что твой тяжкий путь итожит, Сегодня мир прожить никак не сможет. Твой труд прочтут под крики одобренья. Ни в ком из нас не зародится мненье, Что ты, тельца принесшая нам телка, Свой путь прошел без смысла и без толка. Люби свой труд, как первенца. А буде Найдутся где завистливые люди, С насмешкой предложу им за придирки Пройти твой путь с сумой дыра-на-дырке. Но жаль, что ты за правду так болеешь, Что и себя при этом не жалеешь. Зачем сказал ты своему ребенку, Сколь вшей и гнид собрал ты на гребенку? Что коль восторг ты вызвал тем у детки И станет детка много вшивей предка? На этом, Кориэт, уж ты прости мне, Твоим талантам кончу петь я гимны. Ослу про уши толковать негоже; Про гребень петуху, пожалуй, тоже. Ах, сможет ли обыкновенный смертный Столь быстро обозреть весь люд несметный? Конечно, сможет. Средство есть простое: С луны людишек взглядом удостоя! Другой художник суетись и ерзай, Тебя изображая кистью борзой. Я умоляю: не сочти обузой, Договорись ты с собственною Музой, Отметь, отец твой был угрюм иль весел? Сколь много торс твоей мамаши весил? Решались ли в семье дела на равных, И если нет, то кто в семье был в главных? Сколь долго ты в мамаше копошился, Пока ползти на выход не решился? Какие звезды ублажают скопом Тебя, дружок, в согласье с гороскопом? Как звали повитуху и соседку? Где гнезда родовые вили предки? Кто пестовал тебя? И где, бывает, Наш Айсис* ныне влажный лик скрывает? Где ныне Кейм** струится говорливый, Чей брег тенистый покрывают ивы? Поведай нам, чтоб юноша упорный Вслед за тобой пошел тропою торной. Итак, пиши! Одно мне только страшно: Ты семя не на ту уронишь пашню И дурень, время на твой труд потратя, Как ты, навек останется дитятей! РОУЛАНДУС КОТТОН заканчивает. _______________________ *' Название Темзы в Оксфорде. **Река, на которой стоит Кембридж. ЯКОБУС ФИЛД начинает: Из Томов, коих видел белый свет, Всем Томам Том - наш славный Кориэт. Том-коротышка мышкой в пудинг влез, И там замолк и с наших глаз исчез. Том-дудочник, что всех здесь развлекал, Ушел навек - веселья след пропал. Том-дурень в школе греков зря зубрил: Наш Том на греческом с пеленок говорил. Осленок-Том ушам длиннющим рад, Но не для них бесценный наш наряд. Том-без-вранья (хотя и пустослов) Обставил всех шутов, уродцев и ослов. ЯКОБУС ФИЛД заканчивает. ХЬЮ ХОЛЛАНД начинает: ПАРАЛЛЕЛЬ МЕЖДУ ДОНОМ УЛИССОМ С ИТАКИ И ДОНОМ КОРИЭТОМ ИЗ ОДКОМБА ПРЕАМБУЛА К ПАРАЛЛЕЛИ Упившись параллелями Плутарха, Решил идти я вслед за патриархом. Но с Римлянином сравнивал он Грека, А я найду навряд ли человека (Хоть мудрый Хэклит* обнаружил многих) Средь наших англичан, сухих и строгих, Носителя Улиссова апломба. Нет, есть один; сей Брут - краса Одкомба. Пусть Кэндиш, Дрейк** ходили и подале, Но мы-то их чернильниц не видали! В отличие от этих двух светил Том книгу пухлую немедля сочинил. Хотя сэр Дрейк клевался, словно кочет, Наш Том-гусак всегда перегогочет Поодиночке, а захочет - в массе Всех Лебедей, засевших на Парнасе! _______________ *Ричард Хэклит - английский географ, опубликовал ряд книг о путешествиях, начиная с древних времен. **Томас Кэндиш (Кэвендиш) и Фрэнсис Дрейк - прославленные елизаветинские мореплаватели. ПАРАЛЛЕЛЬ САМА ПО СЕБЕ Бодряк Улисс прожил, судьбу дразня, И Томас Кориэт - не размазня. Улисс - островитянин. Ну и что ж? Наш Томас-бритт - островитянин тож. Улисс был изворотлив гениально. Наш Том ученостью пропах буквально. Улисс ходил на малом корабле - На лодке Кориэт приплыл в Кале. Улисс в коне троянском скрылся дерзко, А Том сидел на бочке гейдельбергской. Улисс разил отточенным клинком, А Кориэт - острейшим языком. Сбежал Улисс с трудом от чар цирцейских, А Томас - от прелестниц веницейских. Улисс - большой любитель колесниц, А Том - в телеге счастлив без границ. Улисс в бою с Аяксом лез из кожи, А Кориэт с голландцем дрался тоже. Улисс развел баранов и овец, Вшей Том кормил собою. Молодец! Улисс был эфиопских вин любитель, Наш Томас - эля истинный губитель. Улисс бродяжил целых двадцать лет, И столько же недель - Том Кориэт. Улисс трепал единственное судно, Том - пару башмаков (что трижды трудно!). Улисс Минервой к цели был ведом, Терпенье призывал на помощь Том. Сирены не смогли прельстить Улисса, А Тома - иноверцы речью лисьей. Ждала Улисса верная жена, Но Том себя блюл строже, чем она. Улисс был часто в рубище убогом, И Том был в том же - я клянусь вам Богом. Улисс в дороге Флашинг* основал, В конце пути там Томас побывал. Улисса пела лишь Гомера лира, Но Кориэта - все поэты мира! __________________ *Порт на побережье Нидерландов, в конце XVI - начале XVII в. арендовавшийся англичанами; теперь - Флиссинген. ЭПИЛОГ К ПАРАЛЛЕЛИ Прочтя про парня из Одкомба, Взорвитесь со смеху, как