слегка сгорбленный не то от вечной службы, не то от долгого пития. Его мешковатые обвислые щеки, изуродованные нелепыми седыми бакенбардами, придавали ему сходство с бульдогом. От всего его облика веяло каким-то унылым солдафонством. Он вошел в кабинет и замер в немом поклоне, а следом за ним камердинер вкатил столик с тремя бутылками различных портвейнов: розового бессарабского, белого крымского, а также -- особо почитаемого императором -- рубинового тифлисского. -- Присаживайтесь, Адольф Арнольдович, -- любезно предложил Николай. -- Хотите портвейна? -- Простите?.. -- Портвейна, я спрашиваю, не хотите? -- повысил голос Бздилевич. -- Ну, это-то я сразу понял, ваше величество. -- А зачем же тогда было переспрашивать? -- А зачем ваше величество обижает своего преданного слугу подобными вопросами? Портвейна я всегда хочу. -- Это очень похвально, -- серьезно сказал Николай. -- Как любил говорить мой покойный незабвенный родитель, любовь к портвейну есть качество, прекрасно характеризующее дворянина. Генерал отвесил поклон, который должен был означать, что он служит уже очень давно и, конечно, прекрасно помнит эту излюбленную поговорку Александра III. -- Наполни нам стаканы красненьким, Петюнчик, и оставь нас, -- повелел император все еще стоявшему посреди комнаты камердинеру. -- Может какой закусочки, государь? -- Некогда нам закусывать, Петюнчик, -- очень серьезно сказал император. -- Революция на дворе. Петюнчик наполнил стаканы красненьким и удалился. -- Адольф Арнольдович, -- начал царь. -- Я позвал вас сегодня, чтобы вы рассказали мне все, что вы знаете о полковнике Бздилевиче. Изрядно озадаченый таким вопросом генерал молча пил портвейн. Возникла неловкая пауза. -- Почему вы не отвечаете? -- прервал, наконец, молчание император. -- Город наводнен слухами об этой таинственной личности, и я вправе требовать отчета по этому вопросу от начальника охранного отделения. -- Откровенно говоря, ваше величество, -- нерешительно начал Барсукевич, -- в нашей картотеке имеются кое-какие данные об интересующем вас человеке. Лет десять назад... Генерал замялся. Император все понял и поспешил на помощь: -- Адольф Арнольдович, мы с вами отлично понимаем друг друга. Давайте не будем играть в прятки. Меня не интересует, что было десять лет назад. Я хочу, чтобы вы объяснили мне те слухи, которые вот уже две или три недели упорно ползут по городу. -- Ваше величество, никакими сведениями об интересующем вас полковнике Бздилевиче Петербургское охранное отделение не располагает, -- генерал сделал особый акцент на словах "интересующем вас". Николай так разволновался, что, забывшись, собственноручно налил себе портвейна, -- на этот раз крымского. Барсукевич, между тем, продолжал: -- Могу только заверить вас, что в русской армии такого офицера никогда не было. -- Вы уверены в этом? -- Я проверял. -- Все же, если ветра нет, а кусты трясутся, значит там что-то происходит, -- резонно заметил император. -- Как вы сами объясняете эти слухи? -- Осмелюсь высказать предположение, государь, что кто-то, когда-то мельком знавший ваше величество под вышеупомянутым псевдонимом, в шутку или невольно пустил сей слух. Лично я бы не придавал этому значения. -- Возможно, -- согласился Николай. -- Но все же мы обязаны учесть все возможности. Вы не допускаете, генерал, что сей слух означает появление дерзкого самозванца? -- Ну, нет! С какой стати самозванец будет величать себя полковником Бздилевичем, да и о каком самозванце может идти речь? -- Речь может идти о человеке, располагающем большими правами на российский престол, нежели я. -- Ваше величество, я вас не понимаю! -- абсолютно искренне признался начальник охранного отделения. -- Я намекаю на происхождение Павла I. -- Это все домыслы, ваше величество. -- Даже мой отец верил этим "домыслам", -- очень серьезно сказал Николай. -- Павел I был либо сыном графа Сергея Салтыкова и Екатерины