н не более пяти минут. Четыре пули Дюфаржа вонзились в Человека, две из них -- прямо в сердце. Когда Дюфарж, все еще закрывавший ладонью глаза, чтобы не видеть лицо Человека, услыхал, как оттуда, куда он целил, доносятся предсмертные стоны, он возликовал. Сердце злодея радостно колотилось, он бросился к дочери, лежавшей в обмороке, и привел ее в чувство. Вне себя от радости они оба с храбростью трусов только теперь осмелились взглянуть на Человек, который смеялся. Его голова поникла в предсмертной муке, подбородок касался окровавленной груди. Медленно, жадно отец и дочь приближались к своей добыче. Но их ожидал немалый сюрприз. Человек вовсе не умел, он тайными приемами сокращал мускулы живота. И когда Дюфаржи приблизились, он вдруг поднял голову, захохотал гробовым голосом и аккуратно, даже педантично, выплюнул одну за другой все четыре пути. Этот подвиг так поразил Дюфаржей, что сердца у них буквально лопнули, и оба, отец и дочь, замертво упали к ногам Человек, который смеялся. (Если выпуск все равно предполагалось сделать коротким, можно было бы остановиться на этом: команчи легко нашли бы объяснение внезапной смерти Дюфаржей. Но рассказ продолжался. ) День за днем Человек стоял, привязанный к дереву колючей проволокой, а трупы Дюфаржей разлагались у его ног. Никогда еще смерть не подбиралась к нему так близко -- его раны кровоточили, а запасов орлиной крови под рукой не было. И вот однажды охрипшим, но задушевным голосом он воззвал к лесным зверям, прося их помочь ему. Он поручил им позвать к нему симпатичного карлика Омбу. И они позвали. Но длинна дорога через парижско-китайскую границу и обратно, и, когда Омба прибыл с аптечкой и свежим запасом орлиной крови, Человек уже потерял сознание. Прежде всего Омба совершил акт милосердия: он поднял маску своего господина, которая валялась на кишащем червями теле мадемуазель Дюфарж. Он почтительно прикрыл жуткие черты лица и лишь тогда стал перевязывать раны. Когда Человек, который смеялся, наконец приоткрыл заплывшие глаза, Омба торопливо поднес к маске сосуд с орлиной кровью. Но Человек не притронулся к нему. Слабым голосом он произнес имя своего любимца -- Чернокрылого. Омба склонил голову -- она тоже была не слишком красивой -- и открыл своему господину, что Дюфаржи убили верного волка, Чернокрылого. Горестный, душераздирающий стон вырвался из груди Человека. Слабой рукой он потянулся к сосуду с орлиной кровью и раздавил его. Остатки крови тонкой струйкой побежали по его пальцам; он приказал Омбе отвернуться, и Омба, рыдая, повиновался ему. И перед тем как обратить лицо к залитой кровью земле, Человек, который смеялся, в предсмертной судороге сдернул маску. На этом повествование, разумеется, и кончилось. (Продолжения никогда не было. ) Наш Вождь тронул машину. Через проход от меня Вилли Уолш, самый младший из команчей горько заплакал. Никто не сказал ему -- замолчи. Как сейчас помню, и у меня дрожали коленки. Через несколько минут, выйдя из машины, я вдруг увидел, как у подножия фонарного столба бьется по ветру обрывок тонкой алой оберточной бумаги. Он был очень похож на ту маску из лепестков мака. Когда я пришел домой, зубы у меня безудержно стучали, и мне тут же велели лечь в постель. Перед самой войной с эскимосами --------------------------------------------------------------- Перевод: Суламифь Оскаровна Митина. --------------------------------------------------------------- Пять раз подряд в субботу по утрам Джинни Мэннокс играла в теннис на Ист-Сайдском корте с Селиной Графф, своей соученицей по школе мисс Бейсхор. Джинни не скрывала, что считает Селину самой жуткой тусклячкой во всей школе -- а у мисс Бейсхор тусклячек явно было с избытком, -- но, с другой стороны, из всех знакомых Джинни одна только Селина приносила на корт непочатые жестянки с теннисными мячами. Отец Селины их изготовлял -- что-то вроде того. (Однажды за обедом Джинни изобразила семейству Мэннокс сцену обеда у Граффов; в созданной ее воображением картине фигурировал и вышколенный лакей -- он обходил обедающих с левой стороны, поднося каждому вместо стакана с томатным соком жестянку с мячиками. ) Но вечная история с такси -- после тенниса Джинни довозила Селину до дому, а потом всякий раз должна была выкладывать деньги за проезд одна -- начинала действовать ей на нервы: ведь в конце концов мысль о том, чтобы возвращаться с корта на такси, а не автобусом, подала Селина. И на пятый раз, когда машина двинулась вверх по Йорк-авеню, Джинни вдруг прорвало. -- Слушай, Селина... -- Что? -- спросила Селина, усиленно шаря под ногами. -- Никак не найду чехла от ракетки! -- проныла она. Несмотря на теплую майскую погоду, обе девочки были в пальто -- поверх шортов. -- Он у тебя в кармане, -- сказала Джинни. -- Эй, послушай-ка... -- О, господи! Ты