бомба! И параллелям смейтесь тож: Серьезность - делу острый нож. И Томас будет возмущен, И параллель нарушит он; Кой-где, увы, косит она, Но в целом все ж она верна, А если я концы найду, Я параллель на нет сведу. Найди ж мы с вами Тома, верьте, Мы обхохочемся до смерти! ХЬЮ ХОЛЛАНД заканчивает. ИОАННЕС ХОСКИНС начинает: КАББАЛИСТИЧЕСКИЕ СТИХИ, КОИ ПУТЕМ ПЕРЕСТАНОВКИ СЛОВ, СЛОГОВ И БУКВ ПРИОБРЕТАЮТ САМОЕ ВЫСОКОЕ ЗНАЧЕНИЕ (А ИНАЧЕ НЕ ИМЕЮТ ВОВСЕ НИКАКОГО) ВО СЛАВУ АВТОРА Безмозглых рыб ли шторм покрутит в масле, Труба ли по-библейски загудит, Иль камбала, плывя коптиться в ясли, На троицу певцов угрюмо поглядит, Иль теста равноденственного корка Карету пышную оставит без колес И сферы так сожмет, что пыли горка Сей аргумент сочтет ответом на вопрос, Но и тогда, под мраморной хвальбою, Наш Автор мудрый, сей ГимнософистI~ (Читатель, думай, кто перед тобою!) С дороги не свернет, хоть путь его тернист. ___________________ I~"Гимнософист" - происходит от греческих слов "гимнос" и "софиос", и означает "голый софист". Томаса Кориэта называют так потому, что в Базеле во время купания он вышел на улицу без штанов. ХВАЛЕБНОЛОГИЧЕСКИЕ АНТИСПАСТЫ*, СОСТОЯЩИЕ ИЗ ЭПИТРИТОВ, ЗАНИМАЮЩИХ ЧЕТВЕРТОЕ МЕСТО В ПЕРВОЙ СИЗИГИИ, В ПРОСТОРЕЧИИ НАЗЫВАЕМЫХ ФАЛЕКТИЧЕСКИМИ ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИКАМИ, ТРИМЕТРИЧЕСКИМИ КАТАЛЕКТИКАМИ С АНТИСПАСТИЧЕСКИМИ АСКЛЕПИАДОВЫМИ СТИХАМИ, ТРИМЕТРИЧЕСКИМИ АКАТАЛЕКТИКАМИ, СОСТОЯЩИМИ ИЗ ДВУХ ДАКТИЛИЧЕСКИХ КОММ, КОТОРЫЕ НЕКОТОРЫЕ УЧЕНЫЕ ИМЕНУЮТ ХОРИЯМБАМИ, ГДЕ ОБА ВМЕСТЕ, БУДУЧИ ДИСТРОФИЧЕСКИМИ, РИТМИЧЕСКИМИ И ГИПЕРРИТМИЧЕСКИМИ, А ТАКЖЕ АМФИБОЛИЧЕСКИМИ, ПОСВЯЩЕНЫ НЕУВЯДАЕМОЙ ПАМЯТИ АВТАРКИЧЕСКОГО КОРИЭТА, ЕДИНСТВЕННОГО ИСТИННОГО ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО ДИКОБРАЗА АНГЛИИ К означенным стихам добавлена также мелодия, а ноты расставлены в соответствии с формой музыки, предназначенной для исполнения теми, кто к сему занятию расположен. _____________ *Антиспасты - стихи, стопы. Далее комически обыгрываются термины, обозначающие размеры (стопы) в стихосложении. Dmired Coryate, who like a Porcupen, Doft fhew prodigious things to thy countritmen. Блестящий Томас, ты, как дикобраз, Для земляков тьму новостей припас. Зверек, чуть что, иголки вверх направит, Твое ж перо сердца друзей дырявит. Вокруг дикобраза не кишит зверье, Столь одиноко и твое житье. Зверек сей пеш при тьме и пеш при свете, И ты в Венецию доставлен не в карете. Враги врагов, друзья друзей твои Все дикобразы - в злости и в любви. Внеси ж в свой герб актера-дикобраза, Ведь путь твой трюками наполнен до отказа. Хор грянул. Мощной голосиной Подвыл я было старой псиной. Но песня в глотке раскололась: От старости увял мой голос. Здесь миллионы глотки драли, Гонцы, форейторы орали, Но повергают нас в унынье Ботинки Кориэта ныне: Вестей нет хуже в нашем доме, Чем весть об исхудавшем Томе. В Венецью шел Единорогом И, не упившись рейнским с грогом, В одной лишь паре он башмачной Пришел домой (пример - сверхмрачный). Святого Павла двор мощеный... О чем толкует люд ученый? Ботинки - на вершине шпиля. К ним имя "Томас" прикрепили. Шрифт - крупный. Надпись ту без фальши Читают в Финсбери* и дальше. Коль слава - ветер, пусть он дышит И пусть весь мир о Томе слышит, Пусть ветер, бриттов покидая, Летит в Перу и до Китая. Пускай на юг он устремится К той птице Рух, что больше птицы, Которая у озера Стимфала Гераклу солнце закрывала. Коль ветер славы не остынет, Он, может быть, на север двинет. Хоть он расстанется с мечтою, Узнав за неизвестности чертою, Что там закон Христов не ведом, Вдохнут сей ветер кит с медведем. Пешком от Северного моря Он к Антиподам двинет вскоре, Что век под нами вверх ногами, Чтоб не сместился мир под нами, Что век дивятся, что мы с вами К ним тоже - книзу головами. Так вот, известие по кругу Передадут они друг другу: "Том, как с Венецией расстался, Пешком до родины добрался!" Стук башмаков несет по свету Весть о походах Кориэта. Вопит счастливая орава: "Обогнала героя слава!" Утихнут страсти. Скромным видом Том подчеркнет: "Я - semper idem**!" ИОАННЕС ХОСКИНС заканчивает __________________ *Место народных гуляний недалеко от Лондона. **Semper idem (лат.) - всегда один и тот же. ЛЮДОВИКУС ЛЬЮИКНОР начинает: Поэт-червяк припишет непременно Античным дурням ум наш современный. Ио - Корова, Ослик Апулея Нужны сегодня только дуралею. Их с книгой Тома сравнивать-то жутко: Что скрипку Феба с Пановою дудкой! Ведь Том гогочет нам не о лягушках, Гогочет он о градах, деревушках. Он о чудесной бочке повествует, Что над потоком древним торжествует: Ее вино рифмующие орды Плодит быстрей, чем муз источник гордый. В Одкомбе Томы мнят, будто Циклопы - блохи, Том же собою