II, либо сыном неизвестных чухонских родителей. Которая из этих версий правильна, для нас не имеет особого значения, поскольку в любом случае Павел не был сыном Петра III. Мы знаем также, что графиня Елизавета Воронцова имела сына от несчастного императора Петра III. Нам мало что известно о дальнейшей судьбе этого ребенка, хотя именно его потомки ведут свой род от Федора Кошки и, следовательно, являются законными наследниками российского престола. Барсукевич молчал. Разговор принял крайне опасный характер. Как знать: не пожалеет ли завтра император о своей откровенности? Адольф Арнольдович боялся даже подумать о возможных последствиях этого. Он налил себе и императору по стакану бессарабского портвейна и сразу же залпом осушил свой стакан. Николай последовал его примеру, после чего продолжал: -- Я хочу поручить вам, Адольф Арнольдович, тщательно разобраться в этом вопросе и составить подлинную генеалогию рода Романовых. Иными словами, я хочу знать: кто сегодня является потомком и наследником Петра III и графини Воронцовой. -- Но зачем? -- невольно воскликнул Барсукевич. -- Затем, что врага лучше знать в лицо. Генерал недоумевал. Никогда еще ему не доводилось сталкиваться с таким аргументированным, логически обоснованным идиотизмом. -- Как можно меньше посвященных! -- продолжал Николай. -- Действуйте, в основном, самостоятельно. И конечно следите за возможным появлением полковника Бздилевича. Того полковника Бздилевича! Держите меня в курсе. Император встал, давая тем самым понять, что аудиенция окончена. x x x -- Ну-с, что будем заказывать, любезный Григорий Ефимович? -- спросил князь Путятин. Заполучить трезвого Распутина для приватной беседы оказалось делом отнюдь не простым. Князь, однако, и не спешил, поскольку понимал исключительное значение первой встречи с царским фаворитом для успеха всего своего заговора. Впоследствии, полагал Сергей Николаевич, управлять Гришкой будет несложно, если... Если как следует обработать его при первом знакомстве. Поэтому князь в течение трех долгих недель выжидал удобного случая. И вот, наконец, они сидели друг против друга в просторном светлом зале ресторана "Палкин". Как обычно, этот ресторан, расположенный в самом центре Невского проспекта, был забит до отказа, и в то время как русские рабочие, напрягая последние усилия, задыхались в неравной стачечной борьбе, высокородные бездельники ужинали здесь в роскоши, отнюдь ими не заслуженной. Распутин вызывал у Путятина отвращение, граничащее с брезгливостью; князь, в свою очередь, внушал Гришке ужас. Распутин привык, что аристократы обращались с ним высокомерно, снисходительно, в лучшем случае -- как с любимым домашним животным. Времена его могущества еще не наступили, хотя уже приближались. Князь же был едва заметно презрителен и подчеркнуто любезен, но от этой холодной любезности веяло чем-то грозным. -- Что будем заказывать? -- повторил свой вопрос Черный Князь. -- Да я бы, барин, коньяку не прочь выпить, -- осторожно сказал Гришка. Сказал он это как-то робко, как бы прося позволения. Все его обычное нахальство куда-то улетучилось, словно он чувствовал, что с этим человеком в черном лучше держать себя смирно, дабы шея была цела. -- А закусить не желаешь? -- Селедку люблю. Путятин подавил улыбку. Он сомневался, удобно ли будет здесь сделать столь странный заказ. Впрочем, удобно ли было вообще заявиться сюда с этим пугалом, от которого нестерпимо воняло потом и еще чем-то, типа дерьма! -- Коньяк селедкой не закусывают, -- все же заметил князь. -- А царь-батюшка закусывает, -- ответствовал Распутин. -- Он просто редко бывает в свете, -- сказал Путятин, вторично подавив улыбку. Воцарилось молчание. Распутину не хотелось отказываться от селедки, но он боялся потерять коньяк. Князь просто выжидал, как бы "выдерживая" в собеседнике свою последнюю фразу. Наконец, Распутин сдался. -- Ну давайте, барин, просто