спасла мне жизнь! -- Слушай, -- повторила Джинни, не желавшая от Селины никакой благодарности за что бы там ни было. -- Ну что? Джинни решила идти напролом. Они подъезжали к улице, где жила Селина. -- Мне это не светит -- опять выкладывать все деньги за такси одной, -- объявила Джинни. -- Я, знаешь ли, не миллионерша. Селина приняла сперва удивленный вид, потом обиженный. -- Но ведь я всегда плачу половину, скажешь нет? -- спросила она самым невинным тоном. -- Нет, -- отрезала Джинни. -- Ты заплатила половину в первую субботу, где-то в начале прошлого месяца. А с тех пор -- ни разу. Я не хочу зажиматься, но, по правде говоря, мне выдают всего четыре пятьдесят в неделю. И из них я должна... -- Но ведь я всегда приношу теннисные мячи, скажешь, нет? Джинни иногда готова была убить Селину. -- Твой отец их _и_з_г_о_т_о_в_л_я_е_т_ -- или что-то вроде того, -- оборвала она ее. -- Они же _т_е_б_е_ ни гроша не стоят. А мне приходится платить буквально за каждую... -- Ладно, ладно, -- громко сказала Селина, давая понять, что разговор окончен и последнее слово осталось за ней. Потом со скучающим видом принялась шарить в карманах пальто. -- У меня всего тридцать пять центов, -- холодно сообщила она. -- Этого достаточно? -- Нет. Прости, но за тобой доллар шестьдесят пять. Я каждый раз замечала, сколько... -- Мне придется пойти наверх и взять деньги у мамы. Может, это подождет до понедельника? Я бы захватила их в спортивный зал, если ты уж без них жить не можешь. Тон Селины убивал всякое желание пойти ей навстречу. -- Нет, -- сказала Джинни. -- Вечером я иду в кино. Так что деньги нужны мне сейчас. Девочки смотрели каждая в свое окно и враждебно молчали, пока такси не остановилось у многоквартирного дома, где жила Селина. Тогда Селина, сидевшая со стороны тротуара, вылезла из машины. Небрежно прикрыв дверцу, она с величаво рассеянным видом заезжей голливудской знаменитости быстро вошла в дом. Джинни, с пылающим лицом, стала расплачиваться. Потом собрала свое теннисное снаряжение -- ракетку, полотенце, картузик -- и направилась вслед за Селиной. В пятнадцать лет Джинни была метр семьдесят два ростом, и сейчас, когда она вошла в парадное, застенчивая и неловкая, в большущих кедах, в ней чувствовалась резкая грубоватая прямолинейность. Поэтому Селина предпочитала глядеть на шкалу указателя у клети лифта. -- Всего за тобой доллар девяносто, -- сказала Джинни, подходя к лифту. Селина обернулась. -- Может, тебе просто интересно будет узнать, что моя мама очень больна, -- сказала она. -- А что с ней? -- Вообще-то у нее воспаление легких, и если ты думаешь, что для меня такое удовольствие -- беспокоить ее из-за каких-то денег... -- В эту незаконченную фразу Селина постаралась вложить весь свой апломб. По правде говоря, Джинни была несколько озадачена этим сообщением, хоть и не ясно было, в какой мере оно соответствует истине -- впрочем, не настолько, чтобы расчувствоваться. -- Ну, я тут ни при чем, -- ответила Джинни и вслед за Селиной вошла в лифт. Наверху Селина позвонила, и прислуга-негритянка, с которой она, видимо, не разговаривала, впустила девочек, вернее просто распахнула перед ними дверь и оставила ее открытой. Бросив теннисное снаряжение на стул в передней, Джинни двинулась за Селиной. В гостиной Селина обернулась. -- Ничего, если ты обождешь здесь? Может, мне придется будить маму, и все такое. -- Ладно, -- сказала Джинни и плюхнулась на диван. -- В жизни бы не подумала, что ты такая мелочная, -- сказала Селина. У нее достало злости употребить слово "мелочная", но все-таки не хватило смелости сделать на нем упор. -- Ну, а теперь знаешь, -- отрезала Джинни и раскрыла "Вог", заслонив им лицо. Она держала журнал перед собой до тех пор, пока Селина не вышла из гостиной, потом положила его обратно на приемник и принялась разглядывать комнату, мысленно переставляя мебель, выбрасывая настольные рампы и искусственные цветы. Обстановка была, на ее взгляд, отвратная: дорогая, но совершенно безвкусная. Внезапно из другой комнаты донесся громкий мужской голос: -- Эрик, ты? Джинни решила, что это Селинин брат, которого она никогда не видела. Скрестив длинные ноги, она обернула на коленках верблюжье пальто и стала ждать. В гостиную ворвался долговязый очкастый человек -- в пижаме и босиком; рот у него был приоткрыт. -- Ой... Я думал, это Эрик, черт подери. -- Не останавливаясь в дверях, он прошагал через комнату, сильно горбясь и бережно прижимая что-то к своей впалой груди, потом сел на свободный конец дивана. -- Только что палец порезал, будь он проклят, -- возбужденно заговорил он, глядя на Джинни так, словно ожидал ее здесь встретить. -- Когда-нибудь случалось порезаться? Чтоб до самой кости, а? В его громком голосе явственно слышались просительные