ния демонстрируют уникальную для незнатной женщины
образованность и начитанность автора; бесчисленное множество свободных
ссылок и аллюзий на библейские книги и греко-римскую мифологию, литературу,
историю свидетельствуют об этом.
Обращение к Мэри Сидни-Пембрук, названное "Мечтой", - чрезвычайно
значительно. Несомненна не только духовная общность двух поэтесс, но и
личная близость Эмилии Лэньер к семье Сидни. Она склоняется перед подвигом
сестры Филипа Сидни, сохранившей и открывшей миру его несравненные творения.
Имя Филипа Сидни поэтесса произносит с молитвенным обожанием, ее голос
прерывается - так даже через много лет потрясает ее его судьба; хорошо
известно ей и о том, что графиня Пембрук - поэт и писатель, о ее переводах
псалмов и других произведений (хотя, как мы уже знаем, Мэри почти ничего из
написанного ею под своим именем не печатала).
"К этой леди теперь я направляюсь,
Предлагая ей плоды своих свободных часов;
Хотя она сама написала много книг, несравненно ценнейших,
Но ведь есть мед и в самых скромных цветах..."
Несколько раз в книге повторяется шекспировская мысль о сценической
преходящести всего сущего, образ мира-театра:
"Вы знаете хорошо, что этот мир - лишь Сцена,
Где все играют свои роли, а потом должны уйти навсегда.
Никому не делается снисхождения, ни знатности, ни юности, ни сединам,
Никого не щадит всепоглощающая Смерть..."
Поэтический язык Эмилии Лэньер насыщен яркой образностью, впечатляет
богатством лексикона, эвфуизмами, редкими словосочетаниями, тонкими нюансами
интонации, несущими важный подтекст.
Хотя это - единственная ее книга, не чувствуется, что автор - новичок в
поэзии; перед нами - мастер, уверенно владеющий многими средствами
художественной выразительности, поэтической техникой. Немало строф в этой
книге по праву можно отнести к лучшим достижениям английской поэзии XVII
века.
Но книга заслуживает самого тщательного изучения не только в силу
очевидных поэтических достоинств и апологетики женского равноправия. Самым
серьезным является вопрос о личности автора книги. "Мистрисс Эмилия, жена
капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его Королевского Величества" - таким
скромнейшим образом представляет она себя на титульном листе своей
единственной и достаточно необычно (да еще во сне!) названной книги,
отпечатанной в считанных экземплярах (что стоило недешево). Больше ни в
печатной, ни в рукописной литературе той эпохи это имя не встречается, хотя
она жила еще долго; никто из современников не говорит ничего о ее связях с
литературой; в архивах обнаружено лишь несколько ее материальных тяжб.
Отсутствует такая писательница и в литературном окружении Мэри
Сидни-Пембрук, к которой она так доверительно обращается, и около Люси
Бедфорд...
Все тексты, особенно предварительные обращения, свидетельствуют, что
поэтесса - свой человек в самом высшем свете, превосходно знающий тонкости и
условности великосветских отношений и даже разделяющий тогдашние сословные,
аристократические предрассудки. Несколько раз как о деле само собой
разумеющемся говорится, что книга предназначена только для знатных и
благородных леди королевства; другие женщины (если это не библейские или
мифологические персонажи) просто вне поля ее зрения - это не ее мир. С
высокородными же леди она разговаривает на равных, поучает их, как себя
вести и как одеваться. В духовном и моральном плане обрисованную в дневнике
Формана сомнительную "даму полусвета" отделяет от высоконравственной,
бескомпромиссной к пороку позиции автора книги целая пропасть.
Все это, вместе взятое, приводит к заключению (хотя автор или издатель,
явно потешаясь в предвидении будущих сомнений на этот счет, поместил в конце
книги специальное обращение "К сомневающемуся читателю"), что появление в
литературе имени доселе и после того непричастной к ней "жены капитана
Альфонсо Лэньера" было мистификацией, частью большой Игры.
Вероятно, поиски действительного автора книги имели бы не много шансов
на успех, если бы в данном случае исследователю не помогали весьма серьезные
обстоятельства. Женщин-поэтов в тогдашней Англии было мало. Если же оставить
из них тех, кто был лично и близко знаком с каждой из девяти названных
знатнейших дам королевства, да еще учесть заметную в посланиях разницу в
степени близости к каждой из них, многочисленные аллюзии конкретного
характера, то такой отбор позволяет в конце концов вплотную подойти к
таинственной поэтессе, пожелавшей предстать перед своими посвященными в Игру
адресатами в столь странном (для нас) чужом наряде-маске.
Поэтические строки написаны молодой женщиной - это видно по ее чувствам
и настроениям; но это и не юная девушка - она высокообразованна, многое
знает, многое обдумала. Из всех своих адресатов она ближе всех к графине
Мэри Сидни-Пембрук - она говорит с ней не как посторонний человек, а,
скорее, как преданная дочь; при этом она удивительно хорошо осведомлена о ее
неопубликованных литературных трудах! А когда речь заходит о великом Филипе
Сидни, поэтесса не может совладать со своим голосом - Филип Сидни продолжает
жить в любящих его сердцах, сама смерть бессильна перед его славой, лучи
которой освещают дорогу всем следующим его путем.