коньяку, без закуски, с кофеем! Путятин заказал штофик мадеры, кофе и бисквиты с баварским кремом. -- Расскажите же мне, любезный Григорий Ефимович, как император дошел до такой жизни, что нигде уже не бывает, коньяк селедкой закусывает и даже, как я слышал, портвейн пивом запивает. Он, право, никогда особо не блистал, ему от природы не хватает tournure, но превратить себя в полного отшельника!.. Распутин молчал. Рюмка мадеры не прояснила мозгов "любезному" Гри-горию Ефимовичу; он плохо понимал, о чем говорил князь. -- Что же вы молчите? -- вопросил Астролог с ледяным презрением. -- Это, право, невежливо, почтеннейший старец, или как там вас эти дураки величают? -- А что говорить-то? -- пролепетал вконец перепуганный Распутин. -- Объясни мне, к примеру, по какой причине царь в городе совсем перестал показываться. -- Так ведь революция, барин! -- ответил Распутин. -- Пристрелят как тетерку. Лихих людей много в городе развелось. -- А ты их видел? -- Кого? -- Лихих людей. -- Да их полно! -- воскликнул Гришка как-то даже удивленно. -- Я в кабаках постоянно небожеские разговоры слышу. -- Это какие ж такие небожеские разговоры ты слышишь? -- А какие тебе, барин, нужны? -- Не доводилось ли тебе слышать, как замышляют убить императора, например? -- Бывало, -- ответил Распутин, -- и не раз. -- И ты видел этих людей? -- Как вас сейчас. -- А теперь слушай меня внимательно, Григорий Ефимович, -- строго приказал князь. -- Если еще раз увидишь подобных людей, войди с ними в сговор, приведи к ним царя и предоставь этим людям сделать свое дело. Ты меня понял? Гришка перепугался не на шутку. Ему вдруг даже приспичило посрать, и он приподнялся со своего стула. -- Сидеть! -- приказал князь. -- При регентстве о тебе позаботятся... -- При чем? -- не понял Распутин. -- При новом правлении. -- А кто будет править? -- Это не твоего ума дело, -- отказался объяснять князь. -- Скажу лишь, что тебе тогда будет тепло и сытно, а вот если ты меня посмеешь ослушаться... Князь встал, перегнулся через стол и, приподняв Гришку за шиворот, тихо и грозно произнес: -- Шкуру спущу, коли ослушаешься. После недолгого молчания, в ходе которого Гришка сидел сгорбившись и понурившись, а князь наблюдал за ним с нескрываемым презрением, Распутин спросил: -- Но как же я приведу царя к этим людям? -- Придумаешь что-нибудь сам! -- безаппеляционно отрезал князь. -- Ты, по-моему, вполне достаточный для этого негодяй. Распутину все же очень хотелось узнать, какие, конкретно, милости ожидают его, если царь будет убит с его помощью, но он боялся задавать князю подобные вопросы. Угадав мысли этого подонка, Астролог жестко приказал: -- А теперь следуй за мной! Увидишь, какая участь тебя ожидает, если ты ослушаешься или, чего доброго, проболтаешься. Они вышли на улицу, не допив мадеру и даже не притронувшись к бисквитам. Очутившись на Невском, Распутин почувствовал себя несколько свободнее, но ненадолго. Их уже ждал автомобиль, при виде которого несчастному Гришке вновь стало дурно. За рулем сидел мощный головорез в сером пальто. Князь сел на заднее сиденье и жестом приказал Распутину сесть рядом. Они быстро достигли Сенной, пересекли ее и остановились где-то в самом начале Забалканского проспекта. Это был далеко не самый фешенебельный район Петербурга, фонари здесь стояли редко, и весьма встревоженный Распутин мало что мог разглядеть вокруг себя. "Головорез" остался сидеть в машине, а князь подвел Гришку к низкому окну в первом этаже смутно различавшегося в темноте высокого здания. По приказу князя Распутин робко заглянул вовнутрь. Он увидел довольно большую, тускло освещенную комнату, посреди которой стоял внушительный агрегат, представлявший из себя огромный котел с множеством подсоединенных к нему мудреных приборов. Это был самогонный аппарат ультрасовременной конструкции с электрическим приводом. Гришке прежде не доводилось видеть столь серьезного