нотки, словно своим ответом Джинни могла избавить его от тягостной обособленности, на которую обречен человек, испытавший такое, чего еще не бывало ни с кем. Джинни смотрела на него во все глаза. -- Ну, не так чтобы до кости, но случалось, -- ответила она. Такого чудного с виду парня -- или мужчины (это сказать было трудно) -- она в жизни не видела. Волосы растрепаны, верно, только что встал с постели. На лице -- двухдневная щетина, редкая и белесая. Вообще с виду -- лопух. -- А как же вы порезались? -- спросила Джинни. Опустив голову и раскрыв вялый рот, он внимательно разглядывал пораненный палец. -- Чего? -- переспросил он. -- Как вы порезались? -- А черт его знает, -- сказал он, и самый тон его означал, что ответить на этот вопрос сколько-нибудь вразумительно нет никакой возможности. -- Искал что-то в этой дурацкой мусорной корзинке, а там лезвий полно. -- Вы брат Селины? -- спросила Джинни. -- Угу. Черт, я истекаю кровью. Не уходи. Как бы не потребовалось какое-нибудь там дурацкое переливание крови. -- А вы его чем-нибудь залепили? Селинин брат слегка отвел руку от груди и приоткрыл ранку, чтобы показать ее Джинни. -- Да нет, просто приложил кусочек вот этой дурацкой туалетной бумаги, -- сказала он. -- Останавливает кровь. Как при бритье, когда порежешься. -- Он снова взглянул на Джинни. -- А ты кто? -- спросил он. -- Подруга нашей поганки? -- Мы с ней из одного класса. -- Да?.. А звать как? -- Вирджиния Мэннокс. -- Ты -- Джинни? -- спросил он и подозрительно глянул на нее сквозь очки. -- Джинни Мэннокс? -- Да, -- сказала Джинни и выпрямила ноги. Селинин брат снова уставился на свой палец -- для него это явно был самым важный, единственно достойный внимания объект во всей комнате. -- Я знаю твою сестру, -- проговорил он бесстрастно. -- Воображала паршивая. Спина у Джинни выгнулась: -- Кто-кто? -- Ты слышала кто. -- Вовсе она не воображала! -- Ну да, не воображала. Еще какая, черт дери. -- Н е т, не воображала! -- Ну да, черт дери! Принцесса паршивая. Принцесса Воображала. Джинни все смотрела на него -- он приподнял туалетную бумагу, накрученную в несколько слоев на палец, и заглянул под нее. -- Да вы моей сестры вовсе не знаете! -- Ну да, не знаю, прямо... -- А как ее звать? Как ее имя? -- настойчиво допытывалась Джинни. -- Джоан. Джоан-Воображала. Джинни промолчала. -- А какая она из себя? -- спросила она вдруг. Ответа не последовало. -- Ну, какая она из себя? -- повторила Джинни. -- Да будь она хоть вполовину такая хорошенькая, как она в_о_о_б_р_а_ж_а_е_т, можно было б считать, что ей чертовски повезло, -- сказал Селинин брат. Ответ довольно занятный, решила про себя Джинни. -- А она о вас никогда не упоминала. -- Я убит. Убит на месте. -- Кстати, она помолвлена, -- сказала Джинни, наблюдавшая за ним. -- В будущем месяце выходит замуж. -- За кого? -- Он вскинул глаза. Джинни не преминула этим воспользоваться. -- А вы его все равно не знаете. Он снова принялся накручивать бумажку на палец. -- Мне его жаль, -- объявил он. Джинни фыркнула. -- Кровища хлещет как сумасшедшая. Ты как считаешь -- может, смазать чем-нибудь? А вот чем? Меркурохром годится? -- Лучше йодом, -- сказала Джинни. Потом, решив, что слова ее прозвучали недостаточно профессионально и веско, добавила: -- Меркурохром тут вовсе не поможет. -- А почему? Чем он плох? -- Просто он в таких случаях не годится, вот и все. Йодом нужно. Он взглянул на Джинни. -- Ну да еще, он щиплет здорово, скажешь, нет? Щиплет как черт, что -- неправда? -- Ну, щиплет, -- согласилась Джинни. -- Но вы от этого не умрете, и вообще. Видимо, нисколько не обидевшись на Джинни за ее тон, он снова уставился на свой палец. -- Не люблю, когда щиплет, -- признался он. -- Н_и_к_т_о_ не любит. -- Угу. -- Он кивнул. Некоторое время Джинни молча наблюдала за его действиями. -- Хватит ковырять, -- сказала она вдруг. Селинин брат, словно его током ударило, отдернул здоровую руку. Он чуть выпрямился, вернее стал чуть меньше горбиться, и принялся разглядывать что-то на другом конце комнаты. Мятое лицо его приняло сонное выражение. Вставив ноготь между передними зубами, он извлек оттуда застрявший кусочек пищи и повернулся к Джинни. -- Ела уже? -- спросил он. -- Что? -- Завтракала, говорю? Джинни покачала головой. -- Дома поем. Мама всегда готовит завтрак к моему приходу. -- У меня в комнате половинка сандвича с курицей. Хочешь? Я его не надкусывал и ничего такого. -- Нет, спасибо. Правда не хочу. -- Ты же только что с тенниса, черт дери. Неужели не проголодалась? -- Не в том дело, -- ответила Джинни и снова скрестила ноги. -- Просто мама всегда готовит завтрак к моему приходу. Если я не стану есть, она разозлится, вот я про что. Брат Селины, видимо, удовлетворился этим объяснением. Во всяком случае, он кивнул и стал смотреть