вшей кормил неплохо. Так древний был мудрец для вшей поживой, Как в наши дни - создатель рифмы вшивой. Пять месяцев наш Том жил, Музою беременный, Штанов и башмаков не заменив и временно. Се - плод его трудов, том - ваше достояние. Грызите ж сей орех, коль грызть вы в состоянии! ЛЮДОВИКУС ЛЬЮИКНОР заканчивает. ИОАННЕС СКОРИ начинает: Ты - путешественник? Есть возраженье: Не ты бродил, - твое воображенье! Не столь в науке. Том, твой путь успешен, Сколь просто хорошо язык подвешен. Что из того, что ты прошел полмира? Хорош ходок, да с трещиною лира! Прочтя твой труд внимательно и строго, Поймет любой: написан он убого. Урода породил твой славный предок, Но твой урод, прости, совсем уж редок. Еще младенцем ты не без азарта Из простыней мочою делал карты. Как только ты впервые помочился, Английскому ты тут же научился. Чуть позже завертись язык, что лопасть, Когда бы языков такую пропасть Осилил ты? Не знаю я голландский, Французский, итальянский и испанский, И греческим с латинским в коей мере Владеешь ты, я сроду не проверю. В твоей башке историй - до отказа. Твои мозги приемлют лишь рассказы. Пройдя Европу в блеске безобразия, Пройдись теперь по Африке и Азии. Ты всех уродцев там сживешь со света: Всех устрашит уродство Кориэта. Свой труд повесь на спину иль на пузо И будет щит прочней, чем щит Медузы! ИОАННЕС СКОРИ заканчивает. ЛАУРЕНТИУС УИТИКЕР начинает: Самому несравненному Поэтическому Прозаику, самому превосходному Заальпийскому Путешественнику, самому едино-безбрачному, едино-сущному и едино-штанному Наблюдателю, Одкомбианскому Галлобельгикусу Взяв пару башмаков, одну суму, Честь оказал Одкомбу своему: За Альпами Одкомб известен стал! А дома кучу перьев исписал Ты, чудо мира, сотворив обзор Всего, во что вонзал ты острый взор: В людские нравы, склепы и врата, И в башни, коих дивна высота, В свиней, улиток, бабочек, ягнят И в то, как мясо вилками едят. Ты все включил в обширный каталог: Швейцарским гульфиком не пренебрег И донной веницейской; не отверг Ты бочки, коей славен Гейдельберг. Преславный муж! Ты редко выпивал, Утешен шлюхой редко ты бывал, И крал лишь только, чтобы дать ответ, Коль брюхо вопрошало: "Где обед?" Катил в телеге в странствиях своих, Но больше топал на своих двоих. Плевал на крики критиков-чистюх, Лишь прусских ты чулок не вынес дух. Ты полем битвы взор повеселил И вшей отряд в Одкомб переселил. А в Базеле, смутив мужчин и дам, Штаны стирал ты, голый, как Адам. Монастырей, монахов тьму ты повидал, А сам не в келью, но в сундук попал. Кончаю опись подвигов на том, И про тебя скажу, про пухлый том: Ты чудесами славно кормишь нас, Тебя ж прославит чудный твой рассказ. ЛАУРЕНТИУС УИТИКЕР заканчивает. ИОАННЕС ДЖЕКСОН начинает: Мир обойти быстрее Кориэта, - из смертных кто-нибудь горазд на это? Нет - если б даже ткнуть в башмак он мог побольше перьев, чем Меркурий-бог, взять шляпу Фортунатуса* (в народе с времен Бладуда** крылья уж не в моде). Ты кошелек свой щедро развязал и напечатал все, что написал. Иначе как бы мы узнали, что думал ты, какие видел дали? Каков трофей твой? В сем Яйце пою молитву я голодную твою. Твое расслышав приглашенье, шлю в подхо- дящей форме прославленье. Друзей по Геликону верный круг прислал к яйцу соль, перец, ук- сус, друг, чтоб твой банкет украсить ита- льянский, где восторжествовал твой дух гигантский. Своим рассказом услаждая мир, печатню истощи, презри придир***. ИОАННЕС ДЖЕКСОН заканчивает. ______________ *Фортунатус - герой популярных в те времена многочисленных книжек о его необыкновенных приключениях. Владел чудо-шляпой, переносившей его в любое место на Земле. **Бладуд - в британской мифологии - десятый король Британии, отец короля Лира. По преданию, был волшебником, совершил полет с помощью искусственных крыльев, но разбился, упав на храм Аполлона. ***Текст образует форму яйца. {ЗДЕСЬ, К СОЖАЛЕНИЮ, ПОВТОРИТЬ ЭТУ ФОРМУ НЕВОЗМОЖНО, ОДНАКО ДЛИНА СТРОКИ, ВЕРОЯТНО, ПОДСКАЖЕТ ЧИТАТЕЛЮ, КАК ЭТОТ ТЕКСТ ВЫГЛЯДИТ В КНИГЕ.} РИЧАРДУС МАРТИН начинает: Моему другу, который, лежа под вывеской Лисицы, доказывает таким путем, что он не Гусь, Томасу Кориэту, путешественнику СОНЕТ Устраиваем яркий наш балет Мы Петуха Одкомбского во славу. "Нелепости" с обувкой вместе браво Слатал мастеровитый Кориэт. Глаза обозревали белый свет, А руки том писали многоглавый, И ноги шли походкою корявой, Но отдыха в пути не знал он, нет. Он масло сберегал на башмаках, салате, И хоть едой бывал он поглощен, "Нелепость" на десерт кулдыкал он, Всех ублаготворяя таровато. Главу пред ним, о путник, обнажи, О нем, поэт, в сонетах расскажи. РИЧАРДУС МАРТИН заканчивает. ИОАННЕС ОУЭН начинает: К читателю Во славу сего достойного труда и во славу Автора его соответственно