оборудования, поэтому он аж застонал, когда князь с ледяным спокойствием произнес: -- Я надеюсь, что вы проявите благоразумие, почтеннейший Григорий Ефимович, и нам не придется сварить вас в этом котле. -- Нет, нет, -- пролепетал "почтеннейший" Григорий Ефимович. -- Нам бы тоже этого очень не хотелось, -- сказал Путятин. Распутин, как завороженный продолжал смотреть в окно. Вдоль всех стен этой ужасной комнаты прямо на полу в различных позах валялись мужики с обалдевшими рожами и дымящимися трубками в зубах. Как слабонервный человек, начитавшись перед сном страшных сказок, порой боится посреди ночи сходить в уборную, точно также Гришка теперь с паническим ужасом взирал на этих обыкновенных и, вероятно, даже безобидных курильщиков опиума. Но и это было еще не самое страшное. Рядом с ужасным котлом стоял высокий, грубо сколоченный стол, за которым, друг против друга, сидели два атлетически сложенных человека -- негр и еврей. Между ними наблюдалось несомненное внешнее сходство. Их можно было бы принять за братьев, если бы не различный цвет кожи. В этом не было ничего невероятного: евреи и африканцы нередко бывают похожи друг на друга чертами лица, однако в глазах Распутина внешнее сходство атлетов добавляло мистики в эту, и без того драматическую, ситуацию. Внезапно, эти два человека почти одновременно взглянули на окно, и у бедного Гришки душа ушла в пятки. Однако, спустя мгновенье, негр и еврей вновь склонились над столом. Они поочередно поставили свои подписи на большом куске пергамента и обменялись дружеским рукопожатием. -- Попутно, -- прокомментировал Черный Князь, -- мы присутствуем при историческом моменте заключения секретного соглашения между масонской ложей и черной сектой воду. Пожав друг другу руки, негр и еврей вновь взглянули на окно, и, к неописуемому ужасу Гришки, устремились вон из комнаты. Через несколько секунд они уже были на улице. Масон железной рукой схватил несчастного Гришку за шиворот и громовым голосом вопросил: -- Этот!? -- Да, это он, -- спокойно ответил князь. -- Но он согласен работать с нами. -- Гм, -- недоверчиво покачал головой масон, с явным сожалением выпуская свою жертву. Это уже было слишком. Распутин медленно осел на тротуар и потерял сознание прямо посреди ночного Забалканского проспекта. x x x В тот же час, когда масон и воду напугали до полусмерти раба божьего Григория Ефимовича, два других безбожника располагались поудобнее в своей гостиной в "Сан-Ремо", чтобы мирно посидеть, попить пива, покурить как следует, да поговорить "за жизнь". Ульянов энергично постучал головой сухой стерляди об угол стола и принялся разделывать рыбу, а Бени тем временем чистил крутые яйца, предварительно ударяя их тупой стороной об собственный лоб. Очищенные яйца он разрезал пополам и смазывал плоскую сторону добрым слоем черной икры. -- Да, бля! -- тяжело вздохнул Ульянов, покончив с рыбой и наливая себе и Бени по стакану пива. -- События в Москве принимают крутой оборот. Ульянов хорошенько отхлебнул из своего стакана, закурил и развернул свежий номер популярной в те годы газеты "Новое время". -- Я все-таки не понимаю, почему бы не попытаться убить царя? -- отозвался итальянец. -- Бени, тебе не следует разбивать вареные яйца себе об лоб, -- несколько даже раздраженно сказал Ульянов. -- Это сильно сказывается на твоих умственных способностях. -- Почему? -- спросил Бени. От него требовалось известное напряжение, чтобы понимать русскую речь, и, как следствие этого, он не обижался на подобные шутки. -- Ты видел, как я был занят в редакции последнее время. Нет, чтоб помочь, а ты рассуждаешь о всякой ерунде. Это была правда. В последние три недели Ульянов возглавлял редакцию легальной большевистской газеты "Новая жизнь", почти ежедневно работал в редакции, много бывал в типографии "Народная польза", где печаталась газета. Немалого внимания требовала к себе и Александра Коллонтай. Ульянов