в сторону. Но вдруг снова обернулся: -- Стаканчик молока, а? -- Нет, не надо... А вообще-то спасибо вам. Он рассеянно наклонился и почесал голую лодыжку. -- Как звать того парня, за кого она выходит? -- спросил он. -- Это вы про Джоан? -- сказала Джинни. -- Дик Хефнер. Селинин брат молча чесал лодыжку. -- Он военный моряк, капитан-лейтенант. -- Фу-ты, ну-ты! Джинни фыркнула. Он расчесывал лодыжку, покуда она не покраснела, потом принялся расковыривать какую-то царапину, и Джинни отвела взгляд. -- А откуда вы знаете Джоан? -- спросила она. -- Я вас ни разу не видела ни у нас дома, ни вообще. -- Сроду не был в вашем дурацком доме. Джинни выжидательно помолчала, но продолжения не последовало. -- А где же вы тогда с ней познакомились? -... вечеринка. -- На вечеринке? А когда? -- Да не знаю. Рождество, в сорок втором. Из нагрудного кармана пижамы он вытащил двумя пальцами сигарету, такую измятую, будто он на ней спал. -- Брось-ка мне спички, а? -- попросил он. Джинни взяла коробок со столика у дивана и протянула Селининому брату. Он закурил сигарету, так и не распрямив ее, потом сунул обгоревшую спичку в коробок. Запрокинув голову, он медленно выпустил изо рта целое облако дыма и стал втягивать его носом. Так он и курил, делая "французские затяжки" одну за другой. Видимо, то была не салонная бравада, а просто демонстрация личного достижения молодого человека, который, к примеру, время от времени, может быть, даже пробовал бриться левой рукой. -- А почему Джоан воображала? -- поинтересовалась Джинни. -- Почему? Да потому, что воображала. Откуда мне, к чертям, знать -- почему? -- Да, но я хочу сказать -- почему вы так говорите? Он устало повернулся к ней. -- Послушай. Я написал ей восемь писем, черт дери. _В_о_с_е_м_ь. И она н_и_ н_а_ о_д_н_о_ не ответила. Джинни помолчала. -- Ну, может, она была занята. -- Хм. Занята. Трудится, не покладая рук, черт подери. -- Вам непременно надо все время чертыхаться? -- Вот именно, черт подери. Джинни снова фыркнула. -- А вообще-то вы давно ее знаете? -- спросила она. -- Довольно давно. -- Я хочу сказать -- вы ей звонили хоть раз или еще там что? Я говорю -- звонили вы ей? -- Не-а... -- Вот это да! Так если вы ей никогда не звонили, и вообще... -- Не мог, к чертям собачьим. -- Почему? -- удивилась Джинни. -- Н_е_ б_ы_л_ тогда в Нью-Йорке. -- Да? А где же вы были? -- Я? В Огайо. -- А, вы были в колледже? -- Не, ушел. -- А, так вы были в армии? -- Не... Рукой, в которой была зажата сигарета, Селинин брат похлопал себя по левой стороне груди. -- Моторчик, -- бросил он. -- Вы хотите сказать -- сердце? А что у вас с сердцем? -- А черт его знает. В детстве был ревматизм. Жуткая боль... -- Так вам, наверно, курить не надо? То есть, наверно, совсем курить нельзя, и вообще? Врач говорил моей... -- Ха, они наговорят! Джинни ненадолго умолкла. Очень ненадолго. Потом спросила: -- А что вы делали в Огайо? -- Я? Работал на этом проклятом авиационном заводе. -- Да? -- сказала Джинни. -- Ну и как вам, понравилось? -- "Ну и как вам понравилось? " -- передразнил он с гримасой. -- Я был в восторге. Просто _о_б_о_ж_а_ю_ самолеты. Такие _м_и_л_я_г_и! Джинни была слишком заинтересована, чтобы почувствовать себя обиженной. -- И долго вы там работали? На авиационном заводе? -- Да не знаю, черт дери. Три года и месяц. Он поднялся, подошел к окну и стал смотреть вниз, на улицу, почесывая спину большим пальцем. -- Ты только глянь на них, -- сказал он. -- Идиоты проклятые. -- Кто? -- Да не знаю. Все! -- Если будете руку опускать, опять кровь пойдет, -- сказала Джинни. Он послушался, поставил левую ногу на широкий подоконник и положил порезанную руку на колено. -- Все тащатся на этот проклятый призывной пункт, -- объявил он, продолжая глядеть вниз, на улицу. -- В следующий раз будем воевать с эскимосами. Тебе это известно? -- С кем? -- удивилась Джинни. -- С _э_с_к_и_м_о_с_а_м_и... Разуй уши, черт подери. -- Но почему с эскимосами? -- Да не знаю. Откуда, к чертям собачьим, мне знать? Теперь все старичье погонят. Ребят лет под шестьдесят. Кому нет шестидесяти, брать не будут. Дадут им укороченный рабочий день, и все дела. Сила! -- Ну, _в_а_с_ все равно не возьмут, -- сказала Джинни без всякой задней мысли, но, не успев закончить фразу, поняла, что говорит не то. -- Знаю, -- быстро ответил он и снял ногу с подоконника. Приподняв раму, он вышвырнул сигарету на улицу. А покончив с этим, повернулся к Джинни: -- Эй, будь другом. Тут придет один малый, скажи -- я буду готов через минуту, ладно? Только побреюсь, и все. Идет? Джинни кивнула. -- Мне поторопить Селину или как? Она знает, что ты здесь? -- Да, знает, -- ответила Джинни. -- Я не тороплюсь, спасибо. Брат Селины кивнул. В последний раз внимательно оглядел порез, словно прикидывая, сможет ли в