Не столь в лисице хитростей таится, Сколь смеха мудрого таят сии страницы. Ищите же и верьте: в них сама Игра великого Британского Ума. ИОАННЕС ОУЭН заканчивает. Глава пятая. СМЕРТЬ И КАНОНИЗАЦИЯ ЗА ЗАНАВЕСОМ Волшебный остров книжника Просперо и его завещание. - И мертвых лица были сокрыты, и молчали все... - Тайные элегии. - И Мэннерс ярко сияет... - Когда же появились шекспировские пьесы о войне Алой и Белой розы? Волшебный остров книжника Просперо и его завещание В 1609 году состояние здоровья Рэтленда несколько улучшилось, а благосклонность короля помогла ему поправить свое финансовое положение. Он посещает Кембридж, занимается делами по устройству госпиталя и богадельни в соседнем с Бельвуаром Боттесфорде. Елизавета последние несколько лет живет в основном вне Бельвуара - в других имениях Рэтлендов или у своей тетки... 20 мая 1609 года друг и доверенное лицо Эдуарда Блаунта, Томас Торп, зарегистрировал в Компании печатников и книгоиздателей книгу под названием "Шекспировы сонеты" ("Shake-speares Sonnets"). Сам Блаунт в это время был занят работой над огромными "Кориэтовыми Нелепостями"; затем к "Кориэту" подключится и освободившийся Торп, издав "Одкомбианский Десерт". 2 октября 1610 года Ричард Баньян зарегистрировал "книгу под названием "Славься Господь Царь Иудейский"" без имени автора. Книга появится потом с именем "Эмилии Лэньер, жены капитана Альфонсо Лэньера". Лицензию на ее издание, как и на издание Кориэтовых трудов, дает капеллан архиепископа Кентерберийского, воспитанник Оксфордского университета доктор Мокет, - его имя есть среди тех, кому Кориэт шлет шутовские приветы из Индии. В 1609 году Генри Госсон выпускает "Перикла", зарегистрированного за год до того Блаунтом; потом Госсон станет главным издателем памфлетов Водного Поэта Его Величества. Таким образом, появление всех этих книг находится в тесной взаимосвязи, которую практически обеспечивают Эдуард Блаунт и стоящие за ним Пембруки. Почти все шекспироведы согласны с тем, что шекспировские сонеты печатались без какого-либо участия автора и даже без его ведома. Но вот в отношении того, к кому адресуется в своем странном обращении Торп, мнения, как известно, расходятся. Из торповского обращения явствует, что этот таинственный W.H., во-первых, присутствует в некоторых сонетах, а во-вторых, своим появлением эта книга сонетов обязана только ему, то есть он передал эти сонеты - не спросясь автора - издателю. Большинство ученых, в том числе такие авторитеты, как Э. Чемберс и Д. Уилсон, считали, что за инициалами "W.H." скрывается Уильям Герберт, граф Пембрук, и после того, как мы так много узнали о Рэтлендах, Пембруках, об издателе Блаунте, нам будет нетрудно присоединиться к мнению Чемберса и Уилсона. То, что написанные бельвуарской четой (в основном Роджером) сонеты оказались у их ближайших друзей и родственников Пембруков, - вполне естественно, на это намекал еще Мерез; и осмелиться передать эти лирические, интимные стихотворения издателю без согласия автора (авторов) могла позволить себе только такая высокопоставленная персона, какой являлся граф Пембрук. В августе 1610 года Пембруки приезжают в Бельвуар вместе с Елизаветой. Мы уже знаем, что именно этот визит к больному Рэтленду нашел отражение в начале поэмы Честера, когда Госпожа Природа (Мэри Сидни - Пембрук) и Феникс привозят живущему на высоком холме Голубю полученный от Юпитера (короля Иакова) чудодейственный бальзам для его головы и ног. Вполне возможно, что этот "бальзам" - не поэтическая фантазия Честера и что король, который за два года до этого тоже посетил больного Рэтленда, велел своему лекарю изготовить для бельвуарского страдальца какое-то особое снадобье*. Но ни королевские, ни домашние лекарства, ни даже столь излюбленные тогдашними эскулапами кровопускания не приносили заметного облегчения... _______________ *Можно в связи с этим вспомнить, что, по представлениям той эпохи, законный монарх мог исцелять людей от некоторых болезней. Обстановка в Бельвуаре вокруг постепенно угасающего Рэтленда и его поэтической подруги наложила отпечаток на последнюю шекспировскую пьесу "Буря". Созданная в 1610-1611 годах, эта пьеса, однако, будет через десятилетие помещена в Великом фолио первой, и это говорит о значении, которое придавали ей составители. Сюжет "Бури", определенных источников которого - в отличие от других шекспировских пьес - не установлено, несложен. Герцог Миланский Просперо, предательски свергнутый своим братом Антонио, оказывается вместе с дочерью Мирандой на необитаемом острове, где кроме них живет еще одно, довольно странное существо - Калибан, сын ведьмы Сикораксы, которого Просперо научил говорить и приучил исполнять черную работу. Просперо - волшебник, он может повелевать духами и стихиями. Миранда за время пребывания на острове превращается во взрослую девушку. Отец рассказывает ей историю совершенного по отношению к нему предательства. Из этого рассказа можно многое узнать об интересах и занятиях герцога Миланского - не только первейшего из италийских князей по своему могуществу и влиянию, но, оказывается, и не имеющего себе равных в свободных искусствах: "Занятьями своими поглощен, Бразды правленья передал я брату И вовсе перестал вникать в дела. ...