буквально разрывался. Правда 3 декабря, то есть как раз накануне, вследствие усиления репрессий со стороны правительства газету пришлось закрыть. Событие это -- само по себе печальное -- имело ту положительную сторону, что выкраивало Ульянову уйму свободного времени. Подумав об этом и вспомнив Аликс, Ульянов сказал: -- Чует мое сердце, Бени, что мы весело проведем предстоящие рождественские каникулы! Надо бы мне отписать сестре в Саблино и сплавить туда на праздники мою бабулю. -- А у меня нет никаких предчувствий, г-н Ульянов, -- печально сказал Бени. -- Раз вы не разрешаете мне покушаться на царя, я думаю уехать на Рождество в Неаполь. Любовные дела Бени решительно не ладились. Анжелика никак не могла простить ему, что он не еврей, а какой-то там итальяшка. Она даже консультировалась на эту тему с Львом Абрамовичем, но тот, разумеется, не облегчил положение Бени. Было от чего прийти в отчаяние! -- Да не запрещаю я тебе ни на кого покушаться! -- отозвался Ульянов. -- Только меня в это дело не вмешивай. Какое-то время приятели молча пили пиво, причем Ульянов усиленно налегал на рыбу. Стерлядь от Елисеева и впрямь заслуживала к себе всяческого уважения: аппетитного красноватого цвета, в меру соленая, да и засушенная не чрезмерно. Однако макаронник Бени не очень хорошо разбирался в "пивной" рыбе. Его в эти минуты занимало другое. Он недоумевал. По его мнению, Россия находилась на пороге перехода к конституционной монархии, и лишь личность Николая II являлась тому препятствием. Молодой итальянец не считал возможным даже сравнивать бессмысленные, "детские" покушения на Александра II c замышляемым им сегодня "революционным" убийством нынешнего императора. Бени казалось странным, что Ульянов как-будто не понимает этого. В создавшейся обстановке Бени считал уничтожение царя политическим убийством, а отнюдь не террористическим актом; в то время как Ульянов не видел разницы между этими двумя понятиями. Бени казалось, что в условиях неизбежно наступающей демократии социалисты смогут успешно бороться за власть парламентским путем. Ульянов, в свою очередь, не признавал никакой другой демократии, кроме социалистической. Вопреки мнению многих авторитетов, логически опровергнуть понятие "социалистическая демократия" едва ли возможно. Дело в том, что при любой форме демократии исходно задаются некоторые постулаты, и только в рамках, ограниченных этими постулатами, осуществляется демократия. Тезис этот совершенно очевиден, этим демократия и отличается от анархии. При социалистической демократии исходные постулаты провозглашают недопустимость частной собственности на средства производства и главенствующую роль коммунистической идеологии. При этом, само собой разумеется, верхам абсолютно начхать на мнение инакомыслящих, равно как и на сторонников свободного предпринимательства. Но ведь и создателям американского "Билля о правах" было наплевать на людей с другим цветом кожи! Тоже самое масонство, только другой принцип разделения на своих и чужих! Впрочем, мы отвлеклись, читатель. Вернемся к нашим баранам. В тот момент, когда Крупская погасила свет в спальне, когда Ульянов откупоривал себе пятую бутылку пива, а Бени размышлял о поездке в Неаполь; в тот самый момент раздался звонок, и в гостиную вошли два незваных и подвыпивших гостя. Одним из них был уже знакомый читателю Леха Горький. Он был в наглухо застегнутой темносиней куртке со стоячим воротником и солдафонских брюках, заправленных в голенища высоких сапог. Леха, вообще, почему-то любил на пьянки одеваться по военному. Может быть, поэтому Ульянову всегда казалось, что именно поддатому Лехе свойственна военная выправка. За спиной у писателя висел добротный охотничий рюкзак, судя по виду плотно упакованный. Второй гость был высокий, статный и очень красивый человек. Дорогой костюм ловко сидел на его ладной фигуре. У него было открытое, веселое лицо и к