таком состоянии дойти до своей комнаты. -- Почему вы его не залепите? Есть у вас пластырь или еще что-нибудь? -- Не-а. Ладно, не переживай. -- И он побрел из гостиной. Но очень скоро вернулся, неся половину сандвича. -- На, ешь, -- сказал он. -- Вкусно. -- Но я, правда, совсем не... -- А ну е ш ь, черт возьми. Не отравил же я его, и все такое. Джинни взяла сандвич. -- Спасибо большое, -- сказала она. -- С курицей, -- пояснил он, стоя на Джинни и внимательно на нее глядя. -- Купил вчера вечером в этой дурацкой кулинарии. -- На вид очень аппетитно. -- Ну вот и ешь. Джинни откусила кусочек. -- Вкусно, а? Джинни глотнула с трудом. -- Очень, -- сказала она. Селинин брат кивнул. Он рассеянно озирался, почесывая впалую грудь. -- Ладно, пожалуй, я пойду оденусь... Господи! Звонят. Так ты не робей! И он вышел. Оставшись одна, Джинни, не вставая с дивана, огляделась по сторонам: куда бы выбросить или спрятать сандвич? В коридоре послышались шаги, и она сунула сандвич в карман пальто. В гостиную вошел молодой человек лет тридцати с небольшим, не очень высокий, но и не низкий. По его правильным чертам, короткой стрижке, покрою костюма и расцветке фулярового галстука нельзя было сказать сколько-нибудь определенно, кто он такой. Может, он сотрудник -- или пытается попасть в сотрудники -- какого-нибудь журнала. Может, участвовал в спектакле, который только что провалился в Филадельфии. А может, служит в юридической фирме. -- Привет! -- дружелюбно обратился он к Джинни. -- Привет. -- Фрэнклина не видели? -- Он бреется. Просил передать, чтобы вы его поджидали. Он вот-вот выйдет. -- Б_р_е_е_т_с_я... Боже милостивый! -- молодой человек взглянул на свои часы. Потом опустился в оббитое красным шелком кресло, закинул ногу на ногу и поднес ладони к лицу. Прикрыв веки, он принялся тереть их кончиками пальцев, словно совсем обессилел или долго напрягал глаза. -- Это было самое ужасное утро в моей жизни, -- объявил он, отводя руки от лица. Говорил он горловым, сдавленным голосом, словно был слишком утомлен, чтобы произносить слова на обычном диафрагмальном дыхании. -- Что случилось? -- спросила Джинни, разглядывая его. -- О-о, это слишком длинная история. Я никогда не докучаю людям -- разве только тем, кого знаю по меньшей мере тысячу лет. -- Он рассеянно и недовольно посмотрел в сторону окон. -- Да, больше я уже не буду воображать, будто хоть сколько-нибудь разбираюсь в человеческой натуре. Можете передавать мои слова кому угодно. -- Да что же случилось? -- снова спросила Джинни. -- О боже. Этот тип, он жил в моей квартире месяцы, месяцы и месяцы. Я о нем даже говорить не хочу... Этот _п_и_с_а_т_е_л_ь! -- с удовлетворением произнес он, вероятно, вспомнив хемингуэевский роман, где это слово прозвучало как брань. -- А что он такого сделал? -- Откровенного говоря, я предпочел бы не вдаваться в подробности, -- заявил молодой человек. Он вынул сигарету из собственной пачки, оставив без внимания прозрачный ящичек с сигаретами, и закурил от своей зажигалки. В его руках не было ни ловкости, ни чуткости, ни силы. Но каждым их движением он как бы подчеркивал, что есть в них некое особое, только им присущее изящество, и очень это непросто -- делать так, чтобы оно не бросалось в глаза. -- Я твердо решил даже не думать о нем. Но я просто в ярости, -- сказал он. -- Появляется, понимаете ли, этот гнусный типчик из Алтуны, штат Пенсильвания, или еще откуда-то из захолустья. Вид такой, будто вот-вот умрет с голоду. Я проявляю такую сердечность и порядочность -- пускаю его к себе в квартиру, совершенно м_и_к_р_о_с_к_о_п_и_ч_е_с_к_у_ю квартирку, где мне и самому повернуться негде. Знакомлю его со всеми моими друзьями. Позволяю ему заваливать всю квартиру этими ужасными рукописями, окурками, редиской и еще бог знает чем. Знакомлю его с директорами всех нью-йоркских театров. Таскаю его вонючие рубашки в прачечную и обратно. И в довершение всего... -- Молодой человек внезапно умолк. -- И в награду за всю мою порядочность и сердечность, -- снова заговорил он, -- этот тип уходит из дому часов в пять утра, даже записки не оставляет и уносит с собой решительно все, на что только смог наложить свои вонючие грязные лапы. -- Он сделал паузу, чтобы затянуться, и выпустил дым изо рта тонкой свистящей струйкой. -- Я не хочу даже говорить об этом. Право же, не хочу. -- Он взглянул на Джинни. -- У вас прелестное пальто, -- сказал он, поднявшись с кресла. Подойдя к Джинни, он взялся за отворот ее пальто и потер его между пальцами. -- Прелесть какая. Первый раз после войны вижу к_а_ч_е_с_т_в_е_н_н_у_ю_ верблюжью шерсть. Разрешите узнать, где вы его приобрели? -- Мама привезла мне его из Нассо. Молодой человек глубокомысленно кивнул и стал пятиться к своему креслу. -- Это, знаете ли, одно из немногих мест, где