Отойдя от дел, Замкнувшись в сладостном уединении, Чтобы постичь все таинства науки, Которую невежды презирают, Я разбудил в своем коварном брате То зло, которое дремало в нем... ...Он хотел Миланом Владеть один, всецело, безраздельно. Ведь Просперо - чудак! Уж где ему С державой совладать? С него довольно Его библиотеки!..*" ____________________ *В оригинале буквально: "Мне, бедняку, моя библиотека была вполне достаточным герцогством". Заручившись поддержкой короля Неаполя, брат изгоняет Просперо с дочерью. Их посадили на полусгнивший остов старого корабля и отдали во власть морской стихии. Из сострадания благородный Гонзало снабдил их одеждой, провиантом и пресной водой; при этом, зная, как Просперо дорожит своей библиотекой, Гонзало позволил изгнаннику взять с собой несколько любимых книг, которые для него "были дороже самого герцогства". Это дважды повторенное утверждение о том, что книги, библиотека для Просперо превыше всего, дороже герцогства, не должно пройти мимо нашего внимания: оно показывает истинные интересы истинного Шекспира, ибо мало кто в шекспироведении оспаривает, что в словах, во всем духовном облике Просперо чувствуется сам автор. Однако язык, которым говорит Просперо, - это язык человека, привыкшего не только размышлять и рассуждать, но и повелевать. И вне библиотеки, вне духовных интересов заботы Просперо - это заботы владетельного сеньора, и в изгнании сохраняющего усвоенную с детства привычку к власти. Попав на необитаемый остров, Просперо заботится о воспитании и образовании своей дочери: "И тут я стал учителем твоим - И ты в науках преуспела так, Как ни одна из молодых принцесс, У коих много суетных занятий И нет столь ревностных учителей"(I, 2). (На фоне подчеркнутых забот Просперо об образовании Миранды невольно вспоминается, что жена и младшая дочь Уильяма Шакспера из Стратфорда всю жизнь оставались неграмотными, а старшая дочь в лучшем случае умела лишь расписаться.) Узнав, что в море находится корабль, на котором плывут король Aлонзо со своей свитой, в том числе и Антонио - брат Просперо, последний вызывает страшную бурю; его враги оказываются выброшенными на берег, в его власти. Придя в себя после пережитого кораблекрушения, королевские вельможи и прихлебатели быстро показывают свои волчьи повадки. Антонио подговаривает Себастьяна убить его брата, короля Алонзо, и завладеть престолом. Дворецкий Стефано и шут Тринкуло - отвратительные пьяницы - вместе с Калибаном хотят убить Просперо. Обезоружив врагов и продемонстрировав им свою силу, заставив их страдать и раскаиваться, Просперо неожиданно отказывается от мести. Он прощает злоумышленников, помогает сыну короля Фердинанду и Миранде, полюбивших друг друга. А дальше Просперо отпускает на свободу служившего ему духа Ариэля и объявляет о намерении не прибегать отныне к чарам: "А там - сломаю свой волшебный жезл И схороню его в земле. А книги Я утоплю на дне морской пучины, Куда еще не опускался лот" (V, 1). В эпилоге, который произносит отрекшийся от своего могущества Просперо, мы слышим голос усталого, больного человека. Хотя ему возвращен его Милан, умиротворенный взор Просперо устремлен к близкому концу - "каждая третья моя мысль - о смерти". Почти все, писавшие о "Буре", отмечали в пьесе сильное субъективное, идущее от самого автора начало; Просперо - это, несомненно, автор или кто-то неотделимо близкий ему, его мыслям и чувствам. Многие считали - и продолжают считать, - что образ Просперо, это соединение в одном лице мудрости, понимания человеческих слабостей и снисхождения к ним, показывает Шекспира в последние годы его жизни. Просперо прощается с жизнью; в словах, с которыми он покидает сцену, нельзя не почувствовать торжественного тона завещания. И это завещание неоднократно пытались прочитать и истолковать. Сделать это стратфордианским биографам непросто: в 1611 году Шакспер здравствовал и занимался своими обычными делами. Только зная о последних днях Роджера и Елизаветы Рэтленд, можно проникнуть в смысл этой пьесы, прочитать завещание Просперо, так разительно отличающееся от знаменитого стратфордского завещания, которое будет составлено через пять лет. 1 ноября 1611 года "Буря" была