Особое место, отводимое поэтессой графине Пембрук и ее литературным
трудам, дочернее преклонение перед памятью Филипа Сидни, все содержание
"Мечты" - поэмы-послания к Мэри Сидни-Пембрук и многое другое прямо
указывают в сторону самой близкой и дорогой для Мэри молодой женщины - ее
племянницы и воспитанницы Елизаветы.
Как мы уже знаем, Бен Джонсон в нескольких произведениях и своих
разговорах с Драммондом утверждал - уже после смерти Елизаветы
Сидни-Рэтленд, - что в искусстве поэзии она нисколько не уступала своему
великому отцу; о ее поэзии говорит и Фрэнсис Бомонт. Однако, несмотря на эти
авторитетные свидетельства, не было напечатано ни одной строки, подписанной
ее именем, не удавалось идентифицировать ее и среди поэтических анонимов...
И только теперь, следуя в направлении, освещаемом сначала трогательным
обращением поэтессы к Мэри Сидни-Пембрук, а потом и другими бесспорными
аллюзиями, мы можем различить за одиозной маской "жены капитана Лэньера"
всегда скрывающуюся от любопытных глаз, всегда - как и ее платонический
супруг - словно играющую в прятки со всем родом человеческим удивительнейшую
женщину - Елизавету Сидни-Рэтленд.
Особенное звучание, которое обретает голос поэтессы, когда она
вспоминает о Филипе Сидни, замечено и Л. Роузом, но объяснить это он не
пытался. То обстоятельство, что эти рыдающие строки написаны дочерью поэта,
с младенчества воспитанной в культе его памяти, ставит все на свои места,
дает искомое объяснение.
Очень важная конкретная аллюзия содержится в обращении к королеве Анне,
когда поэтесса говорит, что ее ранние годы были озарены благосклонностью
великой Елизаветы. Дочь Филипа Сидни - как никакая другая английская
поэтесса - могла так сказать о себе с полным правом: ведь она получила имя
от своей крестной матери королевы Елизаветы, специально прибывшей на
церемонию крестин. Эта аллюзия дополняется в книге другой, не менее важной:
поэтесса следует примеру своей почившей в бозе венценосной крестной матери и
прославляет девственность; такая аллюзия, очень странная для наложницы лорда
Хэнсдона и жены капитана Лэньера, звучит вполне естественно лишь в устах
Елизаветы Рэтленд...
Еще раз посмотрим на имена знатных дам, к которым, как к хорошим
знакомым, обращается "жена капитана Лэньера". О королеве, ее дочери,
Арабелле Стюарт и графине Пембрук я уже говорил. Люси Бедфорд и графиня
Дорсет (Анна Клиффорд) - ближайшие подруги Елизаветы Рэтленд. Мать Анны,
графиня Камберленд, была известна своей глубокой религиозностью и строгими
правилами жизни (на семейном портрете она изображена с книгой псалмов в
руках). И поэтесса знает об этом: там, где в ее книге цитируется или имеется
в виду Священное Писание, на полях сделаны пометки: "Маргарите, вдовствующей
графине Камберленд". Очень трудно вообще представить себе подлинную Эмилию
Лэньер, как ее описывает Форман, возле этой богомольной строгой пуританки,
которая после смерти в раннем детстве обоих своих сыновей отдавала все время
воспитанию родной дочери и молитвам. Елизавета же Рэтленд знала ее хорошо.
Еще одна графиня - Екатерина Сэффолк - дама, известная неразборчивостью
в средствах для достижения своих целей; именно ее Бен Джонсон вывел в своем
"Печальном пастухе" как старую колдунью. После того, как ее дочь Франсис
стала женой брата Елизаветы Рэтленд, они оказались родственниками. В
послании "Эмилии Лэньер" к графине Сэффолк проглядывает заметная
настороженность - слухи о связи Франсис с Карром, безусловно, дошли и до
Рэтлендов, но возможные последствия еще не ясны. Таким образом, все адресаты
обращений поэтессы - хорошо известные Елизавете Рэтленд дамы, и в этих
обращениях мы находим точное подтверждение особенностей ее отношений с
каждой из них. Обращения автора книги к самой Елизавете - дочери
боготворимого этим автором Филипа Сидни, племяннице и воспитаннице Мэри
Сидни-Пембрук, ближайшей подруге Люси Бедфорд и Анны Дорсет - такого
обращения в книге, разумеется, нет.
Следует обратить внимание на основное настроение автора - настроение
усталости, печали, безысходности:
"Я живу, заключенная в пещере скорби..."
Пессимизм поэтессы часто обретает мотив прощания с миром, с жизнью.