можно достать к_а_ч_е_с_т_в_е_н_н_у_ю_ верблюжью шерсть. -- Он сел. -- И долго она там пробыла? -- Что? -- спросила Джинни. -- Ваша мама долго там пробыла? Я потому спрашиваю, что _м_о_я_ мама провела там декабрь. И часть января. Обычно я езжу с ней, но этот город был такой суматошный -- я просто не мог вырваться. -- Она была там в феврале, -- сказала Джинни. -- Изумительно. А где она останавливалась? Вы не знаете? -- У моей тетки. Он кивнул. -- Разрешите узнать, как вас зовут? Полагаю, вы подруга сестры Фрэнклина? -- Мы из одного класса, -- сказала Джинни, оставляя первый вопрос без ответа. -- Вы не та знаменитая Мэксин, о которой рассказывает Селина? -- Нет, -- ответила Джинни. Молодой человек вдруг принялся чистить ладонью манжеты брюк. -- Я с ног до головы облеплен собачью шерстью, -- пояснил он. -- Мама уехала на уикэнд в Вашингтон и водворила своего пса ко мне. Песик, знаете ли, премилый. Но что за гадкие манеры! У вас есть собака? -- Нет. -- Вообще-то, я считаю -- это жестоко, держать их в городе. -- Он кончил чистить брюки, уселся поглубже в кресло и снова взглянул на свои ручные часы. -- _С_л_у_ч_а_я_ н_е_ б_ы_л_о, чтобы этот человек куда-нибудь поспел вовремя. Мы идем смотреть "Красавицу и чудовище" Как-то -- а на этот фильм, знаете ли, непременно надо поспеть вовремя. Потому что иначе весь _ш_а_р_м пропадает. Вы его смотрели? -- Нет. -- О, посмотрите непременно. Я его восемь раз видел. Совершенно гениально. Вот уже несколько месяцев пытаюсь затащить на него Фрэнклина. -- Он безнадежно покачал головой. -- Ну и вкус у него... Во время войны мы вместе работали в одном ужасном месте, и этот человек упорно таскал меня на самые немыслимые фильмы в мире. Мы смотрели гангстерские фильмы, вестерны, мюзиклы... -- А вы тоже работали на авиационном заводе? -- спросила Джинни. -- О боже, да. Годы, годы и годы. Только не будем говорить об этом, прошу вас. -- А что у вас тоже плохое сердце? -- Бог мой, нет. Тьфу-тьфу, постучу по дереву. -- И он дважды стукнул по ручке кресла. -- У меня здоровье крепкое, как у... Тут в дверях появилась Селина, Джинни вскочила и пошла ей навстречу. Селина успела переодеться, она была уже не в шортах, а в платье -- деталь, которая в другое время обозлила бы Джинни. -- Извини, что заставила тебя ждать, -- сказала она лживым голосом, -- но мне пришлось дожидаться, пока проснется мама... Привет, Эрик! -- Привет, привет! -- Мне все равно денег не нужно, -- сказала Джинни, понизив голос так, чтобы ее слышала одна Селина. -- Что? -- Я передумала. Я хочу сказать -- ты все время приносишь теннисные мячи, и вообще. Я про это совсем забыла. -- Но ты же говорила -- раз они мне ни гроша не стоят... -- Проводи меня до лифта, -- быстро сказала Джинни и вышла первая, не прощаясь с Эриком. -- Но, по-моему, ты говорила, что вечером идешь в кино, что тебе нужны деньги, и вообще, -- сказала в коридоре Селина. -- Нет, я слишком устала, -- ответила Джинни и нагнулась, чтобы собрать свои теннисные пожитки. -- Слушай, я после обеда позвоню тебе. У тебя на вечер никаких особых планов нет? Может, я зайду. Селина смотрела на нее во все глаза. -- Ладно, -- сказала она. Джинни открыла входную дверь и пошла к лифту. -- Познакомилась с твоим братом, -- сообщила она, нажав кнопку. -- Да? Вот тип, правда? -- А кстати, что он делает? -- словно невзначай осведомилась Джинни. -- Работает или еще что? -- Только что уволился. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, а он не желает. -- Почему? -- Да не знаю. Говорит -- ему уже поздно, и вообще. -- Сколько же ему лет? -- Да не знаю. Двадцать четыре, что ли. Дверцы лифта разошлись в стороны. -- Так я попозже позвоню тебе! -- сказала Джинни. Выйдя из Селининого дома, она пошла в западном направлении, к автобусной остановке на Лексингтон-авеню. Между Третьей и Лексингтон-авеню она сунула руку в карман пальто, чтобы достать кошелек, и наткнулась на половинку сандвича. Джинни вынула сандвич и опустила было руку, чтобы бросить его здесь же, на улице, но потом засунула обратно в карман. За несколько лет перед тем она три дня не могла набраться духу и выкинуть подаренного ей на пасху цыпленка, которого обнаружила, уже дохлого, на опилках в своей мусорной корзинке. Дорогой Эсм с любовью -- и всякой мерзостью --------------------------------------------------------------- Перевод: Суламифь Оскаровна Митина. Устарелая версия перевода. Свежая версия должна называться "Дорогой Эсме с любовью -- и мерзопакостью" --------------------------------------------------------------- Совсем недавно я получил авиапочтой приглашение на свадьбу, которая состоится в Англии восемнадцатого апреля. Я бы дорого дал, чтобы попасть именно на эту свадьбу, и потому, когда пришло приглашение, в первый момент подумал, что, может