представлена королю во дворце Уайтхолл, и монарх, который знал о Потрясающем Копьем несравненно больше, чем сегодняшние шекспироведы, смотрел пьесу с пониманием и сочувствием. Значение "Бури" хорошо осознавали составители и редакторы Великого фолио - пьеса не только помещена в фолианте первой, но и отпечатана необычайно тщательно, текст полностью разделен на акты и сцены, снабжен списком действующих лиц с их характеристиками. В пьесе есть сильные реалистические сцены, в которых видна уверенная рука автора "Гамлета" и "Лира". Это прежде всего открывающий пьесу эпизод на корабле, носимом безжалостной бурей по бушующему морю, эпизод потрясающей силы и убедительности. Обстановка на гибнущем корабле, отчаянные попытки экипажа бороться со стихией переданы несколькими репликами и командами боцмана, свидетельствующими о том, что человек, писавший эти строки, был знаком с мореплаванием отнюдь не понаслышке, он хорошо знал быт и язык моряков, знал, что творится на парусном корабле во время бури. В связи с поисками источников сюжета исследователи задавались и вопросом о местоположении острова, на котором происходит действие "Бури". Судя по тому, что корабль короля Алонзо плывет из Туниса в Неаполь, этот остров должен находиться где-то в Средиземном море, но в то же время дух Ариэль говорит о "росе Бермудских островов". Следует ли отсюда заключать (как это делают некоторые биографы), будто автор "Бури" действительно считал, что Бермудские острова находятся в Средиземном море? Ясно, что географические названия здесь, как и в некоторых других шекспировских пьесах, являются условными. Давно уже шекспироведы обратили внимание на то, что через многие пьесы Шекспира проходит - почти навязчиво - тема вражды братьев, причем обычно младший злоумышляет против старшего, законного главы рода. Эта вражда присутствует в "Как вам это понравится", "Много шума из ничего", "Гамлете", "Короле Лире", "Макбете", и, наконец, - в "Буре". Некоторые сторонники рэтлендианской гипотезы склонны видеть в дважды повторенной в "Буре" теме заговоров младших братьев против старших (Антонио против Просперо и Себастьян против Алонзо) свидетельство серьезных интриг Фрэнсиса, брата Рэтленда, с целью побыстрее устранить больного и углубленного в свои книги и странные занятия графа, не имевшего к тому же прямых наследников. Эти рэтлендианцы полагали, что "Буря" была написана больным Рэтлендом, дабы воздействовать на брата и его сообщников, пристыдить, заставить отказаться от коварных планов. Делались даже предположения, что, несмотря на такие методы увещевания, брат-преступник все-таки довел дело до конца - умертвил Рэтленда и его жену. Сегодня, после нескольких десятилетий исследований и анализа документов, можно сказать, что для утверждений и предположений о насильственной смерти бельвуарской четы нет оснований, и честеровский сборник - еще одно подтверждение тому. Однако образ мудрого книжника - миланского герцога, готовящегося к уходу из жизни и прощающегося со своими книгами и трудами, - неоспоримо напоминает угасающего хозяина Бельвуара как раз в период создания этой последней шекспировской пьесы. Я не буду здесь подробно останавливаться на возможности уверенной идентификации такого образа, как Миранда, но необыкновенные отношения Роджера и Елизаветы Рэтленд, напоминающие скорее отношения молодой девушки со старшим братом или с любящим мудрым отцом и воспитателем, сходство Миранды с джонсоновской девой Мариан из "Печального пастуха", ряд аллюзий в пьесах Бомонта и Флетчера и в честеровском сборнике позволяют отметить явные параллели, узнать в Миранде будущую "жертву любви" - Елизавету Сидни - Рэтленд. Положение больного, тающего на глазах Рэтленда (вспомним "вид Голубя, подобный бледному лику Смерти") не могло не быть предметом разговоров и забот окружающих, и прежде всего - его братьев. Эти разговоры, возможно, даже какие-то практические шаги в предвидении близкой развязки не остались незамеченными больным, вероятно - очень мнительным человеком. Его отношения с двумя братьями-католиками никогда не были особенно теплыми, а с самым младшим - Оливером, близким к иезуитам, они были определенно неприязненными (это нашло отражение еще ранее, в "Как вам это понравится"). Хотя документальных следов каких-то злоумышлений со стороны Фрэнсиса, к которому должен был перейти графский титул, нет, похоже, что Рэтленд ему не очень доверял. К тому же он не мог не думать о своей супруге, хрупком существе, которому предстояло после его ухода остаться одной в этом мире низких страстей, корысти и торжествующего зла*. Ее фальшивое положение в глазах света, вероятно, волновало близких ей женщин - Мэри Сидни - Пембрук, Люси Бедфорд, Мэри Рот. Да и ей