Именно такие настроения владели Елизаветой в 1607-1611 годах, когда она
часто живет вдали от дома, тяготясь своим положением "вдовствующей жены", в
тревоге за безнадежно больного супруга. Судя по всему, решение последовать
за ним в случае его смерти созрело у нее уже в это время и с его ведома, что
нашло отражение и в завещании графа, где она (редчайший случай!) не
упоминается совсем. Эти настроения Елизаветы в последние годы жизни отмечены
Фрэнсисом Бомонтом в элегии, написанной сразу после ее смерти. Есть в этой
элегии и другие аллюзии, показывающие, что Бомонт знал, кто скрывался за
маской "Эмилии Лэньер". В обращении к графине Пембрук поэтесса сетует на
бога сна Морфея, который отнимает у нас половину и без того короткого
промежутка жизни (span of life). И Бомонт, оплакивая Елизавету
Сидни-Рэтленд, не только повторяет эту ее поэтическую метафору, но и
отвечает на нее:
"Почему ты умерла так рано? О, прости меня!
Я ведь знаю, что это была большая жизнь,
Хотя и названная до того так скромно коротким промежутком..."
Особое место занимает последняя поэма, появляющаяся в конце, казалось
бы, уже завершенной книги "Эмилии Лэньер" и названная тоже достаточно
странно: "Описание Кукхэма". Автор этой поэмы, отличающейся по образности и
поэтической форме от других текстов в книге, описывает некое прекрасное
место, называемое Кукхэмом, которое покинула его хозяйка. С этого места, с
этой высоты взору открывается изумительней вид, "достойный взора королей,
подобного которому не сможет предложить вся Европа": отсюда можно сразу
увидеть земли тринадцати окружающих Кукхэм английских графств. Однако
единственный в Англии Кукхэм расположен в графстве Беркшир, в низменной
местности, откуда мало что видно. Поэтому Роуз затрудняется как-то объяснить
эти слова и считает, что они свидетельствуют о "склонности к большим
преувеличениям". Но ведь есть в Англии место, откуда, как тогда утверждали,
в ясную погоду действительно можно видеть земли тринадцати (или двенадцати)
окружающих графств; это место - замок Рэтлендов Бельвуар. Ни о каком другом
месте в Англии такое сказать нельзя, хотя есть горы гораздо выше
бельвуарского холма: дело тут не столько в высоте, сколько в исключительно
удачном положении Бельвуара среди окружающих небольших равнинных графств.
Это еще одна - и очень серьезная по своей однозначности - реалия,
подтверждающая нашу идентификацию. Можно добавить, что вблизи от Бельвуара,
в долине расположена целая группа селений, названия которых звучат сходно с
"Кукхэм": Оукхэм, Лэнгхэм, Эденхэм.
Западные исследователи, в том числе и Роуз, занимавшиеся книгой Эмилии
Лэньер, считают, что в этой заключительной (можно сказать - дополнительной)
поэме описывается тот самый Кукхэм в Беркшире, где находилось имение
Камберлендов (из-за него, кстати, наследники умершего в 1605 году графа
Камберленда вели упорную тяжбу). Однако имение вовсе не напоминало райский
уголок, описываемый в поэме, не говоря уже о том, что никаких тринадцати
графств из него увидеть было нельзя. Да и хозяйка Кукхэма, графиня
Камберленд, которой в 1610 году пошел шестой десяток (возраст, считавшийся
тогда достаточно почтенным), не очень подходит для роли олицетворенной
Красоты, о которой вспоминает автор поэмы, целующий кору ее любимого дерева:
к ней она - в его присутствии - прикоснулась губами.
...Лучи солнца не греют больше эту землю, ветви деревьев поникли, они
роняют слезы, грустя о покинувшей их госпоже. Цветы и птицы, все живое в
этом прекраснейшем земном уголке помнит о ней, тоскует о ней, само эхо,
повторив ее последние слова, замерло в печали. Холмы, долины, леса, которые
гордились тем, что могли видеть эту Феникс, теперь безутешны. Осиротевшим
выглядит ее любимое дерево, под которым было прочитано и обдумано так много
мудрых книг. Здесь хозяйка дома когда-то музицировала вместе с юной
девушкой, теперь ставшей графиней Дорсет {Анна Клиффорд, дочь графини
Камберленд, кузина Люси Бедфорд, подруга Елизаветы Рэтленд (младше ее на
пять лет), с 1609 года - жена графа Дорсета. Потом, после смерти Дорсета,
она стала женой младшего сына графини Пембрук - Филипа, графа Монтгомери. Ее
стараниями воздвигнуты памятники Спенсеру и Дэниелу, возможно - и некоторые
другие.}. Прекрасная хозяйка поведала автору поэмы о связанных с этим
деревом светлых воспоминаниях, а на прощание подарила (через "посредство"
этого любимого дерева) невинный, но любящий поцелуй. В воспоминании об этом
последнем, чистом поцелуе мы слышим голос страдающего, тоскующего друга:
"Я говорю здесь последнее "прощай" Кукхэму;
Когда я умру, твое имя останется жить здесь,
Где мною исполнена благородная просьба той,
Чей чистый облик укрыт в моей недостойной груди,
И пока я буду продолжать жить,
Мое сердце связано с ней драгоценными цепями".