быть, все-таки мне удастся полететь в Англию, а расходы черт с ними. Но потом я очень тщательно обсудил это со своей женой, женщиной на диво рассудительной, и мы решили, что я не поеду: так, например, я совсем упустил из виду, что во второй половине апреля у нас собирается гостить теща. По правде сказать, я вижу матушку Гренчер не так уж часто, а она не становится моложе. Ей уже пятьдесят восемь. (Она и сама этого не скрывает. ) И все-таки, где я ни буду в тот день, мне кажется, я не из тех, кто хладнокровно допустит, чтобы чья-нибудь свадьба вышла донельзя пресной. И я стал действовать соответственно: набросал заметки, где содержаться кое-какие подробности о невесте, какою она была почти шесть лет тому назад, когда я ее знал. Если заметки мои доставят жениху, которого я в глаза не видел, несколько неприятных минут, -- что ж, тем лучше. Никто и не собирается делать приятное, отнюдь. Скорее проинформировать и наставить. Я был одним из шестидесяти американских военнослужащих, которые в апреле 1944 года под руководством английской разведки проходили в Девоншире (Англия) весьма специальную подготовку в связи с предстоящей высадкой на континент. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что народ у нас тогда подобрался довольно своеобразный -- из всех шестидесяти не нашлось ни одного общительного человека. Мы все больше писали письма, а если и обращались друг к другу по неслужебным делам, то обычно за тем, чтобы спросить, нет ли у кого чернил, которые сейчас ему нужны. В те часы, когда мы не писали и не сидели на занятиях, каждый был предоставлен самому себе. Я, например, в ясные дни обычно бродил по живописным окрестностям, а в дождливые забирался куда-нибудь в сухое место и читал, зачастую как раз на таком расстоянии от стола для пинг-понга, откуда можно было бы хватить его топором. Наши занятия, длившиеся три недели, закончились в субботу, очень дождливую. В семь часов вечера вся наша группа выезжала поездом в Лондон, где нас, по слухам, должны были распределить по пехотным и воздушно-десантным дивизиям, готовящимся к высадке на континент. В три часа дня я сложил в вещевой мешок все свои пожитки, включая брезентовую сумку от противогаза, набитую книгами, которые я привез из-за океана (противогаз я вышвырнул в иллюминатор на "Мавритании" еще с месяц тому назад, прекрасно понимая, что, если враг когда-нибудь в _с_а_м_о_м_ д_е_л_е применит газы, я все равно не успею нацепить эту чертову маску вовремя). Я помню, что очень долго стоял у окна в конце казармы и смотрел на скучный косой дождь, не ощущая никакой воинственности, ни в малейшей степени. Позади слышалось, как множество авторучек чиркает вразнобой по многочисленным бланкам для микро-фотописем. Внезапно, без всякой определенной цели, я отошел от окна, надел дождевик, кашемировый шарф, галоши, теплые перчатки и пилотку (я надевал ее не как положено, а по-своему, слегка надвигая на оба уха, -- мне и сейчас еще об этом напоминают), затем, сверив свои часы с часами в уборной, я стал спускаться с холма по залитой дождем мощеной дороге, которая вела в город. На молнии, сверкавшие со всех сторон, я не обращал внимания. Либо уж на какой-нибудь из них стоит твой номер, либо нет. В центре городка, где было, пожалуй, мокрее всего, я остановился перед церковью и стал читать написанные на доске объявления -- главным образом потому, что четкие цифры, белыми по черному, привлекали мое внимание, а еще и потому, что после трех лет пребывания в армии я пристрастился к чтению объявлений. В три пятнадцать -- говорилось в одном из них -- состоится спевка детского хора. Я посмотрел на свои часы, потом снова на объявление. К нему был приклеен листок с фамилиями детей, которые должны явиться на спевку. Я стоял под дождем, пока не прочитал все фамилии, потом вошел в церковь. На скамьях сидело человек десять взрослых, некоторые из них держали на коленях детские галошки, подошвами вверх. Я прошел вперед и сел в первом ряду. На возвышении, на деревянных откидных стульях, тесно сдвинутых в три ряда, сидело около двадцати детей, большей частью девочек, в возрасте от семи до тринадцати лет. Как раз в этот момент руководительница хора, могучего телосложения женщина в твидовом костюме, наставляла их, чтобы они пошире раскрывали рты, когда поют. Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, спрашивала она, чтобы птичка о_т_в_а_ж_и_л_а_с_ь спеть свою прелестную песенку, не раскрыв своего клювика широко-широко-широко? Такого, по-видимому, никто никогда не слышал. Дети смотрели на нее непроницаемым взглядом. Потом она сказала, что хочет, чтобы каждый из ее деток понимал смысл слов, которые поет, а не просто _п_р_о_и_з_н_о_с_и_л_ их, как попка-дурак. Тут она дунула в камертон-дудку, и дети, словно малолетние штангисты, подняли сборники гимнов. Они пели без всякого музыкального сопровождения, или, как правильнее было бы выразиться в данном случае, без всякой помехи. Голоса их звучали мелодично, без малейшей сентиментальности, и человек, более склонный к религиозным чувствам, чем я, мог бы без особого напряжения испытать душевный подъем. Правда, двое самых маленьких все время чуть-чуть отставали, но получалось у них это так, что разве мамаша композитора могла бы придраться. Гимна этого я никогда раньше не слышал, однако меня не оставляла надежда, что в нем будет стихов двенадцать, а то и больше. Слушая пение, я всматривался во все детские лица, но одно из них -- лицо моей ближайшей соседки, сидевшей на крайнем стуле в первом ряду, -- особенно привлекло мое внимание. Это была девочка лет тринадцати с прямыми пепельными волосами, едва покрывавшими уши, прекрасным лбом и холодноватыми глазами -- не исключено, что эти глаза оценивают публику, которая собралась сейчас в церкви. Голос ее явственно выделялся из всех остальных -- и только потому, что она сидела ко мне ближе, чем другие. Самый высокий и чистый, самый мелодичный, самый уверенный, он естественно вел за собой весь хор. Но юной леди, по-видимому, слегка прискучило ее дарование, а может быть, ей просто было скучно сейчас в церкви. Я видел, как в перерывах между стихами она дважды зевнула. Зевок был благовоспитанный, с закрытым ртом, но все-таки его можно было заметить: подрагивание ноздрей выдавало ее. Как только гимн кончился, руководительница хора начала пространно высказываться о людях, которые во время проповеди не могут держать ноги вместе, а рот на замке. Из этого я заключил, что спевка закончена, и, не дожидаясь, пока голос регентши, прозвучавший неприятным диссонансом, полностью нарушит очарование детского пения, я поднялся и вышел из церкви. Дождь лил пуще прежнего. Я пошел по улице и заглянул в окно солдатского клуба Красного Креста, но внутри, у стойки, где отпускали кофе, люди стояли в три ряда, и даже через стекло было слышно, как пощелкивают в задней комнате шарики пинг-понга. Перейдя улицу, я вошел в обычное кафе. Там не было ни души, кроме пожилой официантки, по виду которой сразу можно было сказать, что она предпочла бы клиента в сухом дождевике. Я подошел к вешалке и разделся, стараясь действовать как можно деликатнее, потом сел за столик и заказал себе чай и гренки с корицей. Это были первые слова, произнесенные мной за весь день. Затем я обшарил все карманы, заглянул даже в дождевик и нашел наконец два завалявшихся письма, которые можно было перечитать: одно от жены -- о том, как плохо стали обслуживать в кафетерии Шарфа на Восемьдесят восьмой улице, а другое от тещи -- чтобы я был так добр и прислал ей немного тонкой козьей шерсти для вязанья, как только мне представится возможность отлучиться из "лагеря". Я еще не допил первой чашки, когда в кафе вошла та самая юная леди, которую я только что разглядывал и слушал в церкви. Волосы у нее были совершенно мокрые, между прядями проглядывали кончики ушей. С ней был совсем маленький мальчуган, явно ее брат. Она сняла с него шапку, подняв ее двумя пальцами, словно объект для лабораторного исследования. Шествие замыкала энергичного вида женщина в фетровой шляпе, по-видимому, гувернантка. Юная леди из хора, снимая на ходу пальто, выбрала столик, на мой взгляд, весьма удачно: всего в каких-нибудь восьми-десяти шагах от моего, прямо у меня перед глазами. Девочка и гувернантка сели, но малыш -- ему было лет пять -- садиться не собирался. Он выскользнул из матросской курточки и сбросил ее, после чего с невозмутимым видом прирожденного мучителя принялся методически изводить гувернантку: то выдвигал свой стул, то снова его задвигал и при этом не сводил с нее глаз. Гувернантка раза три сказала ему приглушенным голосом, чтобы он сел и вообще прекратил свои фокусы, но только когда к нему обратилась сестра, он обошел свой стул и развалился на сиденье. После чего схватил салфетку и положил себе на голову. Сестра сняла салфетку, расправила ее и разостлала у него на коленях. К тому времени, когда им принесли чай, девочка из хора успела заметить, что я рассматриваю из компанию. Она тоже пристально посмотрела на меня своими оценивающими глазами, потом вдруг улыбнулась мне осторожной полуулыбкой, как ни странно, радужной и ясной, -- это бывает иной раз с такими осторожными полуулыбками. Я улыбнулся в ответ, но далеко не так радужно и ясно, стараясь не поднимать верхней губы, чтобы не открылись угольно-черные солдатские пломбы в двух передних зубах. Не успел я опомниться, как юная леди ужа стояла около моего столика, держась с завидной уверенностью. На ней было платье из яркой шерстяной шотландки (по-моему, это были цвета клана Кемпбеллов), и я нашел, что это чуд