самой будущее теперь виделось в гораздо более мрачном свете, чем раньше. Рыцарское поклонение таких блестящих кавалеров, как Овербери или Бомонт, могло, конечно, скрашивать общую безрадостную картину. Но решение последовать за Рэтлендом уже созрело в ее сердце, хотя и он сам, и ее друзья, принимавшие участие в создании "Бури", пытались показать "Миранде", что другая любовь, простое человеческое счастье ей не заказаны, пусть и в будущем... __________________ *Вспомним последнюю строку сонета 66. А пока, в попытках Пембруков изменить отношения платонической четы, "привести Голубя в постель Феникс", принял посильное участие и Бен Джонсон, написавший в этот период две пьесы-маски, посвященные примирению и возрождению любви после разлада, - "Любовь, освобожденная от заблуждений" и "Любовь возрожденная". В "Буре" есть и другие аллюзии в сторону Бельвуара и его хозяев. Так, убедившись в сверхчеловеческом могуществе мудрого Просперо, Себастьян восклицает, что теперь он верит в существование единорогов**, в то, что в "Аравии есть одно дерево - трон Феникса, и один Феникс царствует там в этот час". Антонио и Гонзало присоединяются к нему: да, они действительно видели на "острове" эти чудеса, да, необыкновенный образ жизни (manners) его обитателей поразил их (III, 3). Мэннерс, Мэннерс... В другом месте (II, 1) Гонзало восторгается буйной растительностью "острова", его прекрасной зеленой травой, а Антонио вдруг, ни с того ни с сего заявляет, что почва здесь действительно (indeed) рыжего цвета (tawny)***. ______________________ **В гербе Рэтлевдов - два единорога. ***Название графства "Рэтленд" (Rutland) пошло, вероятно, от латинского Rutilus (красный), из-за встречающегося в тех краях цвета почвы, содержащей железистые руды. Антонио здесь обыгрывает смысловое значение названия графства - и титула Роджера Мэннерса, хозяина Бельвуара. Много соображений было высказано литературоведами о странном, ни на что не похожем образе Калибана. В нем видели то прообраз будущего "грядущего хама", то даже порабощенного колонизаторами туземца, восстающего против своих угнетателей. Но никто не обратил внимания на параллели, различимые в образах этого сына "проклятой колдуньи Сикораксы" и грубого, неотесанного скотника Лорела - сына пэпплуикской ведьмы в джонсоновском "Печальном пастухе". Джонсоновская ведьма, так же как и Сикоракса, заточает своих жертв в расщепе старого дерева, держит в услужении расторопного духа Пака (Ариэль в "Буре"). Джонсон говорил Драммонду, что в своей пасторали он в образе ведьмы вывел графиню Сэффолк. Можно добавить, что эта дама, после скандального брака ее дочери с юным Эссексом - братом Елизаветы Рэтленд, зная о характере отношений последней с мужем и в предвидении близкой развязки, не скрывала матримониальных планов: свести Елизавету со своим младшим сыном; также пытается пэпплуикская ведьма свести Лорела с девой Мариан, а Калибан одно время покушается на Миранду. Параллели здесь несомненны, но мог существовать и другой прототип неблагодарного дикаря - кто-то из тех, кого Рэтленд, как и Просперо, "научил говорить"; в любом случае, образ Калибана - не выдумка, а злая и презрительная карикатура на реальную одиозную личность, случайно оказавшуюся в зеленой Бельвуарской долине и затаившую злобу против ее хозяев. Герцог Миланский впервые появляется не в "Буре": мы находим носителя этого титула в списке действующих лиц шекспировских "Двух веронцев", а также в пьесе Бомонта и Флетчера "Женоненавистник" (1607). В "Триумфе любви", пьесе, сочиненной, как считают, одним Бомонтом, появляется герцог Миланский Ринальдо и его "скрытая" герцогиня Корнелия; написанная в 1620 году пьеса Мессенджера называется "Герцог Миланский"; в Милане происходит действие пьесы Джонсона "Дело изменилось". Такое пристрастие к Милану и его правителю любопытно и само по себе, и ввиду сходства ситуаций и аллюзий, в этих пьесах содержащихся. А вот в "Триумфе чести" - пьесе, также принадлежащей перу Бомонта и входящей в тот же цикл из четырех пьес, что и "Триумф любви", действует такой персонаж, как герцог Афинский, носящий имя Софокла, а его жена Дориген названа "примером чистоты". С "Бурей" все эти произведения связывает не литературная мода, а общие герои, трагическая история бельвуарской поэтической четы. Последняя шекспировская пьеса "Генрих VIII", датируемая 1613 годом, была, как это общепризнано в шекспироведении, дописана Джоном Флетчером. Объяснить это стратфордианским биографам нелегко: ведь Уильям Шакспер жил еще долгих три года. Нет удовлетворительного объяснения этому у оксфордианцев, дербианцев, сторонников других нестратфордианских теорий и гипотез. Кроме рэтлендианской. Ибо в 1612 году Рэтлендов не стало, и кому же было дописывать неоконченную пьесу, оставшуюся после них, как не преданному "поэту Бельвуарской долины" Флетчеру, другу и однокашнику Рэтленда по кембриджскому колледжу Тела Христова... И мертвых лица были сокрыты, и молчали все... Болезнь прогрессировала, и весной 1612 года Рэтленд был доставлен в Кембридж к знаменитому тогда врачу Уильяму Батлеру. То, что нам известно о тогдашней медицине и применявшихся ею методах, не позволяет обольщаться относительно характера помощи, которую мог получить от врачей тяжело больной человек, после перенесенного паралича временами лишавшийся речи (об этом пишет в сохранившемся письме из Кембриджа некто Джон Торис). 