Многочисленные аллюзии показывают, что автор этой дополнительной
поэмы-эпилога описывает замок Рэтлендов Бельвуар и грустит об отсутствии его
хозяйки Елизаветы Сидни-Рэтленд, перу которой принадлежат помещенные ранее
обращения к королеве и знатнейшим дамам - ее друзьям, и сама поэма о
страстях Христовых, давшая название книге. Время написания поэмы о "Кукхэме"
- конец 1609 - первая половина 1610 года; наиболее вероятный ее автор -
Фрэнсис Бомонт, живший от Бельвуара всего в двух десятках миль и безусловно
(как считают его биографы) бывавший там. Ему же принадлежит поэтическое
послание к хозяйке Бельвуара (относящееся примерно к тому же периоду, что и
"Описание Кукхэма"), а также потрясающая элегия на ее смерть. Оба эти
произведения имеют много общего с "Описанием Кукхэма"; они были напечатаны
уже после смерти самого Бомонта, в посмертном издании сочинений Томаса
Овербери, злодейски умерщвленного в Тауэре. Но в 1609-1610 годах Овербери
находился еще на свободе и, по свидетельству Джонсона, был влюблен в
Елизавету Рэтленд; нельзя полностью исключить вероятность его причастности к
поэме о "Кукхэме", хотя эта вероятность и не слишком высока... Также, как
вероятность того, что поэма написана самой Елизаветой Рэтленд и речь в ней
идет о подлинном Кукхэме и его почтенной и благочестивой хозяйке.
Исследование продолжается и участие в нем не заказано никому, благо
подлинные тексты и документы сегодня не так недоступны, как когда-то...
Определенные сложности в процессе исследования книги были связаны с ее
датировкой. Запись о книге в Регистре Компании книгоиздателей сделана 2
октября 1610 года; там указано имя издателя Р. Ба-ньяна и название только
первой поэмы - о страстях Христовых. Имя автора отсутствует, нет и
упоминания об "Описании Кукхэма". На титульном листе книги была проставлена
дата 1611 и помещено оглавление - без поэмы о "Кукхэме"; появилось наконец и
имя автора:
"Написано Эмилией Лэньер, женой капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его
Королевского Величества" - представление достаточно необычное. Автор поэмы и
"все живое в этом райском уголке" скорбят об ушедшей от них Феникс. В
сочетании с другими аллюзиями в сторону Бельвуара это выглядело, как
указание на уход из жизни Елизаветы Рэтленд, а это печальное событие
произошло летом 1612 года и было оплакано Фрэнсисом Бомонтом в его
потрясающей элегии. Поэтому я первоначально предположил, что поэма о Кукхэме
написана во второй половине 1612 года, следовательно, и вся книга вышла из
печати не ранее этой даты.
Однако потом, уже после выхода в свет первого издания "Игры об Уильяме
Шекспире", я ознакомился с фактом, который гипотезе о датировке "Описания
Кукхэма" 1612 годом противоречил. На одном из сохранившихся экземпляров
книги "Славься Господь Царь Иудейский" есть надпись о том, что он подарен 8
ноября 1610 года Альфонсо Лэньером архиепископу Дублинскому Т. Джонсу. Таким
образом, если надпись подлинная, она свидетельствует, что книга вышла не
позже, а несколько раньше даты, указанной на титульном листе.
Мы не знаем, был или не был капитан Альфонсо Лэньер осведомлен о
действительном авторстве книги, вышедшей под именем его жены, и о ее роли в
этом издании. Отношения между супругами, судя по ее разговору с Форманом,
особенно теплыми и доверительными не были. Зато теперь точно известно, что
Лэньер участвовал в экспедиции на Азорские острова и в ирландской кампании
вместе с Рэтлендом и Саутгемптоном и пользовался покровительством
последнего. Мэри Сидни-Пембрук, Люси Бедфорд, Анна Клиффорд-Дорсет,
родственницы и ближайшие друзья Елизаветы Сидни-Рэтленд, не могли не знать
Эмилию Лэньер, чье имя стояло на титульном листе книги, содержащей
обращенные к ним прочувствованные посвящения. Все эти факты свидетельствуют
о какой-то связи четы Лэньеров с кругом Саутгемптонов - Рэтлендов -
Пембруков - Сидни, с "поэтами Бельвуарской долины". Они оказывали своим
высоким покровителям услуги, в которых те иногда нуждались, выполняли разные
поручения, получая взамен определенные материальные выгоды. Так, в 1604-1605
годах эти покровители выхлопотали Лэньеру неплохую синекуру - взимание платы
за взвешивание продаваемой в Лондоне соломы и сена. Интересно, что, как
помнит читатель, Уильям Шакспер тоже имел отношение к соломе и сену, откупив
право на взимание десятины от стоимости этого товара, продаваемого фермерами
в Стратфорде и окрестностях... Разумеется, когда о каких-то делах или затеях
высоких покровителей надо было помалкивать - проблем не возникало...
* Глава четвертая. ВЕЛИЧАЙШИЙ ПЕШЕХОД МИРА, ОН ЖЕ КНЯЗЬ ПОЭТОВ ТОМАС КОРИЭТ ИЗ ОДКОМБА *
Все поэты Англии славят Гиганта Ума и его "Нелепости". - Галопом по
Европе. - "Капуста" на десерт для идиотов-читателей. - Пешком в Индию под
хохот Водного Поэта Его Величества. - Раблезианский карнавал
Все поэты Англии славят Гиганта Ума и его "Нелепости"
Изучая творчество Бена Джонсона, Майкла Дрейтона, Джона Донна, Джона
Дэвиса и других английских поэтов шекспировской эпохи, я неоднократно
встречал в их произведениях имя некоего Томаса Кориэта. В основном это были
хвалебные стихотворения, написанные поэтами специально для выпущенной этим
Кориэтом в 1611 году книги о своем пешем путешествии по Европе. Как сообщали
комментаторы, для книги Кориэта поступило так много поэтических панегириков,
что часть из них пришлось поместить в другом издании.
Названия этой и последовавшей за ней книг Кориэта показались мне весьма
странными для трудов о путешествиях: "Coryat's Crudities" ("Кориэтовы
Нелепости") и "Coryat's Crambe" {В оригинале в обоих случаях апостроф
отсутствует. Crudities можно в контексте всего заглавия перевести как
"нелепости", "незрелости", "непереваренности" и даже "экскременты", так как
cruditas (лат.) - несварение желудка. Crambe (греч. и лат.)- капуста, но
crambo - старинная игра в отыскание загаданного слова по рифмам к нему,
косвенным намекам или мимике.} ("Кориэтова Капуста", но также и "Кориэтова
игра в слова"). Странную смесь из безмерных восхвалений, многозначительных и
не всегда поддающихся расшифровке намеков и грубо-гротескного высмеивания
представляют из себя и сами обращенные к Кориэту панегирики. А ведь смысл
публикации панегирических обращений к авторам заключался именно в том, чтобы
воздать им хвалу, рекомендовать их произведения читателям. Очень трудно
представить, чтобы какой-то автор, рассказывающий от своего имени о
путешествии за границу, мог дать собственным трудам такие издевательские
названия и поместить в них такие материалы, как джонсоновские "комментарии"
к рисункам на титульном листе "Нелепостей", развязно высмеивающие якобы
незадачливого путешественника. Однако эти двустишия Джонсон почему-то назвал
"ключом, которым можно открыть тайну Кориэтовой книги".
Джон Донн, говоря о Кориэте и его книге, прибегает к таким эпитетам,
как "величайший", "неизмеримый", "превосходящий и удивляющий весь мир",
"Гигант Ума" и даже "Великий Лунатик"! Донн отмечает глубину Кориэтовой
мысли, его ученость, точность его описаний, которые могут служить образцом
для любого писателя. Творение Кориэта не уступает лучшим созданиям
античности, ему суждено великое будущее! Но критикам грядущих времен будет
нелегко постигнуть его смысл, ибо, по словам Донна:
"Книга Кориэта мистична, она подобна Сивиллиным,
И каждая ее часть не менее ценна, чем целое".
Непохоже, чтобы Донн просто иронизировал, - в книге совершенно не
известного тогда писателя о его первом и заурядном по маршруту путешествии
на континент есть что-то очень значительное даже для такого поэта
философского склада, как Джон Донн. Но что именно? От ответа на этот вопрос
Донн демонстративно уходит, прикрываясь двумя макароническими (склеенными из
разноязычных слов) двустишиями.
Майкл Дрейтон идет еще дальше; от имени всех поэтов он обращается к
"дорогому Тому":
"Ты наш наставник, который учит нас петь,
И мы все лишь твои дзанни {*}, твои послушные обезьяны".
{* Слуга просцениума в итальянской комедии масок.}
Все эти многозначительные намеки, а также участие в книге
беспрецедентного числа других поэтов, в том числе Томаса Кэмпиона, Генри
Гудиа, Хью Холланда, Джона Дэвиса, Кристофера Брука, Джона Харрингтона,
требовали изучить тщательнейшим образом все о Томасе Кориэте и его
сочинениях.
Однако, приступив к изучению необыкновенного явления, которое
называется "Томас Кориэт", я довольно скоро обнаружил, что оно сравнительно
мало исследовано и удовлетворительно не объяснено. Его "Нелепости" за
прошедшие без малого четыре века были переизданы в Англии лишь два раза -
без комментариев, а первая и единственная монографическая работа о нем -
книга англичанина Майкла Стрэчена {1} - появилась уже в наше время, в 1962
году. На русском языке о Кориэте никогда не писали.
Первые сведения о Кориэте в XVII столетии сообщил Томас Фуллер в своем
сочинении о достопримечательностях Англии (1662) {2}. Фуллер писал, что
Кориэт был чем-то вроде шута и посмешища для окружения наследного принца
Генри, причем обладал уродливой формой головы ("перевернутая сахарная
голова") и "сама его физиономия носила отпечаток глупости, которую
снисходительные люди называли веселостью". Еще через двести лет, в 1887
году, в британском Национальном биографическом словаре была напечатана
обстоятельная статья А. Джессопа {3}, содержавшая, однако, ряд неточностей и
трактующая все рассказываемое о Кориэте от его имени в "Нелепостях" и
"Капусте" наравне с исторически достоверным биографическим материалом. Наш
современник Майкл Стрэчен тоже не полностью свободен от этого недостатка,
хотя он располагал несравненно большим сводом фактов и не мог не заметить
более чем сомнительную достоверность многих рассказов Кориэта о самом себе,
к тому же постоянно подчеркиваемую целым поэтическим хором, вовсю
потешающимся над злополучным автором на страницах его собственной книги.