8 мая 1612 года в Кембридже, в присутствии своего любимого брата Джорджа, хозяин Бельвуара и "главный человек Шервудского леса" подписывает завещание: "Я, Роджер, граф Рэтленд... будучи больным телом, но в полной и совершенной памяти..." Главным наследником завещатель оставлял следующего за ним по старшинству брата Фрэнсиса. Достойные суммы выделялись другим членам семьи, специально предусмотрены средства на образование, которое предстояло получить юным племянникам. Не были забыты и слуги - Фрэнсису предписывалось вознаградить каждого из них в меру их достоинств и продолжительности службы; крупная сумма предназначалась на сооружение госпиталя и богадельни в Боттесфорде, а также обоим кембриджским колледжам, где учился граф Рэтленд, - колледжу Королевы и колледжу Тела Христова... И лишь Елизавете, графине Рэтленд, своей законной супруге, завещатель не оставил абсолютно ничего, он вообще не упомянул ее! Завещание владетельного лорда, в котором ни разу не упомянута его жена, является крайне удивительным, вероятно - уникальным документом. Если говорить только о семьях Мэннерсов и Сидни, то можно вспомнить завещание Филипа Сидни, назначившего исполнителем своей последней воли жену Франсис, мать годовалой тогда Елизаветы, и оставившего ей половину состояния. После смерти Джона Мэннерса - отца Роджера - всеми делами и имуществом распоряжалась, в соответствии с последней волей покойного, его вдова. Полное отсутствие Елизаветы Рэтленд в завещании мужа противоречит не только ее законным правам и традициям обоих семейств. При жизни муж, несмотря на временами весьма стесненные финансовые возможности, никогда не отказывал Елизавете в оплате ее личных расходов (напомню затраты на платье и драгоценности для участия в постановке маски "Гименей" - свыше тысячи фунтов!). Когда она жила в Лондоне или в другом имении Рэтлендов, управляющий исправно высылал ей по указанию графа достаточные средства... Как можно совместить это постоянное внимание и заботу о ней - даже в период их раздельной жизни - с полным, просто непостижимым "забвением" ее в завещании? Клауд Сайкc, внимательно изучавший все документы, относящиеся к Рэтленду, но не придававший не очень ясной для него фигуре дочери Филипа Сидни особого значения, пишет по поводу отсутствия ее имени в завещании: "Для Рэтленда она уже была мертва"1, употребляя это выражение как метафору. Однако после исследования честеровского сборника и зная, что произошло летом 1612 года вслед за смертью Рэтленда, мы можем повторить эти слова в буквальном их смысле. Ведь - как свидетельствует Честер - Феникс уходит из жизни сразу же после Голубя не случайно: они заранее условились вместе покинуть этот мир. И когда Рэтленд излагал нотариусу свою волю, он знал, что его супруга последует за ним, поэтому-то он и не оставляет ей ничего, - как и ему, ей ничего уже в этом мире не требовалось. Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, скончался в Кембридже 26 июня 1612 года. Тело его было набальзамировано (есть запись дворецкого о плате бальзамировщику), но доставлено в родные места, находящиеся всего в сотне километров, только 20 июля. По обычаю, перед похоронами гроб с телом покойного должны были выставить в его доме, чтобы родные и домочадцы могли с ним попрощаться. Но на этот раз - и позднейший историк Бельвуара Ирвин Эллер2 не смог найти этому никакого разумного объяснения - обычай был грубо нарушен. Закрытый гроб сразу же препроводили в церковь соседнего селения Боттесфорд и предали земле в фамильной усыпальнице Рэтлендов, рядом с могилами отца и матери покойного графа; при этом с самого момента прибытия процессии из Кембриджа никому не было дозволено видеть лицо покойника! И - словно всей этой необъяснимой таинственности было недостаточно - через два дня, без покойника, в замке и церкви исполнены все надлежащие торжественные похоронные церемонии. Очевидно, священник был в недоумении, так как счел своим долгом сделать в приходской книге специальную запись о странной процедуре. Почему же такая спешка с погребением,