И Джессоп, и Стрэчен не могут преодолеть непостижимое противоречие
между тем, что они сообщают о его унизительном положении нищего
шута-придурка, служившего посмешищем, безответной мишенью для придворных
остроумцев и их литературных друзей, и обширной и глубокой эрудицией,
демонстрируемой его книгой во многих областях. политике, истории, географии,
архитектуре, классической филологии (особенно латынь), и незаурядным
литературным талантом. При этом шутки над ним (как видно из некоторых
"панегириков") носили далеко не безобидный характер. Так, во время
представления при дворе одной из джонсоновских масок, его под хохот зрителей
извлекли совершенно мокрого и съежившегося из какого-то сундука, и обливали
его, похоже, не только водой...
Что же известно о нем достоверно? Современник Шекспира Томас Кориэт
(1577-1617) родился в местечке Одкомб в графстве Сомерсет в семье местного
священника, бывшего одно время капелланом графа Пембрука. Обучался в
Оксфорде, но курса не закончил. Каким образом бедный недоучившийся студент
оказался среди блестящего окружения наследного принца, точно неизвестно; в
списках прислуги его нет (лишь однажды казначей принца выдал ему 10 фунтов).
Принц Генри проявлял активный интерес к другим странам, к иностранной
политике, давал поручения британским послам о направлении ему подробной
информации о событиях в местах их пребывания. Интересовался он также
рассказами и письмами из-за границы своих приближенных Его окружение
всячески поддерживало в нем такой интерес - многие из этих людей связывали с
принцем свои надежды на будущее (не осуществившиеся в связи с ранней смертью
Генри осенью 1612 года). В 1606-1609 годах на континенте путешествовало
несколько близких к принцу людей, в том числе юный граф Эссекс и Джон
Харрингтон, регулярно писавший для своего патрона подробные отчеты о всем
виденном {4}. В 1608 году посылал своего слугу по имени Нэн Делето во
Францию и Италию для уточнения каких-то сведений граф Рэтленд...
И вот именно в это самое время, в мае 1608 года, как сообщает Томас
Кориэт в своих "Нелепостях", обуреваемый охватившей его страстью к
путешествиям, он тоже пересек пролив, проследовал совсем налегке и с тощим
кошельком через всю Европу в Венецию (где гостил довольно долго), откуда,
преодолев такое "пустяковое" препятствие, как Швейцарские Альпы, возвратился
домой. Все путешествие заняло, по его словам, менее пяти месяцев - уже 3
октября 1608 года он опять был в Лондоне.
А 26 ноября 1610 года два влиятельных члена Компании печатников - уже
знакомый нам Эдуард Блаунт и его партнер Уильям Баррет - официально
зарегистрировали книгу, поименованную "Кориэтовы Нелепости, спешно
наглотанные во время пятимесячного путешествия..." {5}.
Книга форматом ин-кварто, очень большого объема (950 страниц),
отпечатана на редкость тщательно: ошибок и опечаток очень мало, качество
гравюр исключительно высокое, первоклассная бумага с водяным знаком -
большой короной. Вначале - несколько двустиший Бена Джонсона,
долженствующие, по его словам, служить ключом к тайне "Нелепостей". Но,
кроме того, они "являются лечебными припарками на опухоли и прыщи,
выступившие на лице Кориэта, когда он пыхтел над своими "Нелепостями", из
которых поднимаются пары невероятностей".
Далее - послание Кориэта принцу Уэльскому с пространным изложением
мотивов, побудивших одкомбианца совершить путешествие и написать о нем
книгу. Безродный Кориэт то шутит вполне непринужденно с наследником
престола, то обращается к нему в самых изысканных и высокопарных выражениях
Тринадцать страниц занимает многословное пародийное обращение к читателю,
подписанное "Одкомбианский Скороход" {Ниже подписи - "трагическая маска" -
та же эмблема, что и в "Поэтической рапсодии", в изданиях 1600 г. двух
шекспировских пьес и в гросартовском переиздании "Жертвы Любви" (на
шмуцтитуле).}, после чего Джонсон предлагает еще одно свое сочинение,
озаглавленное "Характер знаменитого одкомбианца, описанный его искренним
другом". Учитывая, что речь идет о никому доселе не известном писателе,
эпитет "знаменитый" может быть воспринят только как комический. Оказывается,
одкомбианец - человек, одержимый непреодолимой страстью к путешествиям (хотя
до этого нигде не был). Увидев на обложке книги слова "Франкфурт" или
"Венеция", он "готов разорвать на себе одежду и заполняет помещение своим
бормотанием". Он помешан также на веселье и - не менее того - на греческом и
латыни.
Кориэт, по Джонсону, - великий и смелый мастер слова (Carpenter of
Words) или, "если сказать на его собственный манер - Логодедал {Дедал - в
греческой мифологии строитель Лабиринта на Крите.}", то есть мастер
словесных хитросплетений. Он, оказывается, превосходит по своим знаниям
целый колледж, и в любой компании его подают "как самое изысканное блюдо".
Но, "если попытаться сказать главное о нем, то это такой Автор, который
всегда будет стоять сам по себе, отдельно от своей книги, не нуждаясь в том,
чтобы ее соединяли с ним". Звучит очень многозначительно, но как это
понимать? Прозаическая "Характеристика" завершается "Характеристическим
акростихом", выдержанным в том же духе и начинающимся такими словами:
"Роджер было истинное имя,
Но теперь правдивый Том заместил Роджера..."
Что это за таинственный Роджер, которого "заместил" Томас Кориэт,
комментаторы-джонсоноведы определенно сказать не могли. Но сегодня я могу
предложить их вниманию одного хорошо знакомого Бену Джонсону Роджера,
близкого к принцу Уэльскому и его окружению, странного человека, всегда
прячущего свое лицо под одиозными именами-масками, начиная с "парнасского"
шута Галлио и его шекспировской ипостаси. Этот странный человек - Роджер
Мэннерс, 5-й граф Рэтленд...
Особое предисловие громогласно объявляет, что виднейшие умы королевства
написали для книги Кориэта похвальные стихи. Эти "панегирики" занимают целых
120 страниц и подписаны именами 56 авторов, среди которых действительно
"виднейшие умы" и крупнейшие литераторы тогдашней Англии. Впечатление,
которое остается после знакомства с этим разделом книги, трудно
охарактеризовать иначе как ошеломляющее; вероятно, сходное впечатление
произвела бы на нас книга Рабле, узнай мы о ней и прочитай ее сегодня
впервые. Ничего подобного этому собранию мы не находим в английской - и не
только в английской - литературе ни до, ни после; это не просто блестящий
фейерверк гротескного остроумия, но настоящее карнавальное празднество
смеха, разыгрываемое вокруг главной смеховой, шутовской фигуры - Томаса
Кориэта из Одкомба.
Появлению каждого автора предшествует объявление: "Incipit... (то есть
"Начинает такой-то..."), а после последней строки "панегирика" следует:
"Explicit..." (то есть "Заканчивает такой-то..."), подобно сценарию некоего
представления. Уже первый автор, скрывающийся за греческим псевдонимом,
который можно перевести как "Друг путешествующих за границей", приглашает
господ повеселиться над этим Томасом, "появившимся на свет из колодца
мудрости". Он-де владеет "магазином ума" и секретным ключом от него,
который, однако, доступен не для всех.
"Его имя Кориэт, я полагаю,
Но мясо он или рыба, я еще не смог решить..."
Состав авторов "панегириков" удивляет не только количеством: третья
часть из них связана с королевским двором, столько же - с лондонскими
юридическими корпорациями, роль которых в культурной жизни эпохи нам уже
известна. Биографии половины участников можно сегодня найти в британском
Национальном биографическом словаре. Перечислю наиболее известных авторов:
Бен Джонсон, Майкл Дрейтон, Джон Донн, Генри Гудиа, Роберт Коттон, Ричард
Мартин, Джон Оуэн, Хью Холланд, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Томас Кэмпион,
Джон Дэвис из Хирфорда, Джон Харрингтон, Генри Пичем, Иниго Джонс - целое
поэтическое созвездие! Из них Джонсон и Холланд позже приняли активное
участие в издании шекспировского Великого фолио, Ричард Мартин защитил в
суде интересы актерской труппы "слуг Его Величества", Кристофер Брук
является автором "Призрака Ричарда III", содержащего шекспировские аллюзии.
Рукой Джона Дэвиса (он учил каллиграфии наследного принца) написан
"нортумберлендский манускрипт", он же - автор двусмысленного стихотворения
"К нашему английскому Теренцию, мистеру Уильяму Шекспиру" (1610 год -
незадолго до Кориэтовой книги) - того самого удивительного обращения, где
утверждается, что Шекспир "не только играл иногда для забавы королевские
роли, но и бывал компаньоном короля". Генри Пичем известен своим рисунком (в
манускрипте) с изображением сцены из "Тита Андроника". Это единственная
иллюстрация к Шекспиру, выполненная его современником.
Чего только нет в этих "панегириках", иногда почти непереводимых! Стихи
на английском и латинском, древнегреческом, французском, итальянском,
испанском, фламандском, валлийском, а также на фантастических "языках" -
макароническом, утопическом и антиподском. Есть стихи, переложенные на
музыку, с приложением нот, акростихи, сонеты, вирши, образующие на бумаге
форму яйца! О стихотворениях Джонсона, Донна, Дрейтона я уже упоминал.
Другие авторы якобы "превозносят" Кориэта, хохоча над ним во все горло,
изощряясь в издевательских каламбурах, нисколько не заботясь о чувстве меры.
Хью Холланд называет его "Топографическим и Типографическим Томасом" и
проводит параллель между "Доном Улиссом из Итаки" и "Доном Кориэтом из
Одкомба". Но "...если Одиссея воспел один Гомер, то Кориэта - все поэты
наших дней". Сравнение с Гомером (не в пользу древнего грека) встречается и
у других авторов. У Дэвиса совсем просто: "Он наставил нос самому Гомеру".
Некто под псевдонимом "Гларианус Вадианус" сравнивает Кориэта с Амадисом
Галльским, знаменитым героем испанского рыцарского романа, и даже с
Орлеанской девой. Есть многословные сравнения с Юлием Цезарем, Ликургом,
Солоном, Пифагором, Дон Кихотом, Пантагрюэлем, Колумбом, Магелланом,
Меркурием, Протеем и т.д. и т.п. Хью Холланд именует его Князем Поэтов. Джон
Харрингтон:
"О ты, знаменитейший Гусь, поддерживающий славу Капитолия,
Подари мне хоть одно перо, чтобы я мог
Вписать им еще одну похвалу
Среди других, принадлежащих столь выдающимся умам".
Неоднократно на все лады издевательски обыгрывается и само имя Кориэта,
и название его родного местечка Одкомб. Тот же неведомый Гларианус Вадианус
демонстрирует незаурядные познания в языках и медицине в стихотворении,
озаглавленном "Скелет и чистая анатомия всех точек и сочленений Томаса
Кориэта из Одкомба", сплошь окруженном на боковых и нижних полях пародийными
наукообразными комментариями и отсылками к авторитетам. Кориэт опять "ни
мясо, ни рыба, ни маринованная селедка, и его родной Одкомб мог бы вдоволь
потешиться, увидев своего питомца, вытащенного из рассола в сундуке", - это
о том же эпизоде во время представления маски. Есть еще "Декларация о
пророчестве Нерея, сделанная двумя рыбами относительно падения значения
Гластенберийского аббатства {Один из древнейших монастырей Англии.} и
возвышении Одкомба", где уточняется, вполне по-раблезиански, что пророчество
это было сделано "в таверне, знаменитой тем, что мимо нее когда-то пробежала
собака, преследовавшая медведя, и при этом они забежали на север так далеко,
что оба животных вмерзли в лед", и тому подобная чепуха.
Или такие "комплименты":
"Из всех, носивших когда-либо имя Том,
Том Кориэт - самый знаменитый...
Том-осел может шествовать важно,
Но не для его длинных ушей такие бриллианты,
Которые украшают нашего Тома".
Завершают это необыкновеннейшее собрание макаронические стихи "самого
Кориэта", показывающие, что он нисколько не обиделся на издевательское
отношение к его книге и его собственной персоне со стороны тех, кого он "так
простодушно пригласил принять участие в издании своего труда". Такая его
реакция может удивить серьезного историка - ведь только законченный дурак не
увидел бы, что из него делают посмешище! Более того, он взял на себя роль
исполнителя заключительного комического танца в этом гротескном
полиграфическом представлении. Автор подтвердил, что он выступает как
главная смеховая фигура, как шут - активный участник разыгрываемого вокруг
него карнавального фарса; смех амбивалентен, всеобъемлющ. Но слишком многое
говорит за то, что здесь не автор исполняет роль шута, а наоборот - шут,
буффон представлен в роли автора.
Значение вступительного "панегирического" материала для постижения
смысла удивительного издания и всей истории вокруг него исключительно
велико; но даже и само по себе это уникальное собрание остается наиболее
ярким раблезианским явлением в истории английской литературы, причем
явлением непонятым и неоцененным.
Галопом по Европе
Посмотрим теперь на сами Кориэтовы путевые заметки. Сначала, в качестве
еще одного вступления, в книге помещена речь, приписанная ученому немцу
Герману Киршнеру - "О пользе путешествий", длинное (40 страниц) сочинение,
явно, но без гротескного шаржирования пародирующее нудные "труды" тогдашних
любителей наукообразного пустословия.
Описание хождения Кориэта по Европе открывается подсчетом расстояний (в
милях) между местечком Одкомб и важнейшими европейскими городами,
пройденными Кориэтом, - до Венеции включительно:
между Одкомбом и Лондоном - 106 миль;
между Лондоном и Дувром - 57;
между Дувром и Кале - 27;
между Кале и Парижем - 140 и т.д. Всего, если верить Кориэту, он
преодолел, передвигаясь на чем придется, но часто на своих собственных ногах
через всю Францию, Италию до Венеции, потом обратно - через Швейцарские
Альпы, Верхнюю и Нижнюю Германию, Нидерланды в Англию, расстояние в 1 975
миль. Поскольку в книге даются точные даты (а то и часы) его нахождения в
каждом пункте, можно высчитать, что он находился в движении не более 80 дней
(наиболее длительная остановка - в Венеции, кроме того - остановка в Париже,
Падуе и других городах). Таким образом, он двигался по чужим, незнакомым
странам, по плохим дорогам, в том числе через Альпы, посетив 45 европейских
городов, внимательно осматривая их достопримечательности, списывая
иноязычные надписи на памятниках, ведя систематические записи обо всем
увиденном и услышанном, включая массу географических, исторических и
культурных фактов, составивших потом огромную книгу, - он двигался со
средней скоростью 35-40 км в сутки, уступая в быстроте разве что
Пантагрюэлю.
Ясно, что такая скорость является еще одной фарсовой деталью, недаром и
сам Кориэт, и его "панегиристы" не раз с откровенными ухмылками обыгрывают
вопрос: как это одкомбианский пешеход умудрился за такой короткий срок
обойти столько стран и городов, столько увидеть и записать - и все это с
пустым брюхом и без гроша в кармане, и что делать